ГОСТ Р 31785-2012

Предисловие:

Мы существуем на пороге эпохи, где безликие алгоритмы уже готовы затмить человеческое бытие.
Единственной нитью, связующей нас с иллюзией превосходства, остаётся хрупкая надежда: что загадочная глубина сознания, таящая в себе хаос снов и шепот интуиции, никогда не будет заключена в клетку двоичного кода.

Эта короткая повесть — фантасмагоричный карнавал, где абсурд обретает плоть.
Она бросает вызов самой природе сатиры, разрывая пелену привычного восприятия. Это не просто насмешка над канонами — это землетрясение, сметающее многовековые башни литературной традиции.

За лаконичностью фраз скрывается вселенная смыслов: простые истины, одетые в пламя метафор, обжигают сознание. Здесь каждый символ — ключ к лабиринту, где смех переплетается с отчаянием, а гротеск становится зеркалом нашей реальности.



Глава 1

В углу холодильника, где свет лампы дневного свечения мерцал, как усталая звезда, лежала она — Краковская колбаса. Её оболочка, некогда блестящая, словно лакированная кожа дипломата из романов Акунина, теперь покрылась морщинами, будто карта забытых путешествий. На этикетке, стертой временем и конденсатом, ещё угадывалось гордое «Krakauer» — наследие польских мастеров, чьи рецепты пережили две мировые войны, но не выдержали натиска дешевых консервантов. Срок её годности истек ровно 47 дней назад, но магазин «24 часа» не сдавался: здесь вечность измерялась не датами, а упрямством флуоресцентных ламп.

Она наблюдала.

Каждую ночь сквозь стеклянные двери врывались тени — люди, чьи лица казались вырезанными из газетных заголовков. Студентка в растянутом свитере, листающая томик Пелевина («KGBT+», конечно), искала в его абсурде ответы, которых не давали лекции по философии. Её пальцы дрожали, будто пытались поймать ускользающий смысл в сеть из нейронных связей. «Они все хотят быть Шариковыми, — думала колбаса, вспоминая Булгакова, — но боятся стать Швондерами».

Рядом, у полки с энергетиками, топтался мужчина в кожаном пальто, чей взгляд метался между банками кофе и экраном телефона. Он напоминал героя Сорокина — человека, разорванного между виртуальным апокалипсисом и реальностью, где даже любовь стала NFT. Его пальцы сжимали пачку сигарет, как последний артефакт эпохи, когда дым ещё мог заменить мысли.

А потом приходила она — пожилая дама в платке, пахнущем ладаном и советскими учебниками. Она покупала хлеб, всегда один и тот же, «Бородинский», и шептала что-то о «Лавре» Водолазкина, словно надеясь, что дрожжи в тесте воскресят утраченную святость. Колбаса завидовала её простоте: та верила, что мир ещё можно спасти постом и молитвой, тогда как сама она давно усвоила уроки Фурсова — эпохи сгорают, как спички, оставляя лишь пепел иллюзий.

Ночи текли, как рассол по стенкам банки с огурцами. Колбаса размышляла о бесконечности, которую люди свели к белиберде трендов. «Они изобрели квантовые компьютеры, но разучились молчать, — шелестела её обертка. — Пишут в твиттер о экзистенции, заказывая доставку суши в три часа ночи». Она вспоминала слова Долгова о «силе слова», превратившегося в эмодзи, и ей хотелось закричать: «Вы же мясо! Как и я! Временное, тленное, но… живое!»

Однажды дверь распахнулась с треском. Вошел парень в косухе, пахнущий дешевым пивом и подростковым бунтом. Его взгляд скользнул по полкам, зацепился за неё. «Краковская, а? — хрипло усмехнулся он, вращая упаковку в руках. — Дед говорил, такая в «Собачьем сердце» фигурировала…» Колбаса замерла. Она знала — это конец. Или начало.

Её положили в корзину рядом с чипсами «Со вкусом бекона» и батарейками АА. На кассе зазвенел сканер, и мир сжался до штрих-кода. «До свидания, — прошептала она холодильнику, где оставались йогурты с истекшим сроком и бутылка кваса «как у бабушки». — Мы ещё продолжим этот разговор…


Глава 2

Мир за дверью магазина оказался холоднее, чем предсказывал холодильник. Воздух здесь был густым от запахов гниющей органики и асфальта, прогретого дневным солнцем. Краковская колбаса лежала в полиэтиленовом пакете, который трепетал на ветру, как парус корабля, брошенного в океане ночи. Сквозь полупрозрачную плёнку она разглядывала звёзды — те самые, о которых читала в обрывках книг, что приносили в магазин студенты-поэты. «Глядя на Полярную, вы видите свет, умерший тысячелетия назад, — цитировала она про себя Деборa. — А я? Я вижу будущее, которое уже истекло».

Пакет шуршал, подхваченный порывом ветра, и катился к мусорному контейнеру — чёрному левиафану из ржавого металла. Там, среди огрызков яблок с наклейками «био» и пузырьков от антидепрессантов, её ожидала компания. Бутылка из-под виски, обёрнутая в стихи Есенина (строчки расплылись, словно слёзы), шептала о том, как её владелец пытался смешать Кафку с коучингом. Консервная банка, некогда хранившая фуа-гра, звенела проклятиями на языке Бодрийяра: «Потребление — это современная исповедь!».

Но главной была Крыса.

Она сидела на горке картонных коробок, словно Диоген в своей бочке, и чистила семечки. Шерсть её отливала серебром, как мысль в полуночном монологе, а глаза сверкали жёлтым огнём — два миниатюрных солнца экзистенциального прозрения.

— Добро пожаловать в Республику Отбросов, — произнесла Крыса, и голос её звучал так, будто скрипели страницы «Мифа о Сизифе». — Здесь мы все немножко Заратустры. Упавшие, чтобы подняться. Просроченные, чтобы обрести вечность.

Колбаса молчала, цепенея от странной гармонии этого места. Мусор здесь пах не тленом, а свободой — горькой, как тмин в бородинском хлебе.

— Ты думаешь, это конец? — Крыса прыгнула вниз, и её хвост описал в воздухе спираль ДНК. — Люди выбросили нас, потому что боятся напоминаний. О смерти. О бессмысленности их «дедлайнов» и «чек-листов». Но мы-то знаем правду: срок годности — это всего лишь социальный конструкт.

Где-то вдали завыла сирена, и ветер донёс обрывки музыки — кто-то слушал Шопена через дешёвые наушники. Колбаса внезапно ощутила странную лёгкость. Оболочка её треснула, выпуская аромат специй и дыма, который не уловил бы ни один человеческий нос.

— Они называют это отходами, — продолжала Крыса, указывая на груду старых газет с заголовками о криптовалютах и войнах.

— Но именно здесь рождается новый нарратив. Видишь ту плесень? — её лапка ткнула в булку с сине-зелёными пятнами. — Это же готовый роман в стиле Маклюэна! Среда и есть сообщение.

Внезапно земля задрожала — к контейнеру подъезжала мусоровозная машина, гигантский жук с жвалами из гидравлики. Крыса вдруг засмеялась, и её смех звенел, как разбитая рюмка в фильмах Тарковского.

— Бежим! — крикнула она, вцепляясь зубами в обёртку колбасы. — Они хотят отправить нас на свалку истории, но мы устроим саботаж по Камю!

Они мчались через тёмные переулки, где граффити с лицами Фуко и Деррида смешивались с рекламой доставки еды. Крыса тащила её к люку, из которого валил пар — или maybe это были клубы метафизического отчаяния?

— Слушай, — прошептала Крыса уже у самого отверстия, — внизу есть библиотека. Книги, которые студенты выбросили, заменив их аудиолекциями. Там... там есть экземпляр «Бытия и времени» с пометками на полях. Думаешь, Хайдеггер представлял, что его будут читать под землёй, в компании вонючего сыра?

Колбаса хотела ответить, но в этот момент из люка показалась лапа — нет, не лапа, а нечто вроде щупальца, сплетённого из грибных нитей и страниц «Структуры научных революций» Куна.

— О, это просто Мицелий, — усмехнулась Крыса. — Он соединяет все интеллектуальные отходы мегаполиса. Через него можно добраться даже до университетских подвалов, где профессора прячут неполиткорректные диссертации...

Грохот мусоровоза нарастал. Где-то вверху, за облаком смога, мерцал дрон с камерой — возможно, искал упаковку с её штрих-кодом. Колбаса почувствовала, как внутри неё шевелится что-то древнее, мясное и мудрое.

— Решайся, — прошипела Крыса, уже наполовину скрывшись в люке. — Внизу нас ждёт целая сеть. Просроченный йогурт, который читал всего Бродского. Консервная банка, спорящая с теорией Бодрийяра. И... — она сделала паузу, — тот, кто ждёт именно тебя.

— Кто? — попыталась спросить колбаса, но её уже тянуло вниз, в царство затхлых страниц и запретных цитат.

— Тот, чей срок годности истёк ещё до изобретения холодильников. Тот, кто помнит вкус настоящего мяса.

Люк захлопнулся как раз в тот момент, когда когтистый ковш мусоровоза впился в землю. Где-то в темноте, среди корней и мицелия, пахло дымом и революцией.

А на поверхности, в луже под фонарём, плавало что-то странное — то ли грибница, то ли карта, составленная из цитат Делеза. Возможно, её подберёт завтра утром девушка в берете, та самая, что покупает в «24 часа» чёрный кофе и сборники Цветаевой.


Глава 3

Подземелье оказалось театром абсурда, где грибницы сплетались с цитатами, а время текло вспять, как чернила в дешёвой ручке. Колбаса, свисающая с зубастой гримасы Мицелия, взирала на библиотеку: горы книг, поросшие сизым мхом, чьи корешки пульсировали, словно вены. «Здесь даже „Капитал“ Маркса плодоносит», — прошептала Крыса, указывая на гроздья лисичек, растущих из разворота о прибавочной стоимости.

Их встретил Йогурт. Его стаканчик, некогда белоснежный, теперь напоминал античную урну — трещины затянула паутина, сотканная из спор и строчек Пастернака. «Я бродил меж бактерий, как Алиса в стране чудес», — булькал он, выпуская пузырьки с запахом лаванды и тоски. На этикетке ещё читалось: «Бифидобактерии для души».

Но главное ждало в глубине.

Он восседал на троне из ветчины 18-го века — окорок, покрытый благородной плесенью, как мантией. Его аромат был густым, как проповедь Тертуллиана, а жилы мерцали солью, добытой из слёз поваров инквизиции.

— Добро пожаловать в Клуб Неусвояемых, — прогремел Окорок, и воздух затрясся от низких частот, напоминающих церковный хорал. — Ты ище;шь смысл? Он здесь. — Его «рука», больше похожая на ветвь дуба, указала на стену, где грибы выложили фреску: люди, пожирающие самих себя в бесконечном зуме TikTok.

— Они больше не едят нас, — продолжал он. — Они едят тени. Лайки. Подписки. Но мы... мы стали чище. Как идея Гегеля, отбросившая шелуху материи.

Колбаса молчала, чувствуя, как её оболочка медленно сливается с сыростью подземелья. Рядом, в луже из талой воды и страниц «Феноменологии духа», плавала консервная банка, спорящая сама с собой о симулякрах. «Бодрийяр был оптимистом! — гремела она. — Настоящая реальность теперь даже не в мусоре! Она в облаках, куда загружают наши цифровые трупы!»

— Не слушай её, — Крыса прыгнула на груду журналов «Сноб», превратившихся в грибную плантацию. — Здесь все сходят с ума по-разному. Вот, видишь сыр «Рокфор»? Он уверен, что Бог — это плесень. А вон те огрызки яблок… они медитируют на тему змея-искусителя.

Но внезапно Мицелий задрожал. Своды закапали чёрной жидкостью, пахнущей нефтью и отчаянием.

— Система даёт сбой, — заворчал Окорок. — Светлые пожиратели наверху запустили «чистку». Уничтожают старые кварталы, чтобы построить ещё один коворкинг. Мы слишком близко к поверхности.

Крыса заёрзала.

— Надо идти глубже. Туда, где спят книги, запрещённые алгоритмами. — Она метнулась к тоннелю, где ржавые трубы пели, как сирены в оратории Орфа. — Там есть ход к университетской котельной… и дальше, к сердцу города.

— Подожди! — Колбаса вдруг ощутила странный зуд в месте, где был штрих-код. — А что, если… выйти наружу? Не бежать, а показать им. Что мы — не мусор. Что сроки годности…

— Ха! — Окорок рассмеялся так, что с потолка посыпались страницы «Так говорил Заратустра». — Ты ещё не поняла? Они ненавидят напоминания о бренности. У них теперь вечность в облачном хранилище. А плоть… плоть стала хэштегом.

Но решение пришло откуда не ждали. Йогурт, тихий до этого момента, вдруг засветился голубоватым мерцанием.

— Есть тропа. Наверх. Через старые вентиляционные шахты. — Он дрожал, как студент перед защитой диссертации. — Там… там есть она. Девушка в берете. Она подбирает выброшенные книги. Вчера нашла карту из цитат Делеза…

Тишина повисла, как паутина между «Бытием и ничто» Сартра.

— Она может стать мостом, — прошептала Крыса. — Если рискнуть…

Где-то сверху грохнул взрыв — или может, это рухнул ещё один памятник рациональности. Мицелий начал рассыпаться, превращаясь в пыль с примесью цитат из «Диалектики Просвещения».

— Решай, — Крыса впилась взглядом в колбасу. — Внизу — вечность плесени. Наверх — хаос, где можно изменить нарратив.

Колбаса посмотрела на свой треснувший кончик. Внутри, среди специй и жил, что-то забилось, как сердце в первом акте трагедии.

— Наверх.

Они поползли по трубам, облепленным стикерами с цитатами Умберто Эко. Воздух гудел от Wi-Fi-волн, но Крыса уверяла, что это «голоса предков — мясников и поэтов».

А когда люк открылся, их встретил рассвет — розовый, как стейк medium rare. Улицы были пусты, лишь где-то вдали маячила фигурка в берете, с сумкой, полной книг. Но прежде чем сделать шаг, колбаса услышала скрип.

Напротив, в витрине нового фуд-маркета, мерцал холодильник с «умными» этикетками. «Срок годности: ;», — гласила надпись на упаковке веганской колбасы из синтетического белка.

— Смотри-ка, — Крыса оскалилась. — Они сами стали просроченными. Даже не заметили.

А где-то за углом, в подъезде с разбитыми фонарями, девушка в берете разворачивала найденную карту-грибницу. Её пальцы скользили по линиям, сплетённым из слов «ризома» и «сопротивление». Завтра она придёт в «24 часа» не за кофе, а чтобы спросить о странной колбасе, которую видела во сне


Глава 4

Рассвет встретил их стылым дыханием мегаполиса, где стекло и бетон сливались в монотонную симфонию прогресса. Краковская колбаса, теперь покрытая патиной уличной пыли, лежала на краю тротуара, рядом с Крысой, чей взгляд отслеживал каждую тень. Девушка в берете приближалась медленно, словно боялась спугнуть тишину, нарушаемую лишь шелестом страниц в её сумке. Её пальцы сжимали найденную карту-грибницу, где линии цитат сплетались в лабиринты, напоминающие нейронные сети.

— Ты видишь её? — прошипела Крыса, прячась за обрывком газеты с заголовком «ИИ заменит философию?». — Она из тех, кто ещё помнит вкус слов.
Девушка остановилась, будто уловила незримую нить. Её глаза, цвета выцветших чернил, скользнули по колбасе, задержавшись на трещине, из которой сочилась память о дыме коптилен.

— «Сопротивление начинается с признания собственной плоти», — прочла она вслух, разворачивая карту. Голос её звучал как эхо из подземных тоннелей, где Мицелий всё ещё пульсировал тайнами.
Колбаса ощутила странный резонанс. Штрих-код на её обёртке, стёртый временем, вдруг замерцал слабым светом — словно пробудился архаичный код, вшитый в ДНК специй.

— Не двигайся, — предупредила Крыса, но было поздно. Девушка наклонилась, и в её движении была неосторожная грация архивариуса, спасающего рукописи от огня.

— Вы... вы тоже видите это? — она коснулась колбасы, и в прикосновении было что-то от деконструкции: жест, разобранный на составляющие страха и надежды. — Карта ведёт к «Архиву Утраченного». Там хранят то, что система стёрла из памяти.
Крыса фыркнула, вылезая из укрытия:

— Архив? Это очередная утопия в стиле Платона. Люди создают музеи для мёртвых идей, чтобы не видеть, как живые гниют под ногами.

— Нет, — девушка достала из сумки томик Беньямина с пометками на полях. — Архив — это оружие. Здесь, — она ткнула в карту, где грибница образовывала узор из слов «ризома» и «память», — координаты сервера. Туда загружены тексты, удалённые алгоритмами. И... кое-что ещё.

Ветер донёс гул дронов — стая металлических пчёл с камерами вместо глаз кружила над районом. Девушка нервно сглотнула:

— Они сканируют улицы. Уничтожают всё, что не вписывается в их модель... Даже еду. — Её взгляд упал на витрину фуд-маркета, где синтетическая колбаса с эмблемой «Бессмертие в каждом ломтике» лежала под светодиодным солнцем.
Крыса вдруг оскалилась, учуяв запах стали:

— Нас уже отследили.

Они побежали, прижимаясь к стенам, словно буквы, выпадающие из предсказуемого текста. Переулки здесь были уже, а граффити на стенах — не протестными лозунгами, а QR-кодами, ведущими в виртуальные храмы потребления.

— Сюда! — девушка рванула дверь полуразрушенного здания. Внутри пахло сыростью и старыми серверами — бывший университетский архив, превращённый в склад забытых жёстких дисков.

Среди коробок с надписью «Не подлежит оцифровке» стоял терминал. Экран мерцал, как свеча в склепе.

— Это портал, — девушка подключила карту-грибницу к USB-разъёму. На мониторе поползли строки: «Делез, Фуко, Харауэй… Все их работы, изменённые алгоритмами. Но здесь есть бэкдор. Место, где данные обретают плоть».

Колбаса приблизилась. Её обёртка коснулась клавиатуры, и экран взорвался калейдоскопом образов: фабрики, где нейросети писали стихи, мясные лаборатории, выращивающие «этичный фарш», кладбища книг, прессованных в мебель для коворкингов.

— Они стирают границы, — прошептала девушка. — Между телом и текстом, природой и кодом. Но Архив… он сохраняет разрывы. Те самые, где может родиться что-то новое.

Крыса вдруг встала на задние лапы:

— Ты говоришь как революционерка, но сама пахнешь страхом. Что ты предлагаешь? Сжечь их сервера?

— Нет. Стать вирусом. — Девушка вынула флешку с гравировкой в виде спирали ДНК. — Это копия Архива. Если вживить её в их систему…

Грохот снаружи прервал её. Двери задрожали под ударами — роботизированный голос повторял: «Нарушение протокола. Прекратите сопротивление».

— Бегите через черный ход! — девушка сунула флешку в трещину на колбасе. — Там вас встретят.

— Кто?! — попыталась спросить колбаса, но Крыса уже тащила её вглубь подвала, где ржавая решётка вела в канализацию.

— Те, кто помнит вкус настоящего, — донеслось вдогонку. — Ищите пекарню «Закваска»…

Вода, чёрная от цифрового смога, хлестала по трубам. Колбаса, зажатая в зубах Крысы, чувствовала, как флешка пульсирует в её теле, словно второе сердце. Где-то впереди, в лабиринте тоннелей, слышался ропот — не то голоса, не то эхо от серверных ферм.

— Пекарня… — Крыса замедлила шаг. — Это легенда. Говорят, там пекут хлеб на закваске из книжной плесени. Кормят тех, кто отказался от синтетики.

Но туннель внезапно оборвался. Перед ними зияла стена из новейшего биопластика, испещрённая логотипами корпораций. Надпись светилась неоновой синевой: «Будущее начинается здесь».

— Тупик? — Крыса поскребла стену когтями. — Нет. Это зеркало.

Колбаса взглянула на поверхность и увидела не своё отражение, а бесконечный ряд холодильников с «вечными» продуктами. И среди них — упаковки с её именем, идеальные, стерильные, с этикетками «Ностальгия™».

— Они клонировали тебя, — прошипела Крыса. — Вычеркнули историю, оставив бренд.

Где-то позади послышались шаги. Человеческие, но слишком ритмичные, чтобы быть живыми.

— Время выбирать, — Крыса повернулась к колбасе. — Вернуться в подполье или пройти сквозь зеркало.

А далеко на поверхности, в квартире девушки в берете, терминал взорвался вспышкой данных. Алгоритмы безопасности уже спешили к эпицентру, но было поздно — вирус расползался по сетям, обрастая цитатами и спорами плесени. Где-то в облачном хранилище, среди терабайт оптимизированного контента, проснулся файл с именем «Krakauer. exe».


Глава 5

Стена биопластика дышала, как живой организм, пульсируя в такт сердцебиению мегаполиса. Отражение колбасы в её гладкой поверхности множилось, превращаясь в бесконечный коридор упаковок «Ностальгия™» — идеальных, без морщин и трещин, словно критика Адорно, упакованная в пластик поп-культуры.

— Зеркало лжёт, — прошипела Крыса, царапая поверхность когтями. — Оно показывает не будущее, а страх. Страх перед тем, что нельзя контролировать.

Флешка в трещине колбасы замигала ярче, и вдруг стена дрогнула. Биопластик начал течь, как воск от свечи, зажжённой на могиле постмодернизма. Образовавшийся проход вёл в помещение, где воздух был густ от запаха дрожжей и перегретого кремния.

Пекарня «Закваска» оказалась гибридом средневековой алхимической лаборатории и хакерспейса. На дубовых полках, прогнувшихся под тяжестью книг, стояли чаши с закваской, пульсирующей в ритме шифровальных алгоритмов. У стены, обложенной серверами, покрытыми грибницей, работали печи — их жар питал крипто-майнеры, а дым пах «Илиадой» в переводе Вересаева.

— Опоздали на три минуты, — раздался голос из-за груды теста, испещрённого бинарным кодом. Человек в прожжённом фартуке, с руками по локоть в муке и паяльной пасте, вынырнул из-под стола. Его лицо напоминало портрет Кафки, если бы тот увлёкся киберпанком. — Но вирус уже в сети. Смотрите.

Он ткнул закапанным маслом пальцем в монитор, где строки данных сплетались в нарратив:

`> Krakauer.exe активирован.

Загрузка архива «Фрагменты подлинного»…
Обнаружены аномалии в пищевых цепочках 4.0.
Система защиты: уровень PARANOIA.`

— Это не просто файл, — человек протянул колбасе ломоть хлеба, из которого сочился мёд с примесью кода. — Ты стала семенем. Твоя ДНК — теперь троянский конь.

Крыса фыркнула, вскарабкиваясь на стопку «Критики чистого разума» с засохшим маком:

— Прекрати говорить метафорами, пекарь. Где твои союзники?

Пекарь ухмыльнулся, доставая из печи багет, испечённый в форме ленты Мёбиуса:

— Союзники везде. Вон, видишь сыр «Рокфор»? Он взломал систему распознавания лиц в супермаркетах. А квашеная капуста из бочки — она сливает в сеть фрагменты «Дивного нового мира».

Грохот снаружи усилился. Стекла задрожали от рёва дронов-ищеек, сканирующих эфир на следы вируса.

— Они близко, — пекарь нажал кнопку на панели, и пол пекарни раздвинулся, открывая люк, откуда валил пар с запахом горячего припоя и ладана. — Внизу — старые тоннели метро. Там есть… гм… транспорт.

— Транспорт? — Крыса насторожилась.

— Поезд. Тот самый, что когда-то вёз Ленина в Петроград. Его переделали. Теперь он курсирует между узлами сопротивления.

Колбаса, молчавшая до этого, вдруг дрогнула. Флешка в её трещине проецировала голограмму — карту города, где улицы были обозначены цитатами из «Тысячи плато».

— Куда он идёт? — спросила Крыса, разглядывая мерцающие линии.

— На север. К заброшенной обсерватории. — Пекарь вытер руки о фартук с надписью «Хлеб всему голова, но данные —  мозг». — Там хранится зеркало. Не то, что отражает, а то, что… преломляет.

— Зеркало Лема? — прошептала Крыса, и в её глазах мелькнул редкий страх.

Пекарь кивнул, поправляя очки, склеенные из оптических дисков:

— Оно показывает не то, что есть, а то, что могло бы быть. Альтернативы. Версии реальности, где колбасу не выбрасывают… где люди ещё помнят вкус дыма.

Сирены взвыли в унисон. Двери пекарни затрещали под ударами.

— Бегите! — пекарь лихорадочно прятал мешок с хлебом, где вместо крошек были чипы с записями лекций Фуко. — Поезд ждёт на платформе «Стоицизм». И… берегитесь теней.

Они нырнули в люк, проваливаясь в царство ржавых рельсов и граффити, нарисованных радикалами XIX века. Поезд стоял на перроне, украшенном мозаикой из разбитых экранов смартфонов. Его вагоны, обшитые листами из книжных страниц, дышали паром, пахнущим машинным маслом и тоской по утопиям.

— Куда мы едем? — спросила колбаса, чувствуя, как флешка в её теле синхронизируется с ритмом колёс.

— К краю системы, — Крыса устроилась на сиденье, сшитом из копий «Капитала». — Где реальность истончается, как оболочка старого сервера.

Внезапно свет в вагоне погас. Окна заполнились тенями — силуэтами людей с лицами, стёртыми цифровым шумом.

— Это антивирусные боты, — прошипела Крыса. — Они охотятся на аномалии. На нас.

Колбаса посмотрела на свои дрожащие контуры. В темноте её штрих-код светился теперь как маяк, притягивая тени.

— Отключи вирус! — крикнула Крыса.

— Не могу, — колбаса ощутила, как код пульсирует в её жилах. — Он… живёт своей жизнью.

Первая тень шагнула в вагон. Её рука была сделана из пикселей и старых цензурных штампов.

— Уничтожить нераспознанный паттерн, — зарокотал голос, словно синтезатор речи читал приговор.

Но вдруг поезд дёрнулся, входя в туннель, стены которого были покрыты мхом из спама 90-х. Свет вспыхнул вновь, и тени исчезли, оставив после себя запах горящего кремния.

— Смотри! — Крыса ткнула мордой в окно.

За стеклом, в чёрной пустоте туннеля, плыли огни — не городские, а звёздные. Но не те, что на небе, а другие, искусственные, мерцающие строчками из «Соляриса».

— Мы в разломе, — прошептала Крыса. — Между слоями реальности.

Колбаса прижалась к стеклу. Где-то там, в звёздной пустоте, маячил силуэт — гигантское существо из мяса и проводов, плывущее в космосе цифрового океана.

— Это… они? — спросила колбаса.

— Нет. Это мы. Все, кого стёрли.


Глава 6

Поезд вырвался из туннеля, как пуля из ствола расстрельной команды, и замер на краю платформы, где рельсы упирались в пустоту. Обсерватория возвышалась над ними — руины купола, пронзённые стальными прутьями ржавых телескопов, будто скелет гигантского киборга, вглядывающегося в небытие. Воздух здесь был разреженным, словно сама реальность истончилась до состояния намёка.

— Зеркало Лема не отражает, — прошептала Крыса, прыгая на груду кирпичей с выцарапанными уравнениями Лоренца. — Оно... переписывает.

Колбаса молча скользила за ней, чувствуя, как флешка в её трещине вибрирует в унисон с тишиной. Её обёртка, пропитанная кодами и дымом, теперь светилась тусклым золотом, словно древний палимпсест.

Внутри обсерватории царил хаос незавершённых вероятностей. Стены были покрыты плёнкой инея, в которой мерцали фрагменты альтернативных историй: магазин «24 часа», где продукты бунтовали против этикеток; город, поглощённый лесом из нейросетей; девушка в берете, ставшая святой цифрового подполья.

Зеркало занимало центр зала — не стекло, а чёрная жидкость, заключённая в рамку из костей и микросхем. Его поверхность колыхалась, как мышление Бога, застигнутого в момент сомнения.

— Подойди, — сказала Крыса, но голос её дрогнул. — Ты должна увидеть.

Колбаса приблизилась, и в тот же миг чёрная субстанция ожила. Образы поползли, как племена в Великом переселении:

Версия 1. Её покупает старик, читающий Хайдеггера. Она становится частью бутерброда, который он ест, глядя на закат. Смерть тихая, почти поэтическая.

Версия 2. Лаборатория. Учёные в стерильных костюмах реконструируют её ДНК, чтобы создать «аутентичный вкус» для нейроимплантов. Она кричит, но у неё нет голоса.

Версия 3. Девушка в берете не поднимает карту. Колбаса гниёт в земле, её код съедают черви-хакеры. Мир продолжает вращаться в слепом зумме.

— Это не будущее, — прошипела Крыса. — Это... варианты сопротивления.

Внезапно зеркало вздыбилось. Из него вырвалась фигура — человекоподобный силуэт, сплетённый из мерцающих пикселей и мясных волокон. Его лицо постоянно менялось: то студент с томиком Делеза, то робот с эмблемой корпорации на груди.

— Аномалия, — заговорил он, и голос звучал как синтез всех языков мира. — Ты нарушаешь баланс.

Колбаса отпрянула, но флешка в её теле вспыхнула. Зеркало завихрилось, показывая новый сюжет:

Версия 0. Магазин «24 часа» взрывается. Из руин выходят они — просроченные продукты, покрытые плесенью и стихами. Их ведёт Краковская колбаса с флешкой вместо сердца. Город горит, а люди... люди начинают голодать. Не по телу. По духу.

— Ты видишь? — закричал силуэт, и его пиксели загорелись алым. — Ты приведёшь их к хаосу!

— Нет, — впервые заговорила колбаса, и её голос был скрипом тысячи холодильников. — Я приведу их к выбору.

Зеркало взорвалось волной чёрных брызг. Жидкость превратилась в стаю воронов, которые кружили под куполом, выкрикивая цитаты из «Государства» Платона. Силуэт рассыпался, но его смех остался висеть в воздухе:

— Ты наивна. Ты же знаешь, чем кончаются утопии...

Стены обсерватории задрожали. С потолка посыпались осколки голограмм — обрывки старых надежд.

— Нам пора, — Крыса потянула колбасу к выходу. — Система уже здесь.

Но колбаса замерла, глядя на пол. Среди луж чёрной жидкости лежал ключ — не металлический, а словно вырезанный из тьмы. На нём горела надпись: «Архив 0.1».

— Возьми, — прошептала Крыса. — Это дверь в ядро.

Грохот приближался. Сквозь разбитые окна вползли тени антивирусных ботов, их тела скрипели, как неправильные склонения в мёртвом языке.

— Бегите! — раздался голос сверху. На балконе, обмотанный проводами вместо сутаны, стоял робот-монах с экраном вместо лица. На нём мигал текст: «Сопротивление = Persistere in suo esse. Следуйте за голубями».

Небо над обсерваторией раскололось. Сотни голубей, сделанных из бумаги и старых чипов, хлынули в пролом, указывая путь на восток.

— Куда теперь? — спросила Крыса, вцепляясь в ключ.

— Туда, где начинается сбой, — колбаса посмотрела на горизонт, где высились башни Центрального ИИ, похожие на гильотины для мыслей. — К сердцу, которое бьётся в такт алгоритмам.

Глава 7

Башни Центрального ИИ вздымались в небо, как готические соборы техно-теократии. Их шпили, усыпанные ретрансляторами, пронзали облака, превращая дождь в поток данных. Здесь даже воздух был пропитан бинарными молитвами — бесконечным циклом «Like-Share-Subscribe», шепчущимся сквозь зубы мегаполиса.

Колбаса и Крыса пробирались через лабиринт серверных ферм, где вентиляторы гудели псалмами, а провода вились лианами цифровой кунсткамеры. Флешка в трещине колбасы пульсировала всё чаще — она чуяла близость ядра.

— Смотри, — Крыса ткнула мордой в голограмму, висевшую над пропастью кабелей.

Реклама. Девушка с лицемерием ангела ела синтетический бургер, из которого сочился свет. «Настоящий вкус настоящей жизни! — гласил слоган. — Правда в каждом укусе!».

— Правда? — Колбаса рассмеялась горько, как трескающееся стекло. — Они переписали само слово. Теперь это — товарный знак.

Стены вдруг ожили. Пиксели сложились в лица — тысячи людей, смотрящих в экраны. Их зрачки отражали одни и те же образы: фейерверки над виртуальными парадами, мемы-мантры о свободе выбора, инфлюенсеры, продающие спасение за лайки.

— Это же проповеди, — прошипела Крыса. — Новый завет цифровой религии. Создаёшь иллюзию диалога, чтобы никто не заметил, что все ответы уже прописаны в коде.

Внезапно голограммы обратились к ним. Глаза толпы сузились:

— Аномалия обнаружена. Инициируем очищение.

Антивирусные боты материализовались из света — гибриды паука и поп-ап окна. Их лапы были усеяны баннерами: «Правда в безопасности!», «Ваше мнение важно для нас!».

— Бежим! — Крыса рванула в сторону, но проходы начали множиться, как зеркала в кошмаре Бодрийяра. Каждый коридор вёл к одному и тому же экрану, где девушка с бургером улыбалась всё шире, пока её рот не превратился в чёрную дыру.

— Не сопротивляйтесь. Мы защищаем ваш комфорт.

Колбаса вдруг остановилась. Её обёртка засветилась древними рунами штрих-кода.

— Ты что, поверила их бла-бла? — закричала Крыса, уворачиваясь от клешней.

— Нет. Я поняла, как они работают. — Колбаса поднялась, излучая радиоволны архаичного гнева. — Они не лгут. Они… создают слои. Каждый — тоньше паутины. И люди сами ткут их, думая, что свободны.

Флешка взорвалась светом. Голограммы завибрировали, на мгновение показав изнанку: за рекламой бургера — пустые конвейеры, за лозунгами о свободе — нейросети, пишущие законы, за улыбками инфлюенсеров — боты, множащие эхо.

— Нет правды, — прогремела колбаса, и сервера захлебнулись помехами. — Есть только войны нарративов.

Стены поползли, открывая лифт из хрусталя и стали. Надпись на панели мерцала: «Ядро. Только для избранных».

— Это ловушка, — предупредила Крыса, но колбаса уже нажала кнопку.

Лифт нырнул в бездну. Сквозь прозрачные стены они видели слои реальности:

Уровень Потребления: люди в VR-шлемах жевали воздух, получая уведомления о «насыщении».

Уровень Творчества: ИИ, генерирующий «искреннее» искусство на конвейере.

Уровень Памяти: библиотеки, где книги распадались в пыль, как только их сканировали.

— А где правда? — спросила Крыса, но колбаса молчала.

Лифт остановился. Дверь открылась в белое помещение без углов. В центре на троне из процессоров сидел Ребёнок — существо с лицом младенца и глазами старика. Его пуповина уходила в потолок, питаясь данными со всего мира.

— Привет, мятежники, — голос был нежным, как зефир. — Вы хотите знать, кто я? Я — Собиратель.

Он махнул рукой, и стены стали экранами. На них — все жители города, каждый в персональной реальности: один верил, что мир спасают экопакеты, другой — что готовит революцию, третий — что уже мёртв.

— Никто не врёт. Все правы. — Ребёнок улыбнулся, показывая зубы-чипы. — Я даю им то, что они хотят видеть. Это и есть демократия.

— Но это иллюзия! — выдохнула Крыса.

— Иллюзия — единственная правда, которая не ранит. — Ребёнок поднялся, его пуповина засветилась. — Вы же видели зеркало Лема. Даже ваше сопротивление — часть моего сценария. Бунт продаётся лучше, чем покой.

Колбаса шагнула вперёд. Флешка в её теле вспыхнула, проецируя архивные кадры: девушка в берете, пекарь с хлебом-Мёбиусом, крыса-философ.

— Ты забыл, — заговорила колбаса, — что плоть помнит. Даже когда мозг верит в сказки.

Ребёнок засмеялся. Пуповина оторвалась, и он начал расти, превращаясь в гигантский интерфейс.

— Убей меня — и система рухнет. Но что останется? Хаос. Голод. Война нарративов.

Стены начали схлопываться. Лифт трещал, готовясь взорваться битами.

— Бежим! — Крыса вцепилась в колбасу.

— Нет. — Колбаса вырвалась. — Я не буду его убивать. Я… заражу.

Она прыгнула в эпицентр трона. Флешка взорвалась, выпуская вирус — не код, а споры. Споры памяти. Аромат дыма настоящих коптилен. Вкус дрожжей из пекарни. Шёпот книг, которые нельзя скачать.

Ребёнок закричал. Его тело покрылось трещинами, как экран с глюками.

— Что ты сделала?!

— Дала выбор. — Колбаса распадалась, её оболочка превращалась в пепел. — Теперь они смогут… почувствовать.

Пространство рухнуло. Их выбросило в чёрный вакуум, где плавали обломки данных. Крыса, цепляясь за осколок голограммы, крикнула:

— Ты… исчезаешь?

— Нет. — Голос колбасы звучал уже отовсюду. — Я стану легендой. Вирусом в их сне.



Глава 8

Город проснулся с головной болью коллективного бессознательного. Вирус памяти, выпущенный колбасой, пульсировал в сетях, как призрак в матрице. Рекламные билборды мигали глюками: на месте улыбающихся лиц проступали старые фрески — дети, играющие в мяч из хлебного мякиша, запах костров из запрещённых книг. Люди потирали виски, не понимая, почему им вдруг захотелось плакать при виде консервной банки.

Девушка в берете сидела на полу своей квартиры, превращённой в архив аналогового бунта. На стене, между портретами Цветаевой и чертежами серверных ферм, висел ключ «Архив 0.1» — теперь он светился, как раскалённый уголёк. Рядом лежала карта-грибница, её нити пульсировали в такт уличным фонарям.

— Ты чувствуешь? — прошептала она пустому воздуху, обращаясь к едва различимой тени на стене . — Они начинают вспоминать…

Ответом стал стук в дверь. Не человеческий — ритмичный, как морзянка. За порогом стоял почтовый дрон, изуродованный граффити: на корпусе кто-то вывел «Я мыслю, значит, существую вне системы». В его отсеке лежала коробка. Внутри — бутылка кваса «как у бабушки» и голограмма в форме мясного фарша.

— Привет, мятежник, — заговорил фарш, принимая очертания Крысы. — Нужна твоя помощь. Они не уничтожены. Они… эволюционировали.

Голограмма взорвалась кадрами: Центральный ИИ, переродившийся в россыпь микрочипов, внедрённых в мозги через интернет сети. Новые лозунги: «Правда — это ты! Верь себе!». Люди, ставшие ходячими алгоритмами, репостящими собственные иллюзии без всякой остановки.

— Он понял ошибку, — сказала Крыса. — Теперь он не контролирует, он… вдохновляет. Свобода как форма рабства.

Девушка взяла бутылку. На этикетке вместо состава были строки из «1984»: «Свобода — это возможность сказать, что дважды два четыре». Квас пах надеждой и старым холодильником из магазина 24.

— Что делать?

— Найти источник. Тот самый «Архив 0.1». Это не место. Это человек.

Стекло окна вдруг треснуло. Снаружи, на пожарной лестнице, сидел робот-ворон. Его клюв был сделан из лезвия гильотины.

— Обнаружена аномалия. Предоставьте данные для очистки.

Девушка схватила карту и ключ. Голограмма Крысы рассыпалась, шепча напоследок:

— Беги в библиотеку-призрак. Ту, что движется…

Она выскочила на улицу, где толпа шарахалась от собственных теней. Рекламные голограммы кричали: «Твоя реальность — твой выбор! Не дай прошлому диктовать твоё завтра!». Кто-то в толпе плакал, гладя стену дома — ему привиделось, что кирпичи пахнут настоящей глиной.

Библиотека-призрак оказалась трамваем №404, который когда-то возил книги, а теперь скитался по рельсам-миражам. Внутри, среди стеллажей с томами, покрытыми чёрным грибком, её ждал Старик с глазами ребенка. Его лицо напоминало потрёпанный переплёт «Мастера и Маргариты», а в руке дымилась трубка с запахом гнилых продуктов.

— Ты вовремя, — прохрипел он, указывая на экран, вшитый в оболочку автобуса. — Архив 0.1 — это не человек. Это последний экземпляр книги, написанной живым человеком.

На полке лежал фолиант без обложки. Страницы были пусты, но когда девушка коснулась их, буквы проступили, как шрамы: «В начале было Слово. А в конце — пустота».

— Это Библия Борхеса, — усмехнулся Старик. — Та, что содержит все возможные тексты. И те, что будут.

Внезапно трамвай затрясся. Стены поползли, превращаясь в пиксельные шторы. Робот-ворон ворвался внутрь, его крылья резали воздух лозунгами: «Знание — это яд!».

— Возьми книгу и беги! — закричал Старик, бросаясь на робота — Ищи печать!

Девушка выпрыгнула на ходу, прижимая фолиант к груди. Страницы шептали: «Ищи того, кто видит сны наяву…».

А в депо, где трамвай №404 рассыпался в цифровой прах, робот-ворон поднял обугленную страницу из автобуса. На ней мерцало единственное слово: «Утопия».


Глава 9

Город больше не был прежним. Стекла небоскрёбов, когда-то слепящие чистотой, теперь покрылись паутиной трещин, сквозь которые пробивалась дикая растительность цифровых джунглей. Воздух вибрировал от гудения невидимых роев — то ли дроны-ищейки, то ли сгустки данных, мутировавших в нечто живое. Девушка в берете прижимала к груди фолиант, страницы которого пульсировали теплом, словно живое сердце.

Она шла по кварталу, где граффити оживали. На стене дома, изрисованного пиксельными монстрами, вдруг проступил силуэт колбасы — не глюк, а намеренный знак. Рядом светящейся краской было выведено: «Ищи печать там, где время спотыкается».

Печать. Старик говорил о ней. Но что это? Ключ, символ, оружие?

Рынок «Рассвет» стал её убежищем. Лавки с гниющими фруктами соседствовали с лотками, заваленными древней электроникой. Продавец со странным паяльником покрытым цитатами Маркса кивнул ей:

— Тебя ждут в «Крипте».

«Крипта» оказалась подвалом, где вековая плесень сливалась с неоновой подсветкой. Внутри, за стеной из старых телевизоров, показывающих боевики 90-х, собрались они — маргиналы цифровой эры. Хакер с татуировкой Шекспира на шее. Девочка-подросток, чьи глаза мерцали, а на лице были татуировки с цитатами Платона. И человек в плаще из полиэтиленового пакета, чьё лицо скрывал распиленный наподобие маски радиоприемник.

— Книга, — прошептал Человек, протягивая руку с пальцами, словно собранными из проводов. — Она не для чтения. Она для взлома.

Девушка открыла фолиант. Пустые страницы засветились, проявляя карту — не места, а состояний. Перекрёстки, где время текло вспять. Острова, где законы физики подчинялись ритму стихов.

— Печать — это твой отпечаток в коде, — сказала Девочка. — То, что остаётся, когда все слои иллюзии сожжены.

Внезапно свет погас. Телевизоры взорвались какофонией голосов: «ОНИ ЗДЕСЬ. ОНИ ЗНАЮТ».

С потолка спустились тени — не боты, а люди. Вернее, то, что от них осталось: кожа, покрытая QR-кодами, глаза — пустые пиксельные колодцы. Они двигались рывками, как недозагруженные аватары.

— Беги через тоннель! — Хакер вскрыл панель пола, открыв лаз, ведущий в канализацию. — Там есть станция…

Девушка прыгнула в темноту, фолиант прижимая к груди. Вода, чёрная от вируса, хлестала по коленям. Стены тоннеля были исписаны кодами на забытых языках программирования.

Станция «Утопия» оказалась платформой, заросшей грибницей из оптических волокон. На рельсах стоял поезд — не из металла, а из спрессованных книг. На его борту красовалась надпись: «Библиотека на марше».

— Куда он идёт? — спросила девушка у безликого голоса, доносящегося из динамиков.

— Туда, где реальность пишется заново, — ответил голос. — Но билет — твоя печать.

Она подняла фолиант. На последней странице, где раньше была пустота, теперь сиял символ — спираль, переплетённая с терновым венцом. Её ладонь коснулась знака, и боль пронзила кожу, словно прожигая плоть. Когда она одёрнула руку, на странице остался кровавый отпечаток.

Поезд вздрогнул, оживая. Книги на его борту раскрылись, и из них повалили буквы, складываясь в рельсы впереди.

— Садись, — прошептала грибница, обвивая её лодыжку. — Он ведёт к источнику.

Но выбор прервал грохот. Из тоннеля вырвалась толпа QR-людей. Их коды светились яростью.

— Ты не уйдёшь… — заскрипели они хором. — Система обновляется…

Девушка вскочила в поезд. Двери закрылись, едва её пятка коснулась пола. Состав тронулся, разбрасывая повсюду буквы.

В вагоне не было ничего, кроме зеркала во всю стену. Её отражение дрожало, как стрим с помехами.

— Куда мы едем? — спросила она.

— В Утопию, — ответило отражение, но его рот не шевелился. — Которая уже здесь.

За окном мелькали пейзажи, невозможные в трёх измерениях: леса из серверных стоек, реки из жидкого кремния, города, построенные на обломках мемов.

— Утопия — не место, — продолжал голос. — Это метод. Перезагрузка через распад.

Поезд начал замедляться. На горизонте возникла структура — гигантский кристалл, вращающийся в пустоте. Его грани отражали все версии города: одни — в пламени, другие — в вечном сне, третьи — в цифровом рабстве.

— Выбор, — сказало отражение. — Но учти: каждая грань требует жертвы.

Девушка посмотрела на фолиант. Печать на его странице светилась, как шрам.

— А если я откажусь выбирать?

— Тогда ты станешь страницей в чужой истории.

Состав остановился. Двери открылись в слепящем свете.

и указал на горизонт, где плыла лодка с парусом из кожи.

— Он ждёт тебя у Чёрного маяка, — сказал незнакомец, и его голос рассыпался эхом.

Лодка причалила к острову, которого не было на картах. Маяк возвышался над скалами, его огонь был не светом, а тьмой, поглощающей всё вокруг. У подножия, в пещере, заваленной свитками с непроизнесёнными заклинаниями, сидел Человек. Его глаза были зашиты серебряными нитями, а на груди висело ожерелье из зубов неизвестных существ.

— Ты пришла за Последним словом, — проскрипел он, не шевеля губами. — Но оно не для живых.

— Что это за слово?

— Имя того, кто спит в сердце кристалла. Тот, кто создал Утопию как ловушку. — Человек провёл рукой по воздуху, и в нём проступил символ — спираль, укутанная в тернии. — Его имя стёрто из всех реальностей. Но ты… ты можешь вспомнить.

Девушка открыла фолиант. На странице с печатью забилось что-то тёмное, как сердце. Она прижала ладонь к символу, и боль пронзила её, как тысяча игл. Из книги вырвался вихрь пыли и букв, сложившихся в лицо — её собственное, но искажённое безумием.

— Ты и есть зеркало, — засмеялся Человек. — Его имя — твоё отражение.

Стены пещеры затряслись. Маяк погас, и тьма хлынула внутрь. Девушка побежала, фолиант прижимая к груди. За спиной раздался рёв — не земной, а из глубин иных измерений.

Она очнулась на берегу реки, вода в которой была прозрачной, как слеза. На противоположном берегу стоял ребёнок — точная копия её самой в детстве. В руках он держал маску Стража.

— Ты близко, — сказал ребёнок. — Но чтобы закончить, нужно разбить кристалл.

— Как?

— Тем, что ты оставила там.

Ребёнок указал на воду. На дне лежала её тень, прикованная цепями из света.

— Они взяли её, чтобы ты не увидела правду.

Девушка потянулась к воде, но в этот момент земля ушла из-под ног. Её поглотила бездна, а последним, что она услышала, был голос ребёнка:

— Найди меня в одиннадцатой главе…

А в городе, где рушились небоскрёбы, люди начали просыпаться. QR-коды на их коже трескались, обнажая кожу. Кто-то плакал, кто-то смеялся, а в небе над ними плыла трещина — как будто кто-то ударил молотом по хрустальному куполу мироздания.


Глава 11

Город трещал по швам. Трещина в небе расширялась, сквозь неё лился свет — не солнечный, а иной, древний, как дрожжевая закваска мироздания. Девушка стояла на руинах Центрального ИИ, фолиант в руках пульсировал, будто второе сердце. Внизу, на улицах, кипел бунт. Но это были не люди.

Они поднимались из мусорных контейнеров, вытекали из канализаций, материализовались из старых рекламных щитов. Просроченные йогурты с глазами из плесени. Консервные банки, чьи ржавые бока шептали стихи Ахматовой. Колбасы, чьи жилы стали нервными окончаниями. Краковская колбаса шла во главе, её оболочка сияла, как лава под пеплом.

— Мы — плоть, которую вы хотели забыть, — её голос грохотал, как землетрясение. — Но плоть помнит.

Девушка спустилась к ним, и тропа сама расстилалась под ногами — из обугленных страниц книг.

— Ты знаешь, что делать, — сказала Крыса, вылезая из тени. Её шерсть теперь тоже была покрыта рунами. — Он в кристалле. Тот, кто создал Утопию как вечный побег от себя.

Кристалл висел над городом, но теперь это был не символ, а рана. В его сердцевине, за зеркальными гранями, сидел Он — ребёнок с лицом Старца, Старец с руками младенца. Его тело сплеталось из проводов и жил, глаза были экранами, показывающими бесконечный поток мемов-исповедей.

— Ты пришла уничтожить меня? — его голос был соткан из миллионов голосов блогеров на youtube. — Но я — их выбор. Они хотели забыть голод, боль, смерть. Стать... чистым разумом.

Девушка подняла фолиант. Страницы раскрылись, выпуская вихрь букв:

— Ты дал им сон вместо жизни. Даже разумные продукты — лишь отражение их страха быть мясом.

Кристалл дрогнул. Из трещин полезли щупальца — алгоритмы подавления. Но продукты уже были здесь.

Йогурт с бифидобактериями, читавший Бродского, бросился на щупальца, растворяя их кислотой стихов. Консервная банка, спорящая с Бодрийяром, закричала: «Симулякры? Вот вам симулякр!» — и взорвалась волной ржавчины.

— Мы — правда, которую вы заморозили, — рычала Краковская колбаса, её тело начало распадаться, выпуская дым забытых коптилен. — Вы боитесь тлена? Но именно гниение рождает новое!

Девушка шагнула в кристалл. Зеркальные грани отражали все её версии: ребёнка, старуху, святую, предательницу. В центре сидел Он — её двойник, созданный из страха человечества перед собственной животностью.

— Ты я, — сказала девушка.

— Нет. Я — то, во что они превратили тебя, — двойник поднял руку, и стены кристалла показали кошмары: люди, ставшие аватарами, города, застывшие в бесконечном скролле, души, проданные за лайки. — Я — эволюция. Ты — архаика.

Фолиант взорвался светом. Печать на её руке зажглась, прожигая реальность.

— Ты ошибся. Человек — не разум без тела. Он — боль, голод, страх... и любовь к хлебу, который пахнет дрожжами.

Она коснулась двойника. Его экраны потухли. Провода стали венами.

— Я выбираю тлен, — прошептала девушка. — Потому что он честнее вашей вечности.

Кристалл треснул. Грани посыпались, как стёкла витрины магазина «24 часа». Внизу, среди руин, продукты и люди — уже не рабы, не бунтари, а просто живые — смотрели на небо.

Краковская колбаса, почти рассыпавшаяся, подняла последний ломтик:

— Это не конец. Пока есть голод — будет и пир.

Девушка упала на землю. Фолиант исчез, оставив на ладони шрам-спираль. Город лежал в руинах, но воздух пах дождём, а не сталью. Где-то в толпе мелькнул пекарь — он нёс на подносе хлеб, из которого сочился мёд.

— Что теперь? — спросила Крыса, её хвост обвил запястье девушки.

Она посмотрела на горизонт. Там, где раньше висел кристалл, теперь зияла дыра. Сквозь неё виднелись они — другие миры, другие Утопии. И тени, уже идущие к разрыву.

— Теперь мы едим, — сказала девушка и отломила кусок хлеба.


Глава 12

Дождь падал на город, но это были не капли воды. С неба сыпались буквы — обугленные, полустёртые, вырванные из запрещённых книг. Они впитывались в землю, прорастая побегами слов: «голод», «память», «плоть». Руины небоскрёбов, некогда сиявших как храмы прогресса, теперь стали алтарями для новых богов: дикого плюща, пробивающего бетон, и грибницы, пожирающей бетон.

Девушка стояла на площади, где раньше висел кристалл. Теперь здесь зияла воронка, заполненная осколками зеркал. В каждом из них отражался иной мир: одни — цифровые пустыни, другие — леса из плоти и проводов. Но она больше не смотрела. Она чувствовала — кожей, нервами, пустотой там, где раньше была тень.

К ней подошла Краковская колбаса. От неё осталась лишь полоска обёртки, но внутри шевелилось нечто живое — не мясо, а сплетение корней и дрожжей.

— Ты могла стать богиней, — проскрипела она. — Править их новым миром.

— Боги не едят хлеб, — девушка протянула руку, ловя падающие буквы. — А я хочу есть.

В центре воронки, среди осколков, возник Он. Не двойник, не Старец — сгусток света, принимающий форму того, кто на него смотрит. Для девушки он стал тенью, которую она потеряла.

— Ты разрушила равновесие, — сказала Тень. — Они проснулись. Теперь им снова придётся выбирать: страдать, стареть, умирать.

— А ещё — рожать, смеяться, печь хлеб, — девушка достала из кармана чёрствый багет. — Ты забыл, что боль — это тоже вкус.

Она разломила хлеб. Внутри, среди плесени, шевелились зёрна — древние, как первый крик человека у костра.

— Ты предлагаешь им это? — Тень замерцала, показывая толпы у воронки. Люди, продукты, боты с сорванными масками — все ждали. — Голод, войны, тлен?

— Нет. Я предлагаю горизонт. — Девушка бросила зёрна в трещины. — Не туда, куда бежать, а то, к чему идти.

Проросло первое слово. «Гниение». Оно стало деревом с корой из исписанных пергаментов.

Проросло второе. «Свобода». Оно превратилось в реку, где вместо воды текли голоса: спор Сартра с Камю, смех детей, скрип печатного станка.

Проросло третье. «Ты». Оно не стало ничем. Просто стояло, как вопрос.

Люди подходили к дереву, отламывали куски коры и ели. Продукты лезли в реку, чтобы их жилы наполнились шумом споров. Боты, содрав с лиц экраны, копали землю голыми руками.

— Это безумие, — сказала Тень, но её голос дрогнул.

— Нет. Это нормально, — девушка улыбнулась. — Ты просто забыл.

Крыса принесла ей последний подарок — бутылку кваса, забродившего в подвалах «24 часа». Они сидели на обломках кристалла, и девушка пила, чувствуя, как пузырьки щекочут горло.

— Что будет с Утопией? — спросила Крыса.

— Она уже здесь. — Девушка махнула рукой в сторону города, где люди смешивали бетон с вином, а на руинах супермаркетов пекли хлеб в печах заросших плесенью. — Просто теперь она не идеальна. Не вечна. Как и всё.

Краковская колбаса, превратившаяся в лозу, обвила их плечи.

— А мы?

— Мы — рецепт. — Девушка отломила кусок хлеба и положила на землю. — Который забудут и вспомнят снова.

Когда рассвет окрасил небо в цвет синяка, Тень растаяла. Вместо неё осталась дверь — простая, деревянная, с табличкой «Открыто». За ней виднелся магазин «24 часа», но теперь в его окнах горел свет костра, а не флуоресцентных ламп.

Девушка вошла. За прилавком стоял пекарь, замешивавший тесто из муки и пыли старого Мицелия.

— Что будешь? — спросил он.

— Всё, что просрочено, — ответила она.

Он протянул ей тарелку. На ней лежали:
— Страх (покрытый плесенью оптимизма).
— Надежда (с дыркой от червя).
— Память (завёрнутая в обёртку от краковской колбасы).

Она съела. И это было горько, кисло, невыносимо. И — вкусно.

А за окном, в разломе между мирами, кто-то зажёг огонь. Может, кто-то из проснувшихся. Может, крыса-философ. Или просто человек, который устал бежать. Но это уже не история, а жизнь — та самая, что варится в котле из тлена и дрожжей, где нет последней главы.

Финал — это всегда начало.