Рукопись из бутылки

    Когда я читал книги, то обратил внимание, как часто в руки авторам попадаются чужие рукописи.
    Они находили их в подземельях и на чердаках, в домах с привидениями и в номерах уездных гостиниц, в чемодане самоубийцы и на листах, в которые были завёрнуты селёдки, две луковицы и штоф русской горькой. А были и более экзотические случаи, когда морская волна вдруг выносила к писательским ногам бутылку, оплетённую водорослями и с небольшим манускриптом внутри. Бутылка с рукописью была даже в брюхе у акулы.
    Поэтому нет ничего удивительного, что однажды и мне в руки попалась бутылка. Там было это. Я ничего не изменял, а лишь исправил кое-какие ошибки и расставил знаки препинания и восклицания.
    Вот эти таинственные письмена:

    /Куда-то подевалась первая страница – была, а теперь нет./

    «… а жить можно и в Украине, особенно, если зарабатывать на жизнь в Германии, Италии или Дании.
    Как было бы хорошо, если бы все уехали в Европу и только бы слали деньги; как замечательно, если бы куда-то делись эти пенсионеры, живучие как тараканы, инвалиды и прочие дети войны.
    Как ни бьётся власть всеми своими ветвями – исполнительной, законодательной и судебной – этим малоимущим всё мало.
    Что ж, это удел любой власти – быть непонятой и неоценённой. И только потом, после очередных выборов, когда придёт другая власть, еще похлеще, старую начинают ценить и вспоминать о ней как об утерянном рае.
    После Кучмы писали на заборах:

                «Данилыч, ты был прав!»;

    после Януковича:

                «Прости, Фёдорыч!»;

    и страшно даже подумать, что скоро напишут:

                «Порошенко, вернись, мы всё простим!»,

    а это очень возможно и даже, скорее всего.


                Часть 1. Попутанный чёртом.

    Хотя минимальная, дозволенная законом, зарплата составляет три тысячи семьсот гривен, Пётр Алексеевич на руки получал чистыми две пятьсот. Это составляло неполных девяносто долларов и этого, конечно, было мало. Конечно, хорошо бы было найти другую работу, поденежнее, но Пётр Алексеевич знал по своему опыту, что всё закончится не новой денежной работой, а потерей старой. И что тогда делать, он не знал.
    Неприятно было слушать по телевизору, как диктор голосом Левитана объявлял о новом, внеочередном, повышении минимальной заработной платы. Более того, по его, диктора, словам, выходило, что в среднем по стране все получают от десяти тысяч, хотя никто из знакомых Петра Алексеевича таких деньжищ не держал в руках.
    Правда, все его знакомые были такие же, как он сам. Дело было даже не в том, что они бедняки, а в том, что они бедняки старые, старше 50 лет. А в этом возрасте легче было умереть, чем найти хорошую работу. Видимо, считалось, что после пятидесяти жизни нет. В этом не было ничего нового – во всех первобытнообщинных племенах людоеды помоложе убивали и съедали слишком зажившихся стариков.
    И всё-таки старики жили, крепкие как гвозди. Да и потом, народ вечно любит преувеличивать свои страдания, получая извращённое удовольствие от мысли, что живёт в страшные времена.
    Они даже копили деньги – соревнуясь между собой в умерщвлении плоти, откладывали кто двести, а кто и триста гривен из каждой получки и пенсии. И чем меньше деньги стоили, тем больше их хотелось копить.
    Пётр Алексеевич с женой тоже откладывали по сто гривен. Как человек поживший, умудрённый опытом, Пётр Алексеевич хотел иметь запас денег на чёрный день.
    Со временем, проявив характер и выдержку, а также перестав много кушать и мыться горячей водой, Пётр Алексеевич скопил порядочную сумму, три тысячи гривен, что составляло сто американских долларов и ещё двести гривен.
    Пётр Алексеевич купил в банке новенькую «сотку» и спрятал между страниц книги Аркадия Аверченко «Кривые углы», справедливо полагая, что в такую книгу воры не полезут.
    Время от времени он доставал сто долларов, любовался ими и даже нюхал, и лёгкие, приятные мысли посещали его тогда.
    Но недолго наслаждался он блаженным сознанием.
    Как всегда, когда всё у вас прекрасно, вас обязательно попутает чёрт.
    Тяжело и долго рассказывать, как получилось, что свои кровные сто баксов он отдал в чужие и, как оказалось, не слишком чистые руки.
    Самое главное, нельзя было сказать, что Пётр Алексеевич был каким-то жлобом или ростовщиком Гобсеком.
    Так же самое было не сказать, что он был дурак и не слыхал историй об утраченных деньгах. Нет, он их слышал сто раз.
    Так, например, один человек одолжил деньги под проценты другому человеку, утешаясь тем, что заёмщик был мужчина верующий, богобоязненный, дни и ночи проводящий в песнопениях в Церкви Заветов Иеговы.
    Каково же было его удивление, когда на его напоминания о деньгах и о процентах, Божий агнец сказал, возведя очи к потолку:
    - Бог даст, отдам…
    Надо ли говорить, что этот дурак ждёт своих денег до сих пор?
    В-общем, Пётр Алексеевич не был каким-то из ряда вон выходящим идиотом, а просто… Ну, одно слово – деньги это жёлтый дьявол!
    Тем более, один знакомый ему вечно предлагал.
    «А, где наша не пропадала!» - залихватски подумал Пётр Алексеевич.
    Он даже сказал жене:
    - Деньги должны делать деньги! – повторяя где-то слышанную фразу.
    А жена сказала: «Ну, смотри, будет как всегда…»
    А он ещё засмеялся и эдак махнул рукой.


                Часть 2. Сырнички.


    И вот, наконец, в один прекрасный день, Пётр Алексеевич отдал свои деньги, сто долларов, под проценты, а двести гривен оставил «на развод».
    Тревожные звоночки зазвенели сразу же – в первый же месяц, когда подошёл срок уплачивать проценты, пресловутые десять долларов, заёмщик, водитель Колобков, сказал, что с деньгами выходит временная заминка, но что он, Колобков, сделает ещё лучше – выплатит проценты продуктами.
    Продукты – это тоже было хорошо; Пётр Алексеевич посоветовался с женой и согласился.
    Тогда Колобков привёз на работу огромную жёлтую курицу и кулёк творога.
    - Домашнее! – сказал он. – Знаешь, почём на базаре хозяйские куры? По сто за кило! А тут добрых три кила. Да ещё творог. Ещё мне висеть будешь! – сказал Колобков то ли в шутку, не то всерьёз.
    Курицу Пётр Алексеевич с женой разрезали и спрятали в морозилку - хотя до Нового года было ещё пять месяцев, но это только так кажется, что это долго, а не успеешь глазом моргнуть, и вот он – Новый год!
    Творог ели две недели, а когда он стал пахнуть, сделали сырнички.
    Ни к каким тревожным звоночкам Пётр Алексеевич не прислушивался и с нетерпением ждал следующего второго числа.
    Второго числа водитель Колобков не брал трубку, а третьего сентября, в День Писателя, когда Петр Алексеевич пришёл на работу, невероятная, ужасающая новость поджидала его.
    - Чуешь? – сказал вахтёр, однорукий пенсионер Культя. – Колобок загремел под фанфары! И машину угробил, и сам побился – в реанимации, дышит через трубочку! – и почему-то рассмеялся.
    Петра Алексеевича словно обухом ударили – такого он не ожидал. Колобков представлялся ему человеком чести. Он, конечно, мог помурыжыть неделю-другую занятую «до завтра» десятку, но, в конце-концов, всегда её отдавал. К тому же они проработали на одной работе уже не первый год.
    Рука ужаса сковала Петра Алексеевича. «А если он умрёт? – холодея, думал он. – Кто тогда отдаст мне деньги, мои сто долларов?»
    Весь этот день Колобков прохлаждался в реанимации, дышал при помощи искусственного дыхания и, судя по всему, не собирался приходить в себя.
    Пётр Алексеевич купил два апельсина и пошёл его проведать, но его не пустили. Максимум, что он увидел в щёлочку двери, это заплаканную Наталью, жену Колобкова.
    На другой день Пётр Алексеевич дежурил в коридоре, надеясь, что Наталья выйдет по нужде, но она, видно, ходила там, на месте. Он пошёл домой.
    Дома жена пилила и проклинала Петра Алексеевича. «Сама, небось, молчала, когда сырнички наворачивала!» - со злобой думал Пётр Алексеевич.
    На пятый день этой ужасной неопределённости перед измученным Петром Алексеевичем сверкнул, наконец, слабый луч надежды.
    - Чуешь? – сказал вахтёр, старый инвалид Культя, и у Петра Алексеевича оборвалось сердце. – Очухался Колобок, переводят в общую палату! – Культя засмеялся. – Ломом его не добьёшь, кабана такого!
    Утром следующего дня Пётр Алексеевич сидел на табуретке возле больничного одра…"

                /Рукопись обрывается/.

                Эпилог.

    Автор не счёл себя вправе что-либо додумывать или дописывать на место утраченных страниц.
    Но он от всего сердца надеется, что всё у Петра Алексеевича закончилось хорошо, потому что, согласитесь, на его месте мог бы очутиться каждый.


         2019 г.