Рассказы Зарецкого

                СТАРЕЦ


Память детства. Она возвращает нас туда, куда нам уже никогда не вернуться, не пробежаться босиком, ног не чуя под собой, по росе, не броситься с диким восторгом в прохладу реки. Это она воскрешает нам все наши былые деньки вместе с шалостями, ошибками и просчётами. Все наши действия, наши поступки сокрыты где-то в нашем подсознании, а значит, они всегда с нами и этот груз мы несём в себе до конца дней.

Тот летний день был на редкость жарким, знойным. Всё живое разбрелось, попряталось в тень, ища спасения от палящих лучей солнца.

Своё убежище от жары я вырыл в куче слежавшегося песка под густым кустом бузины. Умудрённый без малого шестилетним опытом жизни, опустил ноги в прохладную ямку и, черпая ладошкой из неё чуть влажный крупнозернистый желтоватый песок, строил незамысловатый замок с башнями и крепостной стеной.
Ближе к вечеру подул свежий ветерок, появились лёгкие кипельно-белые комочки ваты и поплыли себе неспешно по бледной голубизне неба.

Одно из них привлекло моё внимание особо.  Оно очень напоминало белого медвежонка, которого  подарили сестричке на день рождения. Только этот был гораздо крупнее и стоял на задних лапах, задрав мордочку кверху. Я так засмотрелся на это движущее куда-то чудо, что не услышал, как кто-то тихо открыл калитку и вошёл во двор.

Очнулся оттого, что стриженным своим затылком почувствовал чей-то взгляд. Я оглянулся – по спине побежали мурашки, но не от страха, а скорее от благоговейного трепета: у калитки в трёх шагах от меня стоял белый как лунь старик с моложавым лицом и, совершенно белой бородой почти по пояс. Первая мысль была, что это Бог, спустившийся на облаке с небес.

Но тут я вспомнил, что бабушка как-то на вопрос: «А какой он Бог? – ответила мне ласково, что его нельзя увидеть. Нам-де простым смертным не дано, зато он нас всех видит и все мы у него как на ладони. Ещё я вспомнил большую картину в деревянной рамке на стене. Там на высокой горе стоял Христос в окружении, как мне объяснила бабушка, семи апостолов в белых одеждах, с посохами в руках.  Все они были в сандалиях, с такими же бородами.

И у этого старика, который сейчас стоял передо мной в руке тоже был посох, и одет он был в белые холщёвые одежды. Но больше всего меня поразили его глаза. Они были большие,  пронзительной небесной голубизны, а взгляд открытый, то ли вопрошающий о чём-то, то ли испытывающий.

Взгляд этот я тогда не выдержал и опустил глаза. И тут же внимание моё привлекла его необычная обувка – это были не сандалии, не стоптанные ботинки, не разбитые сапоги, а настоящие почти новенькие лапти из лыка! Аккуратно заправленные в них опрятные белые онучи были крест-накрест  перетянуты пеньковой бечёвкой. Это меня так поразило, что я долго не мог глаз оторвать от его ног, разглядывая как диковинку, эту невиданную мной доселе обувь.

За свои, худо-бедно прожитые, неполные шесть лет, я уже насмотрелся на нищих выпрашивающих милостыню. Были они, как правило,  в  старой латанной-перелатанной одежонке, в разбитой, часто просящей каши обуви, с серыми от пыли печальными лицами. А тут, словно из сказки, дедушка в белых одеждах и в настоящих лаптях!

Нет – это был не простой нищий, но кто же он!? Моё сердчишко затрепетало от предвкушения предстоящей беседы с ним. Мне захотелось вдруг взять его за руку и скорее повести в дом, усадить за стол и послушать, что он скажет, о чём поведает, предавшись воспоминаниям пережитого, всего увиденного за время странствий.

 Но я так и продолжал стоять истуканом, не двигаясь с места. Лишь теплилась надежда, что вот сейчас выйдет моя матушка, позовёт старика в дом, накормит обедом и, конечно же, оставит на ночлег – ведь уже скоро ночь, да и тёмные тучи вдруг наползли откуда-то, а где-то вдали погромыхивает ворчливо, будто серчая на кого-то простуженным басом, гром.

Мать же, видимо, увидав нас в окошко, вышла на крыльцо и, поспешно спустившись с него, сунула старику краюшку ржаного хлеба и две луковицы.
Тот с поклоном вежливо поблагодарил, аккуратно опустил подношение в холщёвую суму свою, что висела через плечо, перекрестился, и ещё раз поклонившись, удалился, постукивая посохом о сухую, твёрдую как камень, всё ещё горячую от дневной жары землю.

Я смотрел ему вслед, а внутри нарастала  комом, закипала жгучая обида на мать. За то обида, что она не позвала, не пригласила в дом старика, а вынесла ему только эту зачерствевшую краюшку и эти две жалкие луковицы, как будто в доме больше ничего не было. Но ещё больше я досадовал на себя: почему сам не попросил мать оставить старика на ночь, не убедил дать ему приют до утра. Вероятно, где-то в глубине души я опасался тогда, что она на меня сразу же накричит и скажет ещё что-нибудь грубое, неприятное этому, уставшему от дальней дороги  необычному путнику, ненароком обидит его.

Робость и нерешительность помешали мне тогда сделать этот важный и такой необходимый  шаг, замолвить словечко.

Наверное, я ещё долго стоял бы так в смятении, потерянно глядя себе под ноги, если бы не строгий голос матери: «Быстренько мой руки, и скорее за стол! Ужин стынет»!

Есть совершенно не хотелось. Но я поплёлся в дом, чтобы только не вызвать вспышки гнева, и чего доброго, не получить подзатыльник за медлительность и нерасторопность.

А за окном меж тем стремительно темнело. Огромная, отливающая  свинцовой синевой туча, низвергая из недр своих молнии, сопровождаемые раскатами грома, медленно, но неотвратимо надвигалась, закрывая собой полнеба. Вскоре после очередного страшного удара грома хлынул такой ливень, что в одночасье потемнело всё вокруг.

 Зашумели деревья, пригибаясь чуть ли не до земли, от резких порывов ломались и падали ветви.

После очередного, нового раската, такого сильного, что, казалось, само небо, расколется на две части, мать медленно опустилась на колени в углу перед иконой и стала торопливо читать молитву, шепча: «Прости нас грешных, Спаси и сохрани господи! бросая при этом на окна, где беспрестанно сверкали молнии, полные тревоги и страха взгляды.

Я же, забившись в угол, уткнулся головой в подушку, глотая слёзы, всё думал о том старике, что ушёл неведомо куда со своей пустой котомкой, усталый и, наверное, голодный, где-то он теперь в этот страшный ливень, в эту жуткую грозу. Нашел ли где приют?

Я был почти убеждён, что это из-за нас Бог разгневался, потому и мечет молнии по всему небу, гремит и льёт эти потоки воды. Того дедушку он, наверное, защитит, укроет где-нибудь от дождя, не даст погибнуть ему на обочине в этот жуткий ливень.

От этой мысли стало немного легче, теплее чуть. Гром гремел уже где-то в стороне, дождь хоть и шёл, но был не такой сильный, а вскоре и вовсе затих.

Свернувшись калачиком, засыпая, я подумал, что может, дедушка ещё вернётся, придёт обогреться, обсушиться и тогда я уж точно не отпущу его, не побоюсь заступиться, если что, замолвлю словечко за него. А он, поглаживая свою белую шелковистую бороду, добродушно улыбаясь, расскажет что-то такое, что мне запомнится на всю жизнь и навсегда останется со мною.

Но он так и не пришёл и больше я никогда его не видел.
Только в памяти моей он с тех пор  остался навсегда. И сейчас, когда закрываю глаза, вижу седого старца в белых  холщёвых одеждах с пустой котомкой на плече и посохом.

А ещё тот проницательный взгляд необычайно   голубых глаз. Пронзительно-испытующий. До сих пор чувствую его на себе. Кажется, что и сейчас он  смотрит  на меня с этой лёгкой своей укоризной  и  всё-всё  про меня знает.
Теперь-то я уже и сам дед, но даже по прошествии множества лет мне немножечко стыдно за того себя  и за ту свою нерешительность, робость.

Внуку моему сейчас столько же, сколько мне было тогда. Смотрю на него и думаю, а как бы он поступил на моём месте? Пожалуй, он у меня побойчее будет. Хоть мал ещё, но уже с характером! Конечно, хотелось бы заглянуть в его будущее, и  увидеть в кого он вырастет?  Каким станет?

Хочется надеяться человеком умным, справедливым, добрым, смелым!
Умеющим постоять не только за себя, но и  за  «други своя».















ТЁТКИНО

(или рассказ о том, как небольшое селение стало посёлком)

Наверное, где-то так, классе в шестом, наша учительница литературы Елена Дмитриевна задала на дом нам всем сочинение на тему: «Мой посёлок» и добавила при этом: «Ребята! Напишите всё, что вы знаете о нём, историю его и за что любите свой край».

После уроков я сразу же бросился к своей бабушке Александре Илларионовне, которая жила в самом центре посёлка. Ей было уже под восемьдесят лет, родилась она ещё до революции и по моему разумению должна была знать всё, что касается истории нашего края.

На мой вопрос, когда образовался наш посёлок, и почему у него такое название, бабушка моя ответила не сразу. Сначала налила ароматного чаю, пододвинула вазочку с сахаром-рафинадом, а уже потом задумчиво поведала:

– Давно это, милок, было, еще моя бабушка мне рассказывала, что стоял здесь когда-то стеной густой-прегустой лес,  дубы вековые шумели. Глухомань была жуткая. И облюбовала эти места одна ещё не старая женщина с двумя малолетними племянниками. Ходили слухи, что это родная тётя одного молодого лихого атамана - запорожца, который зарубил знатного злого шляхтича и ушёл на Дон.

Поляки, которые в то время хозяйничали на Украине, жестоко мстили ему, уничтожив почти всю его родню. Скрыться от расправы удалось лишь его тёте с двумя мальцами, поговаривали, сыновьями того атамана. Тётушка та была не роб¬кого десятка: могла и за себя и за ребятишек постоять, умела и охотиться и рыбу ловить, которая в Сейму тогда водилась не в пример нынешним.

 Построили они на высоком берегу реки сначала тёплую землянку, а потом, когда детишки подросли, срубили и добротную, просторную избу. Мало-помалу обзавелись хозяйством. Всё чаще стали наведываться к ним беглые казаки с той стороны реки, где были украинские земли. Да и с российских, тоже случалось, захаживали те,  кто скрываясь, бежал от боярских да царских притеснений, от гнева воевод.

В дороге они особо не распространялись, о том, куда путь держат, чтобы в случае погони не попасть в плен к полякам или к слугам царёвым. А если кто интересовался, говорили уклончиво: зайдём, мол,  сначала к тётке, а там видно будет. У неё же они всегда находили приют и кров, залечивали раны. Что это тётка, чья и как её зовут, держалось в секрете. Да и мало кто знал её имя.  Тётка и всё …

Вскоре рядом с хаткой домовитой хозяйки выросло новое строение – постоялый двор, где можно было спокойно переждать непогоду, подкрепиться.
Некоторые беглецы, пожив здесь неделю-другую, оставались в этих живописных, богатых  рыбой  и  зверем местах.
 Насовсем оставались! Строились, обзаводились семьями. Так постепенно не берегу реки выросло целое селенье, состоящие из беглых казаков и крестьян. Жили как у Христа за пазухой! Вольно жили!

Когда же кто-нибудь, из впервые появившихся в этих краях, спрашивал: а чьё ж это селеньице-то будет? Ему неизменно отвечали: да тёткино это. Тёткино! И весь сказ.
Так  вот и закрепилось сие название с тех давних пор.

– А лет за десять до революции, – продолжила свой рассказ бабушка, – это было уже на моей памяти, в эти места наведался один важный господин в экипаже, запряженном тройкой лошадей.  Места эти на берегу реки с лесами, заливными лугами и обширными полями очень ему приглянулись, и он решил строить здесь сахарный завод.

То был крупный промышленник известный на всю Россию: Михаил Иванович Терещенко.

И закипела работа. Строился завод, а рядом сразу возводились двух - этажные кирпичные дома, с водопроводом и паровым отоплением для рабочих и служащих. Затем была построена больница, школа и большая красивая церковь. Тогда же дорогу от железнодорожной станции до центра вымостили булыжником. Улица стала именоваться Каменной, а само село полностью преобразилось, и стало называться посёлком. Чуть позже были построены водяная мельница и винокуренный завод.

 Посёлок наш хорошел и разрастался, а название осталось всё то же – Тёткино.
Бабушка вздохнула, подлила чайку и продолжила почему-то грустным голосом: «После революции заводы у  Терещенко  отобрали, церковь, красавицу нашу, взорвали, а в домах тех, построенных им, до сих пор живут люди, и больница цела и дорога, вымощенная камнями, никуда не делась, ты вот по ней  пришел ко мне в гости!» Так закончила рассказ моя добрая, ныне покойная, бабушка. А, прощаясь,  напутствовала напоследок тихо: «Напиши всё как есть внучек. Правду напиши!

Я, конечно же, изложил в сочинении всё так, как рассказала мне бабушка, но нашей Елене Дмитриевне это, видимо, не очень-то, понравилось: – Ты, дорогой мой, сказала она не без иронии в голосе, о капиталисте - эксплуататоре пишешь так, что хоть памятник ему ставь!

И как в воду глядела! Уже в наши дни благодарные жители посёлка с благословения местной власти, в лице главы посёлка Сергея Бершова, при мощной материальной поддержке братьев Погребных Леонида и Александра поставили в центре посёлка памятный знак из гранита тому, кому некогда небольшое, мало кому известное селение обязано нынешнем статусом посёлка.

 До сих пор успешно функционируют оба построенные им завода! Да ещё кирпичный, из продукции которого были  возведены производственные корпуса, жилые строения, административный корпус. Здание больницы стоит нерушимо. Жаль, вот только церковь, к глубокому прискорбию, не сохранилась.

  Впрочем, уже есть намерение  возвести новую, и не хуже прежней! Дай Бог, чтобы так оно и случилось!
А ещё сегодня жители посёлка подумывают: не переименовать ли им центральную улицу Ленина, назвав её именем Терещенко.

 Это было бы справедливо!  Столько, сколько сделал этот капиталист - «эксплуататор»  для поселка, для жителей его не сделал никто!
Нынешним  олигархам, новоявленным нуворишам есть тут чему поучиться, а то ведь возводят супер – да гипермаркеты, увеселительные заведения, банки, а вот непосредственно для улучшения жизни и процветания простых людей не делается ровным счетом  ничего!
   
Даже те предприятия, которые были построены ранее, приходят в упадок, а о новых приходиться только мечтать. Строить новые, увы, нет желающих! Накладно, видите ли, не выгодно!  Риск  большой, расходы…
Где же вы, новые Терещенки? Настоящие предприниматели! – Отзовитесь, наконец! Сделайте хоть что-нибудь хорошее, полезное, для тех, кто трудится на этой земле.
Оставьте добрую память о себе, как это сделал Николай Иванович Терещенко!
















                ПРОВИДЕЦ

Пожалуй, едва ли не в каждой российской деревне, большой ли малой, найдется свой если не юродивый, то этакий чудак с лёгкими завихреньями, не от мира сего или с прибабахом, если проще, который веселит народ всеми своими действиями, часто далеко выходящими за рамки обыденные.

В нашем поселке с довольно редким и даже несколько странноватым, на первый взгляд, названием – Тёткино, было таковых сразу двое. Причем жили они на одной улице, улице Чапаева, той самой, что сразу за железнодорожным переездом.

Одного, звали Митька по прозвищу Землянкин, и отличался он тем, что мог выкинуть любой фортель. Однажды,  удивил даже видавших виды стариков и старух, когда за бутылку сивухи, голяком пробежал всю улицу из конца в конец. А на «финише» прямо из горлышка, одним духом осушил свой «приз»  и, занюхав сорванным на обочине лопухом, пошел с песнями загребать босыми ногами пыль с дороги, выписывая при этом весьма замысловатые кренделя.

А то как-то лихо оседлал полуторагодовалого телка и давай носиться верхом на нём по лужайке с гиканьем и свистом, пока тот не сбросил его в канаву, поросшую колючками и крапивой.

Другого чудака  звали Андрей по прозвищу «рябой»
Его он получил, скорее всего, из-за веснушек, густо усыпавших его лицо, шею и руки. Этот был весельчак философского склада, местный балагур и, к тому же, стихоплёт.

Все, о чём бы он ни говорил, вроде как-то само собой получалось у него в рифму. Из него так и сыпались экспромтом рифмованные шутки-прибаутки. Так однажды приехавшему из райцентра средней руки начальнику из отдела культуры, который «демократично» предложил мужикам угоститься  дорогим «Казбеком»,  он заявил важно, с апломбом:

 – Андрей рябой  курит только «Прибой»!  Но потом, чуть поколебавшись, добавил, будто нехотя делая одолжение:
– Ладно уж, добрый человек, давай закурим твой «Казбек», хоть не курил его вовек!»

Тот поднял удивлённо бровь, поинтересовался:
– Стихи, наверное, пишешь?!
– Да нет! - отмахнулся Андрюха – Стихи нам некогда писать! Вам лучше спеть или сплясать?
И, хохотнув, хлопнул в ладоши, лихо раскинул руки  и пошел веером вприсядку, попыхивая папироской.

К чудачествам его, местные давно попривыкли, но с некоторых пор стали замечать, что отдельные его рифмованные прогнозы сбываются один в один. Случайное совпадение или …?

Как-то мы, босоногие пацаны, пробегая мимо него на луг погонять мяч, смеясь, попросили его: «Андрей! Сказани-ка нам что-нибудь  на дорожку!»
Он нахмурился и вдруг, ткнув в меня пальцем, изрек: 
– Ни дождя нет, ни грозы, а домой пойдешь в грязи!

Покатываясь от хохота, мы помчались дальше, а когда, возвращались домой, я поскользнулся и со всего маху  шлепнулся в огромную лужу!  Тут уж мне было не до смеха. В грязи я был с ног до головы! Андрей, увидев меня, только руками развел:
– А я тебе чё говорил! Али ты уже забыл? – Вдогонку успокоил:   
– Не попадёт – иди, не бойся, а придёшь домой – умойся!  И дюже, паря, не журись! В грязь мы  падаем всю жизнь!

И правда – дома мне в тот раз не попало. А вот в последней брошенной фразе, был явно определённый философский подтекст.

Что и говорить: падать потом мне ещё приходилось неоднократно и не только в прямом смысле!

Другой раз нашему пастуху Витьке по прозвищу «Балда» заметил как бы между прочим, по-дружески:
– От воды – жди беды! Не ходил бы ты туды! – И он показал в сторону речки.  Витька тогда только рукой махнул сердито:
– Не каркай! Достал уже, блин!
Андрей, обиженно пожав плечами,  отвернулся.

Не прошло и недели,  как на  вечерней рыбалке ныряя, чтобы отцепить крючок, Балда наш запутался в водорослях, нахлебался воды и чуть не утоп. Спас рыбак, что невдалеке удил  рыбу с лодки.  Народ призадумался.

Когда же соседу своему, спивающемуся молодому парню заявил:
– Бросил бы ты  пить,  коли хочешь жить, а не перестанешь – свалишься, не встанешь!
Вскоре нашли того в канаве мертвым с недопитой бутылкой, зажатой в руке.  Мужики чесали в затылках:
– Андрюха-то наш  настоящий видать провидец!

Однажды,  одной девице «на выданье» с нашей улицы, собиравшейся замуж за парня  с соседней,  брякнул  как-то, мимоходом:
 – От такого жениха – недалече до греха!
Не станет он  жениться – он  же невест боится!

И точно: забеременела вскоре девка, а жениха как будто ветром сдуло. Поговаривали, что сбежал. Уехал  вроде  бы куда-то, якобы на заработки, да так в родные края и не вернулся. Невеста не знала, куда деться от стыда.
Вот после таких рифмованных прогнозов, его одни еще больше зауважали, а другие стали побаиваться  и  даже сторониться.

Уж не колдун ли?! Не ведьмак ли, часом? Мало ли что еще напророчит?
Конечно же, он не был ни колдуном, ни ведьмаком, но дар предвиденья все же у него какой-то был. Я в этом убедился, потому что сам был его невольным «клиентом»! И не один  раз!

Сказал же он мне как-то, когда я уже был  пятнадцатилетним подростком и стоял на распутье жизненных дорог:

Вижу, в город рвёшься,
Домой уж не вернёшься!
Будешь на клавишах стучать
Да по родине скучать!

По правде говоря, я тогда значения никакого тем словам его не придал,
А про клавиши, вообще, ничего не понял. Музыкантом я становиться вроде не собирался, по причине полного отсутствия музыкального слуха.

О них, этих «клавишах», вспомнил, лишь тогда, когда обзавёлся пишущей машинкой и стал на ней «выстукивать»  свои первые рассказы и басни, когда появились первые стихи о малой моей Родине. О той самой, где прошли детство и юность, о крае, который вовек не забыть.

Вот с того времени и тоска, видать, тёплой волной накатила.
Попал тогда провидец наш в точку самую. Не целясь, попал!


















ПЕРВАЯ НАГРАДА


Теперь уже ни для кого не секрет, что родился я не где-нибудь, а в посёлке Тёткино,  раскинувшемся на берегу замечательной реки Сейм и поэтому, лишь отмечу, что домишко наш, был расположен на самой окраине местности, именуемой «Сахалином». Два окна из пяти смотрели прямо в луг, туда же открывалась и калитка, так что, распахнув её можно было бежать по росе босиком напрямки к Сейму и, окунувшись с визгом и криком, «тем же макаром» вернуться домой, что я и проделывал не раз.
Два других окна выходили во двор, где содержалась всякая живность: десятка два кур, пяток гусынь с гусаком во главе, в сарайчике хрюкал упитанный кабанчик.
Хорошо помню себя с пятилетнего возраста. У меня была сестричка года на полтора младше, с которой мы частенько ссорились по пустякам, но, правда, и мирились быстро. По складу характера родители наши были очень разные. Случались и меж ними размолвки.
Матушка была большая любительница поболтать с соседками, посудачить у колодца. Великолепно пела. Особенно за шитьём или другим рукоделием.
Отец, наоборот, был молчун – лишнего слова не скажет, бывало. А уж если сказал что-либо, то, как отрезал. Любил порядок во всём и тишину в доме.
Нас, детей, держал в строгости.  С измальства приучал к труду, чтобы не росли бездельниками.
В пятилетнем возрасте у меня уже была обязанность:  весной пасти на лужайке у дома  малых гусят. Следить за ними, чтобы  не дай Бог, коршун не унёс  или соседская кошка не сцапала.
Когда же они подрастали, я должен был утром отгонять их на луг, подальше, а вечером встретить, загнать  в специально сооруженный для них загончик, покрошить хлеба или посыпать зерна. Днем же я был совершенно свободен. С друзьями своими Валеркой и  Витькой бегал купаться в Куток или гонял с ними мячик на лугу.
Дни текли неспешно,  один за другим, как вдруг где-то в самой середине лета меня неожиданно собрали и спешно отвезли на хутор к дядюшке, брату отца. Оказалось, что там серьёзно заболела баба Катя, и мне предстояло вместо неё присматривать за  коровой по кличке Марта. Вначале её отводили на поводке в яр, поросший густой сочной травой, где я должен был за ней следить, дабы она не зашла ненароком в колхозный ячмень. Потом, пообвыкнув, с хворостиной в руке уже  сам гонял её на пастбище.
Был я там,  конечно же, не одинок. Такие ж хлопчики, может, чуть постарше пасли каждый свою корову и мы частенько собирались вместе, чтобы поиграть в ножички или  жмурки, а то и просто носились по склону оврага, играя в догонялки.
Так проходил день за днем и вот, вплотную приблизилась осень. Однажды дядя Паша или дед, как я звал его в то время, приехал в одно воскресенье с   базара в весьма хорошем расположении духа. Поманил к себе пальцем: подь-ка сюда, пастушок! И тут же, без лишних церемоний, широким жестом вручил мне большого ярко-красного петушка на палочке.
Поблагодарив, я уже хотел удалиться, но он придержал меня за руку, а потом ловким движением повесил на моё плечишко сабельку в ножнах, с красивой резной рукояткой,  да ещё с двумя пышными кистями  на шёлковых шнурочках!   – Получи награду за труды, внучек! Заслужил!
От радости я даже аж запрыгал, а затем вскочил, помнится, на табурет, выхватил  ту сабельку из ножен и, размахивая ею над головой, закричал, свирепо вращая глазами: – Разойдись!  Голова с плеч! Всех порубаю!
Тётушка, изобразив испуг на лице, всплеснула руками: – Батюшки-светы! Да за что ж это ты  всех нас тут хочешь порешить, Ванюша?
Я смутился, опустил саблю. Мой взьерошенный, воинственный вид был, видимо, столь комичен, что,  не выдержав, она расхохоталась, а за нею и все остальные.
– Вот так вояка! – улыбался довольный дед. – Герой!
Их смех тогда несколько меня  сконфузил, но не обидел. Сунув саблю в ножны, я помчался на улицу похвастаться подарком перед друзьями, у которых «холодное оружие» тоже было, но самодельное, вырезанное из фанеры или из дощечек от старых ящиков.
Хлопцы просто обзавидовались, глядя на эту красоту.  Я же тогда, помнится,  был просто на седьмом небе от счастья.
Вот таким было моё, пожалуй самое первое в жизни, вознаграждение за труды! Да такое яркое, что в памяти сохранилось и  до сих пор помнится!

















ПЕРВАЯ  ЗАРПЛАТА


Свое детство я не могу назвать золотым, но зато  босоногим  вполне.
Это было мое последнее лето перед школой. Мне «стукнуло»  тогда семь полных  годков, и  я готовился в свой  первый  класс.
Впереди еще были целых два месяца беззаботной жизни. Но тут с дальнего хуторка приехал брат отца – Павел.        Они о чем-то долго беседовали, а после отец позвал меня и тоном, нетерпящим возражений сказал: «Ну, сын, хватит тебе бездельничать! Собирайся! Поедешь с дядей Пашей, побудешь там месячишко-полтора, за коровкой присмотришь, а то у них некому сейчас».
– Езжай, езжай, – напутствовала и матушка, – там молочко, сметанка, медок – все своё! Да и при деле всё ж-таки будешь, а то болтаешься тут без дела…
Ехать куда-то из-за сметаны, даже если она с медом, как-то не очень хотелось. Тут все мои друзья - приятели, а главное  Сейм совсем рядышком!
Но возражать, я это уже знал точно, было бесполезно. Молча кивнув, стал собираться: потёртые штаны, рубашка-безрукавка, тюбетейка, сандалики, в карман сунул рогатку – вот и все сборы. В телеге тряслись часа три или четыре и только к вечеру были на месте: широкий двор, хата крытая шифером,, хлев, десятка два кур, собака на привязи – все как обычно в деревне.
Корову звали Марта. Мы уже были с ней знакомы по прошлому лету. Рыжая, с белыми пятнами на боках, с большими рогами, но смирная и даже симпатичная. Одно раздражало: только подойдешь погладить, почесать за ухом, а она тут же норовит,  по старой памяти, видать, лизнуть своим мокрым, шершавым языком, да еще  и  не один раз.
Нежность  эта коровья мне очень не нравилась, а еще то, что рано утром меня бесцеремонно будили, поили молоком с хлебом, вручали кнут и  выпроваживали вместе с Мартой за ворота к ближайшему лужку и дальше в овраг, поросший густой травой.
До обеда я с двумя - тремя  такими же невольниками пас корову, потом гнал её в обед на дойку и опять на пастбище до вечера.
Правда, в обеденный наш перерыв, который длился около двух часов, мы всё же успевали сбегать до ближайшего ставка искупаться. Был он не глубокий с илистым дном и мутной водой. После нашего Сейма, он казался мне грязной лужей больших размеров и, купание в нем не доставляло особого удовольствия.  Но что было делать – приходилось мириться. Так шел день за днем, неделя за неделей. Прошел месяц, за ним второй.
И одолела тут меня тоска жуткая по родным местам. Представил себе, как мои друзья плещутся в реке, гоняют мяч, удят рыбу в Сейму на закате, и все чаще стал спрашивать, когда же, мол, домой уже отвезёте.  Прозрачно намекал про школу: сентябрь-то был уже не за горами!
И вот однажды дядя объявил: – завтра воскресенье – еду на базар, а в понедельник отправляемся в Тёткино до отца с матерью.
С нетерпением ждал я дядюшку с этого базара и был вознагражден за терпение.
Вернулся он, правда, только под вечер изрядно навеселе и сразу с порога, широко улыбаясь: «Держи, пастушок! Заработал! Получи зарплату!»
Я с превеликим любопытством развернул увесистый пакет. Там лежали аккуратно сложенные по стрелочкам настоящие мужские брюки, серые в полоску, с двумя, как положено, карманами, и еще один сзади, с клапаном на пуговичке.  Всё, как у взрослых!
Не мешкая,  скинул свои, изрядно потёртые уже, порванные и зашитые в двух местах,  шароварчики  и  быстро облачился в обновку. Ух, ты! В самый раз!
Родня не без удовольствия оглядывала меня со всех сторон, приговаривая: «Ай, хороши! А как сидят! Как сидят!
– Даже укорачивать не надо! – цокола языком тетушка.
Меж тем дядя достал из дорожной сумки еще и большой кулек шоколадных конфет и пряников:
– Это тебе на дорожку! Сестричку угостишь, отца с матерью, друзей! Всем хватит! Честно заработал! Молодчина! И одобрительно похлопал по плечу.
Я был, конечно же, на седьмом небе от счастья. Во-первых, это был мой первый заработок, да еще какой! Во-вторых уже завтра я увижу всех своих друзей, искупаюсь, наконец, в Сейму, покатаюсь на лодке, посижу с удочкой, а вечером, когда спадет жара, сыграем в футбол  с пацанами с другой  улицы.
Вот здорово! Столько удовольствий  меня ждут сразу!
И  в предвкушении этого завтра, впервые за все лето, я уснул совершенно счастливым.
























КОЗЮЛИХА


 Сам я родом из Тёткино. Того самого Тёткино, что раскинулся на краю Курской нашей области, на самой, почитай, что ни на есть границе с Украиной! Там шаг в сторону и ты уже в другом государстве. Сейм переплыл, и вот она перед тобой, заграница с её необозримой далью. Чужа батькивщина! Но речь сейчас не об этом. История самого поселка уходит далеко в глубины веков, и никто по сей день, пожалуй, точно не знает, когда он образован и почему его так назвали. Впрочем, старожилы кое-что ещё помнят и могут поведать немало интересного из его прошлого.
Бабка, живущая по-соседству и разменявшая вторую сотню, была для своих лет еще хоть куда: высокая, жилистая, в глазах иронический блеск, не утратила ни капли разума, ни чувства юмора.   
По-уличному прозывалась она Козюлихой, а как её настоящее имя, мало кто знал. Когда ей «стукнуло» девяносто, она собрала родню, соседей на свой юбилей и произнесла тост, скорее похожий на завещание: « Вот что, дорогие мои, теперь уже скоро отдам я Боженьке душу, пожила, хватит, но когда помру, чтоб никто не плакал. Запрещаю! А когда будете, выносить, хочу чтоб спели  «Прощай любимый город»,  по дороге на кладбище пойте – «Едем мы, друзья, в дальние края», когда же прибудем на место, запевайте – «Здравствуй, земля целинная!» И чтоб дружно спели, а то обижусь! С тем и опрокинула рюмочку красного винца до самого донышка.
О моих стариках, живущих рядом и разменявших всего какой-то седьмой десяток, говорила: «Молодежь! Я их помню голопузыми! Они еще под стол  пешком только собирались, а я уже девкой на свадьбах отплясывала, да так, что аж  стеклы  дребезжали!»
Чего греха таить, это знали все: любила Козюлиха в молодые лета, да и позже, веселые застолья, не отказывалась от лишней чарки, а уж плясуньей была первой!
Теперь вот сидит на скамеечке у покосившегося домишка, да все всматривается в проходящих мимо молодых, как будто что-то разглядеть хочет, а может, себя вспоминает в  их годы.
А память у нее крепкая. Особливо до того, что было в девичестве. Женихов всех помнит, кто на ком женился, потом и у кого как жизнь сложилась, чем и каким Макаром  завершилась.
Но особенно живо она помнит и описывает встречу с хозяином, сахарозаводчиком Терещенко однажды во время покоса.
Всю зиму и осень она тогда уж работала на его сахарном заводе с другими девками на расфасовке, а летом подрабатывала в поле на сенокосе: умела и косить, и стожки метать. 
– Так вот, – рассказывает бабка, молодо и озорно стрельнув глазами по сторонам, – Девка-то я тогда была видная… Сижу, значит, под стожком у дороги, блузка нараспашку, – отдыхаю. Вдруг вижу, мимо карета промчалась. Эге, думаю, хозяин наш, видать, проскочил, уж больно хороша тройка рысаков! Хоть бы глазком одним посмотреть, каков из себя, а то вот работаю у него на заводе, а самого-то и в глаза не видела. Да и многие  другие не могут этим похвалиться. Так подумала и уже собралась подыматься, как вижу, из близлежащей рощицы идет неспешной походкой высокий старик с опрятной седой бородкой, в новой холщевой рубахе и в портах. За поясом кисет, на плечах холщевая сумка, а в руках сучковатая палка-посох. Идет босиком, и то на небо посмотрит, то  по сторонам глядит  и вроде как про себя чему-то улыбается. Видать настроение хорошее у человека. Присмотрелась, а он не такой уж и старый. Просто тогда в старики мы «записывали» всех, кому за сорок, а уж если пятьдесят, то и подавно!
Особенно, ежели  кто с бородой.
Дед сивобред – и  всё тут!
Путник, меж тем, поравнявшись,  поклонился:
– Здравствуй, – говорит, – девица!
Хотел, было пройти дальше, но словно в раздумье остановился, посмотрел на меня внимательно, спросил ласково:
– Чья будешь-то,  красавица?
Созорничала:
– Своих родителев дочка я, а тебе зачем, дедусь!  Аль приглянулась?
– А то! – усмехнулся тот и погладил бороду. – Попить кваску не найдется ли у тебя девица?
– Отчего же не найдётся, накось испей, дедуль! – и подала ему полный ковшик. – На здоровьице!
Старик выпил, крякнул от удовольствия, поблагодарил. Промокнув рукавом, по-простому усы, снова погладил бороду и стал сворачивать козью ножку.
Тут подошли мужики: «Не угостишь ли, добрый человек, а то искурились, почитай, начисто». Тот отсыпал мужикам ядреного табачку, сам затянулся и стал, вроде бы без особого интересу расспрашивать, как, дескать, живется в этих местах, какие, мол, тут порядочки ныне.
Постепенно пошел разговор о том, о сем, о житье – бытье, о порядках на местном сахарном заводе,  где все мужики в основном и работали с осени до весны. Поведали деду, как случайному попутчику в поезде, кто из приказчиков лютует, кто приворовывает, а кто и  несправедливости чинит понапрасну, про штрафы упомянули, посетовали: жалование, мол, режут безбожно, жульничают. Старик слушал, сочувственно кивал головой, да все угощал и угощал мужиков забористой махоркой, а напоследок развязал котомку и порадовал девок и детвору, набежавшую невесть откуда, печатными  пряниками да конфетами мятными. Мне, мол, старому ни к чему эти сладости,  без них в дороге де легче.
Потом поглядел на заходящее солнышко, раскланялся с народом, да и зашагал себе налегке дальше по извилистой дорожке вдоль леса, ведущей к поселку. Подошедший пастух, старый дед Прошка, долго смотрел ему вслед, а потом, почесав крепко в затылке, сказал, смущенно поглядев на мужиков ни к кому не обращаясь: «Да энта, братцы мои, кажись, хозяин наш був, сам Терещенко». Те хмыкнули: «Брось врать, старина. Барин-то   часа полтора как промчался в карете на Тёткино. Будет он тебе пешком, да ещё босым ходить.   Поди, уже с дороги чай пьет с лимончиком, а может что и покрепче!» – с тем и разошлись всяк по своим  делянкам.
А на другой день на заводе переполох. Хозяин за приказчиков взялся,  да за конторских. Одного в шею сразу прогнал, другому пригрозил строго, третьего в должности понизил, а кого и поощрил рублем. Дивились те: откуда, мол, он все знает, бывает ведь наездами и то не регулярно, а  вот,   поди ж ты,   видит все насквозь. Мужики же,  те, что были на сенокосе, всё поняли  и  хозяина ещё больше зауважали.
Вот так завершила свой рассказ бабка Козюлиха, а потом, задумчиво глядя куда-то вдаль, добавила не без грусти: «Таких уж хозяев теперича нету! Нынешние всё норовят под себя грести. Всё мало им, мало всё! А помрут, доброго слова никто не скажет, да и опосля не вспомнят. А за что их вспоминать –  ведь токмо хоромы себе и строят.  Токмо о себе пекутся жлобяры, хапуги несчастные! Тьфу!» 
И немного помолчав:
– А ОН там,  она  многозначительно показала пальцем на небо – всё видит и  всё про нас, грешных, знает! Воздаст каждому, кто чего заслужил! Будьте уверены!
Сполна воздаст, когда время придёт!
Прожила  бабка Козюлиха после этого ещё двенадцать без малого лет и скончалась, когда стукнуло ей ровно сто два годочка.





ЩЕКОТКА

 
Я был ещё мал и не умел говорить, но хорошо помню, что лежал в люльке, выкрашенной в синий цвет, подвешенной за  углы к потолку пеньковыми верёвками. Вместо погремушек – две деревянные расписные ложки, висящие на крепкой суровой нитке. Ещё помню  мотыльков, судорожно бьющихся об стекло керосиновой лампы.
Однажды, когда за окном сгущались сумерки, в сенях послышался шум. Суета и оживление в доме. В жарко натопленную комнату вваливается какой-то громадного роста мужик. Снимает валенки, сбрасывает в угол тулуп, шапку и сразу ко мне. Он загораживает собою свет, широко улыбается, и я вижу из полумрака два ряда железных зубов.
Мне становится страшно. А это, давно небритое чудовище, меж тем, тянет ко мне свои огромные ручищи, с длинными волосатыми пальцами, которые начинают быстро-быстро бегать по моим голым бокам.
От щекотки я заливаюсь смехом. Пытаюсь увернуться, но пальцы настигают меня, свободно гуляя по моим худым рёбрышкам. Я  извиваюсь, изо всех сил пытаюсь отбиться, но ничего не помогает. Терпеть нет никаких сил. Слабым умишком своим понимаю, что надо заплакать, чтобы пытка эта прекратилась, а сам чуть не давлюсь смехом. Ещё немного и я задохнусь, просто зальюсь им.
Наконец мучителя моего зовут к столу,  и  я облегчённо вздыхаю: пытка закончилась! Можно перевести дух.
Много позже я узнал, что обладатель волосатых пальцев и железных зубов – мой родной дядюшка, один из братьев моего отца, не так давно вернувшийся из сталинских лагерей, хоть живым и невредимым, но с сильно истерзанной душой, изрядно огрубевшей от мытарств в неволе, жаждущей, тем не менее тепла и ласки.
Потом он частенько наезжал к нам в гости, с подарками для нас с сестрой, но я, всякий раз, завидев его, старался спрятаться подальше, а он не мог понять, почему. «Диковатый он у вас какой-то, родного дядюшку признавать не хочет, – выговаривал он, бывало, моим отцу и матери, – боится меня что ли?»
На это было не совсем  так. Боялся-то я не  столько его, сколько этих ужасных его длинных  пальцев, и потому, на всякий случай, старался держаться подальше. Потом,  конечно же,  я привык к нему и мы даже подружились, а вот щекотки боюсь до сих пор.












СПАСАТЕЛЬ


Он жил здесь уже давно и был вполне доволен своей, хотя и собачьей, но всё же жизнью. Дворик был просторный, широкий, и ночью, когда хозяин отпускал его, тогда ещё молодого, он успевал хорошо порезвиться, побегать вдоволь.  Когда же подрос и стал длинноногим псом, то, легко перемахнув через невысокий заборчик, всю ночь носился по ближайшим окрестностям, а к утру таким же манером возвращался в свой двор и садился у порога, высунув язык. Утром выходил хозяин, трепал его по загривку и, лаская, застёгивал на его шее крепкий, из старого ремня, ошейник, а уж потом из дверей выходила хозяйка и выносила глиняную миску с тёплой, ароматной похлёбкой.
Сколько же лет прошло с тех пор, как хозяин принёс его сюда маленьким щенком, этаким нескладным несмышлёнышем?! Он тогда, робко забился в угол и, дрожа всем телом, с испугом смотрел на этих, в общем-то незнакомых ему, людей. Румяная и круглолицая жена хозяина, всплеснув руками, воскликнула, помнится: «Гарный цуцик!» и, присев на корточки, хотела погладить его, но он, неожиданно для себя, вдруг сердито зарычал. Хозяйка отдёрнула руку: «Глянь-кось на него – який рычик!».  Хозяин же одобрительно потрепал его по шёрстке и сказал: «Рычик, говоришь? Добре! Так и будем теперь звать-величать»
Вот с тех самых пор он стал Рычиком и очень гордился своим именем. Редкое! А может, даже, единственное на всём белом свете!
Прошло несколько лет, и вот однажды в доме его хозяев появился маленький человечек-младенец. Рычику тогда это не очень-то понравилось – ведь теперь всё внимание отдавалось этому новому существу, а его даже порой забывали покормить. И он немного обиделся, замкнулся в себе. А года через полтора в доме появился ещё один младенец – на этот раз это была девочка.
Теперь уже ей была направлена вся любовь хозяев. И Рычик совсем затосковал. Он понял, что никому, в общем – то по большому счёту, не нужен, поэтому целыми днями сидел в будке, спасаясь от жары и назойливых мух. Прошло два или три года, и вот мальчик всё чаще стал подходить к нему, чтобы осторожно погладить по шёрстке, а девочка ещё боялась Рычика, поэтому стояла чуть поодаль. Но однажды случилось нечто ужасное: в тот день Рычик, сморенный полуденным зноем, уснул у старого сарайчика, а хозяйские дети подошли к нему и, присев на корточки, стали о чём – то говорить между собой. Мальчик заявил: «Я умею считать до десяти»! Девочка тут же ответила: «И я умею! Вот смотли: лаз, два, четыле, пять!
 – Неправильно, неправильно! – закричал мальчик и, слегка касаясь кончиков лап, стал считать правильно. А чтобы подчеркнуть, где именно была ошибка, при счёте три сильно надавил на лапу пальцем и этим сразу разбудил безмятежно спящую собаку. Рычик от неожиданности и боли, мгновенно вскочил, спросонья клацнул зубами и тут же прокусил мальчугану палец. Что тут поднялось – вспомнить страшно! Мальчик и девочка громко ревели, из дома выскочил встревоженный хозяин, за ним – испуганная хозяйка с йодом и бинтами. Палец мальчику промыли и перевязали. А Рычика два раза крепко перетянули хворостиной, да так больно, что он заскулил жалобно, как последний щенок, и забился в самый угол конуры. Было очень обидно. За что они его так? Ведь всё же произошло совершенно случайно. Он только щёлкнул зубами, причём сделал это так, как если бы его укусила муха или блоха и не со зла это вовсе, а чисто инстинктивно. Но как им всё это объяснить? Только и остаётся, что жалобно скулить, да выть от обиды по ночам.
;Эх, жизнь моя собачья,; думал Рычик, тяжело вздыхая.  – Теперь не дождёшься доброго слова. Того гляди, совсем на ночь отпускать перестанут.  Как же надоела эта тяжёлая цепь и этот старый, заскорузлый ошейник!
Однако прошло ещё какое-то время, прежде чем страсти улеглись, и во дворе снова воцарился мир. Мальчик опять потихоньку таскал ему горбушки хлеба, а иногда и куриные косточки с остатками мяса. Постепенно они подружились. Мальчик рос, Рычик старел, утратил былой вид и осанку, Но ещё готов был своей собачьей грудью встать на защиту и показать себя. И вскоре такой случай представился. Однажды в холодный зимний вечер к его хозяевам пришли гости и засиделись допоздна. Слышны были песни и громкий смех. Веселье было в самом разгаре, как вдруг Рычик учуял что-то недоброе. Из сеней дома потянуло едким дымком, и он своим собачьим умишком, инстинктивно понял: быть беде. Громко залаяв, стал метаться, но крепкая цепь не отпускала его. Тогда он, натянув её до предела и упёршись передними лапами в твёрдый, замёрзший снег, пятясь назад, стал вытаскивать голову из ошейника, превозмогая боль и срывая шерсть на загривке. И вот рывком, ободрав о жёсткие края ошейника уши, он освободился и сразу же кинулся к окну. С разбегу, со всего размаху двумя лапами ударил в стекло. Услышав стук, хозяйка одернула штору и, изумлённо вскрикнув брови, сказала гостям:
– Гляньте-кось, наш-то сам отвязался! Замёрз, видать, бедолага! – и уже хотела было задёрнуть штору, но Рычик изо всех сил заколотил по стеклу лапами, рискуя разбить его, и отчаянно, ещё громче, залаял.
Тут уж и хозяин, и гости, почуяв опасность, бросились к дверям.
А в тесных сенцах уже вовсю полыхал старый, побитый молью плед, висевший на двух гвоздях и закрывавший чулан  с полками, где стояла всякая всячина. Там же стояла укутанная в ветошь, только что купленная большая бутыль с керосином. Кто-то сорвал пылающий плед и, выскочив с ним во двор, стал затаптывать его в сугроб. Другие сбивали пламя с обоев и выбрасывали тлеющие обрывки бумаги и тряпок. Наглотавшись дыма, чумазые от копоти, все вернулись за стол, бурно обсуждая произошедшее.
 – А ведь если б огонь добрался до бутыли, сгорели б в момент!
– Да уж, так бы  полыхнуло, что вряд ли кто успел  выскочить!
Тут кто-то вспомнил про Рычика:
– А где же наш спаситель?
Хозяин вышел во двор, позвал к себе  Рычика  и запустил в избу.
Рычик молча остановился у порога, виляя хвостом и преданно глядя на людей: «Чего от них ожидать? Неужто будут благодарить за службу? А может, ещё и угостят чем-нибудь вкусным?» Он на всякий случай облизнулся.
И правда гости не скупились на ласковые слова, а хозяйка прямо из кастрюли достала большую косточку с хрящиком и мясом и так подала ему на блюде, как подают самому дорогому гостю. Тут все дружно подняли рюмки и, кто-то с пафосом произнёс «А давайте-ка, за нашего дружка, едрёна пень! Чтоб он долго жил!». «Пусть ему в будке всегда тепло будет!» – добавила хозяйка, одарив его ласковым взглядом. Все согласно закивали головами и сразу с  удовольствием и до дна выпили.
Вот так, впервые, в своей собачьей жизни, Рычик стал самым почётным гостем на празднике у людей, где пили за его собачье благополучие.














                ВОРОБЫШЕК

В том году мне исполнилось семь лет, и это было моё последнее беззаботное лето перед школой. Уже вторую неделю, как я гостил у своего дядюшки и его замужней дочери Евгении, которая доводилась мне двоюродной сестрой. Впрочем, не просто гостил – я пас у них корову! Занятие не из весёлых. И вот в свободное время  меня начала одолевать зелёная тоска: ведь все мои друзья остались там, в посёлке Тёткино и теперь целыми днями плещутся на Сейму, гоняют на лугу в футбол  или удят пескарей где-нибудь на отмели, катаются на лодке.
Здесь же нет ни речки, ни даже озерца, где можно было бы окунуться. Вдобавок ко всему, с первых дней меня стал преследовать задира-петух. Завидев меня, он летел со всех ног, чтобы клюнуть в лодыжку, а то и куда повыше. Дядя Ваня, муж моей двоюродной сестрицы, видя, что я просто изнемогаю от скуки, соорудил мне отличнейший лук и колчан для стрел. Стрелы мы заготовили из тонкого сухого тростника, а острые наконечники дядя Ваня ловко соорудил особым способом из жести от консервных банок. Вот это была радость, так радость. Я вихрем носился по двору и лихо пускал стрелы в забор, в двери сарая, в старый рассохшийся пчелиный улей. Во мне проснулся инстинкт первобытного охотника!
 Куры сразу же куда-то попрятались, а задиристого петуха, как ветром сдуло. Однако просто так пулять стрелы мне быстро надоело, и я стал посматривать на больших, крикливых ворон, которые важно восседали на верхушках высоких деревьев. Жаль только стрелы до них не долетали. Две или три так и остались в нижней части кроны, среди листвы. И вот тут моё внимание привлекла мишень более мелкая – воробьи. Они частенько стайкой садились на большой старый куст сирени, что рос во дворе, прямо под окнами дома, опускались на землю в поисках корма.
Но при появлении меня с луком и стрелами, они моментально куда-то исчезали, а если и появлялись, то ненадолго. Видимо заподозрили что-то не ладное. Тогда я решил пойти на хитрость. Из старых табуреток и ящиков соорудил за кустом в закутке возле забора, что-то вроде баррикады, а перед ним рассыпал горсть зерна. Постелил старую, рваную телогрейку и залёг в укрытии. Вскоре на куст села небольшая стайка воробьёв. Они о чём-то встревожено зачирикали, а самый молодой из них, совсем ещё желторотик, остался, и, опустившись на землю, пугливо поглядывая по сторонам, стал клевать зёрна пшеницы. И вот тут я, затаив дыхание, тщательно прицелился и отпустил тетиву. Попал! Стрела моя своим остриём угодила ему прямо в височек. Он запищал, забился в конвульсии, но та не отпускала его.  Я вскочил из своего укрытия и заорал, как сумасшедший. Подняв руки, затанцевал, запрыгал, как самый настоящий дикарь.  На порог дома тут же высыпала вся моя родня – оказывается,  они всё это время наблюдали за мной из окна.
Вскоре я опомнился, и мне стало не по себе. Моя жертва всё ещё из последних сил трепыхалась в конвульсиях. Жалость к этому живому раненому существу вдруг охватила меня.
   Быстрее спасти! Не дать умереть! Схватив несчастного, ещё тёплого воробышка, глотая слёзы, бросился к рукомойнику. Теперь мне уже хотелось,  во что бы то ни стало вернуть ему жизнь. Скорее дал ему воды, но он пить не стал, поднёс к его клювику крошки хлеба, но его головка вяло склонилась на бок.  Глаза закрывались. Мой воробышек умирал, а я не знал, что ещё можно сделать, чтобы спасти его.
Радости от такой удачной охоты, как и не бывало. Ругая себя последними словами, с тяжёлым сердцем похоронил  его, завёрнутого в фольгу от шоколада, в самом дальнем уголке сада под старой сливой.
Лук тот я без сожаления сломал, стрелы забросил и к охоте с тех пор охладел.  Как оказалось навсегда.
Вскоре за мной приехали родители. Лето заканчивалось, приближалась осень. Школа была уже не за горами. Помнится, тогда, первым делом я пошёл на могилку к моему несчастному воробышку, загубленному мною же по моей детской глупости, попрощался с ним, а потом уже и со всей своей роднёй. Ну, а петуху, опять распустившему свои крылья,  и не оставившему своих попыток клюнуть меня напоследок ещё разок, я погрозил кулаком.
На том мы с ним и расстались. Меня ждала школа и мой первый класс. Начиналась новая жизнь!


         УЧИТЕЛЬНИЦА ПЕРВАЯ МОЯ

Никогда не забыть мне свою первую в школьной моей «эпопеи» учительницу Нину Михайловну Панову  и тот, свой самый первый день в школе!
Закрою глаза и сразу вижу себя в новенькой школьной форме с букетом цветов в единой шеренге таких же, как и я первоклашек, будущих учеников Тёткинской восьмилетней школы № 2, известной среди местных жителей больше, как  Береговая.
Звучит весёлая бодрая музыка, торжественно-приветственная речь директора Недошивкина  Василия Фёдоровича, напутственное слово завуча Марии Антоновны Меркуловой  и  вот мы уже не без робости, слегка толкаясь, толпясь, входим в свой,  пахнущий свежей краской, первый самый класс.
На столе два огромных букета цветов, а между ними с сияющим, счастливым лицом наша Нина Михайловна.      Вот мы чинно рассаживаемся за парты, с любопытством смотрим на нашу учительницу и отмечаем про себя, что глаза у неё добрые, улыбка мягкая, голос приятный.          Она тоже внимательно в нас всматривается, как будто пытается разглядеть среди нас будущих отличников и хорошистов. Затем не торопясь, очень аккуратно открывает новенький классный журнал и начинает перекличку в алфавитном порядке всех поимённо.
Первый вопрос после знакомства:
– А кто из вас, ребятки, уже умеет читать и считать?      Я  и ещё несколько человек поднимаем руки.
– Хорошо! – говорит Нина Михайловна – Ну, а кто нам может прочесть наизусть стихотворение? 
Опять тяну руку, потому как летом перед школой по старому, ещё довоенному учебнику литературы, который подарила мне соседская девчонка Лидка, доставшийся ей от старшего брата, я, уже довольно бойко читавший по слогам, выучил один понравившийся мне стих. Он назывался, если мне не изменяет моя теперешняя память «Два сокола».
– Пожалуйста! – Одобрительно кивает мне учительница. – Слушаем! -  И я, вытянувшись по струнке, начинаю громко, «с выражением», декламировать:
На дубу зелёном
Да над тем простором
Два сокола ясных
Ведут разговоры.
Полная тишина. Все смотрят на меня. Ободрённый таким вниманием, продолжаю:   
А соколов этих
Люди все узнали
Первый сокол-Ленин
Второй сокол- Сталин!
Вижу, как погрустнели глаза у Нины Михайловны, как стали переглядываться, скромно стоящие вдоль стен, родители, но продолжаю декламировать:
И как первый сокол
Со вторым прощался
Он с предсмертным словом
К другу  обращался:
Учительница смотрит на меня уже с легкой укоризной, я же, не понимая в чём дело, читаю дальше:
Сокол ты мой сизый
Час пришёл расстаться
Все  труды - заботы
На  т е б я   ложатся.
Нина Михайловна вроде даже как бледнеет, а у меня в запасе ещё четыре последние строки:   
А другой ответил:
Позабудь тревоги
Мы тебе клянёмся –
Не свернём с дороги!
Заканчиваю я с пафосом. Раздаются неуверенные, редкие аплодисменты. Возникает какая-то неловкость.
Вижу, как наша Нина Михайловна потерянно-медленно опускается на стул, но потом, видимо, справившись с волнением, произносит спокойно:
– Кто ещё хочет прочесть стихи? Не стесняйтесь! Смелее, смелее ребятки!
Девочка, с двумя пышными бантами, встаёт и бойко, звонким голосом тараторит:
– Травка зеленеет, солнышко блестит! Ласточка с весною, в сени к нам летит!
 Лица у всех сразу светлеют. Снова появляются улыбки и аплодисменты совсем другие. Дружные!
Мне же, тогда только начинающему свой жизненный путь на этой земле, было совсем невдомёк, что за окном  «хрущёвская оттепель», что культ личности Сталина уже развенчан, а стихи, которые я прочёл – давно изъяты из учебников и попали в разряд запрещённых.

А ещё я не знал самого главного:  наша добрейшая,
легкоранимая, деликатная Нина Михайловна сразу после войны была осуждена на пять лет сталинских лагерей за то, что во время оккупации посёлка фашистами продолжала учить детишек грамоте. Долгом своим считала учить их читать и писать.
Как она выжила в лагерях одному Богу известно Реабилитировали её только после смерти вождя.
Нас, таких разных, вела она по жизни с первого класса по четвёртый, старательно, не жалея сил,  изо дня в день сея то самое:  разумное,  доброе, вечное…

Вечная же ей память и  низкий поклон от всех нас, её бывших учеников.



УЖИК

В то утро в школу идти не хотелось, и Витька чуть было не проспал, но бдительная бабуся решительно растолкав его, разбудила, помогла снарядиться, успев сунуть в портфель сверток с завтраком. Незаметно перекрестив на дорожку, ласково напутствовала: «Давай, лети уже, касатик! Поспешай, милок, а то опоздаешь!»
И Витька сразу же с места в карьер помчался в школу, да не обычной дорогой – вкругаля, а напрямки, через зыбкую и топкую низину, поросшую местами осокой и камышом. Там были опасные, еще не пересохшие участки, где нужно было прыгать с кочки на кочку, рискуя угодить в вязкую, липкую грязь и завязнуть по щиколотку, а то и по колено.
Конечно же, такая перспектива его не устраивала, но что делать, если времени в обрез, а ему еще хотелось сэкономить минут двадцать и успеть перечитать перед уроком, хотя б разок тот отрывок, который задали им выучить наизусть по литературе.
Преодолев последний опасный участок, Витька уже хотел прибавить скорость, как вдруг чуть в сторонке на бугорке заметил молодого ужика. Свернувшись колечком, тот безмятежно спал, пригревшись на солнышке.
Ну, уж нет! Такого случая Витька упустить не мог! Это же какая удача! Представился реальный шанс пополнить их школьный живой уголок еще одним экспонатом. А может, ещё и пятерку по зоологии отхватить.
Подкравшись тихо, Витька ловко набросил на него своё большое кепи типа «аэродром» и, тут же сграбастав вместе с остатками пожухлой травы, сунул шевелящийся сверток в свой обширный портфель, в то его отделение, где лежали бабушкины бутерброды и яблоко.
Последний рывок и вот он уже на пороге школы.
– Ух, успел-таки до звонка! – выдохнул он облегченно и, усевшись за парту, полез в портфель за учебником.
Учительница литературы – Елена Дмитриевна Ширина, вошла степенно и величаво. Не зря её  прозвали Еленою Прекрасною.  Красотой Бог ее не обделил, но уж очень сурова иной раз была их «Еленушка».
Вот и в этот раз, решительно открыв журнал, окинула строгим взглядом притихших учеников:
– Ну, так кто же первым у нас сегодня желает отвечать первым?  Кто смелый? Я жду!
Воцарилась полная тишина: первым идти никому не хотелось.
Но тут над склоненными головами взметнулась чья-то одинокая рука. Конечно же это Галка Васильчикова – твердая хорошистка, без пяти минут отличница, активная участница художественной самодеятельности, мечтавшая стать артисткой,  решила выручить сразу весь класс. Все облегченно вздохнули – эта не подведет! Вызубрила небось, всё, до последнего словечка!
– Хорошо, Галочка! Иди к доске! – пригласила ее жестом Елена Дмитриевна – Рассказывай!
Галка стремительно вышла и, встав в позу профессиональных чтецов, торжественно и не без пафоса объявила «Максим Горький – «Песня о Соколе»!
И сразу же на распев, с выражением: «Высоко в горы… она плавным жестом показала куда-то вверх… вполз уж… и лег там… она подняла глаза к потолку… в сыром ущелье… ту же зябко передернула плечами как от озноба и продолжила, понизив голос… свернувшись в узел… руки её, при этом непроизвольно, как бы сами по себе, стали делать замысловатые движения, похожие на завязывание узла… и глядя в море». Тут она медленно перевела взгляд, устремив его перед собой вдаль, как бы глядя на морской простор, который, видимо, должен был бы начинаться сразу за третьей партой, если бы имел место быть на самом деле.
Все уже приготовились внимать дальше её весьма красочному живоописанию дальнейших событий рассказа, как вдруг глаза Галки неожиданно округлились, в них появился неподдельный, стихийный страх, а вслед за этим испуганный крик: 
– Ой, мамочки! Он уже здесь! Ползет! Сюда ползёт! – И дрожащим пальцем указала на проём между партами.
Все посмотрели туда, куда она указывала, и ахнули: по проходу, между рядами, извиваясь, полз самый настоящий живой уж!
Тут же поднялся жуткий переполох: девчонки завизжали и бросились в дальний угол, ребята радостно вскочили с мест, некоторые с азартом кинулись ловить незваного гостя. Стоял невероятный шум и гам.
Елена Дмитриевна была явно обескуражена, напугана и встревожена не на шутку. Урок грозил быть сорванным.
Ситуацию спас второгодник Гришка Тяпкин. Подкравшись, он быстро подскочил  и, тут же, ловко схватил ужа за хвост. Затем торжествующе поднял над головой:
– Елена Дмитриевна! Куда его?!
Та облегченно перевела дыхание:
– Ради Бога! Унеси куда-нибудь, да подальше!
И махнула рукой в сторону двери.
Но тут к Гришке подошёл Витька. Он сразу сообразил, что это его ужик сбежал из места своего заточения   и, поэтому твердо решил принять участие в завершении этой шумной истории.
– А можно, мы его в живой уголок отнесем? – выкрикнул он решительно.
Елена Николаевна кивнула головой: – Только скорее!
Ребята выскочили в коридор и помчались в самый конец его, где находился кабинет зоологии, а в нем вольерчик с разной живностью, именуемый живым уголком. Там уже гулял грач с подбитым крылом, прыгала синица и восседали на задних лапках два важных, вечно жующих, хомячка. Теперь им в компанию попадет ещё и этот ужик.  Вот здорово!
Витька был очень доволен развязкой: во-первых, никто не догадался, что это именно он принес ужа, а во-вторых, удалось удачно  сачкануть с урока.
Однако вся эта «эпопея» не прошла незамеченной. После занятий всех задержали на экстренное собрание. Пришёл директор Василий Фёдорович, а с ним и завуч, грозная Мария Антоновна. На повестке дня стоял один вопрос: кто принёс в класс ужа, который фактически сорвал урок литературы.      
Директор и завуч немедленно требовали ответа.  Класс безмолвствовал.
И только Тяпкин, хоть был второгодником, хулиганом и двоечником, но за словом в карман никогда не лез и умел выкрутиться из любого щекотливого положения:
– Да он, гад этот, наверняка, просто взял и материализовался! Появился ведь сразу после того, как о нём Галка заговорила, а до этого его не было! 
– Какая чушь! – оборвала его, гневно сузив глаза,  завуч. – Уж не ты ли сам его сюда и притащил? Отвечай сейчас же! Признавайся честно! Ну!
Гришка притворно округлил глаза, изобразив возмущённое удивление, и срывающимся голосом, чуть ли не закричал: – Да  вы что! Где бы я его взял! Нет, конечно! Сам приполз, наверное… откуда-то…
И тут все вспомнили, что в дальнем углу у окна, под батареей есть довольно большая дыра и что оттуда уже однажды выбегал мышонок, который вот так же чуть не сорвал им совсем недавно урок.
Директор немедленно вызвал завхоза и устроил ему разнос за халатность и недосмотр. Потребовал немедленно заделать эту злосчастную дыру.
В тот же день туда засыпали хлорки, битого стекла, а для верности заделали крепким цементным раствором.
С тех пор пресмыкающиеся и грызуны в классе больше не появлялись, а случай тот и отрывок  про ужа, который «вполз», все мои одноклассники помнят до сих пор.
Галка же, мечтавшая стать артисткой, закончила биофак педуниверситета, стала биологом и преподает в той же школе. Витька стал инжинером-строителем, а про Гришку Тяпкина ничего толком неизвестно, говорят, работает где-то на Дальнем Востоке егерем.
А вот я, по прошествии многих лет, взялся за перо, чтобы поведать вам эту историю с тем самым ужиком, который, стал потом самым популярным экспонатом в нашем школьном живом уголке, и, которого сразу же окрестили  Гришей.





РЫБАЧЁК

 На свой день рождения, в подарок, Лёнька получил отличное бамбуковое, полностью оснащённое удилище.
Вот это был подарок! У всех его сверстников были обыкновенные из лещины, с поплавками из гусиных перьев, а у него одного – настоящее, бамбуковое! Друзья цокали языками, восхищались, просили дать подержать в руках. Лёнька, конечно, разрешал. Он же не  жадина какой-нибудь,  не жлоб. Держите, смотрите себе на здоровье, а на рыбалку…
Сразу же на другой день, чуть свет он подхватился, накопал быстренько красных навозных червей и направился напрямки, через луг на Сейм. Там он давно уже облюбовал заветное местечко под кустом ракиты. Ох, держись, окунь!.. По дороге поймал ещё пару кузнечиков – мало ли что: вдруг елец или плотвичка соблазнятся. А в кармане ещё припасён варёный горох.
На берегу быстро размотал леску. Ах, что за поплавочек, что за крючок - тройничок на конце лески!
 И тут у него во всю заработала фантазия: раз тройник, значит, можно и наживку разную:  Для окуня – червяка, ельцу ельцовичу – кузнечика,  а плотичке краснопёрой – варёную горошину. И вот уже красный червячок извивается на одном жале, на другом кузнечик шевелит усами, а на третьем восседает крупная ароматная горошина.
Взмах удилищем и вся эта вкуснотища удачно летит в широкую прогалину между жёлтыми кувшинками. Поплавок, булькнув, тут же упрямо выныривает, любуясь на себя в зеркале воды, застывает на её глади. Проходит минута, другая, третья. Ленька уже с нетерпением поглядывает на поплавок: неужто с наживками что-то не так, может проверить? А тут ещё стрекоза  по-хозяйски уселась на него, и сидит себе, чистит лапки, как будто вокруг другого места не нашлось.
Лёнька заёрзал, занервничал и только хотел перекинуть в другое место удочки, как вдруг поплавок слегка покачнулся и стал подозрительно заваливаться на один бок. Стрекозу будто ветром сдуло. А поплавок, меж тем, повело куда-то влево, а потом решительно вниз, вглубь.
Лёнька схватил удилище и по старой привычке, ловко, рывком подсекая, вознамерился перебросить улов через голову на берег, но не тут-то было: удилище согнулось в дугу, леска натянулась струной и аж зазвенела. Первое, что подумал: крючок зацепился за корягу, а это значит –  придётся раздеваться и нырять. Но в следующее мгновение ответный сильный рывок чуть не выдернул удилище из рук. Лёнька покачнулся, чуть не потеряв равновесие, шагнул в воду сразу по щиколотки. А то, что сидело на крючке с невероятной силой продолжало дёргать из его рук  удилище и тянуть к себе.
Ну, нет – он так просто не отдаст свой подарок! И вот он уже по колено в воде, а это чудовище с неослабевающей силой продолжает тянуть его вглубь. Ещё один рывок, и Лёнька, поскользнувшись на донном иле, не удержавшись на ногах, со всего маху падает на спину и разжимает пальцы.
Чертыхаясь и отплёвываясь, поспешно вскакивает и видит как его новенькое бамбуковое удилище, стрелой уходит под воду. Он кидается вдогонку, надеясь ухватить за комель. Но где там! Поздно! Кругом только кувшинки покачиваются на волнах да солнечные блики играют на глади воды. Обидно! И жалко до слёз – подарок ведь!
Раздосадованный до крайности выбирается он на берег, всматривается в поверхность воды окрест: вдруг, где мелькнёт желтизной комелёк его удилища или рыбина даст о себе знать ударом хвоста. Всё тщетно. Он озирается по сторонам: – Как же так?! – вот только что его ограбила какая – то неизвестная ему рыба, которую он даже в глаза не видел, а он, Лёнька, ученик шестого класса, которому стукнуло уже полных 12 лет, ничего не может сделать.
И как идти теперь домой? Что говорить? Кто поверит, что у него  с первой же поклёвки случилось вот такое? Ещё дразнить будут! Скажут, что сам, де, проворонил. Заснул, скажут, небось, пригревшись на солнышке, а у него кто-то,  не будь дураком,  стащил из-под носа.
Домой Лёнька возвращался окольными путями, стараясь не попадаться никому на глаза. Но уже у самой калитки столкнулся с соседкой Лизкой. Та тут же захихикала, увидев его мокрые и грязные штаны: «Рыболов, а где улов? Опять в воде? Или де?» –и ехидно скорчила рожицу. Он показал ей  кулак, она ему в ответ – язык. На том и разошлись. Через двор промелькнул незамеченным, быстро юркнул в сарай, оттуда – на чердак, и упал, уткнувшись лицом в сено. Слёзы обиды и отчаяния душили его: ну, какой он всё-таки  невезучий! В первый же день всё потерять! Что он скажет отцу? А деду, который тут же наверняка съязвит:  «А наш-то рыбачок сам попался на крючок!» Или что-то в этом роде. У деда таких прибауток в запасе тьма. До ночи он провалялся на сеновале, хоть и слышал, что ищут его, зовут ужинать. Не откликался – ждал, когда все угомонятся.
Спустился, когда уже звёзды высыпали на небо, и щербатая луна лукаво ухмылялась из-за туч. Мать, дав подзатыльник, налила тарелку супа. Дед, дымя цигаркой, чинил мокрую ещё сеть.
– Ну, добытчик и где же твой улов?
 Лёнька махнул рукой: - Да не клевало сегодня что-то!
– А у меня … глянь-кось,  в корыте, в сетушку намедни забился кабаняка.
Лёнька отодвинул занавеску: в деревянном корыте, в котором его когда-то купали во младенчестве, шевелил жабрами огромный жирный сазан.
– Ого! Сколько ж в нём весу-то будет? – восхитился Лёнька.
– Пол пуда, не меньше! – дед даже крякнул от удовольствия. – Еле-еле  допёр борова!  Сетушку чуть не порвал, гад!  Всю спутал как есть!
Затем, помолчав, с хитрой гримасой:
- А это там не твоё часом хозяйство, – и  усмехаясь в бороду, кивнул небрежно в дальний тёмный угол…

И только тут Лёнька заметил знакомое бамбуковое удилище стоящее в углу за печкой. Подошёл ближе. Так и есть – оно! И поплавок на месте, и грузило, и даже тройник цел.
– Деда! – Лёнька засиял от радости. – А где ты его нашёл?
– Да не нашёл, а выловил вместе с этим! У поломанной  вербы сетушечку свою поставил, а он взял да и и затесался, бугай этакий. Да не один, а с «приданным»!  Остальное ж всё так, мелочь: плотичек, да подлещиков  десятка полтора наберётся. Вот и весь улов. А этот хорош…ох, хорош!
– Дедуль! – Лёнька обнял деда за шею. – Ты же просто спас меня…  Отцу только не говори.  Ещё осерчает, что  рыбу не смог выудить, его подарок чуть не потерял.
– Да ладно, чего уж там. Такую рыбину всё одно не удержал бы – Дед лёгонько отстранился. –  Завтра поможешь распутывать и чинить мне сеть.  Добро?
Лёнька  покорно кивнул головой. Конечно, нудное это дело – распутывать сети и латать дыры, но тут ничего не поделаешь. Тут он готов на любые жертвы.

С того случая Лёнька не охладел к рыбалке, а наоборот, стал более серьёзно относиться к ней, даже заслужил авторитет среди сверстников – как знаток хорошего клёва и  рыбных мест. Часто приходил с богатым уловом.
Но ту рыбалку заполнил надолго.


КОТЁНОК

Своих ребят я увидел издали. Они стояли у зарослей лозы полукругом и с нездоровым возбуждением кидали камни в какую-то цель «на меткость». Такие игры мы затевали и раньше: ставили дырявое ведро или старую кастрюлю и соревновались в точности попадания.
На этот раз камешки моих приятелей летели в пушис-того белого котенка. Меня поразило, что он не пытался бежать, а жался к корням лозы, дрожа всем телом.
Мне стало не по себе. «Зачем вы его?..» – слово «убиваете» комом застря¬ло в горле.  Его я так и не смог произнести.
Мой вопрос явно озадачил компанию. Все уставились на меня с недружелюбным любопытством. Среди них я не был ни самым старшим, ни самым сильным и вполне мог схлопотать. Толик, долговязый парень, почти на голову выше всех, видя, что я не собираюсь принимать участия в этой «игре», сузив глаза, глянул на меня недобро и, с издёвкой, не скрывая презрения, произнес: «Ну и какой же из тебя выйдет солдат, если тебе жалко какого-то  паршивого котенка?!». Пацаны, переминаясь с ноги на ногу, не без интереса ожидали развязки. Однокласс¬ник мой и друг-соперник Витька, прищурясь, ироничес¬ки улыбался: что, мол, слабо тебе пришибить котёночка.
Ванька и Колька тоже ухмылялись. Видно было, что они уже вошли в азарт и камни в руках держали наготове.
Только Сашка, самый младший из всех, был явно рад заминке. Было заметно, что ему страшно не хочется принимать в этом участие. Однако пауза затягивалась.
 Надо было прини¬мать решение: примкнуть, стать рядом и кидать камни или уходить вос¬вояси.
И тут я заметил, что котенок, воспользовавшись заминкой, освободился от пут и медленно двинулся к нам волоча лапку и  жалобно мяукая, будто прося пощады  у своих мучителей. Все тут же повернулись в его сторону.

Толик крикнул: - Бойцы! Враг пошёл в атаку! Бей его!
 Кто-то тут же поднял камень, Увидев, что жестокая игра вот-вот продол¬жится, я решительно бросился к этому жал¬кому, дрожащему комочку, подхватил его на руки и, при¬гнув голову, чтобы не напороться на ветки, быстро двинулся, почти побежал в глубь зарослей. Чуть в стороне  просвистел кем-то брошенный камень, но я был уже далеко. Котёнок на моих руках дрожал всем своим щупленьким тельцем, и казалось, тихо всхлипывал от пережитого.
      Остановившись, опустил его в мягкую густую траву, погладил по шёрстке и скорее окольным путем побежал домой, чтобы принести ему молока. Однако когда вернулся, его на месте не оказалось. На зов он не откликался, поиски ни к чему не привели. Подумал, что убежал и спрятался куда - нибудь подальше от людей.
Много позже  узнал, что котёнка того нашли и  добили,  якобы для того, чтобы  не мучился с перебитой лапкой.  Забросали его травой, листьями, а сверху ещё и камнями – чтоб не выбрался, если оживёт вдруг.
Прошли годы. Случайно или не случай¬но, но судьба весьма жестоко обошлась с участни¬ками той истории.
Витьку ударили ножом в уличной драке, в которой он участвовал просто так, за компанию, когда  уже учился на третьем курсе в строительном техникуме. Умер в больнице, не приходя в сознание..
Толика комиссовали из армии по причине психического расстройства, и он потом всю жизнь провел в  лечебнице. Там и скончался несколько лет тому назад.
Ивана по подозрению в хищении казённого имущества забрали в милицию, где он вскоре после одного из допросов умер якобы от сердечной недостаточно¬сти. Колька погиб в Авгане, подорвавшись на мине в од¬ном из горных ущелий,  где его, тяжело раненого засыпало песком и камнями.
Только Саша (или Шурик, как тогда мы его звали) жив - здоров и живет все там же, в поселке Тёткино на той же нашей улице Чапаева.
Каждое лето бываю в тех местах, где прошло всё моё босоногое.  Встречаясь с Александром, мы иногда по¬долгу беседуем «за жизнь», вспоминаем разные случаи, но ни разу не вспомнили тот дикий эпизод  из нашего, уже страшно далёкого теперь,  детства. 
Скорее всего, то, что произошло по¬сле этого с участниками той истории, было чистейшей случайностью, трагическим стече¬нием обстоятельств.  Хотя кто его знает?
Вспомнилось же мне все это потому, что не так давно я вновь побывал  в тех краях. Проходя мимо того самого места,  совершенно неожиданно для себя, к удивлению своему, встретил точно такого же белого, пушистого котенка.
 И он бежал ко мне радостно, со всех ног, будто к старому, доброму знакомому, с  которым не виделся  много, много  лет!


НАЙДА

Гераська тонул в болоте. Погибал глупо, нелепо. Возвращаясь с охоты, решил сократить дорогу, пошёл напрямки по пружинящим, чавкающим  кочкам, оступился и – сразу завяз по колени в густую, отвратительную хлябь. Болото тянуло, засасывало его. Медленно. Неотвратимо.
 Он отчаянно боролся. Изо всех сил. Но когда с трудом удавалось вырвать из трясины одну ногу, другая увязала еще глубже. Солнце медленно садилось, уходило за кромку леса. Гераська с тоской и страхом смотрел на этот багровый краешек и понимал, что вот так же, медленно и он уйдет в это чертово болото, и никто уже не поможет, никто не спасет. В это он не хотел верить и сопротивлялся даже мысли об этом всем своим существом. В неполные семнадцать  лет вот так уходить из жизни, бесследно исчезнув в грязной зловонной жиже – от этой мысли холодело внутри и сводило судорогой все тело. Страх, дикий животный страх перед неизбежным, уже обволакивал его и словно тисками сдавливал голову, леденил душу. Спасения ждать было неоткуда. Оставалось прочесть молитву, но он не мог вспомнить её. Одна лишь первая строчка, которую он запомнил в детстве,  крутилась в голове, как на заигранной старой пластинке: «Отче наш иже еси,  да на небеси. Отче наш иже еси». А на «небеси» солнца уже почти не было видно. Серая мгла мягко опускалась на землю.  Умирать, ох, как не хотелось…
Кричать бесполезно. Глухомань. На десять верст окрест никого, и только единственное живое существо,верная его любимица Найда, жалобно скуля, барахталась вокруг него в этой  отвратительной  жиже и так жалостно завывала, что у Гераськи еще сильней сжималось сердце и еще больше холодело внутри. Сантиметр за сантиметром он всё глубже уходил вниз.
От безысходности, а может, инстинктивно борясь за жизнь, он за ошейник притянул собаку обеими руками и прижал к себе, как будто хотел попрощаться. А затем,  в одну секунду приняв решение, навалился на нее грудью, подмял под себя и толкнул резко вниз, притопив ее до самых щиколоток; и тут же, хотя и с трудом, выдернув левую ногу, наступил на сопротивляющееся тело животного, продолжая удерживать его руками.
Упираясь, и, вдавливая Найду всё глубже в трясину, он с невероятным трудом вытащил другую, правую ногу и, работая изо всех сил руками и ногами, «поплыл», загребая под себя отвратительную смесь тины и ряски.Отфыркиваясь и отплевываясь, он кое-как добрался до ближайшего спасительного островка. Уцепившись за чахлую растительность, подтянулся ближе и выполз на нечто зыбкое, мягкое и хлюпающее, покрытое мхом и осокой.
Медленно поднялся, осторожно переставляя ноги, добрался,  наконец до  береговой тверди.
Оглянулся, мысленно попрощался с Найдой и с тяжелым сердцем поплелся, опираясь на сук, подобранный тут же.
Радость от спасения вскоре сменилась горечью и жалостью к той, которую он выкормил с рук  и вырастил из слепого неуклюжего щенка, постепенно превратившегося в красавицу и  умницу  Найду. К той, что вот сейчас спасла ему жизнь ценой собственной...  которую только что он утопил своими руками в этом мерзком болоте. Тут ему вспомнился другой Герасим, тот, Тургеневский, его тезка, и горький ком подступил к горлу.
В мозгу билась только одна мысль... как теперь без неё. Он шел, а в висок стучало: утопил, утопил, утопил...
Мысль, что в эту густую, смрадную массу вдавлена им и осталась там навсегда его любимица, была невыносима.
Быстро темнело. Менялась вокруг и местность. Желтая трава уже вся казалась серой. Чахлые, тонкие деревца теперь не просматривались... Небо разросшимся до невероятных размеров ястребом нависало над человеком, всего полчаса назад вернувшимся,  почти что с того света.
Чем дальше он уходил от болота, тем тяжелее было на сердце. Сориентировавшись на местности, он брел в сторону заката, низко опустив голову, еще некоторое время.
И вдруг услышал за спиной какой-то шум,  легкое движение и прирывистое дыхание.
 Оглянулся и обомлел: Найда! Его Найда! Вся в грязной тине (только глаза блестят), она бежала к нему, высунув язык.
Он, радостно раскинув руки, шагнул ей навстречу, готовый как прежде  принять и заключить в свои объятия...
Но Найда, обогнув его, промчалась мимо. Однако вскоре, замедлив бег,  остановилась в сторонке, поодаль и несколько раз встряхнулась  всем телом, пытаясь очистить шерсть от налипшей  грязной тины  и  ряски.
Гераська поманил, ласково позвал ее к себе, но она не двинулась с места, лишь глядела на хозяина ставшими сейчас большими, печальными, необыкновенно темными глазами, в которых отразились боль, страх и осуждение.
Взгляд был так красноречив, что Герасим понял все: она не верит ему больше и не прощает. Ссутулившись, глядя только в землю, он заковылял дальше. Найда же бежала то впереди, то сбоку - на почтительном расстоянии, так ни разу и не приблизившись к  нему.
Прошел не один день и не два, прежде чем удалось добиться ее расположения. Только через неделю Гераська смог приблизиться к ней и приласкать. При этом Найда так жалобно скулила, что хозяин и сам еле сдержал слезы.
Понял, что сегодня он прощен и что теперь они снова друзья. Но на охоту в те места он никогда больше не ходил.

Прошло много лет. Герасиму давно за пятьдесят, но и теперь он вспоминает эту историю так живо, словно все случилось вчера. Найды давно нет, и только память о ней жива. Да и как можно забыть ту, которой  обязан своим спасением!

Болота же с тех пор Герасим сильно невзлюбил. Бывая на охоте, старается держаться от них подальше, обходит десятой дорогой. Да и за что их любить? Ненасытная, жадная утроба этих жутких чудовищ готова поглотить любое живое существо, попавшее в их цепкие,  засасывающие объятия.
И горе тому, кто об этом забывает.


"КРУТОЙ"  ГРАФ

Александр Васильевич сотрудник одной из преуспевающих фирм по служебной надобности ехал из Курска в столицу  и по просьбе шефа прихватил с собой его племянника – молодого человека, можно сказать без пяти минут выпускника школы. Видать по всему паренька весьма начитанного, ибо тот в дороге без умолку болтал о супер-новых детективах, достоинствах современной фэнтази, перед обыкновенной фантастикой прошлых лет. Авторитетно при этом, заметив, что отдаёт свое предпочтение этому жанру в лице таких ассов пера, как  Шерли,  Кинг, Толкиен, ну и,  конечно же нашему соотечественнику  Перунову.
Александру Васильевичу, человеку среднего поколения и тоже в своё время прочитавшему изрядно книг, было немного не по себе, оттого, что имена некоторых из названных писателей он слышит впервые, о других что-то слышал, но не читал.         
–  Кажется подотстал, сокрушенно думает он про себя, оторвался-таки от современности. Молодёжь-то вон куда ушла: одни из Интернета не вылезают, другие зачитываются новомодным чтивом. Но что тут поделаешь: времени, увы, свободного почти нет, всё дела, дела… Конечно в свои школьные годы он успел прочитать многое из произведений писателей-фантастов: Жуль Верна,  Лемма, Грина,  Белова братьев Стругацких, и даже одно время увлёкся Эдгаром По. Из отечественных «ужастиков» того времени читал только  «Вий», да  «Вечера на хуторе близ Диканьки», Гоголя. Он усмехнулся – а что знает, сей молодой человек о жизни и творчестве таких писателей-классиков как Гоголь, Чехов, Куприн, Пришвин?  Читал ли их?
Тут он вспомнил о дочери. Надо бы поговорить с ней о современной литературе, узнать о её пристрастиях и кумирах, а то всё за этими делами-хлопотами недосуг поговорить. Она хоть и учится пока только в  девятом  классе, но кое-что уже успела прочитать, а что именно он толком и не знает. Вот так через несколько лет придётся знакомиться с будущим зятем, таким же молодым человеком, как тот, что сейчас сидит рядом, а о чём говорить с ним – неизвестно. Тут уж как-то надо находить общий язык и быть, как говорится на высоте, на уровне так сказать современности.
Меж тем, дорога уже пролегала по Орловской области. Исторические места. Усадьба Афанасия Фета, Спасское-Лутовиново, Бежин Луг.
– Тур-геневские края! – восторженно воскликнул Александр, – Красота-то какая!
– Туры что ль здесь водились – рассеяно отозвался попутчик, едва оторвавшись от ноутбука, с которым даже в дороге не расставался.
– Да нет! Скорее писатели и поэты! – подумав при этом: «Прикалывается парень. Хохмит, наверное!» - Однако не заметил на его лице и тени улыбки.
А вот уже и сама "ЯСНАЯ ПОЛЯНА".
Скосив глаза на Сергея, так звали молодого человека, Александр Васильевич спросил просто, чтобы поддержать разговор: мол, знает ли он, кто жил в этих местах и  кивнул на указатель. Сам же подумал: «Глупый вопрос – ну кто же этого не знает.  Любой не задумываясь,  скажет…
Но Сергей явно не спешил с ответом; наморщив лоб, переспросил: «В Поляне этой Ясной  что ли?  Затем с минуту подумал, и, видимо что-то вспомнив, ответил неуверенно:
 – Да вроде граф  или князь,  типа нашего Барятинского,  про которого бабуля мне много рассказывала. Она живет недалеко от Марьино, где  было его имение. Теперь там санаторий!
– Ну, хоть это знает – про себя подумал, Александр и задал совсем уже «идиотский» вопрос:
– Ну а про Льва Николаевича Толстого, что ты знаешь? Читал, небось!
–  Толстого? - обрадовано воскликнул Сергей – это не тот, который написал «Война и мир»?!  Да вроде проходили в девятом,  кажется …
– Ты что же, не читал его совсем?! – изумился Александр Васильевич.
– Да пробовал – не в кайф!  Как-то не интересно!  Тоска одним словом! – равнодушно бросил Сергей и стал крутить ручку приёмника, пытаясь настроиться на какую-то новую музыкальную волну.
На Александра же после лёгкого шока, накатила волна какого-то бесшабашного веселья – вот это номер! Парень-то, оказывается, о Толстом фактически ничего не знает, и ничего из его произведений не читал, да и других  классиков, по всей видимости, тоже.
А ведь через год заканчивает школу! Собирается в ВУЗ. О службе в армии говорит с презрением – для тупых  мол,  и отмороженных…
На эту тему говорить не хотелось. Сам-то он честно отслужил положенное и имел определенное мнение по этому поводу. Убеждать, что это священный долг каждого мужчины – видимо было бесполезно. Но о чем бы таком поговорить? На какую тему? Путь то не близкий.
И тут Александр решив сам пофантазировать, а заодно промерить глубину познаний в литературе своего нового знакомого. Интригующим голосом спросил: "А криминальную историю про этого графа знаешь?! – Крутой был помещик. Всю округу в руках держал. Авторитет – одним словом!
Сергей оживился – Да ну!!! Интересно! И что такого он тут наворотил!
– Э… брат. Рассказать – не поверишь! Но, кое-что могу поведать:
Был он конечно настоящим графом, но любил босиком гулять по окрестностям.  В свободное время писал романы. Но однажды  не поделил что-то со своим соседом-помещиком Троекуровым – и посмотрел на попутчика, но тот продолжал крутить ручку приемника и только спросил:
 – Ну а  дальше что?
– Дальше они крепко поссорились. Кажется, Троекуров крупно проиграл Толстому в карты и не хотел отдавать долг. И тогда Лев, по прозвищу «Глыба», все в округе так графа звали, «заказал» своего соседа двум закадычным друзьям, по фамилии Жилин и  Костылин, бывшим офицерам царской армии,   Они согласились, конечно же, за хорошие деньги. Подстерегли Троекурова на глухой лесной тропинке как-то под вечер, ну и замочили.  Одно слово – профессионалы!
– А дальше что? – Сергей бросил крутить ручку приёмника и уже с нескрываемым интересом приготовился слушать.
– Дальше вот что было: сосед Льва Толстого, помещик Дубровский был заядлым охотником, и как раз в это время охотился в тех местах. Так вот этот самый помещик,  кстати, молодой, начинающий писатель, все из-за кустов видел, ну и сообщил, об увиденном, в соответствующие  органы. Жилина и Костылина  конечно же сразу под белы ручки и повязали, но судили не строго, – учли их прежние заслуги перед царем – батюшкой, и сослали на Кавказ, в район активных боевых действий,   прямиком  в Чечню.
– А что там разве и в то время  была война?! – удивился Сергей.
– Ещё какая! Про Шамиля, надеюсь, слышал!
– Это про Басаева что ли? Конечно,  знаю!
– Да какого там Басаева! – начал уже выходить из себя Александр – Вы же в школе должны были проходить  по истории! Было восстание и большая война на Кавказе.  Имам Шамиль  возглавлял его. Двадцать лет воевали – не шутка!
– Да что-то я не помню… вроде мы это  не проходили – как-то неуверенно выдавил Сергей. – Ну а дальше-то, дальше что было? Чем вся эта катавасия с этими  мужиками  закончилась?! Ну, с офицерами теми, которых сослали…
– Чем? – И решив, что пора завершать свой «исторический», бред, Александр, продолжил: – Потом попали Жилин и  Костылин к чеченцам в плен, Там за них потребовали огромный выкуп. Полгода сидели в яме! Сначала повезло – удалось бежать, помогла чеченка, красавица Белла. Им даже удалось угнать джип, но в дороге, после долгих скитаний наткнулись они на засаду, подорвавшись на мине. Жилина прошило очередью из крупнокалиберного пулемёта, а Костылин, раненый в плечо, вскоре добрался до своих и попал в госпиталь.    
– А! Разочарованно воскликнул Сергей – Да Вы, кажется, опять разыгрываете меня, дядь Саш! В те же времена  ещё  не  было никаких джипов! Да и мин тоже! – Сказал так уверенно, что, было, ясно – знает точно, что не было. 
– И воевали тогда в основном на лошадях.  Пулемёт ещё даже не изобрели!
– Ты прав, – согласился Александр Васильевич и похлопал Сергея по плечу: – Знаешь предмет!  Просто эрудит!
На обратном пути из Москвы домой в Курск решил  Александр непременно завернуть в бывшее имение Льва Николаевича Толстого в Ясной Поляне. Надо всё-таки показать молодому человеку музей-усадьбу этого самого «крутого» графа, по совместительству всемирно известного писателя, известного,  как в своё время, так, безусловно, и в наше.
Жаль только, увы, не всем… 


                ОН СПАС МНЕ ЖИЗНЬ

«А был ли у тебя КУМИР или хотя бы человек-ориентир, спросил я у себя, уже, будучи на склоне лет, и задумался: Что, собственно такое, само это понятие КУМИР, чем определяется, и по каким критериям. Если по тем, что вызывает восхищение и тебе хочется быть во всём на него похожим, то такой человек, не скрою, был в моей жизни.
Его звали Виталий. Он был старше меня почти на четверть века. Сын старшего брата моего отца, доводился ему племянником, а мне соответственно двоюродным братом. Ему исполнилось шестнадцать, когда началась война. Его отец ушел на фронт, а городок, где он проживал с матерью, вскоре оккупировали фашисты. Некоторые из его бывших друзей - одноклассников, с кем он совсем недавно гонял  мяч, бегал в школу – подались в услужение к захватчикам и, щеголяя новенькой формой, с устрашающей белой  повязкой на рукаве, гоголем прохаживались по улицам, подобострастно и рьяно поддерживая новый немецкий как бы порядок, бесчинствуя часто при этом. 
  Однажды, изрядно подвыпив, они ввалились к нему в дом и, без лишних церемоний грубо отобрали велосипед, гармошку-трехрядку, а заодно прихватили  старенький фотоаппарат, ещё и пригрозили:  за отца ответишь особо. Ты у нас, мол, теперь на крючке…
– Ну, вы и гады! – Виталий, сжав кулаки, шагнул было вслед, в тёмные сенцы, но мать преградила дорогу:
– Не надо, сынок! Ради Бога не связывайся! Стерпи! Эти «друзья» и убить могут!…
Когда в населённом пункте остановилась воинская часть,  их сразу, как и многих,выгнали из дома в сарай - жилище понадобилось офицеру связи. Денщик, долговязый рыжий фельдфебель, запретил даже близко подходить и чуть что орал хрипло, щёлкая затвором автомата: «Ком цурюк, швайн! Вэк! Вэк!» и от этого его «Вэк-вэк», да ещё грубых тычков в глубине души поднималась волна ненависти, закипела злость.
Зрело непреодолимое желание, отомстить за все обиды, за оскорбление человеческого достоинства, каждодневные унижения от новоявленных хозяев.
Всё чаще стал думать, как бы половчее завладеть оружием. На колун, который был спрятан у него в укромном месте, надежды было мало – нужен был автомат или хотя бы винтовка. Хорошо было бы пристрелить офицера связи, забрать портфель с документами и уйти к партизанам, но что будет с матерью  - её ведь сразу расстреляют.
Мысли эти пришлось отбросить, как не осуществимые. А тут как раз по весне неожиданно нагрянула облава и его вместе с другими парнями и девчатами согнанными из соседних сёл, посадили в товарные вагоны и отправили на работы в Германию. По дороге ему и ещё троим, смелым и отчаянным подросткам удалось бежать.  По ним стреляла охрана, но Бог миловал: автоматной очередью срезало ветку  над головой, да пулей слегка обожгло ухо.
Только через двое суток, глубокой ночью он вернулся домой – больше ведь идти было некуда. Мать, осенив себя крестным знаменем, спрятала его в старый заброшенный и сильно заросший бурьяном, подвал, где когда-то хранили картошку. Тайком вынесла и передала ему старый, побитый молью кожушок, с предосторожностями, передала краюшку черствого хлеба,  пару варёных картофелин и луковицу – всё что имелось у неё в запасе из съестного. Вернувшись, в свою каморку, скорее к иконе с молитвой:  спаси и сохрани сыночка, господи! Отведи беду ради Христа!
Наверное, всё-таки, помогла материнская молитва – немцы за всё время, так ничего и не заподозрили.
Четыре долгих месяца прятался Виталий в своем убежище, лишь по ночам вылезая наружу, чтоб подышать воздухом.
Когда с боями в городок вошли наши передовые части, Он бледный, истощённый первым вышел встречать их, а затем сразу же, попрощавшись с матерью, ушел на фронт. Попал в артиллерийскую часть. Стал зенитчиком. Под Бахмачем в составе своего расчёта сбил «Юнкерс», был представлен к награде. Освобождал Украину, Венгрию, участвовал во взятии Будапешта.
После войны ещё четыре года служил сверхсрочно в Одессе, затем в Севастополе. Обучал новобранцев, молодых бойцов ратному делу, передавал свой фронтовой опыт.
Когда он вернулся со службы, я только родился, но через несколько лет уже с восхищением смотрел на высокого красивого великана, человека с пышной шевелюрой и добрыми голубыми глазами. Он часто лохматил мои волосы, добродушно улыбался и говорил, бывало – «Ну, как успехи, Ванюшка! Растем - подрастаем?».
   А ещё через несколько лет он уже брал меня с собой на рыбалку, которую считал лучшим отдыхом от всех житейских дел и хлопот. Он очень любил реку нашу Сейм и я, естественно, тоже не был к нему равнодушен..
Особенно мне нравились  дальние наши походы с палаткой, в лодке вниз по реке, на несколько дней. Да так, чтоб вокруг ни души – только небо, река и костерок на берегу с булькающей в котелке ароматной ухой.
К тому времени, когда произошел этот случай, Виталий был уже директором школы, а я студентом первого курса одного из техникумов Курска. Лето – это конечно же время каникул и отпусков. Хорошее время для отдыха!
Но если у студента это почти всегда свободное время, безграничная свобода, то у директора школы, это, как правило,  вечные хлопоты по ремонту и подготовке помещений к новому учебному. Ворох других самых разных - прочих текущих дел.
А уйти от всего этого хоть ненадолго можно только, взяв удочки, рюкзак, лодку, да и махнуть подальше от суеты - сует на лоно матушки нашей природы.
В тот раз мы облюбовали великолепное местечко на крутом берегу под раскидистой, старой ивой. Первым делом разбили палатку, разобрали снасти.
Ниже по течению поставили перемет – основной и стабильный поставщик свежей рыбы для ухи, а уж потом, ради спортивного интереса, взялись за удочки.  Клев был неважный, вялый, но все компенсировали красота вокруг, воздух, напоённый травами и первозданная тишина, нарушаемая лишь редкими всплесками мелких рыбешек.
Солнце клонилось к закату, а у нас только с десяток плотвичек, да пара окуньков. Маловато для ухи! Ох, маловато!
Решаю проверить перемет - вдруг там что-нибудь крупное! Беру весло, сажусь в лодку и скорее к другому берегу. Оттуда начинаю не торопясь перебирать шнур с наживкой на крючках. Улов порадовал:  два крупных окуня и одна, но вполне приличная щука.
Однако у самого берега на небольшой глубине, где обычно много коряг и довольно сильное течение – зацеп.
Придётся повозиться…
 Наверху чуть в стороне вижу дымок костра, Виталий машет рукой: «Давай, мол, скорей!». Надо поторопиться- вода, наверное, уже закипает. Я быстро опускаюсь в воду руку по самое плечо, пытаясь нащупать крючок, но не достаю – значит, придется нырять.
Вода в Сейму, в наших краях прозрачная, чистая и я ныряю без всякой маски с открытыми глазами. Черные стволы вековых дубов некогда росших по берегам этой полноводной реки хаотично лежат на дне.
Коряга, отдалённо похожая на большого тёмного осьминога, пугала своими габаритами. Но именно за неё - то и зацепился крючок. Воздуха мне, увы, не хватило, и я рванулся наверх, но с ужасом вдруг почувствовал, что правая моя нога зацепилась за что-то и это «что-то» держит меня мертвой хваткой и не хочет отпускать.
Неимоверным усилием дотянулся до поверхности, глотнул воздуха и тут же снова ушел под воду. То, за что меня угораздило зацепиться, спружинив,  опять потянуло меня  вниз. Еще один лихорадочный рывок вверх, ещё один глоток воздуха и последний взгляд на белый свет: третий раз вынырнуть сил наверняка уже не хватит. «Осьминог» больше не отпустить.
     Успеваю лишь заметить на фоне вечернего неба темный силуэт на берегу и снова ухожу под воду без всякой надежды вынырнуть еще один раз – уж очень крепко держит меня осьминог, будто силой тянет меня обратно,  не хочет упускать добычу.  В общем, уйдя под воду, начал пускать пузыри, наглотался  воды  и стал терять сознание…
Дальше ничего не помню. Радужные круги перед глазами, туман.
Очнулся: увидел звезды на безоблачном небе, озабоченное лицо Виталия, его тревожный взгляд и ободряюще-спокойный голос: - Ничего, ничего! Держись, братишка! Всё будет хорошо!
Оказалось, заметив, что я скрылся под водой, он, не раздумывая прыгнул с обрыва, нырнул и буквально оторвал меня от этой злополучной коряги, Вытащил на берег вместе с обрывком старой рыбацкой сети, в которую я тогда так глупо запутался. На руках вынес на берег. Сделал искусственное дыхание и благополучно вернул в мир живых.
           . Иначе некому было бы сейчас  поведать Вам эту печальную историю о ещё одном ветеране войны, которого нет теперь  с нами.




КЛАССНАЯ

Вообще-то её звали Ираида Михайловна, но меж собой мы называли её просто Ираидой. И была она нашим классным руководителем с самого первого дня, как только мы, шестнадцатилетние желторотики, сдав вступительные экзамены, поступили на первый курс в наш курский кооперативный техникум.
И, вот нас, недавних выпускников сельских школ-восьмилеток, слегка опьянённых, как нам казалось, полной и безграничной свободой, вдруг неожиданно взяла под довольно жёсткую опеку наша новая классная.
Была она невысокого росточка, но с решительным и твёрдым характером.
Всю нашу группу поселили  тогда в новом общежитии, рядом с учебным корпусом.
Девчат, которых было большинство, разместили  на четвёртом   этаже в пяти комнатах. А нас, пацанов, втиснули в одну на первом. Прибыли мы из разных районов Курской области, в основном из сёл и деревень. Тогда всем казалось: вот она свобода – родители далеко, а город с его соблазнами, вот он, гуляй – не хочу!
Размечтались! Не тут-то было! После четырёх-пяти пар занятий, когда хочется ни о чём, не думая, плюхнуться, не раздеваясь в койку, затянуться сигареткой – к нам вихрем классная: «Так! Чем занимаемся? А что у вас тут дымком попахивает? Кто курил? Признавайтесь! Настороженно переглядываемся, а сами думаем про себя:
– затянулись всего по два раза, и комнату вроде  проветрили хорошо – и как только учуяла?!  В другой раз, обнаружив за тумбочкой, пустую бутылку из-под портвейна: «Это, что ещё такое? Опять выпивали? Вы что, пьянствовать или всё-таки учиться приехали? К урокам подготовились? Так, быстро за учебники! - тут же мчится на четвёртый этаж к нашим девицам. - А что это красавицы, у вас так грязно в комнате? Почему на письменном столе посуда и хлебные крошки? А где Звягинцева и Толпегина? Опять на танцы сбежали? Завтра всех буду спрашивать! Поголовно! Каждого!
 Девчонки испугано переглядываются: – а мы-то тут, мол, при чём?  Но только дверь за ней закрывается, хватаются за учебники – скорее подзубрить, подготовиться на завтра.   
В дальнейшем, мы уже почти инстинктивно всё чаще стали посматривать в окно, и когда она появлялась  у общежития, кто-нибудь вскакивал и в полголоса, сдавлено хрипел: - Атас! Ираида! - И вот уже Генка Свиридов быстро заправляет смятую постель. Валерка Кандауров швыряет недокуренную сигарету в форточку, Толька Воробьёв углубляется  в изучение бухучёта, я лихорадочно листаю конспект по оргтехнике. Но нашу Ираиду Михайловну на мякине не проведёшь: – Кандауров! Опять ты курил? А кто сегодня опять днём на кровати валялся? Так, а где Лукин? Опять на этажи к девочкам подался? Домашнее задание кто-нибудь уже сделал? Через полчаса  проверю!
Некоторые из нас роптали тогда: вот, мол, дома родаки «доставали», а тут Ираида. Живём, как на вулкане! Девчонки шипели: и что ей, блин, дома не сидится. Хотя б уж замуж вышла что ли! Тогда, глядишь, и к нам  реже наведывалась бы.
Но наша классная, хоть и была по нашим тогдашним меркам в «приличных» летах, замуж явно не торопилась. Мы просто были обречены все три года на её плотную опеку. Под её неусыпным оком благополучно дошли до госэкзаменов.
Это потом, много позже пришло прозрение: поняли мы, что наша, только с виду строгая Ираида, тратила на нас своё личное время лишь за тем, чтобы мы не вляпались в какую-нибудь историю, не приобщились бы к вредным привычкам, а главное, чтобы благополучно завершили учёбу и получили дипломы специалистов-товароведов широкого профиля!
А то, что мы благополучно сдали все экзамены и получили эти самые дипломы, во многом и её заслуга!
Не так давно встретил я нашу Ираиду Михайловну, хоть и заметно постаревшую, но такую же бодрую, подвижную, как и прежде. Она сразу узнала меня, хотя прошло уже очень много лет, и сам я уже с сединой, при усах и  бороде. Мы разговорились. Она помнила нас всех поимённо! Всю нашу группу! Глаза её сияли молодым блеском: «Я так тогда за вас переживала, ведь это было моё первое классное руководство!»- призналась она.
Мы тепло попрощались. Она села в троллейбус,  махнула  рукой на прощанье.
Об одном жалею: я так и не поблагодарил её за всё, что она сделала для нас, за её материнскую заботу о нас, тогдашних.


ЧЕТЫРЕ ТАТАРИНА

Всё моё золотое и, совершенно босоногое прошло в благословенном краю Курской области, на берегу реки Сейм в посёлке Тёткино, что на самой границе с Украиной. Разговаривали на смешанном русско-украинском.
Среди моих знакомых, соседей и одноклассников, да и во всём посёлке не было ни одного настоящего татарина. Правда, учился в параллельном классе мальчик по прозвищу «киргиз», но он был киргизом только по матери, отец его был из наших местных. Когда служил в Элисте, познакомился со степной красавицей, ну и привёз её в наши края. А о татарах, как таковых, я знал только из литературы и немного из истории. Знал, что есть крымские и казанские татары, но чем они отличаются, друг от друга понятия не имел.
Шли годы. Я благополучно окончил школу, затем курский кооперативный техникум и был направлен во Всесоюзную московскую школу художников-декораторов Центросоюза.  Там впервые,  я увидел  ребят и девчонок разных национальностей, представителей всех союзных республик.
Помнится, стоим мы большим полукругом на волейбольной площадке и мало-помалу начинаем знакомиться. Вот ко мне подходит высокий узбек в тюбетейке набекрень, протягивает узкую смуглую ладонь, представляется: Султан-бек из Ташкента! Иван – отвечаю расплывчато, Советский союз! Следующий подходит чернобровый хлопец, с шикарным чубом и важно заявляет, лихо тряхнув им: Гетман! Самостийна Украина!
Мне становится немного не по себе. – Иван – отвечаю просто и уже без особого энтузиазма: Россия. Тут же будто из-под земли вырастает, чуть рисуясь, красавец-грузин: – Ратиани! – князь из Кутаиси! – Иван, говорю я обречённо, а сам думаю куда я, блин, попал: султан, гетман и вот тебе князь собственной персоной. Все, как один, знатные, с богатой родословной! С нескрываемым любопытством смотрю на коренастого широкоплечего крепыша, а тот не моргнув, с едва заметной раскосинкой, глазом, чеканит: Назир-шах и добавляет, со значением, чуть понизив голос, как – будто доверяя великую тайну: «Потомок Чингиз-хана»!
Ну, нет, это уже слишком! Тут и я включаю на полную катушку всю свою фантазию: Иван, говорю хрипло, Грозный – царь всея Руси! – и деланно сурово сдвигаю брови.  Шутка всем понравилась, ребята в момент повеселели. Назир же широко улыбаясь,  говорит,  почти давясь смехом: «Так это ты твою царя мать,  Казань брал? Нехорошо, слушай! Пора бы уже вернуть на место!»
«Никаких проблем! – отвечаю в том же духе,- хоть завтра! Только  сначала верни мне дань за триста лет и вся недолга!».  Группа с весёлым любопытством слушает наш диалог. А Назир, уже слегка заикаясь от смеха, но, всё ещё пытаясь напустить серьёз, говорит примирительно:
– Да отдам я тебе, отдам, всё до копейки… с первой же стипендии  верну! А сейчас вот ничего нет – и он демонстративно выворачивает карманы, а потом хлопает панибратски меня, «царя всея Руси», по плечу:
–Ну, потерпи немного!
Ребята от души хохочут, особенно, когда казах Аман из Алма-Аты, включаясь в игру, произносит: «Если у него не хватит, то я, как потомок, приложившего к этой истории руку, предка, добавлю со своей, и, давай уже вопрос закроем миром». Я, конечно же, сразу соглашаюсь. Миром так миром и  мы пожимаем  друг другу руки.
 Вскоре нас приглашают зайти в аудиторию. Знакомиться  с преподавателями.  Начинается учебный процесс.
Уже потом, несколько позже я узнал, что Султан это имя, Гетман – фамилия, а Ратиани действительно дальний наследник, разорившегося и обедневшего задолго до революции старинного княжеского рода. Ну а, что касается Сафина Назира, то он оказался просто отличным парнем из Казани. Был ли он потомком Чингиз-хана – об этом история умалчивает. Да и не столь это важно. Когда Назира первым забрали в армию, мы с ним ещё переписывались,  когда же «забрили» меня и я попал в Чехословакию, связь оборвалась. Мне же и сейчас, спустя много лет, интересно было бы  узнать, как сложилась судьба друга.
Вернувшись со службы, я пошёл работать в мастерские рекламного комбината, и первым моим наставником стал опытный, с большим стажем художник, к сожалению, ныне покойный Хайдар Садыкович Салахатдинов – настоящий крымский татарин. Я многому у него научился и не только в профессиональном, но и в житейском плане. Это был умудренный опытом человек, прошедший войну, повидавший не мало чего на своем веку. 
Через пару лет после службы в Армии, я обзавёлся семьёй и приобрёл дачу. Соседом справа оказался добродушный общительный мужчина, с русским именем и отчеством. Звали его, как и легендарного героя гражданской войны, Василий Иванович. Оказалось: чистокровный татарин, с очень русской фамилией Гуляев, всю жизнь проживший в нашем городе, где он родился и вырос. Он охотно делился со мной секретами и тонкостями садоводства. Давно уже обрусевший, но не забывший своих корней, он  хорошо знал историю своего народа и, как мне показалось, тайно гордился ею. Конечно же, это его право, которое у него никто не собирается отнимать.
В его истории была битва при Калке, а в моей Куликово поле. Его далёкие предки сожгли Москву, а мои  разорили  Казань. Да и много ещё чего было в нашей многострадальной истории такого, о чем и вспоминать-то страшно. Так что же,  нам теперь, далёким потомкам своих воинственных пращуров, ломать сегодня из-за истории тех времён копья и  выяснять  «отношения»?
Отдадим лучше дела тех давно минувших дней на откуп историкам! Нам же по мере возможностей надо крепить дружеские, добрососедские  контакты и расширять их по мере сил!
Уже в нашем, новом веке, вышло как-то так, что  я «подался»  в литераторы. Начал, казалось, вдруг, ни с того ни с сего, писать стихи и басни.
Впрочем, к урокам литературы я довлел ещё со школьных лет, много читал, а от басен Крылова был в восторге. Не на пустом месте всё это проявилось.
Ну, а причины, вероятно, всё-таки какие-то были, ибо позже это стало моей насущной потребностью. Появились первые публикации. Стал регулярно посещать литературную студию при городской писательской организации. Там и свела меня, лет этак десять назад, судьба с корреспондентом «Городских известий», журналистом и поэтом Тагиром Аглиуллиным. Вот это и был четвёртый татарин в моей жизни. С его лёгкой руки в литературной странице газеты увидели свет мои два первых рассказа, написанные по его деликатно-настоятельной просьбе. Потом появились ещё два и, как говорится, процесс пошёл. Их подсобралось сейчас уже более тридцати. Готовится к изданию небольшой  сборник басен, стихов и рассказов.
А с Тагиром  мы поддерживаем дружеские отношения  до сих пор. Время от времени советуюсь с ним, закончившим в своё время журфак Казанского государственного университета, по самым разным вопросам литературного творчества.  Иной раз,  в каких – то делах,  помогаю ему.
Сам он коренной казанец.  Курск же наш,  стал, можно сказать, его второй родиной. Здесь он женился, у него растёт дочь.
В Казани я никогда не был, но не исключаю, что когда-нибудь, может и  доведётся. Там ведь где-то до сих пор проживает мой старый, добрый друг юности  Назир Сафин. 
Первый татарин, с которым довелось познакомиться!


УБИВЕЦ

Когда по посёлку прокатилась волна дерзких краж со взломами Кондратьич, человек хоть и пенсионного возраста, но мужик крепкий и основательный, решил предпринять ряд радикальных защитных мер.
Он понимал, что рано или поздно, но воры заявятся и к нему. А поживиться тут было чем: добротная пристройка к дому, летняя кухня с разной домашней утварью, крепкий сарай со всякой живностью.
Чтобы сберечь всё это в целостности, защитить своё, слазил на чердак, достал спрятанную с довоенных времён старую ещё дедовскую двустволку и спецсигнализацию «Ревун», которую он, нет, не украл, а просто, списанную за ненадобностью, забрал с прежнего места работы.
 Работал же он до самой пенсии электромонтёром на военизированном объекте – охраняемом мосту через Сейм. Когда там проводили замену устаревшей, но ещё в рабочем состоянии сигнализации, он, этот прибор приволок домой, «про всякий случай» и спрятал её на чердаке, обмотав бережно ветошью.
Теперь вот такой случай настал. «Ревун» этот Кондратьич укрепил под козырьком крыльца, подсоединил проводку и вывел её на кнопку, в аккурат на самом подоконнике окна, выходящего  во двор.
Сделал всё, как всегда основательно,  профессионально, кроме того, почистил и зарядил жаканом ещё и ружьецо. Сказал жене своей Марфе Никитишне: «Ну, Мархвуша, теперича будем ждать гостей! Есть чем устретить, чем угостить!» А то, что они к нему наведаются,  он даже и не сомневался.
Поспав днём после плотного обеда, к ночи он удобно устраивался у оконца, сворачивал цигарку и, покуривая себе, зорко всматривался в темноту двора, чутко прислушиваясь.
 Продолжалось это с неделю, может чуть больше.  И вот, в самом конце марта, когда снег почти весь стаял и лишь во дворе сохранились его жалкие не растаявшие остатки и местами наледь, где-то под утро через забор перемахнули две тени и крадучись прошмыгнули прямиком к летней кухне.
– Эге! – смекнул Кондратьич, – решили, значит-таки, люменевой посудкой разжиться! Ну, погодь! – и он, взяв в крепкие ещё руки ружьецо, выставил его в форточку, но прежде, чем нажать на курок, придавил коленом кнопку на подоконнике.  Мостовой «ревун» его не подвёл – взревел так, что даже у него, старого вояки мороз побежал по коже. Вой был такой пронзительный, с таким диким завыванием, что казалось, проникает во все щели и закоулки, просто режет слух и давит на барабанные перепонки. Переполошил наверное, полсела!
От неожиданности и страха воры на какое-то время оцепенели, замерли, прижавшись в страхе к побелённой стенке кухни, но, опомнившись, кинулись опрометью через двор к запертой на засов калитке. И тут вдогонку грянул выстрел! Кондратьич пальнул в сторону убегающих, наугад, не целясь,… но не мимо, как оказалось. Попал, кажись во вражину!
Первый из налётчиков, долговязый и длинноногий с разбегу одним махом одолел довольно высокий забор, другой же, коротышка, рухнул как подкошенный, разметав руки в стороны, затих сразу и, похоже, навсегда.
Кондратьич не сомневался: уложил ворюгу, наповал! Бросил ружьё в угол, глянул строго на бледную, трясущуюся Никитичну, которая от страха не могла вымолвить ни слова, сказал не без раскаянной дрожи в голосе. «Ну, вот и всё старуха! Одним вором стало меньше! Давай смену белья и сухарей на дорогу – пойду сдаваться. За повинную явку може скостят срок… –  заметно  волнуясь, и потому, не попадая сразу в штанину, стал натягивать на исподнее портки. Одевшись потеплее, подошёл к шкафчику, достал припрятанную уже початую чекушку, налил полстакана, выпил одним махом. Занюхав ржаной горбушкой хлеба, перекинул ружьишко за плечо, чуть качнувшись, направился к выходу. У порога остановился, обнял жену, сказал, как можно мягче: «Не серчай на меня, так оно уж вышло, убивцем стал на старости, а вить стрелял не целясь.  Судьбина, видать моя така – в тюрьме доживать свой век. Эх-ма!» – и, обречённо махнув рукой,  шагнул, сутулясь за порог.
– Да неужто посадят за ворюгу! Може простят по старости! – запричитала та ему в след. Повернулась к иконе в углу: – Прости его Господи! – перекрестилась истово: – Спаси и сохрани  душу грешную!
Меж тем, начало светать. Тот, кого он только что грохнул, всё также лежал неподвижно, и лишь возле головы растекалось тёмное, кровавое пятно. Кондратьич тяжко вздохнул, и стараясь не глядеть на убиенного, отодвинув тяжёлый засов на воротах, вышел за калитку и зашагал в центр, до которого было километра три с гаком. Дошёл быстро и прямиком в поселковое отделение милиции.
Дежурный удивлённо поднял брови: «Кондратьич, да ты чёго это в такую рань? Что случилось?». Молоденький лейтенант был его соседом и знал как человека спокойного, уравновешенного и законопослушного. Кондратьич же сказал ему строго:
– Ты вот что Федя, давай-ка вызывай начальника, дело сурьёзное,  –  и подал ему в окошко ружьё:
 – Принимай с повинной, я из него чоловика убыв! Вора, шоб ему пусто було! – подошедшие к этому времени участковые и хлопцы из дежурного наряда почему-то в это никак не хотели верить.
 – Да брось, старина, нас с утра разыгрывать. Ты же  и  в зайца ни разу не стрелял! – В зайца не стрелял, а вот чоловика  убыв! – упрямо твердил тот. – Вы шо, мне не верите?! Труп во дворе  моём и сейчас ещё лежит! Остыл уже теперь! Подошедший начальник, майор Гусев, пожав плечами, скомандовал: давайте-ка, проверьте, что там и как на месте. Мало ли что! Может и правда, порешил кого этот наш тихоня! В тихом омуте всякое может быть!
Наряд милиционеров, оперативная группа, прихватив Кондратьича, на газике спешно выехала на место предполагаемого преступления. Вошли во двор – пусто. На крыльцо вышла смущенно улыбающаяся хозяйка , в руках трепыхалась обезглавленная курица. Кровь каплями падала на ступеньки. Гости дорогие!–начала было она нараспев…
Ну и где же ваш труп? –  перебив её, сердито  спросил старший группы. Показывайте, граждане, куда вы его спрятали?!
Никитишна, уронив всё ещё шевелящую лапами курицу, всплеснула руками: «Э, милай, дак он же с полчаса як сам ушёв. Значала був зовсим мэртвый, а тоди  пошэвэлывся, пиднявся и пошкутыльгав из двора! Так я, это, на радостях решила супчику зварыть, курку заризала. Заходьтэ! Гостямы будэтэ!
Участковый хмыкнул: – так вот откуда кровь во дворе! А я так было, чуть не поверил! Ну и разыграл ты нас Кондратьич! Сосем, блин забыл: сегодня ж  первое апреля!  Пошли ребята! – весело крикнул он своим. А ты, Кондратьич – и он погрозил пальцем – брось так шутковать! Оно хоть и первое апреля, но не до такой же степени! Другой раз будешь наказан по всей строгости.
Кондратьич оторопело смотрел им в след и не мог произнести ни слова. Всё происходящее теперь казалось ему каким-то кошмарным сном, чем-то нереальным.  Кино, да и только!
Он уже и сам стал сомневаться, что это всё произошло сегодня с ним, если бы не это, побуревшее, впитавшееся в ледяную твердь, довольно большое пятно крови посреди двора.
Никитишна, меж тем деловито ощипывала курицу, а на плите во всю кипела вода в большой алюминиевой кастрюле.
Прошла неделя. Кражи, происходившие до этого почти каждую ночь, с тех пор прекратились.
Зато в соседнем селе, неожиданно появился заика.
Долговязый парень из многодетной, неблагополучной семьи, с утра вдруг, ни с того, ни с сего, стал заикаться, да так, что понять его порой было просто невозможно.
Другой же, его сосед, с неделю отлёживался дома, ссылаясь на сильную головную боль, якобы от неосторожного падения с крыльца. Поговаривали, что у него случилось не шуточное сотрясение мозга и сильный колотун от переохлаждения.
С чего это вдруг такое с ним приключилось, никто толком не знал.
И лишь Кондратьич на эти пересуды недвусмысленно ухмылялся да всё приговаривал:
 – В жизни оно всяко бува,  ни к первому апреля будь сказано!
Ружьишко своё он всё-таки сдал в милицию, от греха подальше, а «Ревун» так и остался до сих пор под навесом крыльца… на всякий пожарный.




СОБАЧЬЯ ПРИВЯЗАННОСТЬ


Бобик был уже не молод, не раз бит и много чего повидал в жизни. Когда-то молодым он охранял богатое подворье и даже совхозную ферму. Случалось – выходил один на волка, и тот с трудом уносил от него ноги. В собачьих драках не знал себе равных. Был первым на деревне забиякой.
И вот теперь он сидит на длинной пеньковой веревке и охраняет  давно заброшенный, запущенный сад. Его хозяйка, сухощавая бабуля с добродушно-озабоченным лицом, изредка наведывается к нему и приносит, то каких-то костей, то объедков со стола. Случается он голодает и, когда совсем подводит живот, хватает упавшие яблоки и со страдальческим видом перемалывает их зубами, морщась, с гримасой презрения.
По соседству, в зажиточном дворе живет его подружка Жучка. Ей тоже живется не сладко. Сидит она на тонкой металлической цепи, и когда ее забывают покормить, жалобно скулит. Бобик не может выносить этот вой и тогда лапой, осторожно стаскивает с себя свободно болтавшийся ошейник, откапывает из своих припасов косточку получше  и, перемахнув через низкий бабкин плетень, ныряет в малинник, а там через потайной лаз пробирается к своей подружке. Та встречает его радостным повизгиванием, с нетерпением хватает угощение; а он ложится невдалеке и с умилением смотрит, как она старательно грызет его скромное приношение.
Еще немного полюбезничав со своей соседкой, он тем же путем возвращается обратно; просовывает голову в то, что называется ошейником и с чувством глубокого удовлетворения засыпает на подстилке из ржаной соломы под навесом дома.
Так продолжалось довольно долго, почти до самой осени. Потом уже и днем, когда никого не было поблизости, таким же образом стал наведываться к соседке.
Но однажды хозяйка пришла в сад за яблоками, увидела пустую веревку с ошейником и не на шутку рассердившись, позвала, ласково подманила Бобика к себе и, когда он прибежал весь в репьях, радостно виляя хвостом в предвкушении чего-то съестного, она накинула на него другой ошейник сделанный из старого солдатского ремня, и так его затянула, что он чуть не задохнулся. Меж тем вечерело, ему стало тоскливо и обидно, – вот она плата за верную службу. Ещё долго стоял, понурив голову, даже не пытаясь освободиться, хорошо зная эти солдатские ремни, крепкие и прочные, такие не порвешь, из такого не вылезешь, как прежде. И от этой безысходности он завыл сначала тихо, потом все громче и громче. Жучка отозвалась. И вот уже над деревней поплыл их тоскливый, печальный вой, полный тоски и страдания. Появилась луна, круглая, улыбающаяся. Ну, что ей было до двух одиноких собак, так полюбившихся друг другу, но теперь  крепко привязанных хозяйской рукой каждый к своему подворью.
И нет до них никому никакого дела, разве что тем влюбленным парочкам, что в обнимку сидят в тени деревьев на скамеечках,  которых лишь раздражает тоскливый вой двух одиноких несчастных дворняжек.


ОККУПАНТ


Декабрь1968 года. Мы, зелёные новобранцы едем к месту предстоящей службы за рубежом нашей Родины.
А служить нам предстоит в Чехословакии. В каких частях и где именно – мы ещё не знаем. Васька Жигули, стри-женный наголо новобранец, своим шнобелем сильно смахивающий на Меншикова с картины Сурикова «Меньшиков в Берёзове»,  бес¬церемонно толкает меня в бок и кивает в окно:
– Глянь-ка, что тебе чехи там рекомендуют!
Прильнув к стеклу, читаю надпись метровыми буквами на серой бетон¬ной стене: «ИВАН! ИДИ К НАТАШЕ!».
«Ай да чехи!» - от удовольствия потираю руки. Мне этот их призыв очень даже по душе. «Ну, спасибо, соодруги!». Так хорошо и приятно меня еще ник¬то не посылал. И хоть среди моих подружек, с которыми я встречался до армии, не было ни одной с таким именем, но все равно рванул бы с ра¬достью обратно, да с удовольствием бы и познакомился конкретно с этой самой Наташей. Но, к сожалению, наш путь совсем в другую сторону и надолго. Однако, другие надписи нас совсем не радовали. Одна из них прямо тре¬бовала: «Оккупанты, вон из стра¬ны!». А другая крепко озадачила нео-боснованным обвинением: «Мы вам верили, а вы нас предали». О каком предательстве речь – не понятно…
Что же это такое: нам ведь еще в России попу¬лярно объяснили, что наши войска вошли в Чехословакию с одной един¬ственной целью – защитить свободу и демократию наших братьев-славян от по¬сягательств внешних и внутренних врагов, кои только того и жаждут, чтобы подготовить вторжение в наш социалистический лагерь и осуществить его.
Кто эти враги, мы точно не зна¬ли, но были уверены, что они где-то есть и прячутся за спинами студен¬тов и молодежи. Так нам сказал майор, наш замполит, солидный человек в очках. И все-таки было немного обид¬но - оказывается, нас тут не очень-то и ждут. Хоть все основные собы¬тия произошли в августе, а сейчас уже декабрь, но лозунги все еще ак¬туальны и, как видно, никто не соби¬рается их снимать. А вместо дру-жеских улыбок мы натыкаемся на косые взгляды и все чаще слышим произносимое сквозь зубы обидное слово: «окупаньти».
«Ну, какие же мы окупанты?» – говорим мы им. А они отводят глаза в сторону и пожимают плечами, мол, «не понимаем». Но все они прекрас¬но понимают, и, видимо, говорить с нами на эту тему им совсем не хо¬чется. Некоторые, особенно из пожилых, переживших войну, за-куривая наш солдатский «термояд», сочувственно кивают голо¬вами: понятно, мол, солдаты есть солдаты – куда пошлют, туда и идете. Действительно - выполняя указ сверху, нас в допотоп¬ных вагонах везут по просторам Словакии к месту новой служ¬бы... «Локомотив» наш, пыхтя, еле справляется с подъемами, зато под уклон резво набирает ход. И вот на одном таком участке, где линия железнодорожного полотна огибает невысокую гору, наш паровозик вместе со своей дымящейся трубой вдруг отрывается и довольно-таки споро убегает от своих собственных вагонов, битком набитых нами – стриженными «под ноль» призывниками... И тут наши вагончики, предоставленные сами себе, начинает ки¬дать из стороны в сторону. Мы хватаемся, кто за поручни, кто за сидения, кто за полки и с тревогой глядим в окна: с одной-то сто¬роны – высокая насыпь, а вот с другой –  обрыв, метров тридцать. Болтанка меж тем усиливается. Мы хоть и напуганы, но паники нет. Кто-то даже шутит: «Ну и штормяга, братцы! Не загреметь бы...».
По вагону с грохотом, перекатываются банки с тушёнкой и два мешка с твердыми, как ка¬мень, сухарями, которыми нас снабдили в дорогу – вместо хле¬бушка. «Эх, накроемся натощак!» – сокрушаясь, говорит Васька. Он так и не успел перекусить, и это, видимо, его сильно огорчает. «Не дрейфь, паря! – отзывается кто-то бодро с другого конца, – прорвемся! Блин!»,
И правда, через некоторое время болтанка мало-помалу на¬чинает стихать. Опасный участок проскочили, а поскольку линия пошла чуть на подъем, то вагоны, еще некоторое время, подергав¬шись в конвульсиях, стали сбавлять ход. А вскоре из-за поворота вынырнул и наш оторвавшийся паровозик. Не торопясь, подошел задним хо¬дом, с шипением и лязгом прицепился к составу и потащил его дальше, а вместе с ним и нас к месту нашей будущей службы.
Это потом мы уже ломали головы: что это было – случайность или что-то еще?.. И только много позже узнали, что готовилась настоящая диверсионная акция. Хотели-таки враждебные эле¬менты пустить нас под откос, но не вышло, что-то не сработало. И, слава богу! Иначе кто бы писал сейчас эти строки... Скатись мы тогда с такой высоты, вряд ли кому-нибудь удалось уцелеть. Но, к счастью, все обошлось.
А еще через сутки прибыли мы всё-таки, в заданный пункт, на стан¬цию небольшого городка Миловице, что в сорока километрах от Праги, где и предстоя¬ло нести нелегкую службу. Всего каких-то два годочка.
Но это – уже другой рассказ, а пока точка.


ПИРОЖОК
Рядовой линейно-кабельного взвода телефонно-телеграфной роты Толя Пирожков – а среди сослуживцев просто Пирожок – был солдатом никудышним: все у него валилось из рук, за что бы ни брался. На построение вечно опаздывал, в строю сбивался с ноги.
Старшина от одного его вида приходил в ярость. Пилотка набекрень, ремень, с не чищенной пряжкой, все время съезжает куда-то вбок. Об обуви, то биш о сапогах, отдельный разговор...
Распекая, бывало, перед строем, старшина кричал: «Два наряда вне очереди! И марш, с глаз моих к чертовой бабушке мести обочину! Чмо!» Пирожок говорил без особого энтузиазма: «Есть!». Брал в руки метлу и шел отбывать очередную, то есть «внеочередную», повинность. И он, кажется, даже был рад, что его на какое-то время оставляют в покое наедине с орудием труда, к которому он стал уже, по правде говоря, привыкать.
Так прошло полгода. И вот к нам назначили нового замкомвзвода – недоучившегося студента педуниверситета.
За Пирожка он взялся основательно. Решил, видимо, сделать из него образцового солдата, чтоб доказать еще раз известную истину: солдатами не рождаются, а становятся. Каждый день заставлял он горемыку бегать дополнительно кросс, подтягиваться на турнике, а перед отбоем требовал непременно упасть и отжаться раз двадцать, не меньше. Пирожок и сам не рад был такой плотной опеке, но делать нечего, приходилось подчиняться. И, кажется, дело пошло на лад – замечаний становилось все меньше, а фигура постепенно обретала более-менее приличные очертания.
Однажды, когда понадобилось срочно проверить линию связи до отдельного подразделения, расположенного в шести километрах от части, и установить там новый аппарат, замкомвзвода доверил это ответственное задание именно рядовому Пирожкову со словами: «Доложишь об исполнении лично мне». Тот был на вершине счастья – вот оно, высокое доверие начальства. Забросив на плечо катушку с кабелем, и взяв коробку с аппаратом, Толя лихо козырнул и гаркнул:
Разрешите идти?
– Давай, действуй! – напутствовал его сержант, – и чтоб к построению на ужин был как штык! Ясно!?
– Так точно, ясно! – опять козырнул тот и бросился исполнять приказ.
Прошло часа четыре. К построению Пирожок не явился. К отбою – тоже. Взвод подняли по тревоге. Прочесали всё вокруг, – безрезультатно. Солдат исчез. Поиски отложили до утра. Старшина рвал и метал: «Кого послали?! Пришлось о Ч.П. доложить выше.
Утром чуть свет уже вся рота была поднята по тревоге и по команде «Бегом! – Марш!» бросилось на поиски пропавшего. 
Версии строились самые разные: напился до потери пульса; рванул в самоволку; дезертировал и самая страшная – утонул в неширокой, но глубокой речке (плавать-то Пирожок – об этом все знали – не умел). Баграми прощупали дно, никаких результатов. Затем, выстроившись в цепь, пошли через луг с копешками сена и, вот оно везение, – у одной из них обнаружили смятую пилотку.
– «Может, его инопланетяне похитили?», – высказал предположение известный остряк и балагур Васька Жигулин.
– «Да на кой он им нужен! – выругался в сердцах старшина и, достав из футляра мощный мегафон, заорал в него:
«Рядовой Пирожков! Пирожок! Мать твою!.. Отзовись, если живой!».
И произошло чудо: из соседней полуразвалившейся копны показалась всклокоченная голова с соломой в волосах, с заспанными глазами, круглыми от страха. Затем стала медленно «прорастать» и сама его нелепая фигура в измятой донельзя мешковатой солдатской форме.
Явление было столь комичным и столь напоминало соломенное огородное пугало, что всеобщее раздражение и злость тут же уступили место безудержному веселью. От хохота почти сотни глоток содрогались окрестности.
Одни от смеха хватались за живот, другие просто падали в траву. Только ротный еще как-то держался, но и он, пару раз прыснув в кулак, махнул рукой:
 – Кончай балаган! Отбой тревоги! Стройся! Марш в казарму!
Возвращались не торопясь, травя анекдоты и отпуская шуточки по поводу инцидента и самого виновника переполоха. А тот шел, понуро опустив голову, и пытался понять, как могло так случиться, что, решив отдохнуть в копне минут десять-пятнадцать, он проспал в ней целых двенадцать часов к ряду.
Ох, и крепок же сон солдатский на первом году службы!
«Ну, надо же  было так влипнуть?» – думает он сокрушенно про себя, в глубине души надеясь, что все ещё как-нибудь и в этот раз обойдется.



РЫЦАРЬ ПЕЧАЛЬНОГО ОБРАЗА

Впервые я увидел его на литературной студии, куда он пришел с журналисткой и поэтессой Тамарой Кравец, стихи которой мне очень нравились.
Ее спутника звали Тагир,  и он производил впечатление человека романтического склада с грустными глазами, не лишенного чувства юмора, что всегда располагает к общению.
То, что он татарин, можно было догадаться только по имени, а в остальном он ни чем не отличался от окружающих и, только, пожалуй, более вежливая манера общения и деликатность выдавали в нем приезжего.
Мы познакомились. Новый человек всегда вызывает любопытство. Правда оно, часто случается, быстро проходит. Но это был не тот случай. Тагир оказался общительным парнем. На вид ему за тридцать, но обзывать его мужчиной как-то не поворачивается язык. Есть тип людей, которые в любом возрасте сохраняют юношескую подтянутость и легкость в движении.
Есть тип людей, которые в любом возрасте сохраняют юношескую подтянутость и легкость в движении.
На мой же субъективный взгляд в самом слове мужчина кроется некая тяжеловесность, как скажем в слове шкаф или диван. Впрочем, к слову женщина это относится еще в большей степени. Не представляю как, скажем, можно было бы обратиться к Натали Гончаровой или Анне Керн с такими словами: «Женщина! Пардон! Вы уронили перчатки!!», а к Пушкину прямо, без всяких церемоний: «Мужчина, а мужчина!! У вас случайно не найдется закурить?» или к Блоку: Мужик! Сколько там на твоих натикало?». Диссонанс какой-то получается, несоответствие…
Вот так и с Тагиром.
Первое, что пришло в голову: рыцарь печального образа.
В глубине глаз – затаенная грусть, еще глубже – какая-то давняя, застарелая боль. Взгляд выдает в нем человека, у которого жизнь в чем-то не сложилась или сложилась не так, как того ему хотелось бы. Он прочитал свои стихи, и это впечатление усилилось. Стихи были хорошие, но такие же грустные, как их автор. Много позже, беседуя за чашкой крепкого чая, а иной раз напитка и покрепче, мы подолгу беседовали, и я, немного больше узнал о его непростой судьбе, которая, делая замысловатые зигзаги, забросила его в наши края.  О своем прошлом он говорит неохотно, а лезть в душу с расспросами – не в моих правилах. У каждого из нас есть свои тайны, которые мы держим при себе и в которые посвящать никого не намерены. Бывает, в душе что-то перегорело и с ним можно расстаться, без сожаления, а что-то сидит, как заноза и постоянной болью дает о себе знать. Старые раны конечно лучше не бередить и мы обходим острые темы, тем более, что многие другие еще далеко не исчерпаны. В жизни не так часто встречаешь людей, с которыми есть о чем поговорить, с которыми интересно и приятно общаться. Можно в чем-то не соглашаться, спорить или находить общую точку зрения, общие взгляды на какие-то события и явления.


СОБАЧЬЯ ДЕМОКРАТИЯ

Про собаку Баскервилей знают все – ну кто же не читал Конан Дойла? А вот о собаке «господ» Сервьюковых до недавнего времени мало, что было известно.
О ее существовании знали разве что ближайшие соседи, которые иногда сталкивались с этим злобным, колченогим существом то у подъезда, то на лестничной площадке, то непосредственно в лифте. Пес этот был, в общем-то так себе: весь в рыжих пятнах да и ростом не вышел, колченогий, с выпученными глазами, но породистый не какая-то там дворняжка, а настоящий бультерьер. Будучи щенком, он никому не доставлял особых хлопот, но, подрастая, становился все агрессивнее, все чаще кидался на людей ему не знакомых. 
Широкую известность вышеозначенная собака приобрела совсем недавно и то только после того, как по непонятной до конца причине ни с того ни с сего кинулась на одного из жильцов, спокойно следующего к месту своего проживания и, крепко ухватившись за его лодыжку, ни за что не хотела отпускать свою добычу. Хозяин, конечно же, хоть и не без труда оторвал ее от жертвы и  попытался отделаться сбивчивыми, невнятными  извинениями.
Но в этот раз не обошлось без громкого скандала: во-первых, были порваны почти, что новые брюки гражданина, во-вторых, на лицо открытая рана, причиняющая нестерпимую боль.
Однако этой боли совершенно не чувствовал хозяин собаки Сервьюков-младший и этому, на его взгляд малозначительному эпизоду не придал особого  значения, неспешно удалившись в свои апартаменты. Однако его более чем олимпийского спокойствия не разделяла жена потерпевшего – женщина серьезная и принципиальная. Взяв прокушенные и окровавленные брюки мужа, она поднялась двумя этажами выше, чтобы получить разъяснения по поводу этого инцидента, а возможно и востребовать компенсацию за явный материальный и моральный ущерб, восстановив тем самым справедливость.
Дверь открыл сам Сервьюков старший, в отличие от сэра Генри он не был лордом, и, по правде говоря, не тянул даже на захудалого сквайра. А его лексикон и манера вести диалог были столь не джентльменскими, что сразу повергли в шок даму, имевшую за плечами два высших образования, проработавшую на ниве просвещения и культуры не один десяток лет.
Оправившись от первого потрясения, она все же сделала попытку как-то наладить хотя бы относительно мирные переговоры по данному вопросу и как вещественное доказательство показала грубияну те самые разорванные и окровавленные брючата, обращая особое внимание на тот факт, что собака была без намордника .
Не всякая красная тряпка также быстро и эффективно действует на быка, как эти прокушенные штаны подействовали на старшего Сервьюкова.
Моментально побагровев до радикально свекольного цвета, он тут же разразился такой нецензурной бранью, что привести здесь даже фрагменты из этой бурной тирады не представляется возможным по причине ее полной непечатности.
Из всего им сказанного, пожалуй, печатным было лишь громогласное заявление о том, что брюки эти порвал на себе сам их владелец, зацепившись где-то за гвоздь и что  намордник нужен ему, а за одно и ей, чтобы зря не вякала на невинных людей.
Полная абсурдность такого заявления, повергла в изумление истицу и совершенно выбила из равновесия, что позволило теперь уже возмущенному до глубины души (если таковая у него имелась)  Сервьюкову старшему, подвести раз и навсегда черту под этим инцидентом, оставив за собой последнее слово.
 А чтобы поставить окончательную точку по этому вопросу вместо банальных извинений и попытки как-то сгладить остроту ситуации, он пообещал всякого, кто ещё раз сунется к нему с подобного рода заявлением размазать по стенке, не взирая на пол, возраст и уж тем более образование.
Чем закончится эта история, нам предстоит узнать несколько позже, ибо на горизонте уже появился местный участковый Шерлок Холмс с намерением составить протокол и твердым желанием довести это скандальное «собачье» дело до конца, тем более, что в поисках собаки не надо идти на болота. И не только по причине их полного отсутствия  в наших краях, а потому что в наше просвещенное время собаки, породистые и не очень, как правило, живут в комфортабельных квартирах под одной крышей с хозяевами.  По  вечерам  они чинно гуляют вместе с ними, их часто отпускают с поводков и как водится без намордников.
К чему сковывать и тем ограничивать свободу братьям нашим меньшим, даже если у них злобный  норов и острые зубы.
У нас же демократия! Кусай кого хочешь!  И кусают! Собаки людей, а люди друг друга.
И ещё не известно еще, чьи укусы больнее.


ЗИНКА;РЕЗИНКА

Эту историю, я услышал от старого приятеля, с которым мы вспомнили тех ветеранов, которые не дожили ни до заслуженных почестей, ни до нынешних льгот, преждевременно ушедших из жизни от увечий и ран, так и не дождавшись слов благодарности. 
На нашей улице, поведал он, появилась она вскоре после войны. Сняла угол у одинокой потерявшей на войне двух сыновей и ослепшей от горя старухи. Показывалась на людях редко, да и было из-за чего. Её лицо, ещё не старой женщины, уродовал шрам от виска, через щеку до самого подбородка.
Когда она выказывала волнение, шрам багровел, а глаз, у которого он проходил, начинал подёргиваться. Лицо в такие минуты перекашивалось в конвульсиях и, казалось, что Зинка, так звали нашу новую соседку, кривляясь, кому-то,  подмаргивает.
Мы, пацаны-малолетки, появившиеся на этот белый свет кто во время войны, а кто сразу после неё, в большинстве своём безотцовщина, когда она появлялась, устраивали вокруг неё самый настоящий дикий хоровод. Мы  прыгали, корчили  рожи, высунув  язык, дёргались при  этом, закатывая глаза и творили чёрт знает что.
Она же, глядела на нас с какой-то затаённой грустью, печальной горькой усмешкой, надвинув пониже серый старенький платок, старалась поскорее пройти, ещё больше хромая.
Одета она была кое-как, в какое-то старьё. На ногах с весны и по осень – галоши, подвязанные толи тесьмой, толи старой резинкой истрёпанной и совершенно потерявшей свой прежний вид.
   «Зинка-резинка! Зинка-резинка!», – орали мы до хрипоты, танцуя вокруг  этот дикий свой танец, а, когда она прорывалась через наше окружение, вслед ей неслось: «Рупь – пять! Рупь – пять»!
Всё это прекратилось раз и навсегда в день, когда страна отмечала пятилетие Победы. С утра было всё очень празднично, гремели духовые оркестры. Принаряженный народ высыпал на улицу. На площади готовились к торжественному митингу. Бывшие фронтовики надели награды, многие облачились в сохраненные с войны гимнастерки и кителя. Улыбки, смех, всеобщее веселье.
К дому, где жила наша Зинка, часов в 10 утра неожиданно подкатил «Виллис». Из него вышел седой полковник и, заглянув во дворик, крикнул: «Зинуля! Нам пора! Нас уже ждут!»
Через пару минут та вышла и мы ахнули: на её пиджачке, тщательно отутюженном, наверное, единственном в её гардеробе, не было свободного места от наград. Медали и ордена сияли на солнце. Особо нас поразили иностранные. То, что это  французский крест и высшая югославская награда,  узнали  потом от соседа-фронтовика, боевого офицера дошедшего до Берлина.
А тогда мы  стояли, разинув рты, от удивления и восхищения.   Она же, кивнув нам весело: «Салют камрады!», – села в легковушку и уехала на какую-то важную встречу с ветеранами войны.   
Много позже мы узнали, что Зинка наша была фронтовой разведчицей. Не раз и не два ее забрасывали в глубокий тыл, где она, прикинувшись то нищенкой, то беженкой, добывала ценнейшие сведения и умело передавала в штаб фронта.
Война меж тем катилась всё дальше на запад. Где-то в Польше, во время облавы, её арестовали по подозрению в шпионаже. Прикинулась немой. Жестоко пытали, даже выводили на расстрел, но ничего не добившись, отправили в концлагерь.
Бежала, была активным участником французского сопротивления.
После войны вернулась на Родину, в Курск, а тут ни кола, ни двора – всё в руинах.
Долго проверяли свои – как так, побывала в лапах фашистов, а жива. Подозрительно. Однако поверили. Из Франции пришло подтверждение – сражалась храбро. Награды вернули и отпустили с миром до поры.
Долго  не  могла  найти  работу.   Только  взглянув  на  неё,   кадровики отворачивались – не по себе становилось –вот, де, уродина! Один сердобольный посоветовал идти в ночные сторожа. Согласилась, а куда деваться? На что жить? Охраняла склад.
Подрабатывала дворничихой. Помогала, чем могла своей престарелой хозяйке уже не встающей с постели, за соседом-инвалидом  присматривала, что вернулся с войны  без обеих ног.
Ну, а мы, пацаны, с тех пор Зинку зауважали.  Расступались, когда она появлялась. И молча, потупясь, ждали, когда она пройдёт.
Один с соседней улицы, увидев её, однажды не подумав, брякнул: «Глянь! Ваша резинка опять сюда тащится и, кривляясь, закричал: « Эй, уродина! Тебя не любит Родина!».
Валерка, наш атаман, поднёс к его носу увесистый кулак: «Ещё раз услышу – расквашу! У твоего папани  две медальки, а у неё три ордена! Ты понял сучонок! Разницу чуешь? – Пацан, испуганно моргая, засопел, зашмыгал носом: «Да я ж ничего, я ж просто так! По-привычке»! «Отвыкай»! – сурово сдвинув брови, сказал Валерка, и первый уступил ей дорогу.
Умерла Зинка рано, не дожив до следующего юбилея. Похоронили её тихо, где–то, говорят,  на  Никитском кладбище.  Без почестей и речей.
Где сейчас её могилка – никто теперь  уже и не знает. Да и о подвигах её толком никому ничего не известно. Как будто и не было их.      
Ничто не забыто?  Никто не забыт?
Если бы  так!



ОХОТА НА ЭТЮДАХ

Юра Тубольцев, художник, хорошо известный среди любителей живописи, неоднократный участник выставок и вернисажей, решил рано утром выйти на этюды.
Уж очень захотелось ему запечатлеть рождение нового дня уходящего бабьего лета – и точка. Задумал увековечить тот самый момент, когда только начинает алеть восток и солнце вот-вот должно показаться из-за едва заметной, подёрнутой сизой дымкой линии горизонта.
Сказано-сделано: завтра он встанет чуть свет и отправится в заранее облюбованное место в Соловьиной роще. Оставалась лишь малость:  не проспать, подняться до рассвета. Именно поэтому в тот день Юрий лег пораньше и попытался сразу же уснуть.
Однако не тут-то было: сон, как назло, не шел. Он и до ста сосчитал, и до тысячи... Нет, не помогает. Чертыхнулся про себя, включил ночник и решил прибегнуть к крайнему средству: что-нибудь почитать перед сном. Обычно на третьей странице веки у него тяжелели, на четвертой  опускались, а на пятой    ¬наступал  здоровый, крепкий сон.
Пошарив рукой на полке с книгами, вытащил первую попавшуюся: оказалось, рассказы Пришвина. Ну, Пришвин, так Пришвин и, раскрыв книгу, стал, не торопясь, читать какой-то рассказ об охоте. Однако ни на четвертой, ни на пятой странице веки не опустились и даже не потяжелели, наоборот: его так увлек сюжет, что, дочитав до конца, он даже вздохнул с сожалением: были же времена, когда водилось всякое-разное зверье и охота была не в пример нынешней. Вдруг захотелось ему самому хоть раз побывать на настоящей хорошей охоте, побродить с ружьишком, да ещё с охотничьей собакой! Испытать настоящий охотничий азарт, может, даже  подстрелить какую-нибудь дичь.
С этими мыслями он наконец-то и уснул. А утром, чуть забрезжил рассвет, взял все необходимое и, не мешкая, двинулся к заветному местечку. Добравшись, быстро установил этюдник, выдавил на палитру из тюбиков нужные цвета, набросал контуры будущего этюда и только взялся за кисть, как услышал невдалеке звук настоящего охотничьего рожка! Подумал: почудилось. Однако звук повторился, и вскоре с противоположной стороны кустов на поляну высыпала группа охотников. Одеты они были в охотничьи костюмы и чем-то отдалённо напоминали охотников, с картины Перова «На привале». Впереди этой довольно живописной группы бежала поджарая, с отвислыми  ушами, гончая. Подумалось: уж не снимают ли фильм об охоте. Казалось вот сейчас появится оператор с камерой и режиссер со свитой. Но никто не появился, а странная группа проследовала метрах в десяти, совершенно не обратив на него никакого внимания. Интересное  «кино» – мелькнула мысль.
Почесав черенком кисти за ухом, Юрий, наметил конуры будущего пейзажа и, поколдовав над палитрой, нанес наконец-то первый мазок на холст.  Только примерился сделать второй, как увидел, что через поляну, почти что по следу, оставленному охотниками, скачет молодой довольно крупный заяц-русак. Слегка опешив, он даже крикнул ему в след:
 – Куда же ты дурашка? Нельзя туда! Убьют ведь! 
Но заяц, конечно же, даже  ухом не повел, промчался мимо и скрылся в  кустарнике. Вскоре оттуда раздались выстрелы,  и на поляну вновь выскочил тот же самый заяц, но уже явно подраненный, и, петляя, прыжками помчался обратно. Затем показалась собака явно идущая по следу за добычей. За нею выбежали охотники с ружьями наизготовку, и, вся эта шумная кавалькада в спешном порядке вновь проследовала мимо. Снова послышались выстрелы, радостные возгласы, а затем тишину разрезал такой пронзительный крик, отдалённо похожий на детский и птичий одновременно,  такой тоскливо-обреченный, что по спине побежали мурашки. Это явно кричал смертельно раненный заяц. Сразу стало как-то не по себе. Жутковато стало от чего-то. Кое-как дописав этюд, Юрий  ушел с поляны с тяжёлым сердцем. А на троллейбусной остановке встретил старого приятеля, живописца и заядлого охотника Сашу Бельяминова, которому и поведал только что увиденную сцену. Но тот, внимательно выслушал, недоверчиво хмыкнул, потом, дружески хлопнув его по плечу, сказал: «Брось, Юр, заливать! В этой роще зайцы давно уже не водятся. Да и сезон охоты еще не начинался. Вот недельки через две, может, и появится кто с ружьишком, но только  вряд ли!  Это же излюбленное место для пикников!».
Тубольцев, пожав плечами, промолчал. То, что он видел, на мираж не было похоже. Вралем он никогда не был,  спорить и доказывать обратное не хотелось. «Ну, ладно бывай!» – сказал он сухо и, не став ждать троллейбуса, пошел пешком через весь город. По пути зашёл в церковь, постоял, перекрестился на икону Божьей Матери, потом купил свечку и, поразмыслив, поставил ее за всех безвинно убиенных, коим и в наше мирное время несть числа. Он смотрел на свечу, а перед глазами при этом стоял тот самый несчастный заяц, из последних сил уходящий от погони,  в ушах звенел его предсмертный, рвущий душу крик. Желание охотиться с тех пор больше у него не возникало. Никогда!
Прошло много лет. Эту историю не так давно мне поведал сам Юрий, теперь уже известный художник- реставратор, с которым мне довелось неко¬торое время работать в Воскресенско-Ильинском храме. Я в нее сразу поверил. А вот Владимир Веденев, с которым они уже не первый год реставрируют уникальные росписи этого храма, размышляя здраво, считает, что это если не чистейшей воды вымысел, то наверняка кратковременный предутренний сон на этюдах непосредственно за мольбертом, а крик зайца –  звуковая галлюцинация. Вот тут наши мнения с ним не совпадают.
Впрочем, у самого Юрия есть своя версия всему этому: в глубине души он считает, что это старик Пришвин пошел ему навстречу, и, по каким-то неведомым каналам,  послал ему ту сцену охоты – полюбуйся, мол, как это бывает на самом деле, прочувствуй и не забывай про шестую заповедь!
Эту версию Юра, конечно же, не афиширует и только совсем недавно, по секрету, поделился ею со мной. А уж я, не без колебаний, решил поделиться с вами, изложив, как есть, без всяких прикрас.
 И, тоже разумеется,  по секрету!







       ЭКСКУРС В СПОРТИВНОЕ ПРОШЛОЕ

Каждый раз, вступая в Новый год своей жизни, оглядываюсь назад, в прошлое, время ушедшее: А что же там такого было интересного, памятного, о чём можно было бы поведать своему ближнему, а может быть даже и дальнему….
Помнится, где-то в седьмом классе все мои друзья-одноклассники вдруг повально увлеклись боксом. В то время во всю гремела слава Валерия Попенченко, чемпиона мира, героя олимпиады!
И пошла-покатилась по городам и весям волна: все ринулись на ринг, в бокс! Я тоже, само-собой, записался в секцию. Пошли тренировки, упражнения на выносливость, прыжки через скакалку, хотьба на полусогнутых, затем отработка ударов по боксёрской груше.
На первом отборочном матче кандидатов в сборную школы я вышел на ринг с твёрдым намерением победить! Не зря же столько, блин, тренировался!
Противником, по жребию, оказался Вован из параллельного класса – парень крепкого телосложения и взглядом исподлобья, ничего хорошего мне не предвещавшим.
Но, я-то ведь, не робкого десятка и юркий к томуже – в первом раунде сразу же бросился в атаку и даже нанёс несколько ощутимых ударов в челюсть и по печени, изрядно потрепав противника, одержал почти чистую победу. Во втором раунде защищался уже я, с трудом уходя нырками от  прямых в голову и, всё-таки под конец второго пропустил несколько скользящих. А вот в третьем, утратив бдительность, на первой же минуте пропустил такой удар в лобешник левой прямой, что аж искры из глаз посыпались. Вот тут- то впервые и узнал что такое небо в алмазах. Ноги сразу стали ватными, ринг закачался и поплыл. Это был чистейший нокдаун и белое полотенце от тренера.
В общем, из соревнований я тогда «благополучно» выбыл с огромным фингалом и большими сомнениями относительно правильности выбранного вида спорта.               К боксу как-то сразу охладел. Стала больше нравиться лёгкая атлетика, в основном прыжки в длину и бег на длинные...
В техникуме, куда поступил после восьми классов, особой популярностью пользовался велоспорт и я записался в секцию велосипедистов. Опять упорные тренировки на выносливость и скорость, потом соревнования. На одном из них, это было первенство учебных заведений, когда до финиша было уже рукой подать, переднее колесо попало в выбоину, и я  улетел далеко за обочину. Приземлился не мягко. Со сбитыми до крови локтями и коленями, с трудом поднявшись, кое-как дотащился до финиша  предпоследним. Быстренько оказали медпомощь. Весь в зелёнке и бинтах вернулся на круги своя, в общагу на Радищева 116. От ушибов всё тело болело, а друзья шутили, мол, до свадьбы заживёт, если больше не будешь падать! Падать мне и самому уже не хотелось. Так можно, ведь и  шею себе свернуть.
Неделю отлежавшись, решил завязать с велоспортом. Так оно совпало, что к тому времени я тайно влюбился  в Марку, но не в почтовую, а в симпатичную, серьёзную очень, стройную девчонку с таким вот довольно редким именем. Она же в это время была увлечена парашютным спортом и на меня не обращала никакого внимания! Естественно я тоже тут же записался в парашютную секцию. Стал посещать занятия, освоил даже укладку парашюта. По утрам пробежка, водные процедуры, днём занятия в техникуме, потом секция, вечером свидание с Маркой. Всё-таки подружились!
Подошло время прыжков, а у меня, как назло, обложная ангина и температура тридцать девять с копейками! Сам виноват! Накануне после тренировки выпил сгоряча сразу стакана два холодной, как лёд воды и... привет! Загремел в стационар. Жажда подкузмячила, будь она неладна!
В результате за прыжками парашютистов наблюдал из окна больницы и конечно же болел за свою подругу- Мару.
«И что за невезуха такая, – думал я про себя с досадой. Но, может в любви хоть повезёт» – теплилась надежда.
Однако и тут не всё было гладко. Вскоре к Марке стал клеиться какой-то крепкий парень. Настырный такой! Оказалось, самбист, да ещё и чемпион среди юниоров одного из  районов города. Мои шансы резко упали. Мы даже подрались, но мне досталось больше. Снова пришлось отступить. Временно, конечно… 
                Полоса что ль такая?




                ПРОМЫСЕЛ БОЖИЙ

Не секрет, что случайные наши встречи иногда преподносят удивительные сюрпризы и порой дают пищу для размышлений.
«А вы верите в чудеса исцеления?» – моя случайная попутчица смотрела на меня пристально и не без любопытства.
Я пожал плечами: «Да, как вам сказать… лично я за полвека, исцелившихся не встречал». И тогда моя собеседница протянула мне небольшую брошюрку с названием «Коренная пустынь, чудесные знамения». Открыв на нужной странице, сказала: «Прочтите, пожалуйста, вот это».
Заинтересовавшись, я пробежал глазами текст, а говорилось в нём следующее – это чудо свершилось ещё тогда, когда крестный ход в Коренной Пустыни, проходил только по её территории, и его протяжённость составляла девятьсот метров.
Тогда в обитель приехал из Курска отрок Кирилл. Он страдал тяжёлой болезнью, из-за которой мог ходить, лишь опираясь на костыли.
После молитвы и крестного хода с ним свершилось чудо: ноги его окрепли и он смог пойти без костылей, совершенно исцелённый Матерью Божьей. Болезнь больше уже не возвращалась к нему, и он стал усердным прихожанином Курского Знаменского монастыря.
Женщина смотрела на меня с любопытством, выжидающе. Ответил вопросом на вопрос: «А вы сами в это верите?» Та даже всплеснула руками: «Да как же мне не верить, если это всё о моём сыне Кирюше! Правда, произошло это семнадцать лет назад, но всё это чистая правда».    Потрясённый услышанным, я с минуту молчал, и, только хотел спросить о дальнейшей судьбе мальчика, о дне сегодняшнем, как моя попутчица, вежливо, с лёгким поклоном попрощавшись, вышла на своей остановке.
 В память об этой необычной встрече у меня осталась та самая книжечка, выпущенная к десятилетию возобновления Коренной Пустыни.
Время от времени я открываю её на восемьдесят восьмой странице, перечитываю, а вопрос далеко не праздного любопытства продолжает преследовать меня:
 «Что же произошло с тем отроком?  Как сложилась его жизнь?
Кем стал он теперь, исцелённый столь чудесным образом?».

Много позже  узнал, что отрок сей, сначала был служкой при церкви, затем пономарём.
Впоследствии, успешно закончив духовную семинарию, долгое время служил дьяконом,  и  вот, совсем недавно, рукоположен в сан священника.


   
РУБАШКА


В один из отделов супермаркета стремительной походкой вошел мужчина атлетического телосложения и весьма респектабельного вида.
В отделе рубашек он довольно бесцеремонно оттеснил невысокого пожилого мужчину, чуть не наступив ему на ногу, и, видимо, желая всё-таки извиниться за причиненные неудобства, наклонился и пророкотал «Извини, дедуля! Спешу очень на презентацию!»
И тут вдруг, неожиданно, его крупное, с румянцем во всю щеку лицо растянулось в улыбке: «Илья Борисович! Дорогой мой! Да вы ли это?!» Неуклюже, как-то по-медвежьи он даже, попытался обнять смутившегося в конец человека. Заметив растерянность, в лице того, здоровяк слегка отстранился и, широко раскинув руки, с нотками удивления в голосе пророкотал: «Ну, Илья  Борисович! Неужели Вы меня не узнали?! Я же Васька! Ребриков!». Лицо того, которого он называл Ильёй Борисовичем, в миг просветлело. Наконец-то  он узнал в этом огромном, источающем здоровье человеке своего бывшего ученика, и, увы, далеко не лучшего.
– Вася! - Изумился он.- Как ты вырос, как возмужал. А ведь совсем вроде недавно был худым и долговязым. Ну, как твои дела-то?!
– Процветаю, Илья Борисович, процветаю!  Без малого четверть века не видел я вас. Много водицы утекло с тех пор. Ох, много! Вы-то как?
– Да что я! Известное дело, на пенсии. Вот, обнову покупаю…
Учитель аккуратно положил на прилавок приглянувшуюся ему  рубашку и покачал головой – дороговато, придётся повременить с покупкой.
 Вася Ребриков смотрел на этого добрейшего человека, его Учителя, и вспомнились ему его бурные школьные годы и те проделки, которые доставляли так много хлопот и неприятностей в своё время.
Вспомнилось, как его классный руководитель, вот этот самый Илья Борисович, не раз и не два спасал  от отцовского гнева, а однажды отстоял его в директорском кабинете от неминуемого исключения за  драку в спортзале, за разбитое стекло в коридоре.
И вот этот человек, некогда отдавший им свои лучшие молодые годы, свои знания, сейчас стоит перед ним седой, тяжело опираясь на тросточку, смотрит на него таким добрым взглядом,  в котором светится  неподдельная радость от этой случайной встречи. А костюмчик-то на нём всё тот же, в полоску  только тогда он был новенький с иголочки – отметил он про себя. Пообносился наш учитель, вдруг кольнула его мысль. Туфлишки из кожзама вон уже потрескались и  вот-вот развалятся. Пенсия-то, видать, не ахти.
У него как-то враз перехватило дыхание, запершило в горле. Он заморгал, будто в глаз попала соринка и, чтобы скрыть волнение, повернулся к продавцу.  Неожиданно севшим голосом потребовал: «Рубашку! Самую лучшую!».
Затем, обращаясь к Учителю, сказал слегка дрогнувшим голосом: «Это Вам Илья Борисович! Пусть хоть она будет  на память … от нас, раздолбаев. Спасибо Вам за всё!».
Хотел что-то еще сказать, но махнул рукой и, повернувшись, неуклюже зашагал к выходу.

































                НЕ РОЗЫГРЫШ

Корреспондент районки журналист Жора Журкин с вполне приличным опытом работы, можно сказать без пяти минут АС пера, после затянувшегося «вчерашнего» проснулся поздно и сразу не мог даже вспомнить где он и какой сегодня день. Комната показалась знакомой – уже хорошо! Память медленно возвращалась. Предметы быта стали обретать реальные очертания. Для начала неплохо!
Глянул на календарь: мать честная! Да сегодня ведь уже первое апреля! День юмора, приколов и розыгрышей!
Просто замечательно! Можно поведать чистую правду: что был в неадэквате, то бишь, в подпитии. Два дня  мучила головная боль, терзал синдром похмелья, сегодня же уснул только под утро ну и «немного» проспал. До обеда.
Конечно же, не поверят. Подумают, что на самом деле рыскал в поисках «жареных» фактов, готовил сенсационный материал для воскресного номера.
Сегодня ведь никто никому не верит – вокруг одни сплошные весёлые розыгрыши. Просто великолепно!
Только подумал так, сладко потягиваясь, как заверещала мобила. Звонили из редакции:
– Ну, куда ты пропал? Где материал о наркоманах? Шеф тебя второй день ищет. Рвет и мечет!  Похоже, у тебя серьезные проблемы!
– Да знаю я, в курсе… что сегодня первое апреля, так что давай без этого… Не катит! – и нажал кнопку «отбой».
Быстро оделся, по дороге заскочил в пивбар, залпом осушил кружку холодного пива. Стало легче. Через полчаса был на месте.
В редакции его встретил чем-то явно встревоженный коллега:
– Явился? Там тебя «главный» на ковер требует. Горит желанием лицезреть! Иди уже скорее! Ждёт!
– Да пошел ты! – огрызнулся обычно вежливый Жора, – вместе со своим главным и его ковром! Нашел чем разыгрывать! Придумал бы что-нибудь поновее. Ведь каждый год одно и тоже: то главный вызывает, то бухгалтерия приглашает, то спина, блин, белая…
Усевшись за свой стол, включил электрочайник.
 И только размечтался о чашечке хорошего ароматного чёрного кофе, как в дверь заглянула молоденькая студентка-практикантка и сразу без предисловий:
– Слушай! А тебя, говорят, уволили! И приказ вроде подписан  уже!
– Нет, ну это слишком! – Журкин просто взорвался от возмущения - Да отстань хоть ты! Ну, надоело, чесслово! Что  за бред! Совсем уже достали!
Сердито бормоча про себя что-то не совсем цензурное, решительно взял сигареты и вышел в коридор. На доске объявлений заметил одинокий белый листок. Подошел, полюбопытствовал. Слова запрыгали, побежали торопливо, натыкаясь друг на друга: «За систематическое нарушение трудовой дисциплины, постоянные прогулы, – уволить…» фамилия была его, печать и подпись подлинные, а внизу дата – 1 апреля  и  год настоящий, соответственно…
Впервые захотелось, чтобы это был розыгрыш.

















                Страшная месть
                «или зачем поэту нужны крылья»

Вот же, стервь! – известный литератор, поэт Пегаскин с трудом разлепил тяжёлые от творческой усталости веки. Сегодня он сомкнул их только под утро, дописав, наконец,  свое выстраданное бессонными ночами детище,  – большое поэтическое полотно, поэму в трех частях  «Кому на Руси жить…». Название своей поэмы он не украл у великого писателя, сократив же, лишь углубил его, многоточием.
И вот теперь, когда он, наконец, поставил последнюю точку и без сил  свалился в постель не раздеваясь, отдав всего себя без остатка во власть Морфея, эта стервоза, сразу же стала нудно зудеть над самым  ухом, явно метя приземлиться на его усталое просветлённое чело.
Он несколько раз пытался отмахнуться, спрятать голову под подушку, но куда там! До чего же настырная зааза! Видимо возомнила, что она теперь здесь полновластная хозяйка и может творить все, что ей вдумывается.
Ну, нет! Так дело не пойдет! Этот дичайший, психо-терроризм надо пресекать в корне и немедленно!
 Пегаскин неимоверным усилием воли заставил себя подняться. Пошатываясь от нечеловеческой интеллектуальной  усталости, он прошел на кухню своей однокомнатной, вполне прилично, хоть и без изыска, обставленной квартиры. Смочил простое,  вафельное полотенце холодной водой из под крана. Тщательно отжал  его и на ходу сворачивая тугим жгутом, прокрался обратно.
Его обидчица сидела на одной из подвесок новенькой хрустальной люстры и безмятежно чистила лапки.
– У.у. у…! Попалась скотина! – мстительно прошипел  Пегаскин и, тут же коротким, но сильным взмахом хлестнул по злостной нарушительнице его покоя. Люстра, оказавшаяся китайской подделкой разлетелась совсем не хрустальными брызгами, а то, что от неё осталось, висело, покачиваясь на электрическом шнуре, жалобно позвякивая.
Пегаскин взял веник и небрежно смел остатки былой искусственной красоты в ближайший угол, но странное дело: среди множества осколков его врага нигде не было видно.  Куда же она, чёрт подери, подевалась!  Бил -то вроде прицельно! Наверняка!
Внимательно оглядевшись, вскоре засек её, как ни в чём не бывало нагло восседающую на большой красивой керамической вазе, подарке соратников по перу, который год незыблемо стоящей на серванте.
   – Так вот ты где «окопалась» подлая тварь! – и точным ударом он «накрыл» нахалку прямо на месте её дислокации! Ваза с грохотом полетела на пол и разлетелась в дребезги, муха же, осознав видимо всю серьезность своего незавидного положения, стала истерично биться в оконное стекло, пытаясь вырваться наружу.
     Как в последнюю атаку опрокидывая стулья бросился к ней Пегаскин . Ударил сильно, с оттягом, да так, что толстое оконное стекло лопнуло сразу в двух местах. Злодейка же, лихо заложив, вероятно последний в этой, ставшей такой опасной для её жизни квартире, головокружительный вираж со злым гудением пулей вылетела в открытую форточку и будто растворилась в зыбком мареве эфира.
Только теперь Пегаскин, впервые за долгие годы творческой деятельности на изрядно перепаханной ниве отечественной литературы, искренне посожалел, что у него нет крыльев.
– Догнал – убил бы стерву! – сокрушаясь про себя, пробормотал он. В сердцах, добавив к этому что-то ещё из обширного словаря ненормативной лексики, с чувством не до конца исполненного возмездия,  без сил рухнул в постель.
Засыпая, увидел сон: будто он сам превращается в огромное насекомое. Вместо рук у него большие мохнатые лапы, а за спиной растут и крепнут с каждой минутой самые настоящие крылья. Его это несказанно радует. Наконец-то! Уж теперь-то злодейка, не уйдёт от него. Он покажет ей почем фунт лиха, догонит и задаст ей такого жару, что мало не покажется.  Пусть только объявится! С такими крыльями, как у него теперь, живой ей не уйти!
От таких мыслей на душе у него становится хорошо и покойно. Он блаженно улыбается во сне и только одно его беспокоит – не помять бы их до утра ненароком!
 


                С О Н
             ( но такой яркий, что я в него почти поверил)

Однажды снится мне, будто бы прихожу я вечером уставший домой с работы, а на кухне за столом сидит довольно крупного телосложения, упитанный мужчина и во всю уплетает блины.
С большим аппетитом, про себя отмечаю, уплетает!
Жена оживлённо у плиты хлопочет, над сковородкой колдует и все подкладывает ему, да подкладывает блинчиков. – Эге, думаю, вот оно как значит! Кого же это она без меня тут так старательно привечает - прикармливает?
Злость меня начала разбирать – мужик то кажись совсем мне не знакомый, хотя показалось, что я вроде бы его где-то уже видел. Но откуда он взялся вдруг на нашей кухне, за нашим семейным столом и что тут делает, на ночь глядя?
Кивнул я ему небрежно, так, лишь для приличия, а сам отзываю свою половину в сторонку и спрашиваю строго: Мол, что за гусь? Почему мои блины поедает?
Жена аж руками всплеснула от возмущения: – Да ты что, очумел что ли совсем! Самого Ивана Андреевича не признал! Совсем память отшибло? 
– Какого ещё, Ивана Андреевича? Кто он, блин, собственно такой, что я его должен знать!
Да Крылов это! Иван Андреевич Крылов собственной персоной в гости к тебе, дурья башка, пожаловал!
У меня аж мурашки побежали по спине. И не от страха вовсе, а скорее от благоговейного трепета. Не уж то Он – сам великий Крылов почтил своим присутствием нашу малогабаритную кухню и нанёс визит мне, широко неизвестному даже в узких кругах, баснописцу! Не мираж ли часом это! Не обман ли зрения?
Пригляделся я к гостю повнимательней, и, правда – уж очень похож на свой портрет в учебнике литературы, над баснями, что мы проходили в школе! Сомнений больше не оставалось - это был конечно же Он! Вот это да!
Как же я мог так  лопухнуться!  Не узнать с первого взгляда великого классика!

Кумир народа! Великий Баснописец у меня в гостях, а я пожадничал. Блинов пожалел! 
Да ещё чуть не приревновал его к своей жене! Заподозрил её в неверности! Вот идиот!
Так! Срочно нужна хорошая мина! Жест так сказать гостеприимства! Делаю вид, что вот только сейчас узнал его.
– Иван Андреич! Прости, дорогой!– бросаюсь к нему, широко раскинув руки,  готовясь уже от чистого сердца заключить  в свои   объятья,  как самого дорогого гостя.
Но Крылов, неожиданно для его тучной комплекции, быстро встаёт, поднимает протестующе руку, жестом этим, явно, давая понять, что такая фамильярность здесь неуместна. Дескать, мол, ни к чему эти телячьи нежности!
 Не торопясь, дожевав последний блин, важно говорит, вытирая губы салфеткой:
– Ты вот, любезный, гляжу я, басни  тут пописываешь. Что ж, похвально брат, похвально! Одобряю! Вижу – стараешься и, даже кое-что стало получаться – Он хотел было уже похлопать меня по плечу, но передумал и продолжил: – Однако скажу  тебе, как на духу собрат: не дотягиваешь ты ещё до настоящего баснописца. Не дотягиваешь! Вроде и Федот, да вот, увы, калибр не тот! Басни, сударь мой,  дело серьёзное и важное!  Все они должны быть непременно с тонким смыслом  и  глубокой, назидательной моралью.
У тебя же всё как-то поверхностно, мелковато что ли, но в целом одобряю! Да-с… одобряю! Пиши и дальше! Углубляй смысл, поднимай уровень мастерства!
Затем, повернувшись к жене, поклонился учтиво:
– А за блины, хозяюшка  – спасибо! Доле оставаться не пристало, да и не могу! Пора! Отпустили-то ненадолго,  а я вот засиделся тут у Вас…
 Там – он показал пальцем вверх – уже поди заждались меня мои товарищи по перу, мои  добрые друзья. Опаздывать нехорошо-с! Это дурной тон.
А у тебя ещё есть какое-то время. Не теряй его. Трудись! Сочиняй в том же духе!   Ну, бывай, братец! – и дружески  кивнув, скрылся за дверью. Как будто растворился в бесконечности пространства.
Я же так и остался стоять с открытым  ртом и стоял бы может быть ещё до сих пор, но тут жена толкнула легонько в бок:
– Закрой коробочку! Он тебе уже  всё сказал!
Потом она двинула меня ещё раз, да так крепко, что я, хоть и не сразу, но  проснулся.
С трудом разлепил отяжелевшие за ночь веки. Стеная и кряхтя, поднялся, зевнув, сунул ноги в шлёпанцы. Потянулся до хруста в суставах. Прислушался. На кухне что-то шкворчало и шипело. Догадался – это жена хлопочет, с утра печёт блины!  Так, может это был не сон  и  он всё ещё  там!
Тут же кинулся на кухню, широко распахнул дверь. За столом никого! Странно!
– А где  Иван Андреевич? – спрашиваю потягиваясь и незаметно озираясь по сторонам.
– Какой ещё тебе Иван Андреич с утра?  Ты что, совсем спросонья спятил?  Садись-ка лучше есть блины, пока горячие!
Против блинов я не имею ничего против. Мало того, я их очень даже  люблю, особенно если со сметаной!
С аппетитом уплетая блины, думаю  про себя  не без некоторого морального удовлетворения: как же много всё-таки  общего у нас  с  великим баснописцем!
                Аж страшно!

Ив.Зарецкий  г.Курск


            ПРЯМОЕ  ПОПАДАНИЕ


 ВЕЧЕР. ЕЩЕ ОДИН. МАШКА, ДЕВИЦА В ВОЗРАСТЕ, ГРУСТНО СМОТРИТ В ОКНО НА ЯНВАРСКОЕ НЕБО, УСЕЯННОЕ КРУПНЫМИ ЗВЕЗДАМИ.  ЕЙ ПО-ПРЕЖНЕМУ ПОД НИМИ ВСЕ ЧТО-ТО НЕ ВЕЗЕТ. ВСЕ ЕЕ ПОДРУГИ ДАВНО УЖЕ ЗАМУЖЕМ. А ВЕДЬ ОНА НЕ УРОДИНА КАКАЯ-ТО, СИМПАТИЧНАЯ ДАЖЕ  И ФИГУРА, В ПРИНЦИПЕ, НИЧЕГО. РОСТ, ПРАВДА, ЗА 180, А НОЖКА ТАКАЯ, ЧТО ОБУВЬ НЕ ВО ВСЯКОМ ГИПЕРМАРКЕТЕ НАЙДЁШЬ, ВОТ В ЭТОМ, ВИДИМО, ВСЯ ПРОБЛЕМА... НЕ ЗРЯ ЖЕ ЕЕ ОБОЗВАЛИ "ГРЕНАДЕРОМ В ЮБКЕ". РЯДОМ С НЕЙ ПАРНИ ЧУВСТВУЮТ СЕБЯ КАК-ТО МЕЛКОВАТО, КРУПНЫХ-ТО МУЖИКОВ РАЗ-ДВА И ОБЧЕЛСЯ, А ВЗЯТЬ, К СОЖАЛЕНИЮ, НЕОТКУДА. МЕЛЬЧАЕТ СИЛЬНАЯ ПОЛОВИНА! Ох, мельчает!
Вот за такими грустными мыслями ее и застиг решительный звонок в дверь. Это пришли две её школьные подруги – Ленка и Алка, которые и замужем побывали, и развестись успели. Хватит хандрить, – заявила с порога бойкая на язычок Ленка. – Пора брать судьбу в свои руки, а то ты так в девках еще лет десять просидишь. Мы не будем больше гадать на зеркалах, кофейной гуще, свечи жечь. Действовать надо решительно! И, не давая ей опомниться, спросила задорно: «Старая обувь, башмаки там всякие ненужные у тебя имеются в наличии?»
Машка, слегка опешив от такого напора, промямлила, что где-то на антресолях у нее есть целый короб «на выброс».
– Так это же, как раз то, что нами нужно. Будешь метать все это с балкона!
– Это ещё зачем? – проявила полную некомпетентность в вопросах гаданий Машка.
– Да ты что, с луны  свалилась!? Сейчас   только так себе женихов и добывают.  В кого попадешь, тот и твой. Знай – бросай,  не ленись! – А   вдруг  наповал!? – округлила глаза та. – Да брось, подруга, ты же не кирпичи-то бросать будешь.  Вариант, скажу тебе, самый верный. Судьба, она сама знает, кого тебе выбрать в мужья. Вот увидишь, все будет о'кей. Но бросать просто так, в белый   свет,   глупо – можно промахнуться, в «молоко» попасть!
Держи-ка «мобильник» при себе, а мы подкорректируем и тебе просигналим, когда нужно. Машка уже поняла, что сопротивление бесполезно, и, накинув на плечи пуховик, обреченно выволокла на балкон полную коробку с бэушной обувью. Все равно это выбрасывать когда-то надо было. Так почему бы не теперь?
С высоты ее шестого этажа как на ладони была видна автобусная остановка. Пробегали одна, за одной "маршрутки", какие-то люди выходили по одному и группами, торопясь, шли под ее балконом, спешили, наверное, в гости. Что и говорить: позиция удобная. Но ей все ж было как-то не по себе. Она вернулась в комнату, включила телевизор... Может, подруги просто пошутили? Хорошо ли это, кидаться старой обувью в ночь под Новый год?!
И только она так подумала, как раздался звонок по телефону: "Машка! Давай быстро, а то опять проворонишь своё счастье". Повелительный голос Ленки прокричал в самое ухо: «Давай, бросай уже скорее!» Повинуясь этому голосу, Машка одним прыжком выскочила на балкон и ухнула всю коробку вниз. А затем, на волне вдруг накатившего бесшабашного веселья, бросила еще вслед – "Гулять, так гулять!" – зимний сапог со сломанным каблуком.  Только потом, с чувством честно исполненного долга, она вернулась в комнату и, плюхнувшись в мягкое кресло, с наслаждением затянулась сигареткой.
Прислушалась: внизу раздавались неясные крики... Кажись, попала!
     Ленка же с Алкой были весьма довольны собой: наблюдая за движением внизу, и, заметив подходящую группу молодых людей, просигналили  вовремя – каскад обуви застал тех врасплох. Но только одно попадание было прямым. Высокий молодой человек, наклонившийся прикурить, получил удар по затылку. Кстати, это был, именно, тот самый Машкин последний бросок. И ведь точно в цель! Молодой человек схватился за голову. Видимо, он был слегка ранен, а возможно, что и контужен.  Подруги со всех ног кинулись к пострадавшему и сразу участливо: "Молодой человек, что с вами?.. Да у вас же кровь! Давайте мы вас перевяжем... Здесь недалеко, наша подруга – она хорошая медсестра!". Высокий, долговязый парень растерянно глядел на двух девиц, невесть откуда взявшихся, и все смотрел вверх, пытаясь определить, кто же это "угостил" его дамским сапогом такого внушительного размера. Однако сопротивляться не стал. Слегка ошарашенный таким напором, держась за голову, молча, покорно,  поплёлся за ними.
Когда снова зазвонили в дверь, Машка с некоторым испугом пошла открывать: «А вдруг это разъяренная толпа пришла выяснять отношения?..» Но на пороге стояли обе ее подруги, держа под локоток высокого незнакомого парня. Ого! Под метр девяносто будет, – отметила она с удовлетворением, тут же изобразив вселенское гостеприимство, пролепетала:
 – Милости прошу! Проходите! Гостям всегда рады!
– Мы к тебе не в гости! Принимай-ка лучше раненых! – крикнула ей весело Алка. – Неси бинт, вату, а то истечет человек кровью. Только быстрее – мы спешим! – и незаметно подмигнула: давай, мол, шевелись! Машка быстренько достала бинт, ловко перевязала рану все время молчавшему парню и побежала на кухню, где уже во всю хлопотали подруги. – Ой, девочки! А он симпатичный. Но уж больно застенчивый. Она округлила глаза: - Может немой?
– Не обольщайся, милая, – шепнула  ей Алка. – Просто он всё еще в шоке. Попала-то не абы куда, а  по головушке! Тут любой застесняется...Давай-ка подруга, накрывай на стол лучше поскорее, –  и она заговорщицки опять подмигнула: – только быстренько!
Тут же из холодильника были извлечены салаты и шпроты, ветчина ещё какие-то деликатесы, нашелся и коньячок и шампанское.
После первой рюмки гость перестал морщиться от боли, заулыбался. После второй признался, что зовут его Григорий, и добавил, любезно смягчившись, что они могут звать; его просто Гришей. После третьей рюмашки  уже заразительно смеялся над тонким юмором подруг и не сводил глаз с Маши. Алка, самая трезвая из всех поднялась первой и, потянув за рукав Ленку, сказала: – Ленуся, нам пора. Им-то что, они ж холостые, а нас с тобой  мужья, ждут. Заждались, наверное, где-то. Пошли уже, – и потянула за рукав к выходу. – Маша! деланно-строго сказала уже заплетающимся языком Ленка, нехотя поднимаясь, – Гришутку не обижай тут без нас. Утром не забудь сменить повязку. Завтра забегу – проверю лично! И, чмокнув её в щеку, дружески  подмигнула, теперь уже Григорию держись, мол, тут красавчик! Не робей  и не теряйся!
 На другой день Гришаня, уже вполне освоившись, в новых шлепанцах на босу ногу, в мохеровом Машкином халате, выйдя на балкон покурить, пнул ногой пустую коробку. Поднял и бросил в нее одиноко стоящий зимний правый сапог, показавшийся ему до боли знакомым. На всякий случай глянул вниз... Так и есть: в сугробе неотвратимо, как сама судьба торчал точно такой же левый! Тот самый,  ставший теперь таким близким! Именно ему был он обязан этому счастливому  знакомству. Не без активного участия, конечно же, кое-кого ещё.
Вернувшись в комнату, Григорий, обнимая новую подругу, сказал ласково:
«Маш! А у тебя не только меткий глаз, но и очень легкая рука. У меня уже всё прошло! Небольшое потрясение только на пользу! Я вроде даже  лучше стал соображать! Теперь мне, кажется, что мы знакомы с тобой  целую вечность!»  И уже шёпотом:
А знаешь, мне было бы жаль, если бы ты попала в кого-нибудь другого!
– В другого?  Ну, нет, милый! Другие мне не нужны!

Только ты! – и, поднявшись на цыпочки, она нежно чмокнула его в самую макушку.   Тут уж, ясное дело, до свадьбы осталось рукой подать…


РЕМЕНЬ

Старый солдатский ремень, который уж год валялся в  углу тёмного чулана. Там в густой паутине, среди какой-то рухляди, думал он горькую думу свою. Да разве такой участи заслужил он. Он, прошедший со своим хозяином, гвардии старшиной Сорокиным  всю войну и вернувшимся целым и невредимым. Верой и правдой служил ещё  долгое время и в мирные дни,
И вот теперь лежит среди мышиного помёта, под толстым слоем пыли, всеми забытый и заброшенный, одинокий и никому не нужный.
А ведь когда-то  хозяин любил его и лелеял: перед праздником до зеркального блеска начищал мелом бляху и, туго подпоясавшись, звеня медалями, молодцевато выходил на улицу, украшенную красными флагами. Гремел оркестр, люди улыбались, поздравляли друг друга с победой, и ремень радовался вместе с ними, а его бляха просто излучала счастье!
Но шли годы. Бравый солдат постепенно состарился. Он уже не чистил бляху, а только поглаживал её, вспоминая своё боевое прошлое.
Когда его сын был маленький,  частенько брал ремень, поиграть в войнушку, в казаки-разбойники. А когда вырос, охладел к нему и брал  изредка, лишь чтобы урезонить расшалившегося, теперь уже своего малолетнего сына, внучка  того ветерана.
Подросший внук  невзлюбил ремень, и, когда  дед умер, забросил его в этот жуткий чулан, в самый дальний его угол.
С тех пор, он который год не видит белого света. Кожа его задубела, потрескалась, и местами стала расслаиваться, а бляха потускнела, покрылась серым от пыли налётом. В ней теперь даже подобия человеческого лица невозможно было увидеть, не то чтобы отблеска былых побед. Награды дедовы внук сменял на навороченную мобилу, а застиранную, полинялую гимнастёрку, пустил на ветошь, когда чинил  мопед.
Ремню было очень обидно за себя, за эту молодую поросль, не желающую чтить  прошлого, хранить память о нём. О времена … О,  люди!
Он  стал совсем никому не нужен в этом мире. Как будто и не было войны,  не было героического прошлого, полных лишений и подвигов лет.
За дверью чулана жизнь меж тем шла своим чередом. Внук завёл щенка и, вспомнив однажды про ремень, решительно разрезал его пополам. Из одной половины он сделал добротный ошейник, а другую выбросил за ненадобностью в утиль.
Вот так и закончил свой земной путь гвардии солдатский  ремень, самый верный спутник и  надёжный друг,  ушедшего в лучший мир ветерана.


ИНВАЛИДЫ

На южной автостанции под конец дня тихо и безлюдно. Я жду свой последний автобус на Винниково. В запасе минут ещё двадцать. На дальней скамейке расположился пожилой, одноногий инвалид.
На аккуратно расстеленной газете «Сельская новь», ломоть хлеба, наполовину обглоданная таранка, в руке початая бутылка пива. «Крестьянство обедает» называю про себя эту картину и уже собираюсь пройти на площадку, как замечаю, что к инвалиду боязливо озираясь, ковыляет на трёх лапах довольно крупный пёс с репьями на облезлом хвосте. Четвёртая лапа, видимо, перебита и потому прижата к животу. Инвалид смотрит на него сочувственно, тут же разламывает хлеб пополам и половину бросает собаке: «Держи, дружочек!» Дружок, или может Тузик, жадно хватает хлеб и чтобы не отняли, хромает скорей в сторонку.
Тут же, словно из-под земли появляется взъерошенный  галчонок. Он как-то странно, припадая на один бок, приближается к той же скамейке. Вертит головкой, открывает и закрывает клюв,  всем своим видом показывая, что и он не прочь подкрепиться. Инвалид аккуратно ссыпает крошки в широкую ладонь и бросает их галчонку. Тот  неловко сначала отскакивает в сторону, а потом, прихрамывая, возвращается и с жадностью набрасывается на угощенье. Глаза старика вдруг начинают круглиться от удивления: «И ты тоже, бедолажка!» восклицает он и большим клетчатым платком вытирает повлажневшие глаза. Странный на первый взгляд возглас и это «тоже» заставляют пристальней присмотреться к птице.
Батюшки-светы! Да у него же культя! Лапка в самом низу будто срезана и кажется, что галчонок опирается на чёрную, обгоревшую спичку.
Поспешно лезу в дорожную сумку, достаю початую пачку чипсов. Заметив моё движение, тут же приковылял «дружок» и уставился на меня своими печальными глазами. Я насыпаю горку прямо на асфальте и отхожу в сторонку. Хромой галчонок тоже заинтересовался чипсами, но пёс тявкнул на него сердито: дескать, отойди! Не тебе это! И сильно клацая зубами, стал поглощать их.
Тут подошёл мой автобус. Вхожу, занимаю своё место. Отъезжая, вижу, что инвалид готовится прилечь на скамейку. Пёс уже растянулся под нею, а галчонок доклёвывает то, что осталось от трапезы. Податься им сегодня видно совсем некуда.
Да и завтра, наверное, тоже…



ВОЛЧЬЯ ЖИЗНЬ


Старый матёрый волк Пахом уходил от погони тяжело, с трудом пробиваясь через глубокий рыхлый снег. Уходил по косогору к спасительному крутому логу. Лай собак, крики и выстрелы становились всё глуше и вскоре совсем стихли.
Пахом обессилено прислонился к старой берёзе: кажется, и на этот раз обошлось! Собаки выдохлись, дробь не достала. Вроде повезло, но  возвращаться без добычи домой не хотелось – там, среди бурелома, в логове ждали его пятеро голодных волчат. Одного ягнёнка хватило бы, чтобы накормить их, но появились эти злобные  деревенские шавки, следом выскочили двуногие, с ружьями и началось… Сущий кошмар!
Вот так времена наступили. Леса вырубаются, дичи почти не осталось, а в деревне высокие заборы, собаки и эти, которые называют себя людьми.
А, ведь зло-то всё от них. Когда-то в этих местах, где прошла жизнь не одного поколения его сородичей, стояли густые, непроходимые леса. Зверья водилось всякого видимо-невидимо, реки были с чистой прозрачной водой и кишели  рыбой. А что теперь? Где это всё изобилие?
Вот то-то и оно. Ещё и гордятся, что они люди. Возомнили себя царями природы. А чего стоит это  их саркастическое: «человек человеку – волк»? или ещё такое: « с волками жить – по волчьи выть!»
Если бы так. С волками жить – не с людьми! Мы-то, в отличие от них, не убиваем себе подобных, не разрушаем, не портим всё вокруг.
Волк, понуро опустив голову, побрёл дальше, а, поднявшись на косогор, устало поднял морду  кверху и завыл утробно, протяжно, словно жаловался кому-то неведомому на свою горькую волчью судьбину.


КРЕЩЕНСКАЯ ВОДА

- Ох, и много же у нас суеверий всяких появилось. Верим во всё подряд. Даже в живую воду! – говорю я деду Матвею, убелённому сединой и умудрённому всеми своими девяносто годами с хвостиком.
 - Так-то оно так – сипит он мне в ответ,  сворачивая самокрутку, – а с другой стороны как не поверишь, когда хвакты…  Вот послухай-кось!
Годков десять назад захворала, и крепко, моя покойная теперича, царствие ей небесное, Матрёнушка. Слегла под самый, что ни есть, Новый, не помню какой уже и год. Недвижима лежала, маковой росинки в рот не брала – думал не встанет уже. Зимой хоронить придёться…
А тут, аккурат, на крещение, просит она меня слабеющим уже голоском, воды принести ей свежей, колодезной. Делать нечего. Хоть и далеко до него топать, снег по колено и мороз такой, что аж, деревья трещат, сунул я ноги в валенки, накинул шубейку и поплёлся скрепя сердцем за водицей.
Ночь звёздная, тихая. Дошёл я до колодца, хотел уже было опустить ведро, глянул вниз и обомлел. В самой глубине его, будто тонкие блискучие, разноцветные ленточки пляшут, а вода искрится, переливается всеми цветами радуги. И такая там радужная мельтешня, что грешным делом даже подумал: не в глазах ли часом зарябило? Поднял голову, глянул по сторонам – всё как обычно. Вокруг ни души! Только повернулся опять до колодца, чтобы набрать воды, как услышал скрип шагов. Вроде как идёт сюда кто-то. Мысль мелькнула: неужто Матрёна поднялась? Оглянулся – вокруг ни души.
Не по себе стало. Осенил себя крестным знаменем, зачерпнул воды энтой искристой и скорёхонько домой.
Первым делом налил воды в чайник и поставил на плиту. Слышу из горницы Матрёнушка зовёт, пить просит.
- Потерпи, – говорю, – голуба-душа, счас чаёк поспеет. А она: - Нет, сырой, говорит, дай. Хоть капельку!
Зачерпнул я в ковшик водицы, поднёс ей. Сделала она пару глоточков, чуток плеснула себе на ладошку и ко лбу её приложила, молитву шепчет.
С тем и уснула горемычная.
Ну, в общем, попил я тогда чайку один, перекрестился на образа в углу и тоже на боковую. А утром раненько слышу, гремит на кухне  кто-то посудой. Глянул, а это моя Матрёна уже что-то там стряпает.
– Ты что это, старая, поднялась ни свет – ни заря! Ай, полегчало тебе?
– Да вроде таво...  Вишь, блинцов захотелось чтой-то.
И с того дня пошла она на поправку и прожила ещё, почитай без малого, десять годков. Вот и не верь, милок,  опосля энтого в живу крещенску воду.
Я с тех пор кажный год ею запасаюсь. Може и живу потому так долго. А ты говоришь суверие…

ПОЗДНЯЯ ЛЮБОВЬ

         Любви все возрасты покорны! – любим произносить мы, мужчины, глядя на прекрасных, очаровательных женщин.
Так то оно так, но есть же какие то пределы. Скажем, если тебе «под» или «за» семьдесят, то о какой любви может идти речь? Разве что о платонической гипотетически, с лёгкой примесью флирта при личных встречах.
 Но нет правил без исключений. Жизнь столь многообразна и непредсказуема, что, порой, приходится только удивляться её неожиданным поворотам, взлёту  возвышенных чувств и хитросплетениям судеб.
Их познакомил март и санаторий в Дорохове.
Николая Васильевича определили за столик, где уже сидели: молодая симпатичная женщина, чем-то своим, очень личным, озабоченный, совершенно лысый мужчина и девушка лет двадцати трёх, с весёлым озорным взглядом. Мало-помалу, не без иронии и шуток, они познакомились. Как никак впереди были три недели отдыха и совместных встреч за столом, по три раза в день. Девушка оказалась студенткой одного из столичных вузов, важный мужчина – чиновник какого-то периферийного учреждения, а молодая симпатичная женщина была врачом-терапевтом, звали её Ирина Павловна.
Теперь только этот новый их сосед высокий, крепкий на вид, осанистый мужчина был для всех загадкой. О себе он, видимо не любил распространяться, чем ещё больше возбуждал любопытство, особенно у представительниц прекрасного пола.
Первой не выдержала студентка Леночка: «Николай Васильевич! Ну, пожалуйста, скажите нам кто вы по профессии? – обратилась она к нему, с самым невинным видом. А то мы тут просто теряемся в догадках.
Николай Васильевич неспешно отхлебнул из стакана чаю, и внимательно посмотрев на задавшую вопрос девушку, важно, без тени иронии сказал: «Я заслуженный мастер чистоты!  Лучший по профессии в своём городе, за что и был награждён путёвкой сюда, и счастьем ужинать с вами за одним столиком». С тем, галантно поклонившись дамам, и, кивнув мужчине, удалился походкой человека повидавшего жизнь и знающего себе цену.
 – Ну вот, а я то думала… разочарованно сказала Леночка…
– Да не верю я ему, что-то не похож он на дворника, скорее какой-то чин из секретных служб
или отставной военный, пробубнил лысый.
– А я думаю, он бывший капитан дальнего плавания, вмешалась дама с соседнего столика, давно заприметившая импозантного мужчину с выправкой военного, всё пытавшаяся, но, правда безуспешно, переманить его за свой столик.
Ирину тоже заинтересовал этот загадочный, так не похожий на других, мужчина. Особенно после случая, произошедшего вскоре после их знакомства.
По утрам к источнику с целебной минеральной водой обычно выстраивалась длинная очередь. Мужчины и женщины всех возрастов с кружками и чашками терпеливо ждали минуты, когда можно наполнить ёмкость и выпить целительную влагу.
Как-то к источнику подкатил шустрый пожилой, довольно упитанный мужчина и оттесняя впереди стоящих, попытался просочиться к источнику. Женщины, возмутившись такой бесцеремонностью, попросили его встать в очередь. Но мужчина заявил, что он имеет право, как ветеран войны и герой. Тут же, словно из-под земли  перед ним вырос Николай Васильевич, решительно взял нервного ветерана под локоток, отвёл в сторону и сказал строго, но вежливо: «Это что же ты с женщинами воюешь, дорогой мой! Я может дважды герой, а стою здесь со всеми на равных. И добавил уже более жёстко: – советую вам сделать то же самое». «Герой» тут же ретировался. Инцидент был исчерпан. Авторитет же Николая Васильевича взлетел ещё выше. Дамы, особенно бальзаковского возраста, смотрели на него с нескрываемым восхищением.
А вскоре в санатории состоялась встреча с московскими писателями и один из них, видимо руководитель, пригласил Николая Васильевича пройти на сцену и, крепко пожимая руку, спросил у него: «Когда же мы, Ваши читатели, увидим вторую книгу из вашей трилогии, дорогой наш фронтовик!»
«Рукопись давно в издательстве, – ответил с грустью Николай Васильевич, – но с выходом загвоздка, совершенно нет денег на её издание».
Ирина Павловна, которая стала свидетелем этого разговора, с любопытством и уважением посмотрела на Николая Васильевича и удивлённо воскликнула «Так вы оказывается писатель!» и добавила решительно с улыбкой: – если мне понравится то, что вы пишите, я помогу вам!». Приняв её слова за шутку, Николай Васильевич всё же пообещал прислать книгу по почте. Возвратившись в Курск, он, как человек слова, сразу же отослал первую часть трилогии этой милой, замечательной женщине. Конечно же, ни на что не рассчитывал, просто хотелось узнать её мнение. Через неделю пришла телеграмма – «Роман очень понравился. Вопрос Ваш решён положительно. Приезжайте. Жду. Ирина».
Это было похоже на чудо. Она нашла ему деньги!  Теперь его трилогия «Любовь и терпение» наконец-то увидит свет! Даже не верилось, что эта милая женщина решила его проблему в такой короткий срок. И, тем не менее, всё так и произошло. Две части трилогии  вскоре были изданы, а сам Николай Васильевич был принят в союз писателей
 С тех пор прошло уже лет семь или восемь, но их дружба, взаимная симпатия, а возможно и нечто большее, живёт в их сердцах и по сей день.
Вначале Николай Васильевич часто бывал в Москве, Ирина приезжала в Курск, а потом всё постепенно свелось к телефонным звонкам и письмам.
Тут уместно добавить, что за эти семь лет Николай Васильевич написал около 200 стихов и все их посвятил той, что сумела покорить его суровое, казалось давно охладевшее для тонких, возвышенных чувств, сердце. Сердце заслуженного ветерана войны и узника сталинских лагерей.
Ну, как после этого можно опровергнуть фразу, ставшую крылатой истиной, что «любви все возрасты покорны!» Это было бы очень и очень не логично.


ПРИКЛЮЧЕНИЕ под НОВЫЙ

Случилось так, что мы, трое командировочных, задержавшись по делам неотложным, из пограничного посёлка Тёткино возвращались домой, в Курск под самый вечер последнего дня уходящего года, рассчитывая поспеть к праздничному столу и встретить его в кругу семьи.
Трасса была совершенно свободная, но после большого снегопада, дневной оттепели и весьма крепкого морозца к ночи, стала довольно скользкой. Быстро проскочили Попово-Лежачи,  позади остался старина Карыж, а вот в  Карыжском хвойном лесу на одном из поворотов резко занесло и мы на скорости влетели в огромный сугроб, почти зарывшись в нём. Дмитрич, наш водило, оценив ситуацию резюмировал:
- Ну, братцы, кажись мы засели здесь основательно. Без помощи вряд ли выберемся, но что-то делать надо.
Решили для начала откопать переднюю часть автомобиля. Хорошо, что хоть в багажнике нашлась лопата.   
Но делу это мало помогло: колёса буксовали на обледеневшей поверхности косогора и чтобы окончательно не посадить аккумулятор, решили устроить небольшой перекур и, обсудив ситуацию, принять какое-то решение.
Встречать Новый год на обочине никому не хотелось и, поэтому было решено послать самого молодого из нас, конечно же Лёху, в ближайший ельник за лапником.
Лёшка с кислой физиономией, но и без особых возражений взял топорик и удалился на «отхожий  промысел», а спустя некоторое время вернулся с охапкой веток и двумя пушистыми ёлочками под мышкой.
Тут Дмитрич не на шутку осерчал: - Ёлки-то на кой срубил, балда? Неприятностей захотел на мою голову…Нам только штрафа сейчас не хватает. - сердито бубнил он, укладывая лапник под колёса, всё ещё на что-то надеясь. И тут, как по заказу, вдали появился стремительно приближающий милицейский уазик с мигалкой.
- Приплыли! - Крякнул в сердцах Дмитрич – легки на помине с протоколом… – Влипли, блин!
Но Лёха не из тех, кто теряется. Схватив ёлки, быстро воткнул их в сугроб поодаль и даже кинул на них несколько горстей снега. А когда уазик притормозил, выскочил, размахивая руками: - Ребята! Помогите! Погибаем!
Дюжий сержант ДэПэЭсник, окинув пристальным взглядом притихший экипаж, крикнул: - Ну и что тут у Вас произошло? Что случилось орлы?
Затем приблизившись вплотную к застрявшей машине строго спросил: - А вы тут не за ёлками часом промышляли? Откройте-ка ваш багажничек!
Но, увидев, что в багажнике только запаска и трос, смягчил тон и скомандовал:
- Давай уже цепляйте быстрее свой буксировочный. Мы тоже спешим, да и вам до Курска пилить ещё и пилить.
После некоторых усилий с нашей стороны и с помощью буксира, мы, наконец, снова оказались на трассе и, душевно поблагодарив наших спасителей, рванули дальше навёрстывать упущенное.
 В тот злополучный день хоть и в последние минуты уходящего года, но  к всеобщей радости домочадцев, мы всё-таки успели к новогоднему столу, а те срубленные ёлки так и остались, в одиночестве стоять в сугробе на обочине.
                Зря погубили только.                Жаль, конечно…



г. Курск                Ив. Зарецкий


            
НОВЫЙ ГОД С ИНОПЛАНЕТЯНКОЙ


Мы с Лёхой старые, и не убоюсь этого слова,  закадычные друзья. В добавок ко всему мы ещё и закоренелые холостяки, любители всякого рода экзотики, порой даже где-то на грани экстрима.
Вот и в этот раз звонит мне друг мой в аккурат тридцать первого декабря, уже ближе к полуночи, и вместо обычного «привет старик!» сразу быка за рога: «Слушай! А давай-ка встретим этот Новый год на природе, в лесу! Всё-таки это год не какого-то там барана или свиньи, а как-никак обезьяны по восточному гороскопу, которая любит деревья.  Сам Глоба настоятельно советует и даже рекомендует слиться с природой. Быть к ней  как можно ближе!
Аргумент более чем веский и я быстро соглашаюсь: всё лучше, чем одному на кухне. А Лёха оперативно, не откладывая в долгий ящик, заводит свой «вездеход», в народе наречённый «горбатым». И вот уже мы, прихватив выпивку и закуску, катим по накатанной колее в ближайший лесок.
Быстро находим приличную поляну, вокруг сосенки, снег искрится. Красота! В большой сугроб ставим шампанское – это чтобы встретить Новый и открываем бутылку водки, это чтобы проводить как должно старый.
Разливаем по стаканчикам и за всё хорошее, что было в стремительно уходящем, старом. Выпиваем, как положено до дна. Закусываем шпротиками. «Эх! – говорит Лёха, наливая по второй, – жаль баб не прихватили, веселей бы было!».
И только мы хотели осушить за них, за всю сразу прекрасную нашу половину, как где-то вверху над нашими уже слегка захмелевшими головами раздался лёгкий свист. Подняли мы глаза и обомлели: прямо над нами зависла огромная серебристая «тарелка», а из неё  ослепительно-белый луч света. По этому лучу прямо к нам на нашу поляну спускается красивая до жути, стройная до умопомрачения, в серебристом, облегающем изящную фигуру костюме женщина. Мы с Лёхой просто обалдели от восторга, а она окинула нас своим неземным взором и говорит с лёгким вроде как металлом в голосе, будто чеканя каждое слово: «Здравст-вуй-те, зем-ля-не!  Ра-да Вас ви-деть!»
Надо бы ответить на приветствие, а у меня язык будто отнялся. Лёха же, быстро выйдя из ступора, чуть заикаясь, выдавил: «З-здрас-сте, м-мадам! М-мы тоже рады! М-ми-лости  п-п-просим к нашему с-столу! » и как бы извиняясь перед всем инопланетным разумом, постепенно справляясь с волнением, продолжил: «Мы тут это…, С-старый год провожаем. Т-традиция у нас такая. «П-прошу, – и галантно протягивает ей стаканчик – не п-побрезгуйте нашим земным н-напитком!
К моему немалому удивлению инопланетная дамочка не отказывается категорически, а берёт своими тонкими, полупрозрачными пальчиками наш пластиковый стаканчик, поднимает его в знак приветствия, и одним духом, ух, себе  внутрь и даже не поморщилась. От закуски отказывается, розовея прямо на наших глазах.
Вот это понашенски, радуется Лёха, пытаясь приобнять её за тонкую талию, но она предостерегающе останавливает его жестом: мол, дескать, только без рук! Делает два шага назад к лучу, а, войдя в него, таким же макаром возвращается обратно.
– А на посошок! – кричит ей в след Лёха, но она только машет рукой и в наших уже изрядно захмелевших головах звучит до боли знакомое и земное: С новым Годом, друзья!  Мы допиваем водку, садимся в нашего «запорожца», и возвращаемся на предельно допустимой обратно.
 – Эх! – сокрушается  Лёха, – жаль фотоаппарат не прихватили. Сфоткались бы с нею на память у тарелки,  а так кто ж нам, блин, поверит!






ПЕРВОЕ ИНТЕРВЬЮ
(или профессиональная тайна)


Студент четвертого курса журналистского факультета  КГУ Тимур Аникин был направлен для прохождения практики в одно из городских изданий. На другой же день, после вводной лекции  он был вызван на прием к шефу.
Главный редактор как всегда был строг и лаконичен:
– Вот тебе координаты. Разыщи ветерана, побеседуй, запиши и готовь материал в номер!
– Да! Ты у нас тут недавно, этот район знаешь плохо, зайди к Гурвичу он тебе подскажет как лучше туда добраться. Тимур Аникин, это было его первое задание, кивнул головой, понял мол Вас, заглянул в бумажку: Мирная, переулок Светлый, значилось там.
Васпасиан Гурьевич Воробышкин опытный журналист, проработавший  на ниве пера не один десяток лет, прочитав адрес, хмыкнул недвусмысленно: – Ну и адресок тебе выпал – это ж у черта на куличках, где-то под горой и еще дальше! Тут он быстренько набросал план расположения улиц и начертал примерный маршрут движения, кратчайшим путем.
Вручая «маршрутный» лист, сказал доверительно:
–Ты там особо не задерживайся, постарайся управиться до сумерек. Переулок хоть и Светлый , но до темноты лучше не задерживаться, да и улица только называется Мирная. На той неделе там мужика побили, да еще и раздели догола. В милицию прибежал в одной майке и «семейных» трусах, еле привели в чувство! Кошмар! И такое там не редкость! Шалят ребятишки!
– «Одним словом, держи ухо востро и допоздна не засиживайся. Ну, давай!» Он ободряюще хлопнул молодого коллегу по плечу: – Действуй решительно! Не дрейфь, брат! Прорвемся!
«Ободренный» таким напутствием Тимур довольно быстро разыскал эту не очень мирную Мирную, осталось найти переулок Светлый и частный дом в самом   конце его.
Хотел, было уточнить адрес,  но как назло по пути навстречу никто не попался. Однако, вскоре за первым же поворотом, он увидел группу молодых людей, явно навеселе, что-то бурно обсуждавших. От таких надо держаться подальше решил про себя, памятуя совет наставника.
Перешёл на другую сторону. Стараясь не привлекать внимание, он уже проскочил было мимо, как вдруг услышал за спиной: Эй, друг! Задержись-ка на минутку! Подгребай к нам! Пожалста!
Внутри сразу похолодело: вот оно, кажется, началось
Сделав вид, что не расслышал, Тимур прибавил ходу, но тот, кто его окликнул уже бежал за ним следом. Поняв, что его догоняют и от погони так просто не уйти, быстро скинул куртку: может, отстанут! И бросился бежать со всех ног, – только бы не отобрали новенький редакторский диктофон. Побитым тоже, по правде говоря, быть не хотелось. Да еще в первый свой рабочий день! Бежал вроде быстро, но его преследователь не отставал. Не остановили его ни брошенная меховая шапка, ни новый мохеровый шарф.
За спиной слышался топот и сердитое сопение. Тот, кто за ним гнался и не думал сдаваться! Вот когда Тимур посожалел, что пристрастился к курению  и пиву. Забросил спорт. Результат был налицо.
Уж очень быстро выдохся; ноги совсем стали как ватные. Судорожно хватая перекошенным ртом воздух остановился у какого-то дерева, прислонился к нему, обреченно махнул рукой: будь, что будет! Сил сопротивляться уже не было… никаких!
Его преследователь, остановившись в полуметре, тяжело перевел дух: – Ну, ты чё, в натуре!Я ж не грабить! Я ж тебя угостить хочу! И с этими словами протянул ему пластмассовый стаканчик, плеснув щедро предварительно из плоской фляжки прозрачную жидкость похожую на водку, пояснив при этом:
– У сеструхи свадьба! Всех угощаю. И тебя тоже!
Да ты чё? Против? – насупился он, увидев, что тот, кого он с таким трудом догнал, не спешит взять протянутую посудину; колеблется вроде.
– Не уважаешь обычай!? Хочешь меня обидеть! Да? В голосе его послышались угрожающие нотки.
 Пить не хотелось, но что делать? Отказываться было опасно. Боковым зрением Тимур увидел: к ним «подтягиваются» еще двое. У одного его шапка и шарф, у другого под мышкой куртка. Быстро опрокинул сорокаградусную жидкость в себя, Оглянулся по сторонам и спросил насторожено: – А где здесь переулок Светлый. Не подскажешь?
– Да вот он там, где колонка на углу, только смотри, чтоб собаки не покусали, развелось тут их,… может, еще выпьешь!?
Тимур замотал головой – хмель и так ударил в голову: Не-а! Спасибо ребята! Мне надо идти.… У меня дело тут… одно… срочное!
– Ну, ладно иди!  Брат невесты хлопнул его по плечу: – Только оденься, а то простудишься! «Кунаки» протянули ему куртку, шарф и шапку: Да ты не боись! – Сегодня тебя никто не тронет! У нас же тут свадьба! Гуляем! И будто в подтверждение их слов с того конца улицы грянула музыка. Ребята заторопились обратно, приглашая заходить, запросто, без церемоний, уже на правах старого знакомого. С тем и удалились, гулять-веселиться себе дальше… Свадьба есть свадьба.
Тимур, разыскав дом ветерана войны, беседу записал на диктофон, кое-что отметил в блокноте и к концу рабочего дня вернулся в редакцию.
– «Ну, как, успехи! – Встретил его широкой улыбкой Гурьич. – Материал добыл?
– Добыл, добыл! – закивал головой Тимур
Но старого воробья не проведешь на мякине – Что-то все же заметил:
 – У тебя все в порядке? Без проблем?! Что-то ты не важно выглядишь, дружище…
– Нет-нет! – Все нормально. Просто устал по этим улочкам- переулочкам лазить!
 –  Да уж маршрут не из легких! – посочувствовал коллега и пошутил: «Главное, что – живой вернулся!  Остальное приложится, как пить дать!»
Внутри похолодело: Неужели учуял запах, старый ас пера!
Бодро ответил: Конечно, приложится! И спешно пошел готовить очерк.
Об инциденте, произошедшем с ним совсем недавно, говорить ни с кем не хотелось: ведь все могло обернуться совсем иначе!
Про себя решил так: пусть это будет первой его профессиональной тайной на нелегком поприще журналиста!
А то, что профессия эта не такая уж  легкая, как могло показаться и сопряжена с риском – он теперь уже не сомневался.


ВОДИЛО

На остановке «Колобок», той самой, что в самом конце проспекта Дружбы, в маршрутку «Северо-запад – Волокно» вкатывается, будто и самой сказки, румяная, в белом платочке, с плетеной из ивовых прутьев корзинкой в руках, бабуся.
Усевшись на свободное место, она неторопко достает старый, видавший виды потертый кошелек, явно еще из тех, полузабытых уже застойных времен. Высыпав на ладонь всю наличность, деловито отсчитывает десять рублей мелкой монетой и вздыхает облегченно – кажись хватило.
 Подает водителю: – Возьми, милок!
«Милок» небрежно бросает бабкину мелочь в коробку, глядит по сторонам: нет ли еще каких пассажиров, и убедившись, что больше желающих нет, трогает, наконец с места.
«50 лет» проскочили быстро. А вот и площадь Дзержинского. Справа церквушка. Бабуся истово крестится на купола и говорит водителю:
– Мне за мостами, на следующей которая!
– На «Агромаше» что ли? – водитель хмурится. – Тогда гони еще десятку, старая, – и кивает на табличку: читать, мол умеешь, небось, написано же ведь:
«До типографии – десять, далее – двадцать».
Бабка вздыхает, снова открывает кошелек, пересчитывает остаток мелочи:  на оплату явно не хватает.
А водитель уже тормозит у типографии и торопит:
– Доплачивай или выходи!
Та, чуть заискивающе, просит:
– Да провези ужо одну остановочку-то, мил человек…
Однако водитель непреклонен:
– Выходи не задерживай, вон на твое место человек уже есть.
И бабуля нехотя, кряхтя и охая, бормоча что-то вроде: «Господь с тобой, сынок», вываливается из маршрутки на асфальт вместе с корзинкой и, подхватив ее, враз потяжелевшую, семенит в сторону «Агромаша». Пассажирам неприятна эта сцена, грубость и хамство водителя. Им жалко старушку, которой по всему видно за семьдесят. И ей даже эту одну остановку одолеть пешком не просто. Действия водилы вызывают внутренний протест, но все молчат. И я – тоже. А тот, как ни в чем не бывало, лихо крутит баранку и подсчитывает, наверное, рублики, вырученные за пробег. Совесть, если, конечно, она у него  есть, тут явно отдыхает.


ПОДАЯНИЕ

На парапете ухоженной клумбы, в самом центре города, с весьма озабоченным, давно не бритым лицом сидит совершенно неопределённого возраста бомж по имени Андрюша и, страдальчески морщась как от зубной боли, подсчитывает дневную выручку. По всей видимости, его подсчёты не дают повода для оптимизма, и он, горестно вздыхая, всё ниже опускает лохматую голову. Монетки достоинством в десять и пятьдесят копеек складывает отдельно, столбиком. Вторых значительно меньше и совсем мало «серебра». Всего этого добра, пожалуй,  хватит лишь на одну  «боярку», а ведь ещё и закусить чем-то надо!
В это время, из банка, так удачно отразившего в своей зеркальности один из старейших храмов Курска, выходят два чернокожих представителя одной из африканских стран. Они неспешно пересекают площадь и проходят мимо той самой клумбы, на парапете которой приютился в согбенной позе наш бомж, и, уже направившись, было к автобусной остановке, вдруг останавливаются. Один из них, сказав что-то на непонятном языке другому, возвращается и суёт нищему новенькую купюру. Андрюша ошалело смотрит на дензнак, потом вскакивает, бежит следом, бормоча слова благодарности, и даже пытается кланяться.
Меня, ставшего невольным свидетелем этой сцены, разбирает любопытство. Подхожу и спрашиваю как можно вежливее:
– Ну, и сколько же эти братья тебе отстегнули, если не секрет? – и чтобы зря не нервировать, добавляю: – Если не хочешь, не говори.
Бомж смотрит на меня настороженно и, очевидно, прикинув, что я не похож на рэкетира и не смахиваю на конкурента, сначала мычит что-то невразумительно, а потом выдаёт торжественно и важно:
– Стольник!
Увидев, что меня это не впечатлило, оглядывается по сторонам и добавляет:
– Ихний, долларовый стольник!
– Неплохо, – одобрительно говорю я, а сам прикидываю, что это почти вся моя месячная зарплата…
– Ну, а наши сколько дают? – продолжаю любопытствовать, понимая, что посягаю на «коммерческую тайну».
Но Андрюше скрывать, похоже, нечего. Он достаёт горсть монет и комментирует:
– Да в основном мелочь, копейки. Редко рубли, а уж червонца не дождёшься, – и он небрежно ссыпает горсть обратно в карман. Поворачивается и уходит походкой человека, у которого всё в ажуре. Сегодня он богат, просто сказочно богат!
Что будет завтра – это другой вопрос. И он остаётся открытым.
Человек не рождается богатым или нищим, несчастным или счастливым, таким он становится потом, в процессе жизни, часто – на склоне лет.


Андрюша, который живёт сейчас подаянием и обретается неизвестно где, имел когда-то свой бизнес, преуспевал, но прогорел, обанкротился в одночасье, залез в жуткие долги, потерял квартиру и семью и оказался … тут, на паперти. У него, кажется, нет будущего. Живёт днём сегодняшним и тем, что подадут добрые прихожане или, как сегодня, иностранцы из бедных африканских стран…

ОСОКОРЬ
 
Были они одногодками и доводились друг другу двоюродными братьями. Звали одного Андрей, другого Василий.  – Смотри-ка,  совсем как родные! – говорили соседи, глядя, как стоят они горой друг за дружку. Отцы же их  были точно, родными братьями.  Дома у них стояли рядышком. Рядом были и огороды, которые разделяла  лишь узкая полоса – межа. А в самом конце её, невесть откуда  занесённое ветром росло дерево – осокорёк. Вот под этим осокориком, в тени пока небольшой его кроны, любили братья, уединившись, играть в свои незатейливые игры, а когда он подрос, прятались в его ветвях от летнего зноя.
Шли годы, рос и креп осокорёк, росли-подрастали братья. Пришло время и  они, как положено, поженились, обзавелись семьями. Осокорик же тот стал большим красивым деревом  с серебристыми листьями и огромной, густой  кроной.
И вот однажды, будучи уже в зрелом возрасте, один из братьев, Андрей, вышел с топором, чтобы срубить его. И только замахнулся, как из калитки с криком:
 – Не смей!  – выбежал Василий. Выхватил топор и отбросил его далеко в сторону. Схватил брата за грудки, заорал на него в гневе:
– Ты по какому праву рубишь моё дерево?!
– Какое оно твоё? – возмутился Андрей. – Ты его сажал, сволочь?
– Ты что ли гад, сажал? Твоё оно что-ль? – кипятился Василий. Разругавшись, братья разошлись врагами и  года два не разговаривали, даже не здоровались друг с другом.
Но вот однажды Василию понадобилось бревно, подправить стропила в сарае. Взял он бензопилу и пошёл, чтобы спилить осокорь.
Только нажал на кнопку «пуск», как на шум выбежал Андрей.
– Не трожь, гад! Пока жив - не позволю!
Сцепились братья не на шутку. До драки дело дошло. Водой разливали. Рассорились окончательно. Врагами, заклятыми стали.
А годы меж тем брали своё. Братья состарились. Сначала умер Василий, а за ним вскоре и Андрей.  Они так и не помирились до конца своих дней.  Так и не подали ни разу с той давней ссоры  друг другу руки.
Осокорь же тот стоит до сих пор. Могучий ствол уже руками не обхватить! Огромной мощной кроной шумит он себе на ветру. Или же вроде как бы задумавшись о чём-то, стоит  тихо, будто грустит о прошедшей молодости. А то, вдруг, зашелестит, зашелестит серебром своей листвы, покачивая укоризненно верхушкой, будто осуждает людские, склоки, да распри, коих ещё немало среди грешных нас, пока ещё худо-бедно живущих  на этом белом  свете.
И чего нам мирно не живётся под одним небом, под ласковым этим солнцем. Осокорям этого, наверное, никогда не понять, но нам то, мыслящим здраво, наверное, можно было бы.
 Да вот, поди ж ты…



МЕСТЬ РОМАНТИКА


Роман проснулся оттого, что луч солнца, пробившись в щель между двумя портьерами, заскользил по его ресницам и заставил таки открыть глаза.
Хоть в голове еще стоял туман от всего выпитого вчера, и было муторно на душе от сделанного им, но он улыбнулся этому лучу, как старому доброму приятелю, который вовремя пришел в гости. Они были давними друзьями. Еще в детстве этот лучик частенько будил его по воскресеньям, когда он, засидевшись за книгами допоздна, долго не мог проснуться.
Значит уже одиннадцать – отметил про себя Рома, даже не посмотрев на часы. Солнечный зайчик никогда не опаздывает, подумал он и улыбнулся этой своей мысли.
Чтобы как-то уйти от мрачных воспоминаний, которые уже стремились завладеть им и уйти от всего того, что произошло с ним  в эти последние дни, он стал вспоминать свое детство. Жили они с матерью в большом городе, и потому его детство не было босоногим, но вспомнились почему-то их походы с мамой в пригородный лес за грибами и редкие выезды в деревню на каникулах к дальним родственникам, у которых они, если лето выдавалось сухим и теплым, останавливались недельки на две, три. Там Ромка с удовольствием бегал с деревенскими ребятишками на речку купаться, удить рыбу; играл с ними в футбол, но потом, вернувшись, домой, снова уходил в мир своих литературных героев. Он очень любил книги. Много и с увлечением читал. Отдельные страницы, порой, перечитывал по два-три раза.
А еще Ромка любил море с чайками и яхты под белыми парусами. И пусть не стал он ни яхтсменом, ни моряком, но кто может запретить человеку любить, скажем  грозу в начале мая или облака в бескрайнем небе? Да никто в этом мире!
Вот он и был этаким большим домашним романтиком.  С детства бредил путешествиями, и путешествия эти были связаны непременно с морями и дальними странами, с необитаемыми островами, туземцами и пиратами. Ну а он, конечно же, был в этих фантазиях отважным капитаном с неизменной трубкой в зубах; всегда у штурвала на капитанском мостике.
В своих морских приключениях признавал только парусные судна: фрегаты, бригантины, каравеллы, быстроходные яхты. Он не терпел шума моторов, скрежета железа, а из механических звуков готов был слушать только звон якорных цепей, да удары корабельных склянок.
Он искренне считал, что все морские путешествия должны проходить только под парусами и обязательно в сопровождении чаек и дельфинов. 
 Второй любовью его был лес. Устав от морских путешествий, в новых своих мечтах он уходил то в непроходимые джунгли, то в дремучие лесные дебри, куда  не ступала ещё нога человека.
В самом раннем детстве он, едва научившись, читать все свободное время, проводил за книжками. Сначала перечитал все сказки, потом взялся за повести и рассказы наших признанных классиков, дальше пошли приключения и фантастика. Очень любил Грина и его «Алые паруса», Жуль Верна с его «Тысячей лье под водой». Джек Лондон тоже увлекал его, но в меньшей степени, может быть потому, что там было холодно и много снега, а зиму он не любил и даже в мечтах путешествовал только летом.
Его увлечению книгами способствовало то обстоятельство, что он вырос в семье заядлых книгочеев и потомственных библиотекарей. И его мама, и его бабушка были библиотечными работниками. В доме было, много хороших книг и Ромка купался в них,  как в особой, доброй и такой доступной стихии.
А ещё он любил пропадать в библиотеке у мамы. Помогал ей отыскивать книги для особо любознательных клиентов, а когда таковых не было, сам садился на свое любимое место у окна в углу под большим фикусом, похожим чем-то отдалённо на пальму, и погружался в мир приключений и фантастики.
Мир за окном, да и вокруг переставал существовать для него.  Вот уже он  бороздит океаны и моря. Сражается с пиратами. Спасает юных красавиц из плена, освобождает невольников из рабства. Сейчас он был старым морским, повидавшим мир, волком и то, что было вокруг, теряло всякий смысл, уходило куда-то на второй и даже третий план.
Увлекшись сюжетом, он порой смеялся или стонал, выкрикивал что-то нечленораздельное, одному ему понятное. Редкие посетители иногда удивленно и даже с легким испугом посматривали на него, но чаще понимающе улыбались.
Кто же, увлекшись романом, не вскрикивал от переполнявших душу эмоций!
 Школьные годы пролетели как-то незаметно. Где-то между учебниками и романами, между библиотекой и домом проскользнули эти десять лет его жизни.
Школу он закончил с отличием и сразу поступил на филологический факультет университета, где, проявив незаурядные способности и эрудицию, снискал уважение в деканате и был принят в аспирантуру.
И вот, уже, будучи  молодым аспирантом, он встретил ее. Вернее столкнулся с ней на лестничной площадке университета, да так что она едва удержалась на ногах.
Стопка книг в ее руках рассыпалась по ступеням.  Она стояла растерянно и смотрела то на него, то на книги, а он, виновато улыбаясь, бормоча извинения, стараясь ненароком не задеть её, помог собрать учебники, а потом любезно проводил по коридору до нужной аудитории.
Вот так они познакомились. Её звали Лена. Они понравились друг другу с первого взгляда и, хотя это еще нельзя было назвать любовью, но их уже тянуло друг к другу какая-то неведомая  сила.
Встречаясь с Леной, он чувствовал, как теплая волна радостного восторга  подхватывает его и  возносит на головокружительную высоту.
Она же при встрече смущенно опускала глаза, щечки покрывались легким румянцем, выдавая волнение, но и той секунды, когда их взгляды пересекались, было достаточно, чтобы уловить их взаимный интерес, постепенно перерастающий в нечто большее. Вскоре он стал ловить себя на том, что не может уже дня прожить, чтобы не увидеть ее, хотя бы случайно где-нибудь в вестибюле или в университетских  коридорах.

Однако прошло еще не мало времени, прежде чем они стали встречаться и проводить вечера вместе, когда их романтические встречи в сквериках переросли в настоящую любовь, которую казалось, ничто и никогда не может разрушить.
Теперь они уже не могли друг без друга прожить и дня. И было непонятно, непостижимо, как же они могли раньше существовать порознь.
День, когда они впервые поцеловались, они решили отмечать ежегодно, как праздник  ПЕРВОГО ПОЦЕЛУЯ.
Через пол года после той первой случайной, (а может и не случайной) встречи, они решили навсегда быть вместе. Вскоре она с радостью переехала жить в его однокомнатную малогабаритку, уставленную книгами и макетами парусных корабликов, стоявших на полках и даже на подоконнике единственного окна, выходящего во двор.
Они были счастливы вдвоём. Когда же разлучались ненадолго, то с нетерпением ждали той минуты, когда можно снова заключить друг друга в объятия и стоять так бесконечно долго, испытывая счастье от прикосновения тел и единения душ.
О материальном они как-то не думали. Она продолжала учебу, он работал над диссертацией.
Денег едва хватало от зарплаты до зарплаты, на самое необходимое, и, казалось это, устраивало их обоих.
А, что еще надо двум влюбленным  кроме любви?
Кроме этой духовной и физической близости, которая и составляет то одно целое, которое получается, когда одна половинка находит другую.
Они растворялись в собственном счастье и ему, казалось, не будет предела.
Как-то незаметно закончилась зима с её метелями и морозами. Наступила весна.  В последний её месяц Роман все силы бросил на завершение своей диссертации, которая могла перерасти потом, по его расчётам, и в докторскую. Стал все больше пропадать в библиотеках и  архивах. Приходил поздно. Поспешно целовал жену, просил прощения,  падал устало в кресло, где частенько и засыпал  сном праведника.
В такие минуты Ленка садилась куда-нибудь в уголок, и, обхватив колени руками, молча грустно смотрела на него из полумрака большими печальными глазами. Ей казалось, что вот этот, любимый её человек, с каждым днём чуточку удаляется от неё. Всё чаще в  глазах ее появлялся какой-то подозрительный блеск, как будто слезинка набежала и повисла на ресничке.
Порой ей становилось просто тоскливо и одиноко. 
Всё чаще казалось, будто что-то главное в их отношениях куда-то безвозвратно уходит. То огромное счастье, которое было в начале, становилось все меньше и меньше. Вот оно уже умещается в одной её ладошке, как  хрустальная елочная игрушка-шарик, такое же переливчатое и хрупкое. И чем чаще она  думала об их будущем, тем грустнее становились ее глаза.
 Прошло еще несколько недель. У неё начались каникулы. Лето было в самом разгаре.
И тут Роману предложили две путевки на юг в Крым, на море, о котором он так давно мечтал, но вот досада – диссертация не была закончена. Осталось совсем немного. Последний рывок!

А душа его меж тем рвалась к морскому побережью, хотелось с Ленкой побродить вдоль берега, полюбоваться на волны, позагорать, поплавать вдоволь, слиться с этой чудесной стихией моря и ни о чем не думать.
Но научный руководитель торопил, на носу защита и он принял решение: 
– Знаешь,  Ленусь, – сказал он ей как можно мягче.
 – Езжай ты пока одна, а я быстренько закончу тут дела, защищусь и сразу к тебе. Идёт! –  Ленка молча кивнула головой. Ей уже было всё равно.

На другой день он проводил ее до вокзала. У вагона они долго стояли, обнявшись, что-то нежное шепча друг другу, пока поезд не тронулся и, кондуктор, не решавшийся до поры прервать их затянувшийся поцелуй, не позвал юную пассажирку в вагон.
Она, легко впорхнув в открытый тамбур, на прощанье помахала ему рукой. Рома послал ей воздушный поцелуй и так с вытянутой вперед рукой стоял на перроне пока последний вагон не скрылся за поворотом.
 Неделя пролетела как один день, но с защитой вышла заминка. Ее перенесли на другое время, и Роман с досадой думал, что лучше бы он тогда уехал, и сейчас бы его сердце не разрывалось от тоски, не ныло как перед большой бедой.
Беспокоило то, что он долго не мог дозвониться в гостиницу, где она сняла им номер на двоих, а, дозвонившись однажды заполночь, не застал  в номере. Утром её тоже не оказалось на месте. Вот и сейчас  звонок в гостиницу опять уходит в пустоту. Когда же дежурный администратор, на которого он вышел, сердито известил, что проживающая в этом номере уже два дня, как выписалась, он не на шутку встревожился, нервно заходил по комнате. Пытался закурить. Мял сигареты и тут же выбрасывал их. Неужели загуляла любимая? В это не хотелось верить, но куда же она пропала?
Плеснул в рюмку коньяку, выпил одним глотком. Обожгло внутри. Вроде стало легче. «Ну, Отелло!» – ругнулся про себя. «Какого черта! Небось, девчонка поиздержалась, сменила гостиницу, но почему не звонит?  Может, переехала к  подружке? Ведь писала же, что подружилась со студенткой театрального, нашла в ней наконец-то интересного собеседника, что там у них идут съёмки какого-то нового сериала и что сам главный режиссёр положил на неё глаз. В письме она еще писала, что скучает, очень жалеет о том, что его  нет рядом, и что ждет его как верная Пенелопа своего Одиссея.
Тогда это письмо его успокоило, даже как-то немного согрело, а вот теперь что-то стало тревожно в душе. На другой день он отбил телеграмму: «Через два дня  выезжаю.  Встречай». 
Ответ пришел быстро и озадачил его: «Обстоятельства изменились. Я уже возвращаюсь. Встречать не надо. Лена». Странно. Срок путевки заканчивался только через десять дней, и он рассчитывал хоть недельку провести с ней вдвоем у моря.
Об этом он так долго мечтал. И вот все срывается. Что случилось? И что это за обстоятельства, которые вдруг всё изменили? Почему Ленка возвращается. Да еще так поспешно. Мысли эти не давали покоя, но он решил дождаться ее. Приедет, думал он, всё прояснится и  снова станет на свои места.
В телеграмме не было сказано, когда она возвращается и каким поездом. Звонок в гостиницу ничего не дал. Там по-прежнему никто ничего не знал. Оставалось только ждать.
Прошло еще два дня. Вот, наконец, и дописана последняя страница диссертации, которую он дополнил и довел до логического конца, воспользовавшись вынужденной неожиданной отсрочкой с защитой.
 Он был доволен собой и шел домой в приподнятом настроении. По его расчётам Ленка должна была уже вернуться. Предвкушая, как обнимет ее загорелую, пропахшую морем, притянет к себе за тонкую талию и припадет к ее нежным губам,  растворится в ее объятиях весь без остатка, как это бывало раньше, он прибавил шагу.
Уже начинало темнеть, но фонари еще не зажглись. У своего подъезда  издали заметил черный Мерседес, в который легко впорхнула легкая женская фигурка, показавшаяся ему знакомой. Что-то, как будто кольнуло его в сердце. Предчувствуя недоброе, бросился к ним, но машина быстро набрав скорость, скрылась за поворотом.
Спешно поднялся на свой этаж. Долго возился с замком. Наконец распахнув дверь, вошёл в комнату. Все было на месте: и книги, и парусники… только на черной полировке журнального столика назойливо и неприятно резал глаз одинокий лист белой бумаги.
Он сам побелел как этот лист. Медленно, не сводя взгляд с него, приблизился к столику. Сел в кресло. Закурив, включил торшер. Письмо было коротким. Всего несколько строк. Он узнал почерк, догадался о содержании, и понял, что, наверное, потерял ее навсегда.
Не веря еще до конца в это, прочел: «Рома, я полюбила другого человека. Надеюсь, что ты поймешь и простишь. Больше не твоя. Лена».
Эта последняя фраза резала его острее бритвы.
«Больше не твоя» – с горечью думал он, выливая в бокал остатки конька. – А чья же? Чья теперь ты, Ленка?! – Эта мысль билась в его мозгу, металась раненой птицей в голове и не находила выхода. Пустая бутылка из-под коньяка полетела в дальний угол и зазвенела осколками стекла. Туда же последовала и законченная диссертация. Потом он разметал по комнате парусники и фрегаты, понимая где-то в глубине, что они здесь совершенно не причем, но остановиться уже не мог.
Все его существо бунтовало. Не хотелось верить в случившееся.
Неделя прошла как в хмельном бреду.
Он валялся в постели не раздеваясь. Щетина отросла и топорщилась во все стороны, неприятно колола, когда он пытался зарыться головой в подушку.
Горечь, обида и какая-то звериная тоска завладели всем его существом.
А может покончить со всем разом? Он смотрел бессмысленным взглядом в потолок и уже с сожалением прикидывал, что телефонный шнур его не выдержит, а вот крюк, пожалуй, то, что надо.
Потом он стал думать, что и веревки-то у него нет в хозяйстве приличной, и вообще он никчемный, совершенно не приспособленный к жизни человек. Никому не нужный на этом свете вместе со своей дурацкой, абсолютно бесполезной диссертацией.
В полдень он привел себя в относительный порядок. Принял душ, надел чистое белье, отутюженные брюки и свежую рубашку, повязал галстук. Теперь – вперед! Решение принято. Надо действовать. Ему сразу стало легче. Оказывается все проблемы можно легко решить.
Посчитал деньги. Усмехнулся: осталось столько, что хватит, пожалуй, только на веревку, но зато на крепкую капроновую.
С этими мыслями вышел из подъезда и отправился в ближайший супермаркет. «Все должно быть супер» – решил он про себя и опять усмехнулся.
Вопрос казался ему решенным: жизнь потеряла всякий смысл, со всей этой ее суетой и никчемностью.
Почему-то пришла в голову мысль, зайти в церковь, поставить свечку за упокой самому себе и, на всякий случай, попросить прощения. Он в Бога вообще-то не очень верил, совсем не верил  в «тот Свет», в другую, загробную жизнь, но знал, что самосуд не одобряется церковью и является тяжелым грехом, а раз так почему бы ни покаяться заранее, на тот случай если там вдруг что-то действительно есть.
Вот с такими невесёлыми мыслями он зашел в сверкающий блеском витрин магазин и стал разыскивать товары быта.
И вдруг, проходя мимо отдела парфюмерии, увидел этих двоих людей. Высокий, уже в летах, седеющий красавчик стоял в пол оборота к стройной девушке и что-то шептал ей, обнимая за талию.
Девушка стояла лицом к витрине, а к нему спиной, но изящная фигурка показалась ему до боли знакомой.
Он стоял будто пораженный молнией – это была она! Его Ленка! Его первая и, теперь уже последняя любовь!
Она была в шикарном платье с глубоким вырезом, на шее дорогое колье. Улыбаясь чему-то, выбирала дорогой набор французских духов. У Романа зашлось сердце: она стала еще прекраснее и будто ещё стройнее. Ему захотелось подбежать, обнять ее как прежде, увести с собой, но рядом стоял как изваяние другой, придерживая ее за тонкую талию. Это было невыносимо. Он бросил последний взгляд на любимую и понял, что она смотрит на него, не поворачиваясь к нему лицом. Она видит его в зеркале витрины и уже не улыбается. В ее глазах удивление и плохо скрытое смятение, как будто она увидела призрак или нечто из другой уже полузабытой, ушедшей в прошлое жизни.
Может, она увидела на его бледном осунувшемся лице печать смерти, а может, прочла в его потухших глазах приговор, который он вынес сам себе и который готов был уже привести в исполнение.
Роман, стоя как изваяние, не отрывал взгляд от зеркального отражения женщины, которую он любил как никого и никогда в жизни. Он смотрел на отражение той, которая вот так запросто изменила ему, бросила его как надоевшую игрушку и сейчас смотрит на него с лёгкой иронией и  явным  сочувствием. Наверное, так смотрят на покойников, когда не верят до конца в случившееся и жалеют об их безвременной кончине.
 Кровь ударила ему в голову. Ну, нет! Только не это! Он мог все стерпеть, но только не жалость к себе. Тем более, от нее. Той, которая еще вчера клялась ему в вечной любви до последнего вздоха и вот теперь она сочувствует ему, жалеет его. А где же любовь? Куда она делась? Кому еще можно теперь верить? Разве можно так легко и быстро все выбросить, все забыть? Неужели эти чертов Мерседес, тряпки и украшения зачеркнули все и все затмили?
Он шел по опустевшему проспекту, и мысли о мести уже овладели им. Идею с веревкой он выбросил из головы как бредовую и больше к ней не возвращался. В голове уже зрели другие планы – один фантастичнее другого. Наконец, один показался ему вполне осуществимым и даже понравился своей оригинальностью. Во всяком случае, из всего им прочитанного такое ему еще не попадалось в поле зрения. Может, он будет первым, кто отомстит таким вот образом, за измену, за это коварное предательство. Эта мысль согрела его, придала сил и уверенности в себе. Он с удовлетворением отмечал, что в нем пробуждается какая-то сила и жажда немедленно действовать.
На другой день утром он ни о чем другом не думал. Ему нужны были деньги. Много денег. И он бросился на поиск работы. Любой, где можно было более – менее прилично заработать.
Прошло два года.
Им было перепробовано много профессий. За это время он побывал и грузчиком и монтажником. Чистил от снега крыши, мыл стекла высотных домов, натирал паркет. Научился штукатурить стены и класть кафель. Сколотив деньжат – махнул в Турцию за товаром. Стал заправским челноком. Даже обзавёлся торговой точкой!
Не все было гладко. Случалось, что становился жертвой жуликов и рэкетиров. Бывал бит и сам дрался.
Порой было так тяжко, что хотелось все бросить, вернуться в свою комнатушку к своим книгам, корабликам и всё забыть, как кошмарный сон. Но, каждый раз, что-то заставляло его подниматься и опять идти к своей цели.
И, чем тяжелее ему было, тем упорнее он шел к ней, тем больше ему хотелось осуществить ее, так как это было задумано им тогда, в тот вечер их последней встречи.
Её взгляд из зеркала преследовал его, шел за ним по пятам и не давал успокоиться, бросить всё и вернуться в ту свою прежнюю спокойную,  и такую безмятежную жизнь.
Он все продумал до мельчайшей детали. Знал, где она живет. Все подходы к коттеджу ее нового избранника, номер ее мобильника, марку машины и ее обычный маршрут. Дни, когда она выезжала одна. Они  начинались в массажном салоне и завершались в косметическом. Между ними были  фито-бары,  бутики,  кафешки. 
Ее новые привычки тоже входили в план мести и были одним из звеньев той цепи, которой она, похоже, накрепко была прикована к своей новой, теперешней жизни, и которую он собирался порвать одним рывком, сколотив для этого довольно приличный капиталец.
Он ждал этого дня два долгих года, но за это время, кажется, прожил два десятилетия. Тот, кто ее похитил у него, был сейчас в другом городе. Других помех не было. Сегодня пробил его час и у него всё готово.
Он снял на сутки шикарную пятикомнатную квартиру в самом престижном районе столицы с видом на Москву-реку.
У подъезда его ждал роскошный белый «Линкольн» с «личным» шофером. Огромную корзину белых роз он отправил ещё с утра. И сейчас набирал номер ее мобильника. Услышав до боли знакомый голос, сказал, чуть волнуясь: «Здравствуй милая! Эти розы от меня. Ты ведь помнишь, какой сегодня день? Хотелось тебя поздравить! Это ведь наш с тобой общий праздник. Не забыла?»
«Нет» – чуть слышно прошептала она. «Но это ведь было два года тому назад. Всё же теперь в прошлом!».
«Да! Я знаю», – согласился он – но только не для меня! - А в память об этом нашем прошлом прошу подарить мне только один вечер. Всего один!» – дрогнувшим голосом сказал он и добавил, преодолев волнение: «Исключительно в память о былой нашей любви, если ты помнишь конечно… Он понял, что сейчас решится все. Отказ будет полным его провалом. Он не мог допустить этого. И потому, затаив дыхание, с трепетом ждал ее ответа. Наконец, голос в трубке неуверенно произнес: «Но… я не знаю… Это как-то всё неожиданно. Я совсем не готова!» Но он, почувствовав, что победа близка, возбужденно прокричал в трубку: «Леночка! Ради Бога! Через час я пришлю за тобой машину!». И затем будто спохватившись: «Нет, я сам за тобой приеду!» и решительно повесил трубку.
«Дело сделано», – подумал он с удовольствием – «Отступать поздно! Мосты сожжены! Только вперед,  капитан!» – сказал ободряюще он самому себе.
А через час уже стоял у ворот ее коттеджа, и когда она вышла ослепительно красивая – он распахнул дверцу «своего» линкольна и бросил коротко водителю: «В порт».
Она слегка потрясенная смотрела на него одетого в светлый, модный, с иголочки костюм, элегантный галстук, бриллиантовые запонки, алмаз на перстне, и ничего не понимала. Она всё пыталась что-то спросить, но он отмалчивался и слегка улыбаясь, сосредоточенно смотрел вдаль на серую ленту дороги.
Но вот они подкатили к пристани. У причала покачивалась на волнах белоснежная яхта под белыми парусами. Человек на палубе в белом кителе с трубкой в зубах, лихо, козырнув, бодро и в тоже время подчеркнуто уважительно доложил: «Все готово, капитан! Ваша яхта в полном порядке! Прошу!». И откинув трап, он вытянулся в струнку. Рома покровительственно похлопал его по плечу: «Молодцом! Так держать!».
 Они поднялись на борт, вошли в каюту, где был накрыт стол.  В корзине со льдом стояло шампанское. Изысканные закуски, напитки, фрукты. А сама каюта, казалось, утопала в цветах. Ее глаза восхищенно заблестели. Он разлил шампанское, поднял бокал. Сказал коротко: «За тебя – моя первая любовь!» Она побледнела и, глядя куда-то в сторону, спросила: «Ты не простил ещё? Помнишь?». Он промолчал и вновь наполнил бокалы. «За тебя, Ромочка!» – прошептала она, но он чуть резковато, вдруг севшим голосом, сказал: «Тот Ромочка, которого ты знала – умер! Прости уж!  Я давно уже другой. Сам себя, порой, не узнаю… Выпьем лучше за нашу с тобой «дружбу!».
«Ладно, согласилась она – за дружбу можно». Выпили еще по бокалу. Сразу как-то стало легче, свободнее и чуть веселее. «Это что же:  всё твое?! Откуда!» – после паузы, не скрывая удивления и восхищения, спросила Лена. Он кивнул не совсем определённо головой  и тут же деликатно пригласил подняться наверх.
   Вышли на палубу. Лена уже слегка захмелела и чуть пошатнулась, он придержал ее за талию и осторожно притянул к себе. Она не сопротивлялась. Так и  стояли они, покачиваясь на палубе, скользящей по волнам яхты.
Затем, не торопясь, взошли на капитанский мостик. Тот, кто был у руля, посторонился. Роман положил руки на штурвал, и его лицо на минуту озарила счастливая улыбка – его давняя детская мечта осуществилась! Пусть, хоть на короткий миг, но он управляет этой чудесной красавицей яхтой, и она слушается его, она в полной его власти!
Лена невольно залюбовалась им. Как же он изменился! Вдруг нахлынули воспоминания прежних дней, и она прижалась к его теперь крепкому плечу, готовая разрыдаться от переполнявших ее чувств.
Потом они ещё долго гуляли по палубе, смотрели на заходящее солнце, сегодня  им, как когда-то в далёком прошлом, снова было хорошо вместе.
Меж тем совсем стемнело, и они вернулись к причалу. Он предложил заехать к нему на минутку. Всего на одну! Она хотела было возразить, но любопытство взяло верх, да шампанское слегка будоражило и придавало решимости.
Машина уже ждала их. Шофёр ловко и быстро выскочил из машины,  услужливо распахнул перед ними дверцы. Усевшись на заднем сиденье, он, как это было раньше, нежно обнял Лену за плечи и, бросив шоферу коротко: «Домой», легонько притянул её к себе и поцеловал.
Квартира потрясла Лену не меньше, чем яхта, но она уже ни о чем не спрашивала. В ней они остались до утра, и не было, казалось, счастливее их никого,  на всем белом свете.
Утром он взял ее за руку и сказал: «Если хочешь, оставайся. Навсегда!». «А как же…» - она недоговорила.
– Оставь записку и всё тут!
Он шепнул, что-то шоферу и они уехали. Лена быстро собрала вещи. На листике белой бумаги написала три слова: «Возвращаюсь к мужу. Прости. Л.», и аккуратно положила на изящный журнальный столик, инкрустированный слоновой костью.
Села в машину. Шофер, повернувшись к ней, как-то натянуто улыбаясь, сказал ей: «Роман Алексеевич просил пока отвезти Вас на старую квартиру». Она удивилась, но ничего не сказала. Еще сюрприз, наверное. Спросила шофера: «А кто он, этот ваш Роман Алексеевич?» Шофер опять как-то двусмысленно ухмыльнулся: «Он –наш  Босс», а после паузы  в полголоса не без ехидства добавил: - и бос и гол,-  но тут же спохватился и уже громко:: «Простите! Это неудачная шутка!» и опять замолчал, скрывая  очередную усмешку.
Приехали быстро. Шофер помог занести вещи. Открыл комнату, оставил ключи и удалился. Она огляделась. Здесь все было по-прежнему: те же кораблики вокруг на полочках. Те же книги. Одиноко на хлипком столике  пылится потрёпанная диссертация. Она уселась в продавленное кресло. Задумалась. Ей вдруг как-то стало не по себе. Тревожно что-то стало. Вспомнила ухмылки шофера. Какой-то странный взгляд Ромы, как будто он жалел её и будто в чём-то начинал раскаиваться. Все это было ей непонятно и потому, наверное, тревожно. В душу стал проникать  мерзкий, противный холодок, но усталость и шампанское сделали свое дело. Она вскоре заснула, не раздеваясь, там же в кресле, свернувшись калачиком, только ноги укутав пледом.  Ночью ей снился какой-то жуткий, нехороший сон.
Утром болело все тело, как будто его били палками. Она ничего не понимала. Романа не было. И это усиливало ее смутные подозрения. Вновь появился тот самый неприятный холодок внутри.
А вот наконец-то и он. Её Рома. Но что за вид?! Не брит, в старых, потёртых джинсах, помятых, изрядно испачканных. Ни бриллиантовых запонок, ни перстня. Хочет казаться веселым и развязным, но в глазах смертельная тоска, как тогда, в супермаркете. Пьян.  Еле стоит на ногах. Вошел пошатываясь. Бросил вяло: «Привет!», свалился на кушетку и тут же заснул.
Она затормошила его, закричала: «Рома! Ромочка, что это всё значит! Что происходит!  Хотя уже начинала  догадываться, но еще не хотела в это поверить. Она снова стала трясти, его что есть силы и  даже тереть ладонями уши. Он, наконец, очнулся, поднял голову: «Это ты, Ленусь? Прости меня за этот дурацкий розыгрыш. Всё настоящее, всё моё здесь. Там – он показал куда-то в сторону окна – всё чужое. Декорация! Блеф! Мираж! Наше с тобой теперь всё тут!». И обессиленно падая в постель, пробормотал: «Калиф на час – вот кто я». Затем,  будто вдруг, что-то вспомнив, горько улыбнувшись, пробормотал: «А денежек-то осталось только на веревку» – и отключился окончательно.
Она еще минут десять сидела в оцепенении. Потом схватила трубку, лихорадочно набрала номер.  Спросила как можно ласковей: « Милый! Ты давно приехал?  – и упавшим голосом – Прочитал уже?». Голос в трубке жестко сказал: _ --  Видеть тебя не хочу. Отпускаю на все четыре… Она торопливо забормотала: «Это недоразумение! Дурацкий розыгрыш! Прости милый и позволь вернуться!». Голос в трубке помолчал, потом сказал, как отрезал: « Нет! Всё кончено! Ты свой выбор сделала. И не звони мне больше! Никогда!
Она еще долго сидела с трубкой в руке. Слушала эти противные короткие гудки, и не было сил нажать на кнопку «отбой». Медленно поднялась, швырнула телефон с всё еще пикающей трубку в угол, тот самый в который когда-то уже летала диссертация и недопитая бутылка коньяка.  Устало пошла к плите, чтобы поставить старый, закопченный чайник с разболтанной, в подпалинах ручкой. «Вот ты, подруга, и приехала. Фенита-ля комедия…» – подумала так про себя и горько усмехнулась: – «Ну, и чем не разбитое корыто». Других мыслей уже не было. Только усталость и пустота.
А Ромка ворочался во сне, бессвязно что-то бормотал, вскрикивал. Видно, и во сне ему не было покоя. То ли грозил кому-то, то ли каялся в чём-то.
Ленка же, закутавшись в старенький плед, глазами пугливой газели смотрела на него из темноты. Сидя с чашечкой чёрного уже остывающего кофе, с горечью думала о том, что этот вот, такой близкий совсем недавно ей человек, которого она очень любила, но оказывается, совершенно не знала, в один день сломал всё её благополучие.
Вот так, одним махом, самым дичайшим образом взял и в одночасье выхватил её из ставшей уже привычной, красивой, полностью обеспеченной, безоблачной жизни.
Впрочем, не она ли сама тогда, два года назад разрушила их хрупкое счастье.  И своим «фортелем» подвигла его, этого, казалось неисправимого, романтика на эту чудовищную авантюру, в чём-то даже изысканно - красивую, но все же авантюру.   
А ведь завтра ей надо будет снова возвращаться «на круги своя»  и всё  начинать сначала.
          Каким оно будет, это завтра, она совершенно не представляла себе…






ГАДАНИЕ НА ПЕТУХАХ


Девчонки! Ну, хватит Вам хандрить да всё гадать на кофейной гуще! Архаика!  Сегодня будем гадать на петухах!– торжествующе  и авторитетно, как будто всю жизнь только этим и занималась, заявила она своим соседкам, двум молодым училкам, недавним выпускницам педколледжа Люсе и Вале. – пошли-ка за мной выбирать суженного!
И Раиса Петровна, преподаватель биологии с приличным  педстажем, широким жестом пригласила, смутившихся было юных своих коллег, к дровяному сарайчику, где мирно дремали на жердочках, не видавшие ещё жизни, совсем молоденькие петушки.
Те, быстро  схватив по первому попавшемуся,  с визгом и смехом кинулись обратно в домик, в котором они обретались и, который значилась в их деревне Паники, что в Медвенском районе, как «учительский дом». В одной его половине жила вышеупомянутая Раиса Васильевна с мужем и дочкой, а другую занимали две молодые учительницы начальных классов, коим и предстояло узнать сегодня нечто очень важное из их ближайшего, возможно, будущего.
Конечно, после учебы в шумном городе им было здесь скучновато, даже тоскливо иногда…

 
                СВЯТОЧНЫЕ ГАДАНИЯ
              (быль давняя, но не забытая)
Судьба, после учёбы в Курском пединституте по распределению забросила их, двух выпускниц, в школу довольно далёкого, но Богом всё-таки не забытого, села Паники Медвенского района.
        Поселили их в домишке с печным отоплением и пока за окном была относительно тёплая осень, они особо не грустили. Однако с приходом зимы, им городским, пришлось осваивать премудрости деревенского быта: топить печку, ходить за водой к колодцу и даже самим колоть дровишки, дабы не замёрзнуть в этой своей, не ахти какой, отвёденной им для жития, довольно скромной обители.
Да уж, зимой скучновато им было в этом тихом селе, с таким вот необычным названием - Паники. Особенно во время зимних каникул, когда все вокруг заметено снегом, а у них не то что телевизора,  даже радио нет. Скукотища жуткая, и, похоже, до весны совершенно беспросветная!
И вот тут она, добродушная и неугомонная «фея» Раиса Васильевна, а меж ними просто Раиска, живущая по соседству и преподающая биологию в той же школе, забежала к ним как-то вечерком под самое Рождество и с весёлым задором буквально затормошила их прямо с порога:
– Ну и что вы, девчонки, заскучали, святки же! Эх, Молодёжь! Веселиться надо, гадать, в конце концов, на судьбу, на женихов! Как раз самое времечко!
Люся, молча, пожала плечами, давая понять, что ей все равно и что ни в какие гадания она не верит. Валентина же, проявив живой интерес, с любопытством спросила:
     – А на чём гадать-то? У нас даже кофе нет, только чай !
 – На петухах гадать будем, девчонки! На петухах! – радостно потирая руки, провозгласила  Раиска.
 – Только для этого надо подготовить помещение….
Идея понравилась и они тут же дружно, с интузиазмом взялись за дело: оттащили в сторонку стол, стулья,  Вдоль стен и посередине комнаты расставили всякую всячину: тарелку с зерном,  чашку с водой, зеркало, высыпали на пол горсть мелких монет, чуть дальше – кучу цветных лоскутков, сборники сочинений известных авторов прошлого века, тетради с конспектами  по разным предметам, веник, швабру, ведро, щётку и ещё кое-какую бытовую утварь.
–  Готово! – удовлетворенно оглядев комнату, торжественно объявила Раиса.
- А теперь за мной во двор!
Накинув шубейки они по протоптанной дорожке прошли к дровяному сарайчику, где в закутке на жёрдочках восседали полтора десятка молодых петушков.
Быстро схватив по одному, они со смехом и визгом бросились обратно. Плотно закрыв за ними дверь, и, сделав последние наставления, Раиса продолжала командовать:
- Теперь запускайте только по одному каждая своего красавца и… смотрите в оба на их поведеньице!
Первой, трепеща от любопытства и волнения, выходит Валентина, и со словами: «Давай-ка, суженый! Покажись во всей красе!» –  аккуратно опускает своего за перегородку.
Петух, почувствовав под лапами твердь, встрепенулся, гордо прошелся туда-сюда, увидев зеркало, сразу подскочил к нему.  Распушив хвост, он склонил гребешок и стал всматриваться  в свое отражение,  поворачиваясь то одним боком, то другим. Видимо, оставшись вполне довольным собой, отошел к чашке с водой. Утолив жажду, поклевал зерна. Затем снова попил из чашки, тут же встряхнул крыльями  и, раскрыв клюв, закричал во все горло своё классическое: «Ку-ка-ре-ку!», а  под конец, клюнул пустое ведро и задал  основательную трёпку венику.
При этом он не обращал  ровным счетом никакого внимания ни на громкий смех, ни на восклицания, ни на комментарии к его действиям. Он был занят исключительно собой, и казалось, что вокруг него больше никого не существует. Одно слово  -  жених во всей своей красе!
Когда смолк хохот и девчонки  немного успокоились, Раиса, смахнув слезу умиления, подвела итог:
–  Итак, Валюша, твой будущий муженёк – явно гулёна, не дурак  выпить, любит денежки и, похоже, жуткий щёголь:  ишь, как на цветные ленточки-то накинулся! К тому ж ещё и драчун изрядный! Поздравляю!
Но, увидев, как огорчилась Валентина, добавила, видимо, желая успокоить: - Да ты особо не расстраивайся!
Может, он будущий модельер или артист!
 Добытчиком в семье будет, всегда при хороших деньгах! Тут, милая моя, могут быть разные варианты!
Она многозначительно подняла палец, а потом повернулась к Люсе:
– А теперь ты запускай своего красавца, чего ждать-то!  Судьба в твоих руках! Ну, смелее!
Та, не без колебаний, молча опустила петуха на пол и, слегка подтолкнув его на середину, усмехнувшись, подбодрила: - Давай-ка, «суженый», покажись и ты нам во всей своей красе! Не подведи!
Но этот экземпляр повел себя, к  некоторому огорчению публики, несколько пассивно: лишь мельком взглянув на себя в зеркало, подошел и немного поклевал зерна, макнул разок-другой клювом в чашку с водой, прошелся по комнате, встряхнув крыльями, зачем-то пару раз клюнул страницу открытой книги, когтями лапы несколько раз интенсивно скребанул по старым тетрадям с конспектами, разметав их в стороны и, похлопав крыльями, замер в углу комнаты, чуть склонив голову набок, как бы прислушиваясь  к чему-то или что-то высматривая.
– М-да! – резюмировала Раиса. – А у твоего-то совсем другие замашки! До питья, видать, не очень охоч, к своей персоне явно равнодушен. Похоже, интересует его художественная литература и, кажется, собирается ещё что-то нацарапать. Вишь, как прошёлся коготками по тетрадям! Если  не писателем будет, то чем-то вроде того.  Но, скажу тебе – тоже не подарок! Явная склонность к уединению!
Сам себе на уме.  Вроде, как что-то замышляет или просто размышляет, но хоть не пьющий кажись!
Впрочем, кто их разберёт, этих женихов! Давайте к столу девчонки! Будем праздновать- веселиться!
На этом гадание их в тот день закончилось. Пошутили, посмеялись, и, весьма довольные мини-спектаклем на дому под названием: «гадание на петухах»,  разошлись отдыхать по своим комнатушкам.
И время скрасили,  и скуку развеяли. Получается, что убили двух зайцев. Но оказалось, не двух, а сразу трёх.
Вскорости обе вышли замуж, и у  первой муж оказался точной копией того петуха: бабник, выпивоха, любящий прихвастнуть, сорить деньгами, да к тому же ещё и драчун.
У второй же муж, был хоть и без вредных привычек, но и  особо звёзд с неба не хватал, к внешнему своему виду был и вправду равнодушен, инициативы по благоустройству быта не проявлял. Склонный был, скорее, к  философическим размышлениям, чем к реальным действиям. К тому же, по прошествии времени, вдруг, ни с того ни с сего, стал всё больше довлеть к сочинительству: начал писать очерки, стишата сочинять  и небольшие рассказики на простые житейские темы, коих набралось со временем даже на целый сборник. Одним словом в литераторы выбился и даже стал довольно известным, правда, только в довольно узких кругах.
В общем получается почти всё совпало…
Вот и не верь после этого в святочные гадания! Даже если они не на кофейной гуще, а на самых обыкновенных деревенских петушках…




г. Курск                Ив Зарецкий










г. Курск                Ив. Зарецкий


ШЁЛ СОЛДАТ…

Ветеран Великой отечественной войны, автор романа – диалоги «Сквозь любовь и терпение» Николай Васильевич Саталкин живёт в Курске. В городе, за который он сражался с захватчиком в 43-м, в который вернулся после тяжких испытаний судьбы… Мне, человеку другого поколения, повезло, что я познакомился с солдатом победы. О его судьбе и хочу рассказать вам, моим  читателям.

У Николая Васильевича Саталкина хорошая память. Ничего не забыл Николай Васильевич. Хорошо помнит, как шёл дорогами войны, терял на пути к Победе своих товарищей, как командовал миномётным взводом, как сам чудом уцелел в жарком бою…
– Будто ангел-хранитель берёг меня на войне, – говорит Николай Васильевич. Для чего-то значительного, как я понимаю, берёг… хотя оставила война и на мне свою отметину…
Он помнит тот жуткий бой под Севском, когда земля от взрывов вставала на дыбы. Тяжело пришлось миномётчикам в этом аду. Немцы дрались ожесточённо, но советские солдаты знали, что наше дело правое. Мы сражаемся за свою землю, за свой народ…За него умираем!
Вспышка! Потом нестерпимая жгучая боль в ноге…
Понял, что контузило взрывом, что с ногой – сразу не разобрался.
Доставили Николая сначала в Конышевский полевой госпиталь, а затем отправили в тыл – в один из госпиталей под Саратовом. Чудом не лишился ноги. Спасли врачи. «Солдат на одной ноге – не воин», – улыбнулся хирург выздоравливающему солдату. – Походишь с палочкой, а потом в строй.
Среди раненых Николай пользовался неизменным авторитетом. За плечами комвзвода уже был Сталинград, потом – Курская дуга…
Было, что рассказать тем, чуть пороху понюхал – и попал на больничную койку.
Именно тогда, в тыловом госпитале, серьёзно задумался: а не написать ли всю свою правду об этой войне? Было чем поделиться с читателем. Да и рука ещё с юношеских лет тянулась к бумаге. Был у парня литературный дар. Дар Божий.…Потому не расставался солдат со своей заветной тетрадью, куда ещё со школьных лет заносил удавшиеся ему афоризмы, кое-какие мысли, наброски сюжетов… Даже на фронте вёл он своеобразный  дневничёк. Когда удавалось туда записать какие-то свои наблюдения, а когда и бои мешали...Но тетрадь и карандаш всегда были с ним и на фронте.
Он быстро шёл на поправку, когда случилось страшное...Его арестовали работники НКВД. «За что? – ломал фронтовик голову,  – За какие грехи?! Трусом на фронте не был. В плен не попадал…»
Оказалось, что свою роковую роль сыграла заветная тетрадь, которой он доверял свои сокровенные мысли. Когда ещё учился в школе, написал Николай непритязательные стихи: «Я буду яростным борцом с бездушьем, ложью,  с каждым хамом. И может быть, с родным отцом, если он станет вдруг тираном!»
– Тираном  вы называете «родного отца» … – закуривая, протянул следователь. – Скажите, кого  вы имели ввиду, когда сочиняли свой пасквиль?
– Своего отца, – ответил поэт. Понимаете, это поэзия… Тут, метафора, собирательный, так сказать, образ…
– Метафора? – пуская дым колечками, переспросил следователь. Сталин, наш «отец родной», это тебе не метафора!..
Никакие возражения не убедили и судей. Его осудили по статье 39, обвинив в клевете и вражеской пропаганде на весь советский строй. Приговор был такой – 6 лет трудовых лагерей.
… И начались лагерные мытарства бывшего фронтовика, защитника Родины…
– Это тебе, солдатик, награда от родной коммунистической партии за проявленный героизм и борьбу с оккупантами!.. балагурили в бараке «блатные». – Тяжела только медалька…
Но он выдержал всё. И уничтожения, и холод,  и голод.
В 1951 году вернулся Николай из заключения. Не озлился на весь мир, не отчаялся. Поступил и два года проучился в Московском индустриально-строительном техникуме, но из-за материальных трудностей пришлось ему уйти на стройку. Без диплома. Но расторопного и сметливого человека заметили, вскоре назначив его прорабом. Было это уже после смерти Отца всех народов Иосифа Сталина».
– Метафора? – пуская дым колечками, переспросил следователь. – Сталин, наш «отец родной», это тебе, гад, не метафора! И кулаком хрясть по столу.
Никакие возражения не убедили и судей. Его осудили по статье 39, обвинив в клевете и вражеской пропаганде на весь советский строй. Приговор был суровым – 6 лет трудовых лагерей.
…И начались лагерные мытарства бывшего фронтовика, защитника Родины… – Это тебе, солдатик, награда от родной коммунистической партии за проявленный героизм и борьбу с оккупантами!... – злословили в бараке «блатные». – Тяжела только, поди, медалька-то…
Но он выдержал все. И унижения,  и холод,  и голод.
В 1951 году вернулся Николай из заключения. Не озлился на весь мир, не отчаялся. Поступил и два года проучился в Московском индустриально-строительном техникуме, но из-за материальных трудностей пришлось ему уйти на стройку. Без диплома. Но расторопного и сметливого человека заметили, вскоре назначив его прорабом. Было это уже после смерти «отца всех народов» - Иосифа Сталина.
Только в 1967 году переехал Николай Васильевич в Курск. Работал в тресте «Курск – Промстрой», строил промышленные объекты, жилые дома. Товарищи по работе избрали его председателем профсоюзного комитета. Так что к служебным обязанностям привалились еще и общественные…
Но все свое свободное время Николай Васильевич отдает литературе, своим воспоминаниям о пережитом, о войне и сталинских лагерях…Он пишет роман-дилогию «Сквозь любовь и терпение», которая в последствии превращается в трагедию. Огромный адский труд бывшего солдата… Но, он и здесь победил!
Нашелся спонсор, который помог средствами издать все три книги романа-исповеди бывшего фронтовика. В его романе нет ни капли лжи – только правда. Правда горькая, им выстрадания в окопах и за колючей проволокой …
Возможно, кто-то читал это произведение Саталкина… Первая книга вышла в 1995 году. Читали и рядовые читатели, и бывшие фронтовики, и профессионалы. Курское отделение Союза журналистов России наградило Саталкина Почетным дипломом. Он стал номинантом и международной премии «Филантроп».
– Евгений Евтушенко, прочитав роман, – рассказывал Николай Васильевич Саталкин мне, –  сразу же отметил, что главное его достоинство – документализм и чистая, не расцвеченная художественным вымыслом, правда.                То, что я описал в трилогии, все мною было лично пережито, прочувствовано. Все то, о чём мною рассказано в романе, я испытал в полной мере на себе.
Это его, выстраданная, правда. Правда ветерана о войне, из которой он вышел победителем.


МОЙ ОСЕННИЙ ПРИЗЫВ

Ну, как мне тебя забыть!? 1969 год. В самом разгаре осень золотая, а тут повестка, шумные проводы, напутствия, сборный пункт и дорога к месту назначения, в часть, где предстоит постигать азы службы.
Нас, новобранцев, переодевают в защитную армейскую форму и вот уже мы, в одночасье, становимся похожими на большой выводок цыплят.
Нестройно маршируя,  разучиваем новую строевую песню:
Собрал нас здесь, ребята,
Приказ военкомата.
И мы готовы к службе -
Нам по сердцу приказ!
По сердцу – не по сердцу, а служить надо!
Вчера были ребята,
Сегодня мы солдаты.
И стала домом армия
Для каждого из нас!

Готовы – не готовы, но под слова этой бодрой,  весьма  оптимистичной песни мы, стриженные под ноль новобранцы, лихо печатали шаг, осваивая нехитрые приемы строевой, учились ходить, не сбиваясь с ноги, в едином строю, лихо отдавать честь телеграфному столбу под пристальным  взором бравого сержанта из числа старослужащих.
Не скажу, что армия стала тогда для нас  домом, но кое-чему она нас все-таки научила. Вчера были ребята… Да, зелёными пацанами были,  гоняли в футбол, бегали на танцы, дрались порой из-за девчонок, а то и просто, случалось,  дурачились от нечего делать. Кто-то, конечно, успел получить специальность и даже поработать, другие и таких было большинство, были призваны на службу сразу после завершения учёбы, но все мы попали в одну часть, где нам предстояло  два года служить вместе.
«Солдатами не рождаются, солдатами становятся» – так гласит известная истина. И это очень верно. Облачившись  в форму, ты не остановишься  ещё солдатом, но уже на пути к этому. Первые шаги в Армии - они долго не забываются!
Сначала «карантин» – месяц привыкания и адаптации (это как с берега в холодную воду – лучше сразу): в 6.00 подъём, зарядка и пробежка по пересеченной местности, водные процедуры по пояс. И так, независимо от времени года и погоды, каждый день. Тут не скажешь: сегодня, мол, погода  не та или что-то нет настроения,  не пойду на зарядку, встану попозже, аппетита нет – пропущу завтрак. Как бы не так!  «Сачкануть» – не удастся!
Подымут, заставят, а если будешь упорствовать, могут ещё и накостыляют по шее,  если не сержанты, так старослужащие.
Тут уж «молодым» надо сразу же усвоить: на первом году службы противопоказано возражать и тем более огрызаться – сразу попадёшь в разряд «борзых» и, как следствие, загоняют по нарядам. Вся черновая работа – твоя. И это кроме основных занятий по строевой и физ подготовке,   ОМП или хим-дым, как мы их меж собой называли  и прочих разных других.
Тут с первых дней важно сразу настроить себя именно на службу, а это значит, четко и быстро выполнять приказы, даже если они тебе не по душе. Лучше сразу отчеканить: «Есть! Разрешите выполнять?»- и сделать то, что приказано, без волокиты, четко и быстро, чем тянуть резину и потом получать взбучку. В результате к тебе может возникнуть личная неприязнь младших командиров и как следствие того наряды вне очереди, как из рога изобилия.
О самой дедовщине можно сказать лишь то, что она была всегда и вряд ли искоренима. Другое дело, что она стала куда более жёстче, агрессивнее.
Скажем, в доперестроечной армии рукоприкладство в части было крайне редким явлением, а уж, чтоб офицер поднял руку на солдата – такого я не припомню за все два года службы. Сейчас же избиение стали, похоже, обычным явлением. Отсюда частые случаи дезертирства и даже порой доведения до самоубийства. Естественно, что родители всеми правдами и неправдами стараются оградить сыновей от службы и любой ценой оставить их дома. Да и сами призывники не горят желанием исполнить свой гражданский долг, потому что не уверенны в том, что их там ждут лишь для того, чтобы только обучить военному ремеслу защитника Отечества.
 В те времена, когда я призывался, от армии косили единицы и уж ни как не афишировали это. Не все, конечно, шли на службу с охотой, но страха, что тебя там изувечат, не было, ибо все, как правило, возвращались живыми, здоровыми и заметно окрепшими. Наоборот, считалось, что лучше сразу отслужить со своим годом призыва, а уж после делай что хошь!
Потом жестокие коррективы внёс Афган, а  за ним и Чечня. Гарантий, что сын вернется живым и невредимым, родителям уже дать никто не может.
А тут еще стали известны  факты преступной халатности, грубых нарушений коррупции в высших эшелонах армейского командования, ведущих к бессмысленной гибели молодых, только  что вырванных из мирной гражданской жизни, ребят, которые, как ягнята, становятся легкой добычей матерных горных волков, у которых опыт, и знание местности, и мощное материальное подкрепление.
То, что сейчас происходит с армией, можно назвать одним словом КРИЗИС. Никто, конечно, не призывает упразднить армию как таковую. Но надо же что-то делать! И, наверно, уже что–то где-то делается, правда, результаты пока не заметны.  Может, проявятся в ближайшем?
Оно, конечно, и в нашей гражданской жизни порядка мало, но если и в армии его не будет, то дальше идти некуда.  Служить-то всё-таки кому-то надо! Кто-то же должен Родину или то, что от нее осталось, защищать? Границы её бескрайние, её рубежи ближние и дальние  в  конце концов!
По большому счету именно армия должна быть хранительницей образцового порядка, дисциплины, достоинства и чести.
Заповедником преданности своей стране,  своему народу, а если конкретнее, ближе, то своим отцам и матерям, братьям своим  и сестрам, невестам, наконец, которые все вместе  и есть НАРОД.
А пока идет новый, очередной осенний  призыв, тем, кто уходит  служить, хочется пожелать: счастливого пути, успешной службы и, конечно же, благополучного возвращения домой!





ДРУГ ИЗ-ПОД ЁЛКИ


Крыс, проживший не так уж много на этом свете, да еще к тому же в подполье большого зала одного кафе, адрес которого держится в тайне, очень любил разные праздники.
Особенно рад был, когда под Новый год наряжали ёлку и приводили детей на утренники, - это всегда было весело.  Дети в отличие от взрослых, не боялись его, и, увидев, радостно кричали: «Смотрите, смотрите какая большая мышка!»  и хлопали при этом в ладоши.
Взрослые же, часто реагировали крайне агрессивно: в гневе топали ногами, иногда швыряли в него чем ни попадя. Вот потому- то Крыс по старой привычке и обретённому опыту, старался лишний раз не показываться им на глаза. Тут надо сказать, что и родился-то он в новогоднюю ночь всего пару лет назад и первое, что  услышал, это были какие-то хлопки, как узнал он позже, от шампанского, а еще он слышал шумные возгласы, смех и звон посуды. Это навсегда врезалось в его память и теперь каждый год, даже когда он забывал о своем дне рождения, хлопки шампанского и крики ура напоминали ему об этом, и он тогда блаженно улыбался, потому что затем начиналось веселье, которое продолжалось целую неделю. Ещё ему очень нравилось, что в новогоднюю ночь детям под елкой оставляли подарки и, хоть сам он никогда их не получал, но всегда с большим любопытством заглядывал под неё, внимательно присматривался и принюхивался к тому, что оставляли взрослые для детей.
В этот раз он, по уже сложившейся традиции, когда всё стихло, вышел из своего укрытия и стал не спеша, обходить и осматривать подарки, которые были аккуратно расставлены под разнаряженной игрушками ёлкой. Тут были две красивые куклы, плюшевый мишка с блестящими глазами-пуговками  и смешным носом, дальше стоял оранжевый грузовичок-самосвал, доверху нагруженный  конфетами.  Сразу за ним Крыс вдруг наткнулся на какой-то мохнатый рыжий комочек. Игрушка, как ему показалось, была живой, потому что дышала,  и от этого ему стало немного не по себе.
 Он  отпрянул в испуге, когда этот только что мирно спящий комочек вдруг вскочил на четыре лапки, выгнул спинку и зашипел на него. Да ещё, ух, как сердито!
От неожиданности Крыс на всякий случай попятился и с испугом смотрел на это рыжее шипящее пушистое чудо, невесть откуда взявшееся под новогодней елкой.
Но, присмотревшись внимательно, Крыс испугался еще больше. То, что сейчас стояло перед ним, выгнув спинку, и шипело, было как две капли воды похоже на его старого заклятого врага – рыжего кота Чубайса, который терроризировал тут ещё его родителей и уже не первый год. Только это был совсем маленький этакий Чубайсик, который и сам, кажется, его испугался. Испуг этот выдавали широко раскрытые глаза и мелко-мелко дрожащий пушистый хвостик.  Крыс был очень даже неглупым малым, кое-что успевшим уже повидать на своем недолгом веку, и поэтому, быстро сообразил, что перед ним не чудесным образом помолодевший лет на десять старый котяра Чубайс, а его юный отпрыск, который в жизни этой сам еще ничего толком не видывал, а здесь оказался, скорее всего, в качестве Рождественского подарка кому-то из детей.
Страх его быстро улетучился, но любопытство осталось и даже усилилось. Что же интересно дальше будет делать этот рыжехвостик?! Котенок меж тем успокоился, выпрямил спинку, а потом и вовсе присел с любопытством уставившись на Крыса,  склонив голову и слегка пошевеливая  своими усишками, видимо от встречного любопытства.
Он уже хорошо выспался под ёлкой, и теперь ему хотелось с кем-нибудь хоть немножечко поиграть. Оглянувшись по сторонам и, увидев неподвижных кукол и этого глупого плюшевого мишку, зевнул и опять посмотрел на невиданного им ранее зверька.
– Не страшный,  и вроде, не злой – отметил про себя удовлетворенно он.
А Крыс, меж тем, тоже осмелел и, чуть приблизившись, поднялся на задние лапки, чтобы получше, разглядеть этого новоявленного Чубайсёночка, который теперь ему показался даже симпатичным. Котенок также сделал маленький шажок навстречу, и вот они уже стоят нос к носу, всматриваясь друг в друга, и не знают, с чего бы начать разговор.
Котенок первым, легонько шевельнув хвостом, спросил его, вежливо пропищав тоненьким голоском: «А ты вообще-то кто такой и что здесь делаешь?!»
– Я здесь живу, – важно сказал Крыс и добавил, сам, удивляясь своей храбрости: – Давай поиграем. А!? – И бусинки его глаз заблестели в предвкушении веселья.
– Давай! – охотно согласился котенок, и теперь уже оба дружно и оживленно зашевелили хвостиками.
– А во что мы будем играть? – спросил Крыс, и выжидающе посмотрел на нового знакомого. Котенок помолчал с минуту, видимо, размышляя, во что же, им бы такое поиграть, но ему ничего не пришло в голову, и он сказал: «Давай просто побегаем, наперегонки!».
А давай! – быстро, согласился Крыс, и они  с весёлым писком бросились бегать вокруг ёлки. Тут же стали ещё и подпрыгивать вверх – кто выше, а котенок даже пытался сорвать с нижних веток елочные украшения. И это у него неплохо получалось. Крыс же попрыгал, попрыгал, но понял, что так высоко не сможет и потому, просто смотрел и пищал от удовольствия, когда котенку удавалось зацепить лапкой очередную игрушку. Набегавшись и напрыгавшись вдоволь, они улеглись под елкой рядом с плюшевым мишкой и грузовичком с конфетами, и каждый  стал размышлять  о своём,  о чём-то очень, очень сокровенном.
А ещё котенок задумался о том, кому он завтра достанется: мальчику или девочке, и будут ли любить его  так, как добрая его мама-кошка, по которой он уже начал скучать. Папу - Чубайса он недолюбливал, за то, что тот часто шлялся где-то по ночам и совершенно не занимался его воспитанием, а днём отсыпался у тёплой батареи.
 Крыс  же тихо радовался: впервые в жизни он обрёл себе друга и даже то что, он внешне, как два кусочка сыра, похож на этого пройдоху - Чубайса, его уже совсем не огорчало. Ведь, в конце концов, сын за отца не отвечает, тем более за такого проходимца. А  ещё ему немного грустно было оттого, что этого его нового весёлого, пушистого друга завтра кто-то заберёт к себе насовсем, а он опять все так же останется один и снова будет прятаться по темным углам, от этих несносных людишек. И  стало ему вдруг нестерпимо грустно от мысли, что вновь одному придётся коротать время в этом огромном полупустом помещении. Опять  дрожать от страха, вечно опасаясь этих двуногих алчных монстров, беззастенчиво ворующих продукты.
В кои веки рождественская ночь подарила ему чудесного друга, которого он уже назвал про себя Рыжиком. И вот с ним-то как раз завтра придется расстаться, скорее всего, навсегда. От таких-то мыслей ему стало совсем тоскливо.
Но тут снова подскочил отдохнувший Рыжик. Подпрыгнул на месте, вильнул хвостиком и, отскочив в сторону, крикнув ему задорно: – Догоняй меня! – бросился вприпрыжку вокруг ёлки. Крыс, тут же отбросив  все свои мрачные мысли, с развесёлым писком кинулся за ним.
 И опять закрутилась-завертелась эта их праздничная «карусель», вновь  стало  и  шумно и весело.

Ну что тут сказать: дети – они  и  есть дети!



КРЫС


Он жил здесь уже полтора года, считал себя старожилом, и его жутко оскорбляло, когда эти толстые истерички орали при виде его дурными голосами; «Опять здесь эта крыса! Лови её! Бей!»
«Ну, какая же я им крыса!? – раздраженно думал он, стремительно убегая со всех ног, – если я мужского рода. И звать  меня  надо соответствующе полу – Крыс».
Неужели это так трудно усвоить этим  раскормленным дурам – работницам этой столовой, доставшейся ему с рождения, как место постоянного проживания на этом свете.
И к чему эти душераздирающие и оскорбительные выкрики, если в жизни он никого, никогда,  ничем не обидел и не оскорбил действием даже случайно, ненароком!?
Так размышлял он, пробегая вдоль стен, под трубами парового отопления, удачно выкрашенными в серый «мышиный» цвет.
Бывало: ловко схватив что-нибудь съестное из небогатого меню этого учреждения,  он тут же устремлялся к своей норке за огромным холодильником  и, на некоторое время исчезал в лабиринте ходов, проделанных еще задолго до его появления на этот  свет, его многочисленными предшественниками под полом большого зала столовой общепита одного из предприятий, именуемого ныне как ОАО «Техмаш».
Жизнь, конечно, у него была здесь не малина, но случались и праздники. Да еще какие! Вот это было здорово!
Особенно радовали его всякого рода торжества и банкеты по поводу каких-нибудь знаменательных дат, юбилеев или разных там презентаций.
Больше всего он любил, конечно же, свадьбы.
Во-первых, это всегда бесшабашное веселье с плясками и песнями. Во-вторых, море всякой вкусной еды, остающиеся после нашествия этих весёлых-развесёлых гостей.
Такое мероприятие всегда позволяло сделать приличный запас пищи на пару-тройку дней, а то и на всю неделю. Но вот на последней такой свадьбе Крыс сильно обмишурился, допустил, можно сказать, грубую оплошность, которая чуть не стоила ему жизни и повергла всех присутствующих с начала в шок, а потом, в  страстное непреодолимое желание немедленно найти поймать и убить его тут же, на месте.
А дело было так. В тот день, а вернее вечер, когда веселье, достигнув своего апогея, было уже в полном разгаре, и гости во всю отплясывали, кто во что горазд, он, от греха подальше, спрятался  в большой туалетной комнате с зеркалами, в своем излюбленном месте –  за белой керамической тумбой под раковиной. Здесь было относительно спокойно и никто не мешал ему предаваться приятным размышлениям и мечтам.
Тут надо отметить, что Крыс был холост и уже подумывал, не обзавестись ли подругой, и само собой разумеется как следствие того – потомством, ибо пара уже было приложить усилия к продолжению рода, который чуть не прервался из-за крайне агрессивных и коварных действий всего штата этого наполовину питейного (во всяком случае по праздникам, точно) заведения.  О! Это были настоящие массовые репрессии, выразившиеся беспощадной травле всего живого, что здесь когда-либо обитало, включая этих несчастных рыжих и черных тараканов, которых били повсеместно и беспощадно. Он один чудом уцелел в этом жестоком побоище и теперь был крайне осторожен, стараясь не попадать на глаза кому бы то ни было. Стал разборчив в еде и никогда не бросался сразу на то, что ему время от времени подбрасывали эти ушлые и коварные повара. Ел только то, что удавалась стащить из общего котла или то, что уже опробовано и продегустировано другими до него.
Был умен и осторожен не по годам, поэтому и уцелел до сих пор.  Вот и сейчас удобно расположился себе в надежном укрытии и предаётся приятным  размышлениям о своей будущей женитьбе и об устройстве собственного семейного очага. Единственным, пожалуй, недостатком его, увы, было ужасное любопытство; хотя, впрочем, это пока не доставляло ему особых хлопот.
И вот, предавшись таким своим мыслям, он чуть было не задремал. Как вдруг в комнату, источая аромат дорогих духов, вошла красавица-невеста в белоснежной ажурной фате и шикарном белом платье до пола,  да ещё с какими-то невероятным, немыслимыми оборочками  и  рюшечками,  в самом  низу его. Вот бы поиграться ими!
У Крыса, на секунду,  перехватило дыхание, когда всё это великолепие оказалось у самого её любопытного носика. Глазки её заблестели. Ему, вдруг, почему-то захотелось  поднырнуть под эту рукотворную шуршащую красоту и  посмотреть,  как там  всё изнутри. 
И не то, чтобы он был такой уж большой бабник, а вот, поди ж ты: нестерпимо захотелось  кроме всего прочего  посмотреть ещё хоть одним глазком на ножки невесты.
Совершенно не отдавая себе отчёта, видимо окончательно потеряв голову, он, улучшив момент, прошмыгнул в небольшой зазор между полом и нижней кружевной кромкой платья.
Оказавшись внутри этого вытянутого вверх замечательного белоснежного колокола, он чуть не запищал от восхищения. «Вот это да!»- отметил восторженно Крыс про себя и так загляделся, что даже приподнялся на задние лапки, чтобы получше рассмотреть это великолепие. Восторгу его не было предела. Но тут, как на грех, невеста, изящно повернувшись на своих тонких каблучках, прищемила самый кончик его хвоста.
От дикой боли он подпрыгнул, и запищав,  тут же инстинктивно куснул её белую упругую лодыжку. Что тут началось – не приснится и в кошмарном сне.
Невеста завизжала так, что он чуть не умер от страха. Совсем оглохший от её крика, он заметался путаясь в этих оборках кружевах и не находил выхода. А невеста меж тем  почувствовала внизу какое - то живое  движение, закричала ещё громче, затопала ножками и в полуобморочном состоянии двумя руками лихорадочно приподняла выше колен своё пышное белоснежное платье и тем самым наконец освободила бедного пленника из этого ужасного  добровольного  его заточения.
Тут уж Крыс  как ошпаренный, пулей бросился в своё убежище, на ходу ругая  и кляня себя за то, что был так невоздержан,  любопытен не в меру.
Пока жених, изображая вселенское сострадание, лично перевязывал рану на ножке, теперь уже своей жены, абсолютно стерильным, наодеколоненным  без всякой меры  носовым платком, гости носились по комнате  с дикими криками и с явным желанием убить на месте виновника этой жуткой заварухи.  Обнаружив  отверстие под раковиной,  они тут же  загнали туда два битых хрустальных фужера  и расколотую, с прилипшими окурками, отвратительно пахнущую никотином пепельницу, что было с их стороны конечно же, большим свинством.
Правда, Крыса это уже мало трогало. Он твердо решил пересидеть всю эту кутерьму в дальнем углу своего  убежища, дождаться, когда закончится вся эта катавасия и эти дикари, которых  почему-то здесь называют  гостьями, довольные собой  разойдутся по домам.
Ещё он с горечью размышлял о том, что не будь эти люди в таком подпитии, не так бестолковы, он  запросто мог лишиться жизни.
– Ну, на кой лад, – думал Крыс, – надо было  мне лезть  под платье этой невесты! Её  красивые стройные ножки, даже вместе со всем остальным взятые, не стоят того чтобы так рисковать своей собственной жизнью.
Но вот же не сдержался! Пошел на поводу у своего, ничем не оправданного, любопытства… Хотя увиденное, вспомнил не без удовольствия, где-то глубоко в душе все же одобряя свой крайне легкомысленный, при этом ещё и дерзкий поступок. Потом он стал с горечью думать о том, что завтра пойдет новая волна травли – теперь уже против него  одного снова ополчатся все.
 И чем это закончится – никому неизвестно.

Заведующая – или как ее тут называют, «Хозяйка» – устроит строжайший разнос персоналу, а те, изображая истовое рвение, сломя голову кинутся исполнять ее приказ. Лихорадочно начнут рассыпать и рассовывать по всем углам эту гадость-отраву, а потом еще долго будет ставить эти дурацкие, устаревшей конструкции, и совершенно не эффективные ловушки, рассчитанные на глупых серых мышей, у которых и ума-то кот наплакал. Потом, в довершении ко всему, опять приволокут этого старого облезлого ленивого придурка рыжего котяру по кличке Чубайс, который будет только изображать охоту, а сам стащит бифштекс и этим закончит  свою «карательную» операцию, безмятежно уснув в углу возле тёплой батареи. 
Но это будет завтра. А сегодня гости  еще продолжают вовсю отплясывать, кто-то допивает спиртное, и несет какую-то несусветную напутственную чушь.
Кто-то охрипшим голосом орёт: – Горько! Горько! – требуя продолжения банкета.
 И так будет продолжаться далеко за полночь, пока все окончательно не перепьются, не перебьют изрядно посуды, чтобы потом разойтись-разъехаться  по домам.
Молодые же сейчас, уединившись в конце стола, сидят притихшие, уставшие от всех этих тостов, криков «горько» и прочей ерунды; о чем-то тихо беседуют. Только вот красавица невеста время от времени пугливо оглядывается по сторонам, а жених между делом время от времени осторожно приподнимает подол ее ажурного платья, как бы лишь для того чтобы убедиться, что повязка на месте и никуда не собирается сползать. Но  заметно, что  делает он это с явным удовольствием, с каждым разом  поднимая  края его  все выше и выше. Оба устало, с  тоской и уже с изрядной долей раздражения  поглядывают на неугомонных гостей.
И, конечно же, мечтают о том, когда это всё закончится, а ещё о том, что впереди их ждет первая брачная ночь, вернее то, что от неё осталось после этой вакханалии. Зато потом, сразу после неё, начнется  медовый месяц  и, уже  никто не будет кричать «горько»,  бить посуду, лезть с поцелуями и мудрыми наставлениями, как надо жить.



РОЗЫГРЫШ

                Иосиф Абрамович Гробовницкий, а для своих, самых близких просто Осик, мужчина средних лет, холостой, важно продефилировал мимо старушек, сидящих у подъезда  на большой деревянной скамье под одиноким клёном. Бабульки, несущие здесь «вахту» с утра до вечера, относились к нему с глубочайшим почтением и даже, порой, заискивали: ведь их сосед как – никак ВРИО директора городского кладбища !Можно сказать без пяти минут директор! При встрече одни раскланивались, другие крестились на всякий случай. Но все при этом понимали, что рано или поздно, неизбежно поступят на вечное поселение в его обширное владение с рядами крестов и надгробий. А кому где покоиться, на отшибе где-нибудь в дальнем углу или в центральной части, от него во многом зависит.
Очень важный человек в нашей быстротечности жизни, что и говорить! Один из самых главных после неё.
Иосиф же, а в кругу друзей просто Ося, меж тем степенно вошёл  в подъезд, не торопясь открыл почтовый ящик, чтобы забрать корреспонденцию и свежую газету «Вечный покой», которую выписывал уже не первый год.  Писем не было, но из газеты  выпала  какая-то бумажка.
     Он не спеша, поднял её, а,  прочтя, вздрогнул от страха – буквы текста запрыгали перед глазами: «Гроп! Тибя заказали!  Спасайси ежли можишь!» и подпись  «добро жилатель».
Судя по орфографии, писал совершенно безграмотный человек, но Иосиф Абрамович не на шутку испугался. Нет дыма без огня – решил он про себя, холодея от ужаса.
Дрожащей рукой достал чистый носовой платок и вытер холодную испарину: вот оно как, значит. Кто-то, стало быть, метит на его место и,  решил убрать конкурента. Но вот есть же добрая душа, видно из простых разнорабочих, которая предупреждает его об этом. Затравленно оглянулся по сторонам и опрометью бросился к себе на третий этаж.     Открыл дверь, а, войдя в квартиру, тут же захлопнул её за собой. Запер на два английских замка. Накинул цепочку и, едва сбросив пальто, стал придвигать к двери тяжёлый платяной шкаф. Отдышался, перевёл дух.
Затем подкрался к окну и быстро задёрнул тяжёлые портьеры, выдернул телефонный шнур из розетки: мало ли что – вдруг будут проверять дома ли.      
И только после этого позволил себе расслабиться: скинув пиджак, плюхнулся в большое, мягкое кресло снял галстук и расстегнул воротник ставшей вдруг тесной рубашки.  Как же  быть теперь? Дальше-то что?!
Мысли одна мрачнее другой сверлили его взбудораженный страшной запиской мозг: ну кто, кто желает его смерти?! Кому он стал поперёк дороги? Явных врагов вроде не было., но, оказывается, есть… тайные.
Абрамович тихо, на цыпочках, боясь привлечь внимание вероятного киллера, прокрался на кухню и открыл холодильник. В нём полно было всякой снеди, и это несколько успокоило: неделю - две вполне можно продержаться, а там будь что будет. Выпивки тоже достаточно. Достал бутылку коньяка «Наполеон» и, наполнив фужер, тут же выдул его одним махом. На сердце вроде полегчало, даже кураж пошёл. Захотелось подойти к окну, отдёрнуть штору и погрозить кулаком. Нет, не киллеру, а самому заказчику: мол, хрен вам! Но благоразумие тут же взяло вверх: он вернулся в кресло и, схватившись за голову, стал думать: что же делать дальше? На работу идти нельзя – хоть она и рядом, но там легче всего получить пулю. За любым надгробием может расположиться стрелок, за любым холмиком. До кладбищенского офиса можно просто не дойти. Остаётся одно – занять круговую оборону, отсидеться в собственной квартире до лучших времен. Когда они наступят и наступят ли вообще – он не знал.  Но твёрдо решил держаться до последнего. Съестные припасы, если расходовать экономно, можно растянуть и на три недели и ещё недели две без пищи, на сухарях и воде из-под крана. А потом…  Э…  да будь, что будет!
Приняв такое решение, Иннокентий несколько успокоился. Стало клонить в сон. Опрокинув ещё полфужера, предался воспоминаниям. Вся его сознательная жизнь прошла, можно сказать…  на кладбище. Тут он играл в детстве с друзьями в войнушку и казаки – разбойники. Сразу после школы подрабатывал простым копальщиком могил, трудился на установке надгробий. Параллельно поступил в финансово – экономический институт на заочное отделение. В целом жизнью был доволен: заработки хорошие и, главное, стабильные. Несколько позже освоил профессию гравера, украшал памятники из мрамора затейливыми орнаментами и скорбными эпитафиями,  даже выбивал портреты на граните.                Через три года его назначили бригадиром, а когда он, благополучно закончил институт и получил диплом  – мастером участка по изготовлению надгробий и памятников при этом же, ставшем родным, кладбище. Десять лет он верой и правдой служил на ниве ритуальных услуг и только совсем недавно стал временно исполнять обязанности директора. Вот–вот его должны были утвердить в должности директора кладбища. Он это  заслужил!
В характеристике было сказано: «Гробовницкий И.А. прошёл большой трудовой путь от простого копальщика могил до заместителя директора кладбища и проявил себя как добросовестный, инициативный  и…» Ну и так далее – на целую страницу убористым шрифтом. Претендентов серьёзных, кажется, не было. И вот – на тебе!
 «Объявился гад!  Не запылился» – горько усмехнулся про себя ветеран кладбищенского труда.
Выстрела можно было ожидать, откуда угодно, и он, на всякий случай, опасливо покосился на окно и балконную дверь: может, поставить пуленепробиваемые стёкла или забить их бронированным железом? Но отбросил эти мысли, как бредовые и, допив коньяк, провалился в беспокойный, тяжёлый, как двухпудовая гиря, сон. Сквозь ночные кошмары прорывались какие-то звонки, стуки, крики, но он только вздрагивал, нечленораздельно мычал да всё больше кутался в тёплый клетчатый плед. Утром его разбудил страшный грохот. В дверь, кажется, колотили руками и ногами. Видимо  звонок не работал. С улицы слышались громкие, до боли знакомые, встревоженные голоса сослуживцев:
– Иосиф Абрамыч! Дорогой! Если живой – дверь нам открой! Ради Бога! Не бойся! Это же мы…твои друзья! Открывай уже, а то будем ломать!
Иосиф с трудом поднялся, бормоча, как в бреду «Ломать не надо… Не надо ломать…». Пошатываясь, подошёл к двери. С трудом, кое-как отодвинул в сторону показавшийся ещё тяжелее, шкаф, посмотрел в глазок: так и есть, все его сослуживцы стояли у двери с цветами и зачем-то с шампанским. – Может, уже пришли хоронить? – мелькнула тревожная мысль. Посмотрел ещё раз – венков с лентами вроде не было, только шампанское.  Облегчённо вздохнув, защёлкал замками, откинул цепочку.  Приоткрыв дверь, вялым жестом  пригласил войти, при этом с лёгкой хрипотцой, откашлявшись,  выдавил:
– Заходите, чего уж там…! – и добавил, понизив голос до шёпота. - Правда, мне сейчас не до гостей. Заказала меня, дорогие мои, какая-то сволочь! Хорошо хоть добрые люди предупредили!  Ночью совсем плохо было. Сердце что-то прихватило.  Думал до утра не дотяну!
– Да брось ты, Ося! Сто лет будешь жить!– кинулись те успокаивать его – Вчера никак дозвониться  к тебе не могли… В ресторане столик заказали! Хотели сюрприз тебе сделать, поздравить с новым назначением:  Радуйся – теперь ты директор кладбища! Поздравляем! С тебя причитается! Ну, а записка… – это же просто розыгрыш такой! Шутка!
 Первое апреля ведь! Ну, брат, ты совсем что-то захандрил, одичал тут один совсем!  Э… да ты ещё и поседел к тому же!  Бледный какой-то! Зелёный…
Ну, всё! Всё! Всё! Будем обмывать твоё назначение!     Ты только не дрейфь – мы же за тебя любого уроем!  Держись к нам поближе!  С нами, кладбищенскими, не пропадёшь!








«ВАЛЕНТИНКА» ПО СПЕЦЗАКАЗУ


Близился День всех влюблённых, а у Даньки не было ни одной оригинальной мысли относительно того, как поздравить, чем удивить свою девушку, к которой он питал самые нежные чувства.
Познакомились и стали встречаться они не так давно, и отношения их пока что носили чисто дружеский характер, но оба уже понимали, что назревает нечто большее. То, что часто называют красивым словом – ЛЮБОВЬ!

Вика была человеком неординарным. Она училась на журфаке, писала великолепные лирические с философским подтекстом стихи, неплохо рисовала, увлекалась теннисом и искренне верила в настоящую любовь.
Данька разделял её взгляды о прерогативе духовной близости, и, может быть, поэтому их отношения не выходили за рамки романтических. Всякий раз, когда он делал попытку преодолеть этот невидимый барьер, Вика легонько, но довольно решительно отстранялась, ограничивая его поцелуями.
И он покорно отступал, понимая, что ещё не время для физической близости.  Их чувства меж тем с каждым днём росли и крепли, и Данька уже подумывал, как бы это получше, пооригинальнее, взять и наконец-то объясниться в этой самой любви,  а  заодно, что очень кстати, поздравить с предстоящим праздником всех влюблённых.
Как-то заглянул он в мастерскую к старому приятелю. Тот, будучи художником-керамистом,  колдовал с какими-то фигурными формочками, отливал из гипса замысловатые, совершенно абстрактные замысловатые фигурки для очередной выставки.
Идея родилась тут же: «А сделай-ка мне сердце в натуральную величину, но только чтоб в металле и красиво!»
Приятель внимательно посмотрел на него, покрутил задумчиво ус и сказал, что это, в общем, не проблема, но золота у него нет. Взамен художник предложил олово со специальным покрытием.
– Ладно! Согласен на медаль! – крикнул ему Данька. – Только сделай как можно быстрее и с надписью, всего несколько слов!
– Ладно, – недовольно поморщился тот.  – Шрифт, замечу, не мой профиль. Но так и быть:  сделаю по старой дружбе!
Вскоре заказ был выполнен, и сердце, покрытое специальной эмалью «под золото», горело в лучах солнца на его широких, крепких ладонях.
В День всех влюблённых Данька, бережно опустил в карман это рукотворное сердце, прихватив бутылку шампанского и цветы, поспешил к своей любимой, единственной и ненаглядной.
А когда притянул её к себе, чтобы поцеловать, она вдруг отстранилась и спросила с притворным испугом: «А что там у тебя  такое твёрдое, надеюсь, не оружие?»
– О нет! Это  моё сердце! И я его отдаю тебе! – заявил он важно, торжественно  извлекая подарок наружу. –  Вручаю  на вечное хранение!
Рассмеявшись, Вика долго любовалась подарком, а, прочитав надпись на обратной стороне, спросила с чуть смущенной улыбкой: «Ты это серьёзно?»
   
…Они поженились через полгода. У них растёт дочь, которая теперь с удовольствием показывает гостям это самое сердце и уже по слогам читает то, что написано на обратной его стороне:
«Я лю-б-лю те-бя, Ви-ка!»
А ниже  что-то вроде постскриптума:
                «Будь моей женой!».





ВЕЩИЙ СОН
В прекрасном расположении духа, с предчувствием чего-то хорошего, не торопясь, иду по центральной улице, уже плотно усыпанной свежими опавшими листьями. Затем сворачиваю вправо, в живописный дворик, и решительно вхожу в помещение редакции, где время от времени печатаются мои небольшие рассказы.
В коридоре сталкиваюсь с редактором – седым, уже в летах, но по-юношески подтянутым человеком. Поравнявшись со мной, крепко пожимает мне руку вместо банального приветствия, отрывисто, но при этом доброжелательно говорит: «Зайди-ка в бухгалтерию – получи гонорар!», и, как бы уточняя, добавляет: «Небольшой, правда».
Я уже готовлюсь сказать благодарственную речь, но он решительно упреждает ее словами: «Иди, а то передумаю!».
Сумма действительно не впечатляет, но на моем безрыбье и это не плохо.
Довольный визитом, я выхожу на улицу и, наслаждаясь прохладой, неспешно, любуясь пестрой палитрой осени, иду по направлению к центру. На ходу прикидываю, на что бы лучше потратить столь неожиданно свалившуюся «манну небесную», это, пусть и не большое, но вполне заслуженное вознаграждение на ниве прозы, на что я уже, по правде говоря, никак не рассчитывал.
В самом распрекрасном расположении духа захожу в Дом книги, чтобы осуществить свою давнюю мечту.
Сразу же выбираю шикарную папку, почти такую же, как у друга из редакции. Затем – две общие тетради большого формата, страниц почти на сто каждая: для черновиков моих будущих рассказов, а может быть, - чем черт не шутит! – и повестей. Довольный таким замечательным выбором, подхожу к кассе, чтобы оплатить покупку, но тут вдруг кто-то бесцеремонно толкает меня в бок и подозрительно знакомым голосом кричит в самое ухо: «Вставай! Уже десять часов!»
Нехотя, с трудом открываю глаза. Да это же жена! Явно куда-то торопясь, решила вернуть меня, из мира сновидений к самой что ни есть реальной жизни. Досадливо поморщился: «Фу ты, черт!». Ну, надо перебить такой сон! Когда еще теперь такое приснится. Но делать нечего. Одеваюсь. Быстренько освежаю холодной водой свой, изрядно помятый фэйс. Сон, меж тем, не выходит из головы… «А вдруг – вещий?» - мелькает шальная мысль. Решение приходит тут же: надо срочно съездить в редакцию. Во-первых, я давно там не был, во-вторых, у меня уже есть почти готовый новый рассказ.
С этими мыслями сажусь в маршрутку и еду до площади Перекальского.
К зданию редакции подхожу в некотором волнении: что-то ждет меня там за этой массивной дверью? Решительно открываю её, и в самом конце коридора вижу главного редактора, который, как сама неизбежность идет мне навстречу.
-Ага! – мелькает мысль. – Вот и не верь после этого в вещие сны.
Редактор меж тем стремительно подходит, как обычно крепко жмет руку, но лицо, вижу, озабоченное, и про бухгалтерию ни слова.
Пытаюсь завязать разговор. Мол, дескать, рассказец у меня тут… того… ещё один, новый. Хочу предложить… Вашему вниманию…
– Это хорошо!- говорит он рассеянно. – Что ещё один! – видимо, очень торопясь куда-то.  И уже довольно холодно:
 –Смотреть сегодня не буду – некогда. Отдай там, кому-нибудь из наших, –  и, тут же скрывается за одной из многочисленных редакторских дверей.
Потоптавшись немного в коридоре, я не торопясь, двигаюсь к выходу.
На крыльце чертыхнулся про себя: вот и верь после этого этим дурацким снам! Сунул рукопись в сумку и вышел на центральную улицу.
Настроение паршивое. Порывшись в кармане, достал мелочь. На обратную дорогу вроде хватает.


ПРИСТУП

Зима. Метет поземка. Бегу в булочную, купить что-нибудь к чаю. Вдруг в стороне вижу одинокую фигуру женщины. Стоит у фонарного столба согбенно, придерживается за него рукой, другой за поясницу и морщась видимо от боли, тихо стонет.
Помощи у прохожих не просит. Видать, наслышалась уже советов. Что-то вроде: «Пить надо поменьше!».
Вот и сейчас двое парней с девушкой, проходя мимо, хохотнули, а один весело бросил: «Во! Набралась уже где-то!»
Признаться, и у меня мелькнула было такая мыслишка. Но боковым зрением заметил, что левая рука у нее согнута и лежит на пояснице.
Остеохондроз! Это ж мне знакомо до боли в той же пояснице. Сам испытал нечто подобное: не мог двинуться с места, а вокруг – чистое поле. А тут и люди вроде, а помочь некому. Спешат, торопятся. Дела, у всех дела. К тому ж холодный ветер. Кому охота связываться? С этими мыслями, пройдя еще метров пять-шесть, останавливаюсь, возвращаюсь, беру женщину под руку, и мы медленно, шаг за шагом, идем по тому адресу, который она прошептала уже посиневшими губами.
Идем довольно долго. Она всё время извиняется за беспокойство, просит меня вернуться, но я не решаюсь оставить её на холоде. Мало ли что. А вот и её подъезд. Звонок в дверь. В проёме уже изрядно обеспокоенные муж и сын – где пропадаешь, мать? Что так долго?
Ну, слава богу, кажется, доставил! Женщина благодарит со слезами, морщась от боли, лезет в портмоне. Наверное, за «вознаграждением» –  мелькает мысль. Быстро нажимаю кнопки лифта и удачно выхожу из неловкой ситуации, заскочив в кабину. Немного не по себе. Неужели и за это теперь берут деньги?!
Выхожу на воздух. Хорошо. Ветер немного стих. Хлопьями идёт снег.
Ну, а теперь, скорее, в булочную!
Заждались уж,  наверное, мои домашние.


ПРИКОЛ


Так получилось, что, примчавшись на свадьбу к другу из Белгорода, мы с Геркой изрядно запаздывали. Прямо от вокзала взяли такси, а заодно прихватили и нашего общего знакомого Аркадия Грибовского, которого случайно встретили на привокзальной площади.
Осанистый, с роскошной рыжей бородой, и такой же шевелюрой, большой любитель тостов, анекдотов и разного рода приколов, он вполне годился на роль «свадебного генерала», а точнее тамады.
Доехали быстро, но свадьба была уже в разгаре и, кажется, мы попали на её второе отделение. Гости, во всю веселились. Молодёжь лихо отплясывала, старшее поколение тянуло своё излюбленное: «Вот кто-то с горочки…». Чинно поздоровавшись с родителями новобрачных, душевно поздравили молодых, вручили подарки и приготовились выпить за их здоровье-счастье, как вдруг наш Аркаша, пристально глядя в глаза невесте, сделал шаг навстречу и будто  что-то вспоминая, воскликнул: «Вы помните?!», –  а, после короткой паузы, сразу явно утверждающе: «Вы всё, конечно помните!!!»
В его голосе была не только глубокая убеждённость в реальности факта, но и скрытая обида. Дескать, как же так, разве можно ЭТО забыть!
Невеста, девушка явно не первой молодости, сочетающаяся уже вторым браком, бледнеет.
 Пытается что-то вспомнить из своего, теперь уже отдалённого свадебной суетой прошлого, но не может и только растерянно хлопает ресницами.
Жених, глядя с подозрением то на будущую жену, то на незваного гостя, медленно багровеет. Аркаша меж тем, выдержав «мхатовскую» паузу невозмутимо продолжает, будто напоминая забывчивой молодой даме в фате  о далёком прошлом эпизоде – «… как я стоял, приблизившись к стене!».
Но к стене теперь «приближается» сама невеста, ещё больше бледнея. Недоумение её сменяется испугом: она никак не может припомнить, где и когда могла произойти её встреча,  с этим импозантным  человеком, лицо которого ей с самого начала показалось вроде знакомым.
Жених (кстати, тоже сочетающийся вторым браком) уже с явной неприязнью глядит на непрошенного гостя, и на скулах его начинают проступать желваки. Что, мол, это ещё за новости?!
Стихи Есенина здесь явно уже подзабыли, а пауза  меж тем затягивается.
И тут Герасим, спасая положение, выдвигается вперёд и, как бы вызывая огонь на себя, весело, скороговоркой произносит: «Взволнованно ходили вы по комнате и что-то резкое в лицо бросали мне!».
Аркаша недоволен – прервали его коронный монолог.
Жених недоумевает: что за комедия тут разыгрывается?
Тут уже и я подключаюсь к этому «действу». Дабы окончательно разрядить обстановку, продолжаю: «Вы говорили: что нам пора расстаться, что вас измучила моя шальная жизнь», – и, умышленно чуть искажая текст, произношу торжественно, поднимая бокал: «А нам пора, за дело приниматься!». И уже лично от себя: «За вас, молодожёны! Будьте счастливы! И давайте чаще улыбаться!».
Никто не возражает. Все мы тут же в едином порыве, с большим  подъёмом, дружно сдвигаем бокалы с шампанским и пьём до дна, как и подобает в таких случаях.
К невесте возвращается румянец.
С жениха сходит краска. Он улыбается, крепко жмёт нам руки, но крепче всего Аркадию – и даже хлопает его по плечу: «Ну, ты и артист, приятель!».
А тут как раз добровольные помощники тамады, изрядно уже нагрузившиеся, зовут всех к столу.
Кажется, подают десерт!


БЕЛАЯ СПИНА

То, что у меня спина, как, впрочем, и у подавляющего большинства, белая, я знал давно. Ещё со школы. Одноклассники  и  дружки  первого апреля  регулярно напоминали: – Слушай! А чё это у тебя спина… – Ну и так далее. Детские розыгрыши! Дурацкие, конечно же. Банальные до жути!
Но, кое-кто, говорят, до сих пор ещё попадается.
Нет уж! Меня увольте!
Тут надо придумать что-нибудь пооригинальнее. Но что?! Про зарплату и премию уже было, срочный вызов к шефу – тоже не новость. Сегодня выхожу специально на полчаса раньше, чтобы опередить сослуживцев, встретить их, так сказать, во всеоружии какого-нибудь розыгрыша.
На ходу застегиваю молнию на своей новенькой замшевой куртке, плотно закрываю за собой дверь и уже собираюсь нажать кнопку лифта, как сзади слышу вкрадчиво-вежливый голосок бабули-соседки: «Милок! Подмогни-кось маненько! Шкапчик надоть передвинуть!». Я недвусмысленно гляжу на часы, но она машет руками: «Дялов-то  на пять минутков всего». Ну, надо же так влипнуть! С утра не повезло! Вышел бы минутой раньше – может, успел бы проскочить. Но делать нечего – надо подсобить по-соседски. Бабка, в общем-то, не сказать чтобы вредная. Совсем недавно прибыла из деревни погостить к дочери. Ремонт вот только не вовремя затеяла: белит, красит  –  дым коромыслом! А мне с этого какая радость? Скрепя сердцем, протискиваюсь в узкий, тесный коридорчик. Решительно хватаю этот её «шкапчик», больше похожий на старый допотопный комод, и, кряхтя, с трудом передвигаю его в дальний угол. Тут же откланиваюсь – мол, спешу, извините! Бабуля, кажется, сыплет словами благодарности, но я её уже не слышу, спускаюсь вниз, и, хоть в запасе еще минут двадцать, сразу набираю приличную скорость – ещё можно прийти в числе первых!
Однако за первым же углом у пивного ларька путь преграждает небритый сосед-заика: «Д-д-добавь на пи-пиво п-п-полтинничек!». Выгребаю и сую ему всю имеющую в кармане мелочь и с ускорением двигаю дальше, но вместо «спасибо» слышу: –  П-п-петрович, у т-тебя  с-с-спи-пи-пи…»
– На свою посмотри! – бросаю сердито ему на ходу, а про себя думаю: «Вот чертов алкоголик! И он туда же! Помнит, какое сегодня число!»
     Через пятнадцать минут я уже на месте. Стремительно вхожу в вестибюль. Уборщица тетя Маша драит полы. Здороваюсь и – мимо, а вдогонку слышу:
– Милок, а спинка то, спинка у тебя …
– Да знаю! Знаю! «Проинформировал»  один только что! – Отмахиваюсь от неё, как от назойливой мухи, и бегу дальше. Влетаю в отдел. Ну, так и есть. Опоздал! Почти все уже в сборе. Ждут меня,  и, кажется, что-то затевают. Ну-ну! Кидаю кепку на вешалку и слышу смешок. Самая молодая сотрудница, Леночка, прыснув в кулачёк, говорит, едва сдерживая смех: « Олег Петрович! У вас же  спина, ну просто буквально вся …». Нет, это уже слишком! И молодежь туда же. Черт знает что! Никакого полета мысли, никакой фантазии!
– Да!- почти кричу ей. – Спина у меня белая! Это я  и без тебя знаю! Давно знаю! Что делать, если она такая у меня с самого  рождения! Я же не негр, в конце концов. И у тебя она, кстати, тоже ничем не лучше. Такая же, блин, белая, а может быть ещё белее!  Пора бы  придумать, что-нибудь пооригинальнее. Все-таки высшее образование как-никак!
Леночка испугано хлопает ресницами. В таком гневе она видит меня впервые. Я же, меж тем, не торопясь, снимаю верхнюю одежду. И уже собираюсь аккуратно повесить ее в платяной шкаф, как вдруг вижу, что моя  новенькая замшевая черная куртка вся  в мелу и потому, действительно, совершенно белая. Вот так номер! У меня больше нет слов – одни междометия!
Оказывается, сегодня я не только передвинул «шкапчик», но ещё и основательно  вытер спиной свежую бабкину побелку, да так и «продефилировал»  до своего рабочего места, отметая активные попытки отдельных граждан  своевременно донести информацию.
Вот и не верь после этого людям первого апреля!


ЗДРАВСТВУЙ СТАРЫЙ…

– Веничка, дорогой! Сходи-ка в магазин. Оливье делаю, а майонезику в доме нет! – пропела с кухни жена, – да и винца бы ещё бутылочку можно к столу. Старый Новый год как-никак встречать будем…   по старой, доброй традиции.
Ох уж эти женщины! Вечно у них проблемы на ночь глядя! Всё чего-то не хватает в последнюю минуту! Но вот относительно винца – мысль хорошая, заманчивая..
Вениамин нехотя отбросил газету, недовольно морщась, поднялся с дивана: охота было тащиться, на ночь глядя, за этим дурацким майонезом. Лишь только мысль о бутылочке хорошего вина согревала душу и стимулировала к более решительным действиям. Молча встал, быстро оделся, напялил шапку и нерешительно шагнул к двери.
– Иди, иди! – напутствовала жена. – Вернёшься, заправим салат, нарежем ветчинки, колбаски. Соседку пригласим да и отметим, как подобает праздничек! Только быстрее, будь любезен! Одна нога здесь, другая…
На улице колючий ветер, холодно, метёт позёмка. Венька поднял воротник, посмотрел на часы – время ещё есть. Решил убить сразу двух зайцев: дойти до автовокзала посмотреть расписание на праздничные дни, там же и отовариться, а заодно попить в буфете пивка – что-то не к стати пересохло в горле.
Шёл быстро, наклонив голову чуть вперёд, сопротивляясь порывам колючего встречного ветра.
Где-то на середине пути боковым зрением заметил полу занесённый провал канализационного колодца. Крышки, конечно же, не было…
–Вот гады, опять спёрли! Козлы! – выругался он про себя, поминая недобрым словом охотников за металлоломом – совсем обнаглели сволочи! – и смачно сплюнув, пошёл дальше. На автовокзале, он быстренько переписал расписание на нужный ему рейс, купил бутылку шампанского, майонез и собирался уже двинуться в обратный путь, как вдруг заметил одиноко сидящего в зале ожидания мужчину, профиль которого, показался ему до боли знакомым. Подошёл ближе. Эге – так и есть! Его бывший однокурсник, брат - худграфовец сидит с журнальчиком и сосредоточенно разгадывает какой-то мудрёный кроссворд. Венька вспомнил даже фамилию однокурсника и, тут же решив разыграть, зашёл с тылу:
 – Гражданин! – напустил он милицейскую строгость – почему вы здесь и… босый! Человек, вмиг оторвавшись от газеты, подскочил как ошпаренный:  в чём, мол, дело?! И, близоруко щурясь, стал всматриваться в того, кто только что назвал его по фамилии, столь редкой, что сомнений не было: он его точно знает! – "Откуда вы меня... – начал было, он и тут же осёкся: – Веня? Нестёркин! Дружище! Да ты ли это?
– Ага! Узнал, значит, разбойник! – хлопнул тот его по плечу и заключил в объятья: - Сколько ж мы лет не виделись? А зим сколько! Какими судьбами ты здесь один, да ещё в столь поздний час!
Венька не скрывал радости: в кои веки встретить вот так запросто старого закадычного друга, с которым полные пять лет отбарабанил на худграфе, не завалив ни одной сессии, ни одного пленера! – это же кое-что да значит!
Нахлынули тёплые воспоминания, давно минувших дней: у Лёхи даже глаза заблестели, он лихо сдвинул набекрень шапку: – А ты, брат заматерел, однако! Ох, заматерел, старина! Сколько ж мы не виделись! Почитай двадцать лет с лишним будет уже?
– Двадцать пять! Юбилей! – расплылся в улыбке тот. После новых крепких объятий, хлопаний по спине, спросил: "Что же ты, братиша мой, делаешь тут в одиночестве, да еще за... – он посмотрел на часы, – за тридцать две минуты до Старого Нового года.?"
Да вот, приезжал в гости к одной тут подруге – разругались из-за пустяка. Решил отчалить домой и опоздал на последний рейс! – с горечью выдавил Алексей, – следующий – только утром. Полная невезуха!  Придется коротать  время до утра. Буду вот кроссворды разгадывать!
– А, знаешь что! - Решительно взял его под руку Вениамин, я тебя здесь не оставлю: бери-ка свой сумарь, он кивнул на дорожную сумку и айда ко мне! Познакомлю с женой, а заодно и с соседкой! – он толкнул его локтем в бок, между прочим, не замужем! К тому же ещё и симпатичная!
В общем, отметим праздник вместе, а то  мне и  водочки-то не с кем опрокинуть. Пойдём уже, а то моя половина там теперь, небось, заждались меня с майонезом!
– Слушай, а давай здесь по пятьдесят капель, мороз - то, похоже, крепчает. Согреемся?  – предложил Лёха и с этими словами достал из бокового кармана плоский сосуд с водкой "Исток" и пару пластмассовых стаканчиков.
– Ну, что ж, давай припадем к нему, дружище! За встречу, по  маленькой! И вперёд!
Выпив по стопке, а потом еще по одной тронулись в путь, уже слегка навеселе. Ветер меж тем усилился, во всю кружила поземка, пришлось нахлобучить шапки на самые глаза. Метель набирала силу. Всё чаще на пути попадались снежные намёты, а то и сугробы довольно внушительных размеров. Где-то на середине пути Лёшка приостановился и полез за сигаретами:
– Слушай! Вень! Не могут больше, давай перекурим!
– Кури, только на ходу, а то опоздаем! Моя теперь истикалась вся уже, наверное, в ожидании этого майонеза, будь он не ладен! - Он сделал ещё несколько шагов,  оглянулся и обомлел: Лёхи нигде не было. Его аж в пот бросило: не мог же он испариться, чёрт возьми! Слева дорога справа пустырь – голое место, одни сугробы белеют. Всё так же метёт позёмка и ни души вокруг. Мистика, да и только! Венька еще раз оглянулся и медленно  пошёл обратно, озираясь по сторонам.
Вдруг откуда-то снизу, глухо послышалось:
–Веник! Помоги! – и только тут он заметил чуть в сторонке прямо посреди сугроба чернеющий круглый провал того самого колодца и всё сразу понял: видимо Лёха остановился прикурить, оступился и загремел вниз.
– Эй! Ты хоть живой там?! – крикнул Веня, осторожно подойдя к самому краю.
– Живой, живой – морщась от боли, вяло отозвался Алексей. - Только лодыжку кажись подвернул, да, плечо изрядно, зашиб! Подай что-нибудь сюда, иначе не выбраться!  Метра два с половиной, не меньше, а лестницы нет. Давай быстрей, Веня, а то тут не ахти! Какие-то ветки и сырость! Комфорта, блин, никакого и дурно пахнет…
 Шутит, значит все в порядке. Молодцом держится! – подумал Вениамин, расстегивая и вытаскивая кожаный брючный ремень – только б выдержал!
Один конец он захлестнул для верности вокруг кисти руки, другой опустил в колодец.
– Держи, братишка! Только осторожнее! Не торопись!
Невольный узник обстоятельств, поднявшись на  цыпочки, уцепился за свободный конец ремня, резко потянул на себя, пытаясь подтянуться. И тут случилось нечто непредвиденное: от слишком сильного рывка, Венька сам не удержался и, скользнув, буквально рухнул головой вниз, в чернеющий зев колодца. Свалился прямо на своего невезучего бывшего однокурсника. Приземление было относительно удачным: без переломов, но не обошлось без ушибов и ссадин. Досталось и Лёшке – болел бок и правое плечо заныло от боли.
         Когда немного пришли в себя, стали подбивать невесёлые «итоги»: отделались вроде относительно легко. Спасло то, что на дне внизу были набросаны хвойные ветки, картонные коробки, прочий хлам. К тому же, Лёха загремел в люк вместе с сумкой, а в ней были мандарины и чудом уцелевшая бутылка шампанского. Да и в плоской "фляжке" осталось больше половины. Решили немного согреться - припали к «истоку» прямо из горлышка. Внутри сразу загорелось, потеплело.  Вроде даже немного полегчало.
А вскоре в проёме круглого отверстия они заметили всполохи салюта, услышали хлопки и крики ура. Значит наступила полночь! Вень, открывай-ка шампанское,  народ уже во всю празднует! Пробка, хлопнув,  вылетела в круглый проем и не вернулась. У домовитого запасливого Лёхи, нашлись раздвижные походные стаканчики, плитка шоколада и мандарины на закуску. Наполнили до краёв.
– Ну что,  со старым - Новым тебя, дорогой друг Веник!" – нарочито бодро произнес Алексей.
– И тебя братишка… с новым счастьем! – откликнулся Вениамин,  без особого энтузиазма. Выпили, помолчали с минуту, прислушиваясь. В небе продолжали вспыхивать разноцветные огни салюта,  глухо доносились возбужденные, радостные крики.
– Слушай! Тут хоть и теплее, чем снаружи, но  к утру, мы запросто можем околеть. Надо что-то делать! – прервал молчание Алексей – лучше бы я остался  сидеть на вокзале, блин,  там хоть не замёрз бы.
– Да уж и мне не надо было тащиться на ночь глядя на автовокзал –  дежурный магазин-то совсем в другой стороне и в два раза ближе...
– Однако надо думать, как отсюда выбраться… – вяло отозвался Вениамин. – Не до утра же здесь сидеть!
Они замолчали и затянулись сигаретами.
Тут наверху послышался хруст снега и чьи-то шаги.
Не сговариваясь, закричали оба, почти одновременно:
 – Эй! Эй! Добрый человек! Помоги! Выручи!
«Добрый человек» по-бабьи взвизгнув, со всех ног бросился бежать, гремя пустой посудой и причитая на ходу:
– Осподи , осподи! Спаси и сохрани мя!
– Ну вот, напугали до смерти какую-то старушку! –  сокрушённо произнес Леха, –  подумала, наверное, что мы к ней с того света взываем о помощи.
Допили шампанское и то, что осталось во флаконе, вроде немного полегчало. Стало даже клонить в сон и тут наверху снова послышались шаги и голоса. Когда они совсем приблизились, Вениамин, стараясь придать голосу, мягкую тональность, откашлявшись почти пропел:
– Люди добрые! Только не убегайте! Помогите!
Люди  убегать не стали, а подошли к краю колодца, пытаясь разглядеть временных обитателей его.
Узники же колодца к радости своей, увидели настоящего, как им показалось, Деда Мороза и робко выглядывающую из-за его спины перепуганную снегурочку, которые, видимо, возвращались домой после очередного корпоратива, а может просто очередного визита с поздравлениями  по заявкам граждан.
Леха, изрядно уже подзахмелевший, пролепетал заикаясь: –З-здравствуй с-старый, – а, увидев, что дед решительно стаскивает бороду, добавил совсем заплетающимся языком:
– П-прости, б-брат! П-помоги, п-пожалста…и он обессилено опустился по округлой стенке на корточки.
Вениамин стоял на ногах твёрже и был более лаконичен:  – Ради Бога, помогите выбраться отсюда! Не бросайте нас. Пропадем ведь здесь от холода!
Дед Мороз, оказавшийся молодым парнем, будучи тоже слегка навеселе, улыбаясь, добродушно развел руками: ну чем же я вам помогу, любезные,  а в прочем… и он с ловкостью фокусника извлёк откуда-то мобильник и набрал МЧС: "Алло! С Новым  годом дорогие наши! У нас ЧП! Люди в колодце! Выручайте! Адрес? – он оглянулся по сторонам – да пустырь тут… который сразу за Веспремской, ближе к  платной стоянке. Скорее, пожалуйста! Скорую?  Нет не надо!" Машина МЧС примчалась быстро. Потерпевших извлекли с предосторожностями, спросили, не нужна ли медицинская помощь, доставили к самому подъезду.
На звонок в дверь выбежала перепуганная жена и всплеснув руками, запричитала: - Да где ж ты пропадал, Венечка! Я уже все милиции обзвонили, все больницы! Чуть с ума не сошла!
– Да все нормально! Жив, как видишь! Кстати, я не один! Знакомься! – друг юности и бывший однокурсник – Босый!  И, уже сдерживая смех, шёпотом: - Совершенно Босый!  Та охнула и с испугом посмотрела на ноги нежданного гостя, который скромно топтался в сторонке. От сердца сразу отлегло: человек был в зимних ботинках только сильно   изгвазданных какой-то грязно-серой глиной. Впрочем, муженёк был ничем не лучше. Жестом, хоть и не без колебаний, пригласила войти смутившегося незнакомца и ещё раз посмотрела на его ноги.
Венька хохотнул, довольный розыгрышем – Да не волнуйся ты за него!  Босый, – это такая у него фамилия, а зовут Лёшка! Давай зови соседку и приглашай уже к столу: замёрзли и проголодались как волки!
Улыбающаяся соседка пришла с пирогом и бутылкой шампанского. Познакомились. Чинно усевшись за стол, наполнили бокалы вином. Выпили сначала за знакомство. Потом за старый Новый. Алексей повеселел, расхрабрился и, глядя на новую знакомую, с пафосом произнёс тост: -  За красоту, которая спасёт наш мир! За прекрасную его половину! – поднял он бокал с игристым вином.
–  Спасибо и счастья нам всем в новом году! – откликнулась та, обворожительно, многообещающе улыбнувшись. И  было в этой улыбке и во взгляде нечто такое, что Алексей подумал – это судьба!  Лицо его расплылось  в блаженной улыбке.
На душе стало сразу легко, свободно и весело.  После очередного бокала шампанского захотелось обнять всех сразу за столом, а особенно эту очаровательную женщину, сидящую напротив, с которой вот только что сейчас познакомился по случайному, а может и совсем не случайному, стечению обстоятельств!

Всё плохое быстро забывается, когда хорошее так близко рядом!



г. Курск                Ив. Зарецкий



ОСЕННИЙ ПРИЗЫВ

в нынешние наши времена, когда молодые люди призывного возраста сплошь и рядом стремятся откосить от службы в Армии, невольно мысленно возвращаешься в те годы, когда слова «отдать долг Родине» не были пустым звуком, а уклоняться от службы считалось почти позором.
       Во времена моей молодости,  впрочем, как и до и много позже, среди призывников стойко держалось мнение, что уж лучше отслужить положенное сразу, со своим годом, чем брать отсрочку, всячески уклоняться и тянуть время, а потом
быть «молодым» среди тех, кто моложе тебя по возрасту.
      Конечно же дедовщина была и тогда, но со службы возвращались все живыми - здоровыми, возмужавшими.
А когда где бы то ни было собиралась группа парней, первый вопрос после знакомства был: -  Где служил? В каких частях? И если оказывалось, что род войск один или место службы совпадает, тут же сразу шли воспоминания и молодые люди сразу становились друзьями.
            К тем же, кто не нюхал солдатского пороха, не мотал портянки относились насторожено: либо больной, либо сынок какой-нибудь важной шишки, оберегающей чадо от тягот армейского быта.