Жил-был я. Кн 3. Беседы. гл. 3

- Отец, меня приняли в Партию. Сразу. С первого захода, - собравшись c духом, после долгого молчания, объявил я.
Отец не ответил, а только внимательно вгляделся в меня из-под своих густых «брежневских» бровей.
С высоты тридцатилетнего партийного стажа, он прекрасно понимал, что значит прием в Партию. Особенно, в Армии.
Это значит, что у кандидата в служебных делах и в моральном плане, в вопросах самодисциплины, а также дисциплины в подчиненном подразделении - полный порядок. И главное, группа сына - слаженная боевая единица, которая «хочешь - не хочешь», а в боевой и политической подготовке должна иметь только успехи. Таковы правила игры. А коль это произошло на третьем году офицерской службы, после кандидатского стажа, значит, сын сделал правильный вывод из своей предыдущей служебной деятельности.
- Что ж я рад за тебя, - оценил Отец. – Значит, ты созрел, вырос. Значит, ты всё-таки выковал свой характер. Кха-ха-ха. – закашлялся он. – Значит, Родина в тебе не ошиблась.
- Родина, - задумчиво произнес я. - Родина? А что знала обо мне Родина?! Обо мне. Одном, из верных её сыновей?! Обо мне, который, не задумываясь, отдал бы жизнь за Родину. Обо мне «без страха и упрека». - я остановился и сглотнул.
Родина. Да. Я мог. Ты ведь? Нет. Ты. Знал?
- Знаю!
- Родина, - как зачарованный, продолжал я. - В один момент её светлый облик заслонило лицо контрразведчика, особиста, который тоже разговаривал со мной от имени Родины.
- Да? - удивился Отец.
После недолгих раздумий «С чего бы начать?».
- Давай, с начала, - напутствовал Отец.
- Когда-то я хотел связать жизнь с одной девушкой. И был полностью готов к этому. Прикидывал, когда вас познакомить с ней.
И вот. Совершенно неожиданно, приглашают меня в один мало заметный кабинет в Четырнадцатом доме Училища*.
Я специально не разбирался и не задумывался? Её имя, фамилия, отчество были русскими. Но она имела какую-то часть крови коренного народа Земли Обетованной. Гремучий замес и красота. Какие-то её родственники по материнской линии уже переехали в Израиль,
да и родители, как выяснилось, тоже собирались туда. Она? Она не хотела, по крайней мере, так говорила. Потом.
Какое мне дело до её национальности? Мне - человеку, воспитанному в духе интернационализма. В гуще новой общности - Советский народ.
Кровь для меня не существенна, мне важен Человек. Каков он. Его душа. Суть. Образ мышления.
Да и не в этом дело. Отец, она любила меня. Любила!
И я любил. Аж, «башню снесло».
И тут мне Родина устами уполномоченного сотрудника задает вопросы: «А Вы знаете? А Вы понимаете последствия для себя?»
- Чего?
- Связи с этой девушкой?
Что я в свои девятнадцать лет мог «знать и понимать». Я знал, что служу и буду служить Родине, знал, что люблю женщину. И - «точка».
Отец, почему ты не помог? Почему не подсказал? Что и о чем я должен был решать?
- Я не знал, но, даже, если бы и сказал, то ты все равно не послушал бы меня, как не слушал в то время никого, - тихо ответил Отец.
- Ты не подсказал - и я решил - «Будь, что будет!». Сердцем решил. Потому что любил.
Я - воин. Мужчина. Сам отвечаю за свои поступки. Я не думал ни о ее национальности, ни о ее родных. Она была моей. Я был с ней. Она допустила меня к себе! Мы прониклись друг другом. Мог ли я предать ее? Я - человек? Моряк, наконец?
Нет.
- Но она все-таки бросила тебя и уехала. Тем самым сдала тебя. Ярый, она предала тебя.
- Значит, мой грех, - не сбавляя скорости, ответил я.
- Почему?
- Потому что способа не нашел удержать ее.
Потом остановился и посмотрел на Отца: «Значит, ты знал».
- Узнал, впоследствии, - поправил он.
- Лучше этой женщины, - заворожено продолжал я, - у меня никогда не было.
Она была сказкой, она была той, ради которой я б горы свернул....

А мне мой визави: «Думайте - думайте, курсант». Этакий заменитель слова «предай», «отступись».
Я не отступился.
Как говорил наш замполит на комсомольских собраниях: «Совершившим проступок.... Оступившимся - нет места в сплоченных рядах Коммунистической партии», - и смотрел в мою сторону. Он бы сожрал меня. Но я хорошо учился, был здоровым и годным, а главное - готовым идти в любое пекло.
Я не оступился.
Как выяснилось, уже потом, в офицерстве, замполит побаивался твоих связей.
- Какие там связи? - усмехнулся Отец. - Он чувствовал твой характер, пусть еще не твердый, но уже неломкий.
- Ну-ну, - недоверчиво подытожил я. - Любого могли сломать. Но видимо я был не очень интересным. В наличии имелись фигуранты куда более круче и эффектней или эффективней. Кому как нравится.

Вторая часть разговора перетекла в другое русло – типа: «Надо быть откровенней с «органами».
Я чистосердечно: «Конечно, товарищ капитан третьего ранга, я люблю нашу Родину».
- Молодец! Правильным курсом следуете, товарищ курсант. Надо Родине помогать, - похвалил особист, поигрывая пальцами по чистому листу бумаги.
- Всегда готов.
- Молоток, курсант!
Он чуть склонился ко мне. Я тоже - будто прислушиваясь к его словам.
Надо, понимаете, надо, - продолжал особист. - Особенно, сейчас, когда вокруг нашей многострадальной Родины, смыкается удавка империализьма. Каждый на своем посту. Бдительно. Бдить!
- Согласен, товарищ капитан третьего ранга.
- И я о том же. Понимаете? Надо знать обстановку. А для этого нужна информация. Её надо своевременно добывать. Сообщать настроения в коллективе. Мол, «Иван Ваныч, так и так». Понимаете?
Можно по телефону, можно запиской, можно лично. В любое время, днем и ночью. На благо нашей страны.
Он рассмеялся: «Да, хоть голубиной почтой, ёптить! Да?»
- Да, - усмехнулся я в ответ.
- Вы в самой гуще курсантов. Вы там свой? Да?
- Да.
Особист встал из-за стола: «Сиди - сиди», - махнул он рукой, перейдя на «ты». Подошел к окну, поясницей оперся на подоконник, но не заслонил солнца, и посему яркий свет слепил и, наотмашь, бил мне в лицо. А личность контрразведчика скрыла тень.
- Мы должны быть в курсе разговоров, - уже инструктировал он, подбирая каждое слово, - в курсе настроений в классе и в роте. Кто с кем встречается, с какими суждениями приходит из Города. Какие высказываются мнения на те или иные события в жизни страны. Кем говорится? С чьих слов? Или голосов? Ведь содействие органам – это благое. Для Родины. Дело. Да?
Я промолчал, а в голове крутанулось: «Слово и дело, слово и дело!» - и зловещая формула, открывшаяся мне при недавнем прочтении романа Валентина Пикуля, обретала свои истинные контуры и смысл.
- Ты ведь знаешь, стоит вляпаться в еврейский вопрос и на тебе клеймо - «неблагонадежен», - донеслось из далёка - далека. -  Но всё решаемо: ты помогаешь нам, мы - тебе и тогда Ваши с еврейкой отношения – вне расчета.
- Она - русская, - поправил я.
- Русская, не русская, а в Израиль намылилась! – нарочито картавя, раздраженно ответил особист. - Скоро рассмотрение кандидатов на старшИнство рот и взводов. Золото на погоны – (красота!).
И о «художествах». Твоих. Забудем.
Я вопросительно посмотрел на «ИванВаныча».
- Не верит. - ухмыльнулся он.
Особист подошел к столу, положил дымящуюся сигарету в пепельницу и раскрыл тонкую серую папку, двумя пальцами подхватил лист и поплескал им в воздухе.
 «Тек-с, - произнес он, поворачивая напечатанный текст к свету. - Ага. 24 февраля с товарищами, в пивбаре «Адмирал» он же «Висляк», он же «Висла» обсуждали роман Солженицина «Архипелаг ГУЛАГ». Читал?
- Нет, - автоматом ответил я (действительно, никогда не читал).
Он внимательно посмотрел на меня.
- Но молодец, не согласился с положительной оценкой романа курсантом - старшиной первой статьи М. и назвал автора «вражеским подпевалой» и «*****».
- А курсант К. поддерживает автора?
- Там же написано, - вглядываясь в трещину на стене, ответил я.
- А что? Что - то не так? Я не прав?
Ничего не ответил контрразведчик, а только как-то жадно, с искрами, затянулся сигаретой и на какие-то мгновения, по крайней мере мне показалось, мысленно, куда-то «отлетел».
Потом «вернулся», зло, с нажимом, затушил, нет, прям-таки растёр сигарету в труху и продолжил.
- С 4 марта на 5 марта прибыл из увольнения, в 3.50 ночи. При этом заранее склонил дежурного по роте старшину второй статьи Т-ко к совершению должностного преступления, а, именно, к ложному докладу дежурному по третьему факультету кап.2 р. М. о стопроцентной явке курсантов 33 роты из увольнения.
- Что сладко было у репатриантки нашей? А ведь заранее знал. Ходок. Что опоздаешь. Адресок сказать?
- Не знаю, товарищ капитан третьего ранга, о чем это Вы?
- А я знаю. Мосты, курсант. На Неве. Сводят и разводят. Заводи амуры на этом берегу, а то им «Ланскую» да «Гражданку» подавай! И как ты умудряешься незаметно проникать в Училище? Что сквозь стены проходишь?
- Сам удивляюсь.
- Знаю твои удивилки.
Он еще раз вчитался: 22 апреля, 26 мая и так далее. Так что знаем, все знаем.
 (А я подумал: «Знаешь-знаешь, да не все. Про драку с «ВОСОвцами»** не сказал. Про...это - тоже не заикнулся, значит, кореша с которыми я был в деле, не стукачи. И на том спасибо».)
Так недалеко и до отчисления. Товарищ курсант
- Так точно.
- Знаем. Все знаем, - встав за моей спиной, он положил руки мне на плечи. – В вашей стае не только орлы да соколы, но и вороны, сороки и.… дятлы.
Так что, соколик, пора одуматься и пора, а чем черт не шутит?! подумать о вступление в Партию, да и распределяться на Флот – по желанию. На твои любимые атомоходы. А? Как? Курсант. Знаем, все знаем и о чем ты думаешь знаем, о чем мечтаешь знаем, – искушал уполномоченный.
Я молчал. Будто заклинило. Внутри что-то зашевелилось. Засвербело. Защекотало соблазняющее чувство исполнения сформированных или полуоформленных желаний. Вот. Вот оно. Сейчас исполнится - только согласись. А тут же теплой волной - индульгенция - «Это на благо Родины».
Заслонив солнце, он приблизился ко мне, и я увидел глаза. Чистые, честные. Благожелательные. Я ему почти поверил.
- Ты ведь любишь?
- Кого?
- ЕЁ.
- М-м-м. Да, - смущенно промычал я.
- Не стесняйся, мы все когда-то любили, - добродушно улыбнулся он. И пододвинул пачку сигарет, - кури.
- Так помоги ей. Помоги ей обрести мечту.
Расклад простой. Видишь ли, ты поможешь нам, мы не препятствуем ей. А дальше ее выбор. Всем хорошо.
- Да. Но только не мне.
- Как? – чуть повысив голос вопроснул ососбист.
- Она уедет, а я останусь здесь, - ответил я, возвращая душу из эмпиреев на грешную землю.
- С такими перспективами, да с нашей поддержкой, ты найдешь себе не хуже, а лучше. Так по рукам, договорились, - напирал мой визави. – Ты для нас, мы за тебя.
- Она уедет, а я останусь здесь, - повторил я и, помолчав, добавил:
«А я очень Родину люблю, товарищ капитан третьего ранга».
Нелегко достался мне э т о т ответ. Нелегко. Я понимал, нет, шкурой чувствовал, что больше предложений не будет. А будет реакция.
Он приблизился ко мне вплотную, и это был уже не «душка Иван Ваныч», а пронзительное лицо человека жёсткого и холодного, с жалящими глазами.
- Значит, отказываешь в помощи. Нам?
- Да.
- «Да» в смысле «да» или «да» в смысле «нет»?! – зарычал он.
- Не буду стуЧАТЬ, - я сглотнул слюну. - Нет, - не подобрав ничего другого, взволнованно, ответил я.
- Нет? Нет?! - пророкотал особист. И с угла над окном от вибрации оторвалась снежинка побелки и крутясь упала.
Я начал каменеть.
Он резко обошел вокруг стола, прикурил – затянулся.
Пауза.
- Подумай, - выпустив дым, неожиданно вяло предложил уполномоченный, - Пока время не истекло. Мы два раза не предлагаем.
Его голос после напора стал мягким и даже томным, мол, ну, что тут такого, даже не интересно.
А я опять: - Я очень... Родину….
Взрыв!
- Мальчишка! Встать! – громогласно перервал он меня. - Родину любить - это вам не девок на «Пыльнике»*** мять! Родина вас поит-кормит, учит, воспитывает! Преданными ленинцами! Преданными стране, идеалам Коммунизма! По приказу, в любое дело, в любое дерьмо! - он поперхнулся слюной. – Кха! А вы? Отказываете ей в помощи?! Как ты посмел? Ты! На кого?! На Что, ты замахнулся?! – возбудился он.
Не знаю, каким он был военным. Но есть одна аксиома - не раз испытано на себе. Чем больше орут на военного (курсанта, матроса, солдата), тем больше он твердеет.
- Смирно! – взревел уполномоченный и, подойдя ко мне, еще раз заглянул в мои глаза, но до души и мыслей не добрался, постучал указательным пальцем по моему лбу: «Думай».
- Есть.
- Свободен. – сквозь зубы процедил он и, как всегда в таких случаях, добавил: «Пока свободен».
КрУ-Гом! Марш. Отсюда!
- Есть! - я повернулся и строевым шагом вышел на свежий воздух.
Белый лист бумаги так и остался лежать на столе незамаранным.
---------------------------------------
 «Очарованный» разговором, весь в волнении, я забыл одеть под бушлат галстук, так и нес его в руке, и на переходе с Северного двора на Парадный, аккурат у памятника Дзержинскому, «нос к носу», столкнулся с одним из начальников курсов Первого факультета, капитаном второго ранга, по прозвищу «Пиявка». Коим был остановлен, и под строгим взглядом Железного Феликса, подвергнут обструкции и раздолбону за неуставной «расхристанный» вид.
Отвечая: «Есть! Так точно! Никак нет!»,  я думал про себя: «Дорогой ты мой человек! После беседы в Особом отделе Ваш нравоучительный монолог звучит для меня просто «полькой-минуткой» в исполнении трио мальчиков – баянистов, думал и изображал на лице сосредоточенность и внимание.
Получив нагоняй и взыскание, я обрел чувство реальности и уже полностью уестествлённый, потащился в ротное помещение, докладывать командиру роты о лишение очередного увольнения из расположения Училища.
Короче, от меня отстали, но злобу затаили.
- Отделался легким испугом, - подытожил Отец. - А дальше?
- Дальше? Мы встречались в ней еще полтора года. И всё у нас было. И духовно, и физически.
Вина на мне, что не принял решения.
А!!!
- Отчего ты стонешь? – спохватился он.
- От боли.
Отец прижал меня к себе.
- О каком решении речь, сынок?
- Удержать ее, предпринять что-нибудь, чтобы не дать ей уйти. Прости, просто нужных слов не нашел.

Через месяц она мне всё рассказала: о переезде, о родственниках, о планах на новую жизнь в чужом краю. Рассказала и резко оборвала со мной отношения. Я мучился, не понимая, что, что я сделал не так? «Обрывал» телефон. Но, увы, как в болото.
Через два месяца она вернулась, точнее, сама нашла меня и без предисловий, наша любовь вспыхнула, как сверхновая звезда, и счастью не было предела. Омрачало одно - ее отъезд.
Как выяснилось, я знал не всё. Осенью восьмидесятого, на проводах к постоянному месту жительства, она поведала мне о тяжелом разговоре на кафедре Института с таким же уполномоченным сотрудником. Поведала, что ей рассказали обо мне, в каких красках. Увы, мрачных. До неё довели, что я негодяй-разгильдяй и бабник, но под покровительством, потому что «стукачек» и так далее.
У-у-у, больно вспоминать, - остановился я, чтобы отдышаться.
Она не выдержала. На кон был поставлен беспрепятственный отъезд в «палестины», её и родителей – «Мол, надо заработать. Твой ферт (это про меня) тоже (?!) информирует органы, так что ты не отставай, а ТО...». Она приняла предложение уполномоченного, которое я отверг. Вот причина того, что она прекратила тогда встречаться со мной.
Рассказывая об этом, она плакала, сигарета дрожала, и она никак не могла прикурить. Я забрал сигарету и отбросил в сторону. Потом прижал к себе, будто защищая от беды, и, гладя по волосам, успокаивал ее.
Для меня её откровения были "не бог весть какими" новостями
 и не играли никакой роли. И прошли «так». Мимо. Главное было в том, что - уезжала Любовь. Навсегда. А я? Я оставался один. Но и тогда, на краю пропасти, я не чувствовал степень утраты.    Еще не чувствовал. Горечь и осознания пришли потом, когда я падал, падал без конца, в бездну отчаянья и одиночества.
Я просто любил ее. А к любимым обиды и ненависти не испытывают. Глупо? Может и глупо. Но честно.
Приступы беспросветной тоски? Конечно были. Как же без них?
---------------------------------------
                «Горе мое среди бедствий – крупица,
                Пусть вечно спят мои черные птицы.
                Злоба моя пусть будет крупицей –
                Пусть не летят.
                За тобой.
                Мои черные птицы». ****
Эти стихи того времени. Или!
«Очарование июньского рассвета: воздух, замешанный на прозрачной свежести и запахе молодой листвы, чистоте золотистой синевы, ласке невинного ветерка. В отдалении - редкий ленивый воробьиный говорок. Благодать.
Я держу сигарету, но так и не прикуриваю. Поворачиваюсь спиной к перилам лоджии и через прозрачный проём смотрю на тебя.
Ты в безмятежном блаженном сне. Нога поверх смятого тонкого одеяла - откровение и тайна наготы». *****
И это эхо того времени.
---------------------------------------
Почему органы от меня отстали? Не знаю, может моя настойчивость- служить Подплаву. Может моя непреклонность. Врать и увиливать
я не умел, но и соглашаться на сотрудничество не желал. Упрямо не желал.
- Так и сказал.
- О чем?
- Что «стучать» не будешь?
- Так и сказал.
- Смело.
- Смело, не смело, но сердце билось, как у зайца, - чистосердечно заметил я.
- Скажи, - поинтересовался Отец. – На гауптвахту. Это он тебя за решетку определил?
- Нет. Это было «до». Так сказать, «До исторического материализма». Сам виноват. Апофеоз и поворотная точка в метаниях свободного художника.
- Художник. Шалопай! – погрозил Отец.
И мы благодушно рассмеялись.
- Уже будучи в должностях и званиях, за рюмкой коньяка, на рауте, я как - то вкратце рассказал эту историю одному высокопоставленному чину из Флотских контрразведчиков.
Выслушав, он посмотрел мне в глаза холодным взглядом (ровно как Иван Ваныч) и трезво произнес. «То, что тебя тогда не дожали, это наша недоработка. Но не все потеряно». И, выждав паузу, усмехнулся и потеплел: «Шутка. Чего завис? Начисляй». Наполнив рюмки, мы чокнулись и выпили. «За Родину!»
- Как у врачей: «Нет людей здоровых, а есть не дообследованные», - подытожил Отец, вглядываясь в свое прошлое.
- Да. Слово и дело.
………………………………………………………………………….
Отец повернулся ко мне и, глядя в глаза, другим голосом произнес:
«А теперь ответь мне, что для тебя - быть коммунистом?
__________________________________________________________
* Четырнадцатый дом Училища - в семидесятых годах прошлого столетия в общежитии курсантов четвертого и пятого курсов ВВМИУ им. Ф.Э. Дзержинского, на первом этаже дома № 14 располагался представитель (или уполномоченный) «особого отдела» – военной контрразведки КГБ СССР.
** ВОСОвцы – курсанты Ленинградского высшего училища железнодорожных войск и военных сообщений имени М.В. Фрунзе. Крепкие ребята - извечные «враги» курсантов-дзержинцев.
*** «Пыльник» - в то время в Шуркенте (Александровском саду), за статуей обнаженного Геркулеса, аккурат на линии «статуя – Медный всадник», еще с дореволюционных времен находилась площадка со скамьями, где вечерами собирались доступные и развратные барышни полусвета, радушные любому завернувшему туда марсофлоту. Ныне там великолепная детская площадка да молодые мамы с колясками и смартфонами.
****Отрывок стихотворения «Баллада о птицах» http://www.proza.ru/2017/10/01/1364
***** Отрывок из миниатюры «Нить». http://www.proza.ru/2017/03/25/1982