Сизифов труд. Глава 3

  (Перевод повести Стефана Жеромского “Syzyfowe prace”)

                Глава 3

    В нижнем коридоре классической гимназии города Клерикова находилось множество народу. Были там чиновники, шляхта, ксендзы, промышленники и даже зажиточные из крестьян. Вся эта толпа представляла в данный момент одну общую категорию: родители.

    Это был длинный коридор с выложенным из песчаника полом. Своим видом он сильно напоминал исконную сущность – коридор монастыря. В грубые и холодные стены были утоплены узенькие окна. В нём господствовали древний мрак и печаль.

   Вовнутрь через застарелые зеленовато-синие стёкла украдкой попадали лучи раннего солнца и золотили свежевыбеленные стены и желтоватый истоптанный пол. По правую и левую стороны располагался ряд дверей, ведущих в школьные классы. Двери, как и окна, были раскрыты настежь, и были видны свежевыкрашенные жёлтой масляной краской полы а также свежие серо-голубые стены с большими лампериями.* Острый запах лака и скипидара наполнял целый коридор.

    В вестибюле за стеклянными дверьми преспокойно спал, уже в такую раннюю пору, высокий и худой дворник, известный двум поколениям под псевдонимом «пан Пазур».**

    Несмотря на то что пан Пазур отслужил двадцать пять лет на «Капказе» за Николая, а другие столько же просидел в учреждении, щедро поощряемом к использованию в своей работе русского языка, не научился его, хотя и умудрился заменить свой родной язык на говор неслыханный, состоящий из совершенно новых выражений, которых содержание и звучание никому на белом свете, за исключением самого пана Пазура, знакомы не были.

    Сам пан Пазур охотно замещал некоторые выражения то движениями кулаком, то дудением носом, то закрыванием глаз и даже высовыванием языка.

    Со времени отмены «субботних остановок»*** , то есть часто применявшихся телесных наказаний, пан Пазур утратил юмор и фантазию. Начал дремать и мужественно сносить насмешки даже вступняшек и первоклашек.

    На другом конце коридора располагалась гимназическая канцелярия, куда постоянно входили прибывающие учителя. Постепенно наполнялся людьми и сам коридор.

    Шорох живой беседы, хотя и приглушённой, в основном, ввиду того, что велась по-польски в стенах русской гимназии, нарастал и затихал.

    Среди лиц, ходящих по коридору, находились также пани Борович и Мартинек, кандидат до вступительного класса. Кандидат был одет уже «по-мужски»: с него, наконец, были сняты грубые ботинки на шнуровке и чулки и одеты настоящие брюки, доходящие до самых каблуков новеньких туфель.

   Эти брюки и туфли являлись заготовкой для гимназического мундира, всё равно что начальным наброском для картины, но при этом ещё даже далеко не черновиком.

    А чтобы облачиться в мундир, надлежало ещё сдать экзамен. Прошение о зачислении Мартинка в число учеников подготовительного класса вместе со свидетельством об общем имущественном состоянии родителей, прививкой от оспы, метриками и т.д. – было подано на имя директора ещё два месяца назад. В настоящий момент ожидали назначения даты экзаменов. Именно это и составляло содержание оживлённой беседы прогуливающихся по коридору особ.

    Любой, кто относился к гимназическому коллективу, пробираясь сквозь толпу, тут же становился предметом пристального и сконцентрированного внимания, будучи неоднократно при этом вопрошаем, чуть ли не хором, о той самой дате экзаменов.

    Ни один из клериковских педагогов, а тем более помощников начальников классов, не были способны дать хотя бы приблизительный ответ. Особенно беспокоились насчёт этого таинственного дня обыватели земские и вообще все прибывшие издалека. Собственно сроки, оглашённые в графиках, уже прошли. В назначенный день некоторые экзамены были перенесены на неопределённый срок, другие разбросаны так, что поступающего во вступительный класс мальчишку сегодня экзаменовали по русскому чтению, а только спустя неделю он должен был сдавать арифметику, и потом ещё непонятно когда молитвы и катехизис. Некоторые родители, приехавшие за десятки километров, не могли отъехать обратно, не будучи уверены приняты ли их дети. Отсюда возникали страстные перешёптывания и поиск информации.

    Пани Борович было до Гавронек всего три мили, но и она чувствовала себя как на иголках.

    Ещё ни одного экзамена Мартин не сдавал; не было также определённой уверенности, будет ли он принят, ввиду большого наплыва кандидатов. Все эти обстоятельства, да ещё сложенные с опасениями, надеждами, тревогой о доме и т.д., приводили к тому, что мать Мартинка была грустной и нервной. Она довольно быстро ходила по коридору, держа сына за руку. Её старая, немодная мантилья, выцветший зонтик и вековая шляпка не привлекали ни малейшего внимания богатых особ, но, видно, приглянулись господину в чёрном сюртуке, широких брюках, заправленных в голенища грубых сапог, начищенных до блеска ваксой. Господин был крепкий, краснолицый и, по-видимому, страдал астмой, так как тяжело пыхтел и покашливал.

 - Проше пани – сказал шёпотом, подходя к пани Борович – ничего не известно, когда экзамены?

- Ничего не знаю, мой пане. А вы сына отдаёте?

- Хотел бы… Четвёртый день сижу. Уже и не знаю даже, что делать…

- Спешите куда-то?

- Да как не спешить то, проше ласки пани? Моя корчма промедления не терпит. Акцизный ездит, а известно, что такое акцизный, когда хозяина дома нет. Если человека нет раз, второй раз, то тут же три шкуры сдерёт!

- Хлопец во вступительный класс?

- Разумеется, проше ласки пани.

- Готов?

- Ха, кто его знает? Репетитор сказал, что высший класс!

    Когда пропинатор**** начал рассказывать подробности подготовки своего сына, в коридоре показался директор гимназии. Был то старый и седой человек, среднего роста, с коротко подстриженной бородой. Шёл, высоко подняв голову, и бросал быстрые взгляды направо и налево из-за тёмно-синих очков. Внезапно остановился перед шинкарём и громко к нему обратился:

- Вам чево?

    Толстый господин застегнул свой чёрный сюртук и ударил себя ладонью по затылку.

- Кто вы? – спрашивал директор всё громче, настоятельно и нелюбезно.

- Йозеф Трнадельский… - пробормотал.

- Чего желать изволите?

- Сын… - шепнул Йозеф Трнадельский.

- Что сын?

- На экзамен…

    Директор смерил пропинатора с ног до головы изучающим взглядом, дольше задержался на голенищах его сапог, затем, задрав ещё выше голову, пошёл в канцелярию, не отвечая на поклоны собравшихся. Во время данного разговора пани Борович в страхе удалилась с того места и очутилась в вестибюле. Там крутилось с дюжину учеников в мундирах, с первого или со второго класса, имевших, видимо, какие-то «хвосты», которые, даже толкая друг друга и таская за лбы, не выпускали при этом из рук латинские и греческие учебники грамматики. Мартинек отдалился от матери и засмотрелся на «бой» двух гимназистов, когда со двора вбежал третий и тут же прицепился к молодому Боровичу:

- Ты, цимбал! Кто тебе сварганил такие штанишки?

- Мама… - прошептал Мартинек, отступая к стене.

- Ма-ма? Может, прадед Панталон Запинальский с Телячьего Копыта?

- Нет… у меня нет прадеда Запинальского… - сказал изумлённый Борович.
 
- Нет? Так куда ж ты его подевал? Говори!

- А что кавалер хочет от моего сына? – вмешалась пани Борович, немного задетая злыми насмешками.

    Вместо ответа гимназист по-дамски оседлал лестничные перила, в мгновение ока съехал в самый низ и исчез во тьме подвала, где размещались дровницы и школьные склады.

    Одновременно спящий за столиком пан Пазур чуть двинул одним из своих огромных век и хриплым голосом прокричал:

- Воспреща разговаривать по-польски!

    Два ученика, которые только что вырывали друг другу волосы, услышав напоминание пана Пазура, как по команде в один голос пропели:

Пазур
Мазур
Объелся гороху!..

    Дворник затряс полуоткрытым веком и, нехотя имитируя губами свист розги, выполнил рукой несколько движений, в точности напоминающих экзекуцию лежащего человека. Пани Борович приблизилась к нему и, коснувшись его плеча, спросила:

- Пане, не мог бы мне пан сказать, когда будет экзамен?

    Дворничье посмотрело на неё и ничего не ответило. Тогда всунула ему в руку серебряную сороковку и повторила свой вопрос. Старый сразу оживился и принялся чесать свою лысину.

- Видит пани, мне ничего не известно. Но нужно бы сделать так: как только учителя выйдут из канцелярии и пойдут на этаж, то можно подойти к секретарю. Если кто и знает, то он…

- А скоро ли они выйдут из канцелярии?

- Ха… этого я уже не могу знать.

    Это известие мама Мартина повторила нескольким особам в коридоре. Весть о возможности получения хоть какой-то подсказки быстро разошлась по толпе. И действительно, довольно скоро директор и учителя по очереди стали выходить из канцелярии и направляться на этаж, где находилось большинство высших классов и куда никому из посторонних входить не позволялось. Однако в канцелярии ещё оставалось несколько преподавателей. Один из них вошёл в не тронутый ремонтом класс и провёл туда учеников, сдающих «хвосты».

    Двери до того помещения остались незакрытыми и Мартинек с опаской и любопытством прислушивался к экзаменованию. Старый учитель в тёмно-синем фраке прохаживался от дверей до окон и обратно, что-то бормоча себе под нос, а ученик решал на доске задание по алгебре. Увидев на доске какие-то знаки и цифры, значения которых совсем не понимал, Мартинек замер от страха и шепнул маме со слезами на глазах:

- Ты думаешь, что я сдам, когда я этого не умею!

- Но тебя же об этом спрашивать не будут… Видишь, это отвечает ученик со старших классов.

    Как бы то ни было, Мартинек от страха не отошёл, а вид иксов и игреков ещё больше увеличивал давящий на мальчика груз.

    Наконец, последние учителя вышли из канцелярии, и тотчас определённая группа особ, к которой присоединилась и пани Борович, набилась в ту комнату. Она была длинной, тёмной, в одно окно, нижняя рама которого находилась на одном уровне с мостовой во дворе. Там сидел обращённый спиной к двери школьный секретарь.
 
    Вошедшие довольно долго стояли у дверей не смея отвлекать погружённого в работу секретаря. Наконец, кто-то кашлянул. Чиновник обернулся и спросил собравшихся, чего они хотят. Земский обыватель, привезший двух хлопцев аж с конца соседней губернии, на плохом русском выложил просьбу о каком-нибудь прояснении касательно дня экзамена.

- Ничего не могу пану сказать – ответил секретарь – поскольку сам не знаю. Всё зависит от учителя, преподающего в подготовительном классе, пана Маевского, если речь идёт об экзамене в подготовительный. Допускаю, что ещё на этой неделе.

- На этой неделе… - пробормотал шляхтич, уже восемь дней отсутствовавший на своём хозяйстве.

- Так думаю… - сказал секретарь и тут же принялся вытирать резинкой, оправленной в дерево, какую-то ошибку в своих бумагах.

    Шляхтич обернулся к стоящей рядом особе будто бы для объяснения полученного ответа, на самом деле в ожидании, что чиновник ещё хоть что-нибудь скажет. Однако секретарь не только ничего не сказал, но даже взглянул с выражением нетерпеливости.

    Вся группа вынуждена была покинуть канцелярию. Мартина и его маму ещё больше обуяло состояние печали, когда они очутились на улице. Беспокойство ожидания не ушло, кроме того, выросла усталость. Со времени приезда в город мальчик был грустный. Его мучила и давила городская теснота, мостовая обжигала и выворачивала ноги, окружающие стены и недостаток горизонта вызывали в нём необъяснимое огорчение, которое, несмотря на постоянные вздохи, никак не выходило у него из груди. Всё в этом городе было другим, отличным от села, всё было холодным и колючим, всё относилось к нему не как к ребёнку. Кое-где стоящие вдоль тротуаров деревья, маленькие деревца, заключенные в железные решётки подобно кандалам, причиняли ему боль; ему очень не хватало мягкой травы, со слезами смотрел на пробивающиеся между булыжниками мостовой тоненькие зелёные стебельки, а единственное облегчение и утеху находил, глядя на небо, которое одно было таким же, как в Гавронках, и которое одно как верный приятель шло за ним везде, куда бы ни направлялся.

    Из гимназии они сразу пошли в свою гостиницу и закрылись в номере. Заезд в неё находился в одном из грязнейших мест города. Из ворот, размещённых в двухэтажном фасаде, нужно было войти в немногим более широкий дворик, замощённый такими огромными булыжниками, будто их клали циклопы, строители Акрисия, деда Персея. Продолжением двора была конюшня, накрытая довольно большой, но дырявой крышей. По обеим сторонам открытого двора находились два одноэтажных дома, в который располагались гостиничные номера. Входили в них непосредственно с мостовой, глядя на которую можно было догадаться, что кони проживающих в стенах гостиницы «Варшавская» шляхтичей не раз должны были подолгу ожидать выезда своих хозяев. В углу двора на ободранной стене чернели большие буквы надписи: «номеровый», а под ней размещалось наполовину спрятавшееся в земле окно. Именно там местился худой и понурый Винцент, cущество, живущее на чаевые, оседающие в его ладони как вознаграждение за всякого рода услуги, какими пользовался контингент, гостящий в гостинице «Варшавская».

    Пани Борович велела Мартинку повторять русскую грамматику, а сама улеглась на диване отдохнуть. Хотела хоть минуткой сна сократить время ожидания результатов своих хлопот, но ей не удалось даже сомкнуть глаз. Твёрдая гостиничная подушка и влажная наволочка встретили её неприветливо; то и дело раздавался страшный грохот, когда очередная фурманка въезжала во двор, а, кроме того, из соседнего номера, в который вела глухо запертая, заставленная комодом дверь, постоянно доносились шум и крики.

- Ты, отец, не имеешь никакого понятия об ударениях, а меня тут учишь! – кричал пискливый и чрезвычайно возбуждённый детский голос.

- Я тебя не спрашиваю, цимбал, о том, знаю я ударения или нет, я тебе говорю только, чтобы ты читал… - отвечал низкий голос.

- А я говорю, что ты не знаешь! Как брить бороды знаешь, как стричь космы тоже, а что до чтения, то это не твоего ума дело.

- Вы только на него посмотрите… - жаловался низкий голос. – Он ещё в школу не поступил, а как рассуждает! А что же потом будет? Отцом своим, родителем, гнушаешься!

- Э!.. Оставь меня, отец, в покое!.. Пан говорил иначе читать, только и всего.

- Только тут пана нету, понимаешь это? Вот завтра или послезавтра как возьмут тебя допрашивать и пойдёшь по грибы; не будешь читать - забудешь за милую душу.

- Чуть что, сразу по грибы… - проворчал детский голос.

    Мартинек, стоя у окна, шептал набившие оскомину грамматические термины, которые знал не настолько хорошо, как молитву или таблицу умножения, и глядел апатично во двор.

    Его мало интересовал разговор в соседнем номере, в то же время всё его внимание было приковано тем, что происходило возле жилища сторожа.

    Там стоял израильтянин, одетый в длинный, доходящий до щиколоток очень чистый сюртук. Держал во рту белую костяную рукоять трости и внимательно слушал, что ему говорил «номеровый». Время от времени бросал взгляд на стёкла, за которыми стоял Мартинек, и постоянно пальцами правой руки чесал себе бороду. Вскоре не спеша подошёл к дверям их номера и постучал.

- Кто там? – с беспокойством спросила пани Борович, поворачивая ключ в замке.

- Это я, проше вельможной пани – сказал прибывший, просовывая в номер голову. – Я торговец зерном, хотел бы немного сказать за интерес.***

- У меня сейчас нет времени говорить о делах, мой пане. Едь, будь добр, в Гавронки, к моему мужу, с ним и поговорите.

- Так легко вельможной пани сказать: едь; такие ужасные времена настали с этой стагнацией, с этими… властями. К тому же, мне ли эти вещи объяснять вельможной пани? – сказал, практически силой вваливаясь в номер.

- Мой пане купец, я не вельможная, об интересе здесь и сейчас говорить не буду, у меня другие, более важные проблемы на голове…

- С этим юным кавалером. Я понимаю, моя дорогая пани. Это есть немалая проблема… я понимаю… - сказал с глубоким вздохом.

    Этот вздох и упоминание о кавалере сразу смягчили сердце пани Борович.

- Может, отдавал пан сына в гимназию? – спросила.

- Я не отдавал, так как меня не хватит по нынешним временам на подобные чудачества, но мой брат, тот отдавал. Натерпелся достаточно на той забаве… А в какой класс? – спросил с улыбкой Мартинка.

- Во вступительный, пане.

- У-у! Очень много кандидатов, целых сто человек, говорят, на тридцать четыре места. Хорошо ли подготовлен… прошу прощения, как имя сыночка?

- Мартинек… - ответила пани Борович. – Пан спрашивает, хорошо ли подготовлен? Конечно, хорошо, вот только сдаст ли… кто ж может знать?

- А почему он может не сдать, такой Мартинек! – воскликнул купец. – Сдаст наверняка, только от того сдавания до принятия та ещё темница. Пусть пани посчитает: сто с лишним и даже ещё больше кандидатов на тридцать четыре места… страшная цифра. Они… эти Москали – добавил тише – они наверняка наших бедных детей сразу начнут спрашивать по латыни, и это на экзамене во вступительный класс!.. Нынче практически все подготовлены, все говорят по-русски, а они выбирают только некоторых. То тяжёлые времена, моя пани, для просвещения…

    Мартинек встретился своим взглядом с материнским и не нашел в нём уверенности. Жид оказался для матери злым вестником. У неё было желание попросить его из номера, но он продолжил:

- Мой брат два года назад, когда отдавал сынка точно так же во вступительный класс, так он отлично всё уладил.

- Как же он уладил?

- Он подумал так: Кто может лучше всего знать, как надо отвечать, чтобы сдать в первый класс? Очевидно, тот, кто экзаменует в первый класс. Он подумал дальше: почему бы тому, кто экзаменует в первый класс, не научить моего Гутя хорошо ответить. Почему бы ему не дать «репетицию», когда все профессоры имеют право давать «репетицию»? Мой брат так себе подумал и обратился к пану Маевскому, тому, кто экзаменует, тому, кто позже целый год преподаёт во вступительном классе русский язык и арифметику… он его любезно попросил…

- И много паньский брат заплатил за эти уроки?

- Я этого точно не знаю, но мне кажется, что не много. Этот пан Маевский – очень понимающий человек.

- А долго ходил к нему паньский племянник?

- Так же недолго. В неделю управился.

- И сдал?

- Сдал очень хорошо, гораздо лучше тех, у кого в репетиторах были академики…

- Пане любезный – сказала мама Мартинка – не мог бы ты случаем узнать у своего брата, сколько всё же он заплатил пану Маевскому?

- Почему нет? Я могу узнать, но отвечу, может, только завтра, так как мой брат живёт очень далеко, на другом конце города, за предместьем Подпурка, а я не имею там ни одного интереса…

- Я бы пану возместила затраты на дрожку – сказала пани Борович, доставая из мешочка рублёвую бумажку и протягивая её купцу – вот бы пан сейчас захотел поехать и всё подробно разузнать.

- В общем, я могу это сделать для пани – сказал старозаконный, нехотя пряча купюру в портмоне. – Я всё узнаю и скоро вернусь. Адью!

    Не успела ещё пани Борович остыть от огней, которые ударили по ней, как только она услышала о возможности улучшения в деле экзаменов, не успела собраться с мыслями и взвесить обстоятельства, как израильтянин уже стучал в двери. Миссию разузнания целого секрета от проживающего на другом конце города Клерикова брата выполнил так быстро, словно бы в этом Клерикове функционировали молниеносные средства передвижения, нигде до тех пор на всей земле не применяемые.

- Мой брат говорит – произнёс ещё в дверях – что он на всю ту штуку отдал по три рубля за час, то есть двадцать один. Чтобы было аккурат одной бумажкой, то он дал двадцать пять рублей.

- А случаем пан не знаешь, где живёт пан Маевский?

- Он живёт на Московской улице, в доме Баранка, от ворот налево.

- Большое пану спасибо – сказала пани Борович – за вашу любезность. Кто знает, может и я попрошу пана Маевского об уроке для моего сына.

    Старозаконный было снова попытался начать разговор о зерне и его ценах, но пани Борович больше не хотела с ним больше общаться. Выходил из номера задумавшись и, ещё находясь в глубине двора, о чём-то глубоко размышлял.

    В час дня гавронковская помещица вышла с сыном на обед в ресторан. Фурмана с конями и бричкой отправила домой. Описала для мужа суть дела и очень его просила занять у местных банкиров двадцать пять рублей. В ресторане мать и сын ничего практически не тронули. Элегантный официант, наполовину изъеденный чахоткой, напрасно бегал в своём фраке, ослепительно блестящем, будто бы пошитом из высушенной позолоты рассола, приносил разные вазочки, мисочки, тарелочки с жидкими, жареными, тушёными «ужасами» и относил их на кухню практически в тех же количествах и размерах. Всё, что делала и о чём думала пани Борович, было в условиях шляхетской семьи их уровня чем-то вроде государственного переворота. Уже само поступление в гимназию, обязательность оплаты станции*****, вступительного взноса, учебников, обмундирования и т.д., вызывали непомерное напряжение. Теперь же, когда маячила необходимость платить по три рубля за час урока, это уже было слишком. Пани Борович мысленно всё взвешивала, перебирала различные варианты и в конце концов определённо утвердилась: даже если бы пришлось ходить в лохмотьях, мальчика учить необходимо. Брала в расчёт индюков, поросят, уток и пр. и обещала себе, что непременно покроет все расходы. Во время обеда она находилась в том особенном просветлении мысли, когда так чётко просчитываются различные явления и события в жизни, когда ясно видишь перед собой их грядущий бег. Однако то были дела близкие. Над обширной границей этого горизонта нависала непроникновенная тьма, закрывающая его даже от глаз матери. Кем является этот маленький Мартинек? Какой мужчина вырастет с этого ребёнка? Как он будет говорить? О чём будет думать?.. Она непрерывно углублялась в эти вопросы, глядя на его стриженую головушку.

    Ресторан был практически пуст. В маленьких залах, пристроенных с грязным шиком (NB – с местным грязным шиком), увивался всё тот же официант. Подчернённые и подкрученные кверху усы, гладко расчёсанные от середины головы волосы капитально подходили к его покрытому трупной зеленоватой кожей лицу, на левой щеке которого кирпично краснелось пятно ожёга. Приближаясь к гостям, этот человек одевал на своё лицо халдейскую улыбку, которая в его профессии была такой же одеждой, как фрак; выполнял элегантные жесты, перемещался и кланялся с большой свободой. Пани Борович какое-то время внимательно за ним наблюдала – именно тогда, когда она мечтательно заглядывала в будущее кандидата во вступительный класс. И снова в мыслях перед ней встал самый неотвратимый из всех расходов. Когда пришло время заплатить за два обеда полагающиеся пять злотых, положила на поднос рядом с этой суммой дополнительно три бумажных рубля и пододвинула официанту, в глубине сердца полагая:

«Пусть пойдёт на счастливую жизнь моего Мартинка…»

     Сразу после обеда отправились вдвоём на Московскую улицу и без труда нашли дом пана Маевского. На звонок им открыла дверь очень красивая дама, одетая в изысканный домашний наряд. Узнав, что у пани Борович дело к «профессору», проводила их в салон и любезно просила подождать возвращения своего мужа, которое непременно должно наступить через полчаса. Салон был воистину как коробочка, наполненная красивыми безделушками. На блестящем полу лежал ковёр, на котором стояли небольшие, обитые светлой материей мебелюшки: изящный диванчик и два креслица, собранные вокруг маленького столика, на котором лежали альбомы, красивые коробки с кучей фотографий и мисочка, наполненная визитными карточками.

    У окна размещалось бюро, заставленное множеством любопытных цацек: там пошёптывали часы в форме беседки, в глубине которых плавно качался маятник, представляющий собой колыбель со спящим ребёнком; там стояли всевозможные чернильницы, разнообразнейшие приспособления для папирос и спичек, перьевые ручки на любой вкус; выше на двух полках блестело множество пресс-папье, фарфоровых  и бронзовых фигурок, цветных кружек и стаканов. Перед бюро стояло лёгкое кресло на колёсиках, а рядом корзина для использованной бумаги. На всех стенах висели так называемые китайские занавески, на которых крепились в виде веера фотографии красивых девиц, до предела обнажённых, с неслыханно большими глазами и бюстами, или милых котят, забавных сцен и видов губернского города Клерикова.

     В углу салона, рядом с жардиньеркой******, стояло пианино, и снова на нём красивые штучки и фотографии, стоящие в изящных плюшевых и блестящих металлических рамках.

    Пани Борович уселась на краешке первого стула поблизости от двери; несколько раз наказала сыну стоять спокойно, чтобы, не дай Боже, не сбить что-нибудь нечаянно, и с биением сердца принялась ожидать.

    Теперь, когда уже «государственный переворот» почти совершился, её обуяло чувство тревоги, не слишком ли предпринятые шаги опрометчивы? Часы на бюро, как казалось шептали: быть тому, быть тому…

    В соседних комнатах были слышны какие-то шаги и приглушённый, ведущийся шёпотом, разговор. Прислушиваясь, уж не сам ли пан профессор пришёл, пани Борович машинально посмотрела в угол комнаты и увидела икону в серебряной оправе и горящий перед ней светильник.

    «Ну да, ну да – подумала – это же из тех, кто перешёл на православие».

И её данный вопрос не беспокоил бы вовсе, если бы за ним как тень не следовал предрассудок:

«… Он не может быть хорошим человеком…»

    Часы с колыбелью отзвонили серебряным голоском два часа, а пана Маевского всё ещё не было.

    И только незадолго до трёх в передней раздался звонок, а по прошествии четверти часа дверь в салон тихо открылась и на пороге показался пан профессор.

    Это был высокий блондин со светлой бородой и сильно поредевшими волосами. Был всё ещё одет в тёмно-синий фрак и такого же цвета жилетку с серебряными пуговицами, на каждой из которых красовался государственный орёл. Жилетка была с глубоким вырезом, обнажавшим манишку рубашки, ослепительно белую, накрахмаленную и блестящую как зеркальное стекло.

    Учитель поклонился, красивым движением обнажая манжеты, и, когда пани Борович представилась, спросил по-русски:

-  Чем могу служить?

Мама Мартинка не объяснялась на этом языке, но и боялась обидеть учителя, если заговорит с ним на польском, поэтому попыталась выложить суть дела по-французски, с трудом выговаривая давно позабытые обороты и предложения.

    Пан Маевский услужливо присел на ближайшее кресло, едва заметным жестом поправлял на лице тёмно-синие очки, при этом слегка приоткрывая рот, но при всём своём старании и напряжении внимания никак не мог догадаться, о чём же идёт речь.
    Вскоре сам переспросил по-польски, протягивая гласные и ставя ударения на русский манер, хотя прошло едва два года, как стал Россиянином, в России никогда не был и за пределы границ Клериковской губернии, населяемой исключительно поляками (со значительным вкраплением еврейским), никогда в жизни не выезжал:

- Стало быть, речь идёт об этом юноше… так ли?

- Так, пан профессор – говорила теперь словно на одном дыхании пани Борович – я бы хотела его отдать во вступительный класс. Он учился на селе, в начальной школе. Готов ли… этого я точно оценить не в состоянии. И поэтому осмеливаюсь просить пана профессора, может, захотите его ещё немного подготовить, пока экзамен… С уверенностью, несколько уроков, преподанных таким как пан профессор педагогом просветят его больше, чем полгода обучения в сельской школе…

- Ну, зачем же так? – воскликнул пан Маевский с удовлетворением руководителя класса, пусть и вступительного, зато в гимназии, который ещё пару лет назад был учителем начальной школы в какой-то Кернозии.

- Я всецело убеждена, что так оно и есть… Если бы только пан профессор захотел обратить внимание на моего сына…

- Видите ли – прервал он – масса кандидатов… Я не знаю, что он умеет, стоит ли игра свеч…

- Пан профессор…

    Пан Маевский вежливым жестом прервал пани Борович и задал Мартину по-русски несколько вопросов в области грамматики, арифметики и т.д. Выслушав его, по всей видимости, хороших ответов, опёрся головой на руку и какое-то время о чём-то долго размышлял.

- Пане… - прошептала вся дрожа мама кандидата.

- Да… Если пани так хочет, могу дать малому несколько уроков. А сдаст ли… этого, разумеется, предсказать невозможно…

- Что, плохо подготовлен?

- Не то, чтобы плохо… так, если брать в целом… Но, видит пани, произношение, ударение, это то, чего какой-нибудь репетитор или учителишка на селе привить не в состоянии, потому что сам ими не обладает… Система, видит пани, требует, то есть… правильного произношения, а его то… как раз и нет. Все в этих краях общаются дома по-польски, родители… а, стало быть, и дети не могут говорить хорошо. А система, понимаете ли, требует этого самого, как говорю – правильного произношения.

    Кто-то слегка постучал в двери. Профессор нетерпеливо заёрзал, давая понять, что разговор закончен. Этот момент был настоящим мучением для пани Борович, так как приходилось приступать к вопросу оплаты, нужно было оговорить её твёрдо, дипломатично и мастерски вежливо.

- Я буду – сказала – бесконечно признательна пану профессору за любезно оказанную услугу… Могу ли я прямо сейчас оплатить эти уроки? Мне предстоит на днях отъехать и потому утруждаю пана…

-  Об этом… того… Обычно беру три рубля за час. У меня ещё тут дюжина мальчиков, которых также готовлю. Они платят в этом случае…

- Надеюсь, нам ещё хватит времени на каких-нибудь восемь уроков. Школьное начальство не торопится… - сказала пани Борович как бы мило и любезно оправдываясь. – Для нас, засидевшихся по сёлам, воистину есть благом по мере возможности пользоваться городами, но за это – наши поля и гумна… Вот двадцать пять рубликов…

- Ах… то я пани рубль сдачи… - поспешно воскликнул учитель, бросаясь к своему роскошному бюро.

- Ох… столько беспокойства…

- Нет, нет! – настаивал учитель. – Я придерживаюсь такого правила, моя любезная пани: любим как братья, но рассчитываемся как евреи…

    Несмотря на то, что пани Борович вовсе не походила на брата пана Маевского, восприняла данную максиму вполне одобрительно. Приняв рубль, в сопровождении тысячи комплиментов профессора, с обоюдными поклонами, была проведена им аж до входных дверей. В сенях пан Маевский, взяв мальчика за плечо и, открыв дверь налево, показал ему длинную практически пустую комнату с большим сосновым столом посередине.

- Приходи на уроки ежедневно ровно в пять, начиная с сего дня… и сразу заходи в эту комнату… - сказал, поглаживая мальчика по голове.

   

(Примечания переводчика к главе 3):

* ламперия – цветная полоса от пола до определённой высоты, идущая вдоль стен внутри помещения (от нем.)
** Пазур (Pazur) – коготь (пол.)
*** интерес – здесь: выгодное дело
*** «субботние остановки» - отложенные до субботы накопленные за неделю наказания.
**** пропинатор. Пропинационное право -исключительное право выделки и продажи крепких напитков на землях того или иного владельца. Сохранилось в Бессарабской губернии, в Царстве Польском, в Западном крае и в губерниях Прибалтийских
***** станция – здесь и далее имеется в виду частный дом, пансион, где арендуют «угол» ученики гимназии для проживания и питания
******жардиньерка – столик или полка под цветочные горшки.