А розы вырастут сами

               
 
ШВЕЙНАЯ МАШИНКА

      Дашке подарили швейную машинку. А мне нет. Труд у неё, видите ли. Может, у меня труда побольше вашего. Я и шторы бы подвернула, они по полу елозят, и на скатерть бы заплатку поставила, у неё от ножа вон разрез на самом видном месте. Эх! Ну почему всё самое интересное ей? Готовальню – Даше, гуашь – Даше, теперь вот еще и машинку. Невыносимо. Это я рукодельница, ей-то зачем? Все равно шить не будет.
       Я пошла и заперлась в ванной. Пустила воду, чтоб никто не слышал моих удушливых слез. Пусть льётся. Холодная.
    А Дашка там, небось, над машинкой сейчас воркует. Я прислушалась. Так и есть:
 – Ой! Гляньте-ка, что это? Шпулечка! Ах, какая прелесть! А это?  Масленочка!
А дед-предатель:
– Даша. Закатай рукавчики. Так. Прежде чем работать, убери всё лишнее со стола. Это первое правило.
      Сейчас пробовать будут. Строчить. Ничего. Завтра она уйдет в школу, а я останусь. И все. Машинка будет моя.
     Так всё и было.
     Мама вечером уехала к папе.  Бабушка утром пошла на работу. Остались только мы с дедом. Дед закрыл дверь на цепочку, зевнул и завалился на тахту. Я на цыпочках к нему:
– Дед, деда, ты спишь?
– У-хум.
 –А можно телевизор включить?
– У-хум.
    Так. Хорошо. Как раз показывают что-то про  ремонт тракторов. Скрежет и рев моторов, то что надо. Я погромче сделала, деду всё равно,  там, за шкафом. А сама – хвать! швейную машинку. Ох,  и тяжелая ж... Она в чехле деревянном, сверху ручка черненькая. Сперва на стул ее. Так. Еще рывок - ура. Ага. Чтоб снять колпак, надо повернуть две эти железные штучки. И со стола нужно убрать все лишнее.
     Вот она! Красавица моя. Вся гладкая, черненькая, как стройная кошечка. На боку нарисован золотой цветок-завиток, с правого боку у ней блестящее стальное колесо с деревянной ручкой, за что крутить. Под ручкой –  коробочка, если отодвинуть крышку – там всякие нужности: запасные иголки, лапки, отвёрточки, и ...  Масленка!.. Вот бы в группу принести.
      Я вынула её, повертела в руках, понюхала – прелесть. Потрясла над  ухом  – масло есть, ишь, булькает. Но это потом. Сперва рассмотреть всё хорошенько надо.
     Так. Что тут у нас. Рычажок какой-то. Вверх потянешь – лапка поднимется. Опустишь – тряпочку прижмет. Держит, значит, свою тряпочку, чтоб не убежала. Крепко держит. Ух ты, зверюга.
    Я за ручку взялась и слегка двинула её. В тряпочку вошла иголка. Ага! Получается. Чуть толкнула ручку, и машина сделала тык-тык. Ух, ты! получается! Тряпочка продвинулась на шажок.
– Дед, а дед,  можно мне твой носовой платок?
– У-хум... – сказал деда.
– А где он?
– В кармане, в пиджаке.
И снова засопел с присвистом.
 Я развернула платок и сложила его на уголок, треугольничком. Лапка – пумц – прижала его,  и я осторожно стала крутить ручку машинки.
– Чики-чики-чики, – застрекотала она.
Ура, получается! Я дошла до края и сложила платок  еще раз. Интересно, прошьёт?
– Тыки-тыки-тык, – сказала машинка.
Прошила. Молодец.
  Я еще раз сложила платок. Лапка глухо тукнулась, прижала, поехали.
– Дыко-дыко-дык-дык-дык, –  глухо со стоном простучала игла.
  Ну, а ещё толще, возьмет или нет? Я опять подвернула платок, но лапка задрала нос и отказалась на него влезать. Тогда я выдернула его, и вытянулись две ниточки. Я их ножничками - чик!
      По телеку шло что-то про колхоз, как свеклу машина из земли выворачивает. Самое оно. Я положила скукоженный дедов платок в боковой ящичек  машинки. Не. Тут сразу найдут. А спереди какой-то рычажочек. Он саму машину к деревянной подставке прижимает. Так-так. Поворачиваем его, машину наклоняем и…Что тут у нас? Полно места. Где этот платок? Иди-ка сюда. Теперь тут сиди. Как матрос в трюме. Смотри, как тут железячки всякие ворочаются. Ух ты! Это что? Книжка с картинками, как машинка устроена. А, ерунда. И так всё ясно. Я закрыла трюм на рычажок.
   Деда завозился за шкафом, пробормотал что-то, повернулся на другой бок и засопел.
   Обожаю лежать с ним рядом. С ним так тепло, уютно. Он так хорошо пахнет. Деда бреется два раза в день. Но иногда, когда ленится, тогда его верхняя губа и подбородок будто в сухом речном песочке. Шершавенько. Он спит и не знает, что я его изучаю. Можно так лоб подставить, чтобы охлаждение из дединого носа раздувало челку. Иногда в нем что-то перемыкается и он начинает пфукать. Тянет носом, а потом – пфу, - ротик дырочкой. Фиу…пфу. Фиу…пфы.
– Дед. Деда!
– М-м?
– Не спи. Дай мне носовой платочек.
– Там. В пиджаке. Фиу…
– Там нету.
– Пфо…В пальто.
    Я пошла в коридор. Вот оно пальто, вот карман. Вот платок. Большой какой. Примерила косыночку, глянула в зеркало Аленка с шоколадки, – вылитая. Тэкс-тэкс-тэкс. Что же нам из него сшить? Ещё повертелась так и сяк и меня осенило. Медведь-то голый! Сошью-ка я ему кофточку!
    Я свернула платок пополам и еще пополам.
Вжик-вжик! –  сказали ножнички.  Вырез готов.  Приложила кофточку к мишкиному животику, примерилась и обрезала всё лишнее. Как раз по фигуре. А что? Я же портниха! У меня все отлично получается!
    Машинка шила хорошо. От радости всё во мне пело. Представляю, как ахнет бабушка. Дашка умрет от зависти. А деда – тот вообще.
Вот всё и готово. Теперь осторожно вывернем.
     Но мишка в кофточку не пролез. Он такой у меня  головастик. И рукавчики получились очень уж узкие, как макаронины. Странно. Я же вроде все правильно кроила, по фигуре.
     Я собрала обрезки, все до последней ниточки, завернула их в мишкину кофточку неудачную и сунула в тёмный трюм. Ну вот, теперь их там двое, морячков. Не так скучно будет. 
    Из-за шкафа раздавалось мирное похрапывание.
– П-ффф – п-ссс, п-ффф - п-ссс…
– Деда, а дед?
–  А…а?
– Есть платок?
– В пиджаке. М-ммм…Или в пальто.
 – Там нету, –  соврала я и от стыда прям вся съёжилась.
 – Посмотри в комоде.
   Деда повернулся на другой бок и натянул на ухо одеяло. А я потянула на себя комодный ящик. Покопалась, покопалась в белье и нашла свой платочек, с цветочками, который мне под шапку надевали зимой. Как же я потела в шубе и меховой шапке, да еще с этим платком. Деда мне валенки в лыжи проденет, пустит с горки, я и лежу внизу, встать не могу. Пока он сбежит, поднимет меня – я  всех ворон на ветках тополей пересчитаю.
Так, платок подходит.
     Но прежде, чем шить что-то серьёзное, машинку ведь надо смазать хорошенько. Как же я забыла? Это же самое интересное!
      Масленка полна, масло сыто булькало у неё в брюшке. Я перевернула ее вниз носом и нажала. Капнуло масло. Но я успела убрать коленку, а масло сразу же платком и вытерла. Хорошо, что пол деревянный у нас. Ничего не видно. Так. Куда бы капнуть. Надо в каждую дырочку, в каждую щелочку маслица подлить.  Я знай себе нажимаю на круглое пузико: сюда кап-кап, сюда кап-кап…Много в машинке дырочек-щёлочек. Надо всё смазать хорошенько, чтоб уж наверняка. И штырёчки все, и пупочки, лапку и ручку, иголку, нитку и эту дрыгалку, куда нитка всовывается - всё смазала. Ну, пусть только теперь попробует плохо шить.
   Замирая от волнения, продолжила я новый платочек под иголку, лапкой прижала и…О, блаженство! Машинка шла почти беззвучно. Это я, я молодец такая! Жаль только тряпочка вся насквозь промаслилась.
     И тут зазвонил телефон. Это бабушка! Я подпрыгнула от страха и взяла трубку.
 – Катенька, я на углу, в автомате. Купила картошки десять кило, никак не допру. Скажи деде, чтоб встретил, помог мне сумки тащить.
– Деда, вставай. Помоги бабуле сумки тащить.  Она внизу в автомате.
    Деда зашевелился, сел и стал нашаривать ногой второй тапок.
    Что же делать? Ох, как мне влетит за машинку! Сказано ж было: не трогать!  Надо скорее все следы преступления скрыть, пока они там ходят. Куда? Куда?..
    Я сунула промасленную тряпочку туда же, где уже были её друзья-матросы, дедовы скукоженные платки. Потом тихонько накрыла её деревянным колпаком, защелкнула, осторожно спустила на пол и стала ждать, когда деда уйдёт.
   Вот звякнула цепочка, щелкнул замок. Ух, как же воняет на весь дом этим проклятым маслом.  Я открыла балконную дверь, пусть проветрится хорошенько. Куда бы её деть, машину эту? На балкон! Там у нас старый сервант с банками для огурцов-помидоров, туда.
   Ухватилась за ручку колпака - ух и тяжеленная - и потащила машину, переставляя рывками, как в цирке силач гирю. Хоть бы грохот мой не услышали там…
     Банки я потихоньку сдвинула к стене, спрятала машинку  в самый низ, замаскировала резиновыми сапогами и  цветочными горшками. В комнату –прыг! Дверью – хлоп! Штору – дёрг! И вовремя. Потому, что послышались голоса в прихожей. Бабушка с дедом сели на табуреты, отдуваются.
– Дай платок. –  сказала бабушка обмахиваясь газетой.
Деда туда-сюда по карманам – нет платка.
– Странно, – говорит, – а вроде был.
– Ну Володь. Глянь, в пиджаке.
– Хм. Нету.
– В комоде. Платков на тебя не напасаешься, у всех деды как деды... – заворчала бабушка, встала, пошла и утерлась кухонным полотенцем. – А ты куда, егоза?
– Гулять.
   И тут радио такое поет: «Родина слыши-и-и-т – родина зна-а-ет»… Я чуть в обморок не упала. И позывные такие: тыгдым, тыгдым, тыгдым, тыгдым. Новости! Я хвать куртку, шмыг за дверь – и застрекотала вниз по лестнице. Сердце ужасно билось, я слышала даже, как у меня уши пульсируют. А что было бы, если б я тряпку промасленную положила в карман дедова пальто? Деда такой достает не глядя, протягивает и бабушка проводит по лицу, по шее: «Это что такое?!»
– Смотри, не долго! И чтоб я тебя видела! – крикнули мне с балкона.
    «Может, родина и знает, да не скажет. И медведь всё видел, да не проболтается», – подумала я и усмехнулась, вспомнив задумчивое лицо голенького мишки. Какая ж я ловкая! Стану разведчицей. Партизанкой. Хорошо спрятала машинку. Не найдешь.
   Ребята увидели меня на качелях и вышли гулять. Мы играли в войну. Я нашла себе настоящее железное ружье, с дыркой для пуль. До темна носились, и у  меня от выстрелов и взрывов уже все губы потрескались и язык тарахтеть устал, весь опух и побаливал.
- Ур-р-а-а-а!! Мы победили!!! – прыгали мальчишки и стреляли в небо, а потом был праздничный салют из песка! А генералов вражеских, Игорька и Сашку, посадили в песочницу к позорному столбу, спина к спине,  и руки им связали хлястиком от Ларискиного пальто, крепко-накрепко. Не удерут. Их будут судить и казнят. У нас всё по правде.
   Потом пришли ребята из музыкалки –  мы играли в колдунчики.
   Потом кто-то из художки добавился – играли в море-волнуется-раз.
   А потом, когда надоело это море, и все устали до гудения в коленках – уселись на лавку под тополями в колечко играть.
    Очень щекотная это игра, я вам скажу. Она не такая уж и скучная, тут надо просто уметь обманные маневры делать. Сделаешь вид, что кладешь в сжатые ладони колечко одному, а на самом деле – аккуратненько роняешь в руки заветной подруги, в Танькины, к примеру. Совершенно незаметно. А все очень внимательно следят за малейшими твоими движениями. Этим и надо пользоваться. Хитрость тут есть: колечко надо правильно на ладонь себе положить, на самый краешек. И зажать. Но и чтоб видно не было. Все хором как завопят: «колечко-колечко, выйди на крылечко»! И тогда Танька взлетает со своего места, вырывается вперёд! Её не успевают схватить, потому, что вцепляются в Лариску или в Сашку, на них думали. Всё, теперь Танька вода. А быть водой в этой игре – самое интересное. Не то, что в салках или в прятках.
    Испорченный телефон тоже щекотная игра. Когда близко в ухо тебе шепчут, щекотно перепонку барабанную прям до самых мозгов. Я всегда отстраняюсь и плечом потом ухо тру.
 – А давайте лучше в молчанку! – говорю.
 – Давайте!
 – Кони-кони-кони-кони, лмы сидели на балконе, чай пили, чашки били,
по-турецки говорили: чаби, чаляби, чаляби-чаби-чаби. Мы набрали в рот воды и сказали всем замри, а кто первый отомрёт, тот получит шишку в лоб. Белая овечка, больше ни словечка, сказки не рассказывать, зубки не показывать. Таз, два, три!
Настала мёртвая тишина. Только кто-то из нас все равно еле сдерживается и прыскает через зажатые руками губы.
–  Я вижу твои зубки! Нечестно!! Так не честно руками рот зажимать!
    Из окон и форточек стали высовываться покрикивать мамы, ребят загоняли домой. Вот и меня:
–  Катя! Ну-ка быстро!
А про машинку швейную в тот вечер никто и не вспомнил. И на утро не вспомнил. И через неделю.
   Прошла осень, потом зима.
   Швейную машинку обнаружили случайно, весной, когда бабушка на балконе разбиралась.
– Я была уверена, что Дарья забрала машину на ту квартиру. Нет. Пора лечиться. Убрать – и не вспомнить. Ну как забыть такое! И как она там перезимовала, небось вся заржавела. Эх! Голова моя дырявая.   Долго она ругалась на свою дырявую голову и никудышную память, разрыхляя совочком землю в цветочных ящиках.
   Она отряхнула руки о передник и внесла машину в комнату. Поставила на стол, сняла чехол, порылась в коробочке, заглянула  внутрь.
–  Это что ещё мухрявые тряпки такие? Долго-долго удивлялась, рассматривая и нюхая, простроченные вкривь и вкось  лоскутки. Потом узнала в них дедовы носовые платки, да как пошла от смеха давиться!
–  Маш, ты чего? – у деда бровки домиком поднялись.
 А она:
–  У всех деды как деды, а ты у меня, дитя дитём. Первоиспытатель. Не удержался?  Испробовал-таки механизм? Швей ты мой, моторист, надомник.
    Дед пожал плечами. Потом посмотрел на меня и как-то всё сразу понял. Он сыграл мне взглядом еле заметно и говорит, виновато так:
–  Уж и ручку покрутить нельзя. Сразу ругаться! Ну, да. Был грех. Может,  я подарок какой хотел тебе сшить, да умения не хватило.
–  Кулёма ты кулёма! Кто ж так строчит? Ты бы спросил сперва. Хорошо, хоть иглы не поломал и смазать догадался. Это ты молодец. Хвалю. А инструкцию прочитать не догадался, инженер?
     Бабуля вся светилась. Наверное, очень рада была, что машинка не пропала, что всё с ней хорошо. Она ее все любовно тряпочкой отерла и углубилась в  книжечку.
–  Ух ты! Она и назад умеет шить! И наматывать шпульки! А я-то думала, что это за фигулька торчит сбоку?
–  Эх! Маша ты наша. –  дед надел очки. –  Дай-ка сюда техпаспорт. Мы вот с Катечкой сейчас как сошьем тебе фартук новый! Да? Так. Убираем всё лишнее со стола. Это у нас перед работой что?
–  Первое правило!
–  Да!

            
            Я ЗНАЮ ПЯТЬ ИМЕН…

     Знать-то я знаю. Да забываю. Смотрите. Мы так играем. Берём мяч и бьём об землю. Говорим на каждый бац:
Я
знаю
пять
имён
мальчиков.
Коля - раз,
Ваня-два,
Петя-три..
    Ты бьешь мячом у своих красивых ног и времени нет ни секунды, чтоб подумать. Тут нужна очень хорошая соображалка. Э-эх... Я всегда сбиваюсь. Если двое-трое девчат играют, ещё как-то можно успеть вспомнить, пока мяч скачет по кругу.
   Мы становимся на небольшом расстоянии друг от друга. Нужно поймать мяч от земли справа и кинуть подружке слева, но не прямо в руки,  от земли. И успеть при этом имя сказать. Игра бесконечная. Сперва идут имена девочек, потом мальчиков, потом собак. Можно доиграться так до стран, городов и рек. Главное – на первой ступеньке не застрять, на именах.
    Я лично слишком долго выбираю мальчишек. Ведь надо называть достойных. Вот я и решила заранее подготовиться. Подумать вечерком, выписать всех на бумажку.
    Во-первых, это папа и дедушка. Потом Юра –  Юрий Гагарин. А потом ребят из класса.
   Игорь Сорокин – он такой голубоглазый, что даже синеглазый. Он добрый очень и хоккеист. Да-да, настоящий! Он занимается в секции юниоров на огромном катке. Он нам зимой во дворе такие показывал падения, дорожки, подсечки, он вообще спиной вперед умеет ездить, лучше, чем любой из парней по-обычному, по прямой. Он на перемене никогда сам первый яблоко не откусит, нет. А сперва протянет и спросит: «Хочешь?» –  вот он какой. Игорь. И очень конопатый.
    Кого точно никогда не буду называть, так это Петьку Пискунова. Я вообще его знать не хочу после того случая. Он жлобина, и ногами дерется так, чтоб на переднике или на спине у тебя остался след его башмака. У него черные круги под глазами, как у вурдалака. А еще я видела, как он в саду за нашим домом яблоками зелёными котенка с дерева сбивал. Там много нападало яблок. Папа тогда вышел на балкон и как крикнет: "Э-эй ты, питекантроп! Ты что это делаешь? Вот выйду - получишь по кумполу!". Точно, Петя-кантроп.
   Андрея Русачёва – обязательно. С него надо бы список-то начать. Он отзывчивый и не выпендривается, как некоторые. Отличник. Списать, подсказать  – это всегда пожалуйста. Он к нам из французской школы перешел, им в нашем районе квартиру дали. Сказал, что так бы он ни за что не бросил свою французскую школу, да ездить далеко. Как он красиво Джо Дассена поет, тихо, и слух у него такой музыкальный. Андрей… Он написал мне на промокашке, как надо петь: Эдзи тунэкзис тепа эмуа поркуа жекзис таре..."Вечная любовь" песня называется. Он её знает от начала до конца. И такое произношение... Все влюблены в Русачёва, все. Я была у него. На стене висит портрет, дед бородатый, серьезный. Оказалось, это и не его дед вовсе. Это Лев Толстой. Я бы не стала его вешать. Мне милей Дин Рид. Вот это очково.
   Думала я думала, чем бы его удивить, чтоб он понял, что я клевая? А мама варила куриные лапки для холодца. И вот я выбрала самые-самые маленькие косточки, какие только возможно найти. Хорошенечко просушила их, пилочкой для ногтей как надо подчистила и положила на крошечную черненькую бархатную тряпочку крест накрест, ниточкой закрепила. Череп и кости. И всю эту красоту в спичечный коробок поместила, как бы в гробик. А коробок бархатной бумагой оклеила, тоже чёрной. Стащила из готовальни у Дашки измеритель, накалила на огне иголку и выжгла имя покойного на деревянном прямоугольничке гробика снизу.
Принесла в школу. Достаю из кармана фартука заветный коробок.
– Русачёв! Зырь, что у меня.
– Ого, что это?
– Это кости лилипута Пабло Кареро. – прошептала я таинственным голосом.
– А ты откуда знаешь?
– Там написано.
   Он так и сел. Взял коробок из моих рук, долго ошалело рассматривал выжженную на донышке коробка надпись. Было видно, как у него волосы шевелятся от страха и ужаса. Потом выдохнул долго, улыбнулся немного криво и сказал мне шепотом, со значением:
– Жданчик, учи язык.
   Потом закрыл коробок и мне отдал. А потом на перемене Андрей протянул мне бумажку, а там по-нерусски написано: liliput  Pablo Karero. Вот так мы подружились. Он мне всю свою библиотеку фантастики перетаскал. И никому про мой позор, ни единому человеку.  Великодушный. Андрей…
       Так. Ни за что не буду называть тухлого Королёва. Он в носу ковыряется, и козявки ест. Фу! О парту мажет. В армию скоро, а он…тьфу! Убила бы придурка.
      Рыжего не буду называть. Ещё мне рыжих тут не хватало. На нем штаны по швам трещат и пуговицы висят на последних ниточках. А ногти! Под самый корень съедены. Зато уши клёвые. Если горячие и надранные девчонками уши Рыжего прижать завернуть и резко отпустить, они  затрепещут, как резиновые. Одно хорошо – он разрешает себя мучить. Но не всем, только девочкам. Мне можно всё. Он для меня все сделает. Я нарочно обзывала его ржавым, дураком и психом, а он меня - нет, улыбается и молчит загадочно. Нравлюсь я ему потому что.
    Шурик – этот очкарик. Вечно читает. Будто нет вокруг ничего и никого. Читает и читает. Вроде умный. А поговорить с ним не о чем. Хоть у папы у его и оранжевый «Москвич», вон, под окнами стоит. Не надо нам такого счастья.
  Иногда хочется этого Шурика-жмурика чем-нибудь огреть, чтоб он бросил уже читать. Хоть бы в глаза ему посмотреть, что там? Прямо не посмотрит, все щурится. Хорошист. А отнимешь книжку, станешь бегать с ней, дразнить его: на-на-на, отними, догони! Шурик не встанет, не побежит за тобой с воплем: «отдай, отдай!». Он сядет на подоконник и молчит, как дурак. В окно смотрит, очки протирает. Подышит и протирает. Даже не обижается. Не обзывается. Тогда сделаешь вид, что рвешь страницы. И опять ноль на массу, никакого эффекта. Совершенно неинтересный.
   Что-то всякой шантрапы у нас гораздо больше, чем нормальных, чтоб сразу и красивый и умный. Ну, не бывает так.
    Лучше буду вспоминать артистов. Андрея Миронова: «Весь покрытый зеленью, абсолютно весь»... Прелесть. Юрия Никулина: «А нам все равно, а нам все равно»... И Олега Даля: «Ать-два левой, ать-два правой, вдоль по дороге столбовой»... Должно получится. Тэк-с. Я взяла чистый листок и ручку. Пишем.
Игорь – раз. Это дед плюс Сорокин.
Андрей – два, это Рогачёв плюс Миронов.
Юрий – три, это Никулин плюс Гагарин..
Папу забыла. Владимир. Папа, плюс Ленин. Четыре.
  Заглянула мама.– Задачку решаешь? Молодец.
– Ага. Задачку.
      Мама улыбнулась ласково и прикрыла тихо дверь. Она права. Матемашку делать надо, еще русич и природу.
Пятым, пятым, пятым, пятым…Пятым будет Славик. Просто так.
      Тэк-с. Теперь девочки. Тут легче. Ну понятно: сперва мама, бабушка, сестра, потом лучшая подруга. Кого же выбрать из Галек? А никого. Ещё обидятся. Подерутся. Этого только не хватало. Возьму Ирку, у неё сестренка как раз, Наташка. Ей всего четыре, но это уже, я вам скажу – героический человек.
      С этой Наташкой – вот как было дело: ей на катке в лоб коньком засветили. Сильно. Как раз тот самый Славик-пятый на неё и налетел.  Рассек сильно, мы стоим, а глаза Наташке кровью так и заливает. Бежим! Мы с Иркой по асфальту на коньках, где лёд есть – там скользим, где нет –  так Наташку тащим, по воздуху. Жуть, я вам скажу. А Наташка ничего, молчит, не ноет. Понимает, что дело плохо. А их мамы дома нет. Никого нет. Мы к нам.
 Наша мама как глянула - охать не стала. Наша мама  – ого-го! Она очень находчивая и изобретательная – наша мама. Она сразу послала сестру мою, Дашку, ловить такси на перекресток. В морозилке была мороженая рыба, треска. Брикет в картонной коробке. Мама треску в пакет, пакет в марлю, и ко лбу. Наташка сидит, уже и не плачет, а только всхлипывает судорожно. А мы с Иркой по очереди держим. Пальцы уже отваливаются, так холодно держать. Мы по очереди. Наташка ничего, молодец, терпит. Мама быстро оделась, Наташку в охапку, марлевую повязку ей на лоб, сверху шапку –  и в больницу.
   Все хорошо кончилось Зашили. Но шрам остался навсегда. Иркина мама вечером пришла, совала маме деньги, но мы не взяли, конечно. Плакала, что девчонка со шрамом останется навсегда. Ирку больно выдрали.
  А вот еще один раз что было – это ваще.
 У Дашки есть подруга – Салага. Это дворовая кликуха такая. Салага со взрослыми парнями шляется. Наш папа ей объяснял, что салага –  младший матрос на судне, и должен всех слушаться. Но это не про Лариску. Курит. Шузы на каше, хаэр под тесёмку. Батник в облипочку, джины Леви Стаус... Очень хипповая герла. Слышала, как Дашка говорила один раз маме на кухне:
–  Предки Ларискины - переводчики посольские, они в загранкомандировках постоянно. Посольские – слово такое смешное, что они там солят - недосолят? У них жувачек…море! И мне иногда достается за сеструхой дожевать. Вот бабка за ней не следит совсем, боится хиппарей, корешей Ларискиных. Вообще не хочет ее воспитывать, только пугает, что все матери расскажет. А Салаге плевать. Хата свободна всегда, они у неё сейшены устраивают. Назовут мочалок из девятки и портвейн дрынчат. Гудят так, что дом ходуном. И бабка их стебается и надолго сваливает. А еще поют: «Нактом сели на диване, коромыслом смок висел»…
–  Бедная девочка. – похоже, мама по-настоящему её жалеет. – Кончай хипповать, Дарья. Худо будет, попомни моё слово. И что вы так разговариваете дико? Хайратник, прикид. Хайратник, между прочим, древнее изобретение славян, рабочего люда. Очельем называется.  Хочешь быть оригинальной – учи слова, вышедшие из употребления. Клички дикие какие-то: мазе, фазе, систер…Фу! Салага эта…
  Нет, в школе она – Лариска Словогородская. Только в школу она редко ходит, а в детскую комнату милиции –  часто. И ничего ей не будет. Потому, что мама и папа приедут, поговорят с кем надо,  и все быстро утихнет. У них все такое привозное, иностранное…
  Так вот. Эта Лариска Словогородская в прошлом году родила! В седьмом классе. Сечёте? Так-то. И наша мама принимала у неё роды.
   Я в ту ночь спала.
   Вдруг раздаётся телефонный звонок. Лариска звонит Дашке: начались роды. Она одна, бабушки нет, уехала в санаторий какой-то. Какой – не помнит. Помочь некому. Мама вскочила, схватила из шкафа чистые простыни, йод, бинты, всё что там было в аптечке у нас, и побежала к Лариске. Дашка говорит: и я с тобой! Но мама не взяла ее, одна помчалась. Мы остались дома переживать и у телефона дежурить.
–  Конечно ж бабка знала все. Поэтому и сбежала, – сказала мне Дашка.
– А рожать больно?
– А ты думала. Конечно больно.
   Я в ужасе. Я боюсь рожать. Ни за что не буду.
   А когда все закончилось, и Лариску с девочкой забрали в роддом, мама пришла домой усталая такая, счастливая, будто у это нее родилась живая девочка, и все нам рассказала.
     – Чего там, два с небольшим килограмма, малышка. Легко родила. Хорошенькая! Я её в чистую наволочку приняла, держу на руках, ждем «скорую». А девочка ручку свою нашла и давай кулачок сосать. Чудо. Очень красивенькая. Ангелочек. Хорошо, что я крови не боюсь. И этот прибежал, юный папа-херувим. Нашатырную ватку сидел  в уголке нюхал.
       Он быстро в армию сбежал потом - от пеленок подальше. ПТУ своё бросил. И мопед под окном у Лариски под брезентом ржавел, ржавел, пока его не украли совсем. А Лариску тогда на второй год в восьмом классе оставили.
      Так. Аля, Галя, Маша, Ирка, Лариска - пять.
Вы спросите, а как сложилась судьба той малышки? Хорошо. Как в сказке. Вот как вернулись родители Лариски из командировки – назвали внучку Женечкой, удочерили и увезли её в Америку. Навсегда. Евгения - это значит  благородная.
      Я бросила ручку и довольная собой полюбовалась на список. Теперь в «я знаю» нет мне равных во дворе. Да что там двор, Москва, страна. Я чемпион Земли! И её окрестностей.

   ЧЁТ И НЕЧЕТ

     Без двадцати восемь. Прихлопнутый будильник продолжает утробно ворчать, позвякивая своими пружинками и молоточками. Если сжать его в ладонях, он все еще клокочет, как живой.
   Дашка повернулась носом к стенке и накрылась с головой. Ей ко второму уроку. Везуха. Она прогуливает физру, потому что у неё нет лыж. Она их опять ухайдакала на Бабаевке. Знаете, как она носится по горам по долам? Без палок. В одном свитерке и без перчаток. А горки выбирает самые крутые, самые трамплинистые. А лыжи – они ж деревянные. Чуть что – хрясь! И нету лыжи.
     Полежу чуточку.
    Раньше, когда мне было шесть, меня провожал в садик деда. Тогда я думала, что в будильнике живет Самоделкин. Как только он услышит, что хлопнула дверь и мы ушли, железный человечек – прыг на стол. И гуляет между книг и чашек, посвистывает и делает зарядку.
   А теперь я второклассница. Наш второй "В" на втором этаже. Эта же...
– Эй! Подъем!
   Мама. Ну зачем верхний-то врубать? Аж брови ломит.
   Какая мука просыпаться в школу в декабре. Да еще к первому уроку. Все тело ватное, глаз не разлепить. Так и ползёшь в холодный туалет на  ощупь, цепляясь за стены и косяки. Сперва засыпаешь на толчке нахохленной птицей, потом плетешься в ванную. Сядешь на жёрдочку, свесишь пятки, пустишь воду в раковину, и дремлешь тихонько. Как на краю света у водопада...Не охота мочить рук. Тем более умываться. "Тихо, тихо ходит дрёма возле нас"– ласково поется в голове...
    А мама на кухне шурует, морковку трёт полезную, откидывает через дуршлаг вермишель. Слово-то какое красивое придумали - вер-мишель. Как из песни:
–  Мишель, май бэл, положи мне вер, ве-ер-мишел...
– Давай нажимай, макарончики по-флотски.  И без пяти уже. –  подгоняет мама.
    Есть совершенно не хочется. Но ешь впрок, ужин только вечером, а школьные обеды такие противные, как их едят вообще?
     И главное даже не сама еда противна, а вся обстановка столовки. Я однажды была дежурной – спасибо, хватит. Там запах такой рвотный хлорочный, и тетка толстая в стоптанных тапках ходит и старой жирной тряпкой смахивает объедки в ведро. Кто-то льёт на пол кисель и уборщица верещит:
–  За «нечайно» бьют отчайно!
   Я думала, что это от слова чай.
  Мальчишки выбирают круглые не разваренные горошины из супа и черный перец. На патроны пойдут, плеваться через трубочки из шариковых ручек. Крик, гвалт! Учителя ходят, следят, чтоб ели за столом, с собой не брали в классы корки и не оставляли на тарелках.
– А ну прекратить! Я кому сказала! Что значит – не люблю? Ешь! Я это сейчас вот за шиворот тебе это выложу!
Буфет! Вот это дело! Все галдят, пихаются, суют через раздачу поварам денежки за кексы, коржики и компот.
– Мне Сочник.
– Мне булочку с повидлом. И яблочный сок.
– Семнадцать копеек…
 А мы не платим за обеды. Они не вкусные.
–  Без двух. Не спи.
 Мама льет мне в блюдечко чай, чтоб остывал.
–  Взбодрись. Воротнички пришила вчера? Нет! Давай скорей иголку.
       Люблю я свою форму. Она теплая после маминых колен, шоколадная такая. На юбке восемь складок, как ступеньки в метро на переходе. Сверху фартук, сбоку пуговка на поясе. Ненавижу, когда она отрывается. Тогда приходится застегивать его на звездочку, значок, а за это ругают. Говорят, могут исключить из октябрят даже. На звездочку застегивать опасно. Чуть потянешь - и застежке конец, и значку.
   Но сегодня фартук прекрасен. Пальтишко, ранец, шапка, варежки - все как надо.
 Мама скоренько наметкой пришивает мне на форму белые манжетики, откусывает нитку.
–  На. Пятнадцать минут. Давай, топай. Бегом.    Съезжаю на лифте. Надо добежать до двери подъезда, пока двери не закрылись. Это у меня такая игра. Мама помахала мне и на кухне свет погасила. Пошла досыпать.
     У меня много игр таких. Люблю загадывать. Например, если вдоль улицы четное количество горит фонарей –  это хорошо, к счастью. А если нечетное  – это плохо. Или если в синих куртках ребят мне встретится больше по дороге в школу, чем в серых и черных - получу хорошие оценки. Красная – к счастью. Так жить интереснее, вот сами попробуйте и увидите. У меня в голове всё время идет кино. Всё со всем связано таинственными отношениями. Вот фонари, к примеру – это волейбольная команда, они все друзья. А эти сугробы - крыши деревенских домов. В них живут маленькие человечки. Поэтому весной все должны дружно делать им бумажные кораблики, чтобы они могли уплыть по весенним ручьям и спастись от злых дворников. Дворники у нас – татары. Татаро-монголы, они набеги совершают на наши баррикады и землянки? В плен уводят и ябедничают родичам.
     До школы недалеко. Бегом полторы минуты, мы засекали. Быстрым шагом – пять, а вразвалочку – не знаю. Надо будет замерить. А на четвереньках? А по-пластунски?..
    У дверей школы дежурные проверяют сменку. У кого нет сменки – не пускают. Я ненавижу черный мешок на веревочке с собой носить. Если шнурок намокнет да еще и закрутится - фиг развяжешь. Мешками мальчишки дубасят друг дружку по башкам. Там у них сапожищи с каблучищами, а им хоть бы что. Один другому наварит по тыкве,  тот чуть не плачет, но кричит и дразнится: «А мне и не больно, курица довольна!».
     С мешками только дурачки и маменькины сыночки ходят. Я кладу свои мокасины в ранец. Один справа, другой слева от учебников. Проскочу. Лень снимать лямки,  расстегивать, показывать.
 – Так, где сменка? –  мальчишка-пятиклассник с красной повязкой на рукаве схватил меня за капюшон и дернул к себе.
– В ранце. Глянь, если не веришь.
– Верю-верю, сам болтун. Достань.
    Вот придурок. Потеряла драгоценные минуты. Сейчас прозвенит звонок, а я прыгаю тут на одной ноге. Нет, успела, секунда в секунду. Но в глазах нашей классной упрек.
– Открыли тетради. Пишем число. Красиво. Десятое декабря. Отступили строчку. Приложили пальчик. Поставили точку на линеечке. Пишем.
    Я сижу на подвёрнутой ноге. Я так всегда сижу, привычка у меня такая, особенность. Надежда Петровна устала меня одёргивать.
      Когда пишем ещё ничего. А когда начинают объяснять, я не могу, сплю с открытыми глазами. Звуки выключаются сами собой, и становится так блаженно, как в теплой ванне. Я смотрю на учителя, у неё яркая помада. Когда она читает по слогам, делает ртом, как наша улитка на стенке аквариума: ом-ом-ом. Я ничего не понимаю.
     За окном идет снег. Уже небо серое, рассветает. А почему снежинки на фоне неба темные такие? И что это за инфузории малюсенькие движутся вверх вниз, когда я моргаю? Прозрачненькие. Трешь, трешь глаза - а они тут, никуда не делись. Очень странно.
      Если на глаз надавить, слегка, не больно, со стороны уха, то появляется черный кружок с золотой каемочкой. А если  скосить глаза, он сделается тонким претонким. Чудеса. Какие яркие цвета. Таких не купишь красок. Таких не встретишь в природе.
– Жданова, встань и повтори, что я сейчас говорила. – строго сказала учительница.
  Меня как водой окатили.
– У них есть общая часть.
– Приведи пример.
Я обвела взглядом класс. Краснощекова сдвинула на уголок парты тетрадку и я прочитала:
– Лось, лосиный, лосиха.
– Так, и какая же у них общая часть?
– Лес. Лесная опушка, например, полянка или чаща.
      Все зашумели, загоготали. А я по-быстрому сосчитала зачем-то пуговицы на кофточке Надежды Петровны и занялась цветными ромбиками на юбке.
–  Не правильно поняла, потому что не слушала. Надо часть слова найти общую, а не место обитания лосей.
– Ясно. Лоснилось, приснилось, звалось. Общее - лось.
– У тебя даже учебник закрыт. Открой тридцать третью страницу. Читай тему урока.
– Корень слова.
– Вот именно. Сядь.
  Надежда Петровна вздохнула и посмотрела на часы. –  Открыли дневники. Пишем. Домашнее задание.
      Прозвенел звонок с урока. Я выудила из ранца двадцать копеек и, довольная, что мне не влепили пару, хотела уже бежать с девчонками в буфет за кексом. Но меня задержала Надежда Петровна. Она посмотрела с грустью и поправила на мне крылышки передника.
– Я хотела тебя спросить, Катя: о чем ты мечтаешь на уроках, а?
–  Я не мечтаю.
–  Ворон считаешь?
 – Корень слова – это такая часть слова…
 – Да постой ты. Корень слова. Что у тебя в голове?
 – Много чего.
 – Например?
 – Можно я пойду? Можно выйти? Мне нужно в... а перемена кончится.
 – Скажи маме, чтобы зашла ко мне. По делу. У меня к ней просьба.      Правила поведения нужно перепечатать под копирку, на весь класс.
     И она меня отпустила. Задумчиво так посмотрела.
     О чем думаешь, о чём ты думаешь. Да ни о чем. Обо всем. Про улиточный ом-ом ей что ль рассказать? Или что снег на фоне неба черный?
     Эх, Надежда Петровна! Ни счастливой пуговки у вас, ни ромбика-везунчика. Две серьги, два кольца, посередине брошка.

              ДАР

     У нас во дворе жила дурочка. Ну, глупенькая девочка. С ней никто не дружил. И вот, чтобы она одна по округе не шаталась, купили ей собаку.
Взрослые весь день на работе. А девочка придет из своей школы, возьмет её - и во двор.
     Трудно сказать, сколько было девочке лет, одиннадцать? И также  трудно было понять, что за порода у ее собаки, как ее зовут.
      Псина  такая  лохматая, нечесаная, что ни глаз, ни других каких деталей не видно. Длинные спутанные дреды свисали с её боков, хвоста и морды. Очертаниями - вылитый як, дикая овца. Манера у неё была - с прыжка лапы на грудь ставить всем подряд. Поэтому, заслышав во дворе характерный звон поводка, мы все разбегались кто куда.   
       Вот и в этот раз собака  вырывала из рук девочки толстую цепь и, грохоча по ступенькам, весело выскочила из подъезда. Она скакала, как чёрт, а девочка ловила  ее, да куда там. В варежках. Псина с громким лаем и мчалась вокруг песочницы и цепь летела за ней. И если  конец её застревал где-нибудь в металлических сочленениях дворовых сооружений детской площадки, собака нетерпеливо и радостно прыгала на месте, переступала с лапы на лапу, мол, отцепи меня скорее.  И тогда всем издалека был виден ее свежий розовый язык и молодые остренькие клычки.
    Девочке надоедало все время распутывать  красными негнущимися пальцами поводок и она, в обиде на весь мир, уходила домой. А псину бросала во дворе.
Прохожие тогда приходили псу на помощь, головами качали:
–  Не поводок - вериги! Собака безобидная, смешная такая, а цепь колодезную привесили. Что за люди! Вот вас бы так.
      А  в соседнем подъезде жила Аста –   юная маленькая той-терьериха. Такая ладненькая, такая гладенькая, ручная, балованная - загляденье.
–  Асточка ты моя ласточка! И кто ж это у нас такой  сладенький? Пупулечка-сюсюлечка ты моя, малюська"!  –   это ЮЮ, ну, Юлька Юзленко  из параллельного класса. Очень уж она своей собачкой гордилась и почти не спускала на прогулках с рук. Тем более, когда во дворе носилась безумная девочкина собака.
     И надо же такому случиться!  Этот урод в нее влюбился. В Асточку. Тут-то мы только и поняли, что это пес, мальчик. Кобель. Он не мог совладать с собой и неотрывно следовал за Юлькой с Астой на руках. Никакие "фу", "брысь" и "пошел вон" не помогали. Даже пинки и замахивания. Они на бульвар  –   и он с ними. Они спрячутся в магазине - он ждет у входа. Ляжет на  прямо в кашу грязного снежно месива, и ну из подушечек лап выкусывать лед. Тут можно его обмануть и проскочить мимо незаметно. Овец не сразу прочухает. Так мы его и прозвали, Овец.
     И была у нас в гостях как-то мамина подруга по работе, Хорева. Она с дымила одну за одной и с чувством рассказывала про своих соседей, пожилую супружескую пару.
–   Представляешь, они бездетные. И он им как сынок. Пятнадцать лет прожить вместе - не шутка. Член семьи, можно сказать.
 –  Да-а...Пятнадцать на семь - старику за сто перевалило. - мама подлила гостье в чашку заварки. - Собачий возраст считают год к семи.
–  Ты не представляешь. Так любили, так любили! Спал с ними вместе, ну между ними. Грелся. И в машине у него своё  место было, на заднем сиденье. И свой врач у него, и парикмахер свой, и портной. Готовили ему отдельно, с рынка кормили. Телятину! Телятину варили, овощные пюре крутили и капали туда витамины, добавки пищевые самые лучшие.
 –  Да ну? Вот это жизнь. – хмыкнула мама. – Мне бы кто такое предложил.
–   Во-во. Язык не повернется, сказать «жизнь собачья». Это у нас с тобой собачья.
- И не говори.
-  Что ты хочешь, - Хорева выпустила длинную дрожащую дорожку дыма к потолку: - он так и назывался: королевский!
     Вдруг распахивается дверь. На пороге Юлька Юзленко. На руках ушастая Асточка.
- Скорее! Там Овец! Он застрял на повороте! На третьем.
    За ее спиной послышался грустный кобелиный вой.
Мама застегивает сапоги и говорит:
- Я быстро. Отведу его и вернусь. А то Фарберова разорется.
    Инесса Иосифовна - общественница. Разорется – ладно. Она может и отлов собак вызвать. Она такая, эта Фарберова.
 С лестницы донеслись соседские крики, шум, возня. И мамин голос:
  - Стой! Куда!? Вот негодяйская морда!
    Не успела я захлопнуто дверь, как Овец пронырнул у меня меж колен. (На самом деле, я нарочно не очень-то сопротивлялась.)  Влетел в дом, оттуда в кухню, облизал всю Хореву и к ванной, где спряталась Юлька с его возлюбленной. ЮЮ  щелкнула замком и, сделав губы трубочкой, сказала в щелку:
- Я не выйду отсюда, Кать. Беги звони моему папе. - и снова заперлась.
    Кобель сидел носом к шелке, дышал и то и дело скреб когтистой лапой в дверь.
Припадая на одну ногу и потирая коленку в прихожу вползла мама.
- Где этот Ромео? Какой же он сильный. Ну, что будем делать?
- Так.- сказала Хорева. -  Запрём его на кухне. Где колбаса? Я отвлекаю, ты закрываешь дверь, Юльку с собачкой быстро вон отсюда.
     Хорева мелко нарезала колбаски и причмокивая запела сладким голосом:
- Фить-фьють! На-на-на!
   Кто ж устоит против колбасы? Овец грохоча поводком ринулся на кухню, а
  Юлька с визгом кинулась прочь, прижав к себе свое сокровище. Мама дверь закрывает, да поводок проклятый колодезный прищемился.
   Овец понял, что обманут –   и носом своим резиновым в щель, лапой скребёт, воет, чтоб его пропустили к Асточке-ласточке. Я захлопнула входную дверь за ЮЮ.
–   Фу. Как же он воняет. – сказала Хорева и прикурила.  –  Давай, что ль, помоем его, раз такой случай.
–   А давай. – сказала мама. – Вот девчонка удивится! Ушел грязный - вернулся чистый.
    Она сняла с него цепь, погладила.
    Пес оказался не таким уж тяжелым. Под копной бурой, кудлатой свалявшейся шерсти прощупывались жилистые мощи.
    Овцу нравилось наше внимание. Он понял, что вреда ему никто не хочет и стал покладист и с благодарностью поднимал то одну, то другую лапу, пока я намыливала ему брюхо, холку, грудь и шею. На дно ванны текла земляная жижа. Мы извели почти весь пузырек шампуня, а грязь все текла и текла.
 –  Черного кобеля не отмоешь до бела.
 Барбос наш стал чистейшим, скрипучим на ощупь. Я повесила лейку на крючок. Овец как начнет трястись - уши пропеллером! Забрызгал и пол и стены, и нас всех. Мама схватила с вешалки папин махровый халат с капюшоном и накрыла им собакина. Мы его хорошенько помассировали вдоль и поперек и выпустили в коридор. Овец потрясся хорошенько ещё, пообтёрся боками об углы, и стал валяться-извиваться на коврике в прихожей, чтоб спину просушить.
   Вскочил, сунулся туда-сюда и, не найдя своей Асточки, метнулся на кухню. Сел пред Хоревой, положил на колено мокрую когтистую лапу и выбросил язык красной тряпкой. Мол, вот я какой красивый. Корми меня теперь «Одесской» колбасой! Но она не торопилась.
–   Аль. Глянь какой стал. Молочный шоколад. С проседью.
 Мама потянула за одну спиральку за ухом:
 –  Красота-о какая. Сантиметров пятнадцать - двадцать будет. Ишь ты какой, мериносовый. Вот это локоны. Ну, почему у меня нет такой шевелюры?
    Хорева картинно прикурила и не сразу потушила спичку. Она смотрела на Овца. Думала. Потом не торопясь задула огонек, взяла колбаски кругляшок  и задумчиво скормила псу, успев другой рукой откинуть с его глаз кучерявую челку.
–   Это он. Убей меня, это он. Копия.
–   Чья копия? - в один голос спросили мы.
 –  Покойного сыночка моих соседей. Характер похож - такой же вертлявый, и цвет шерсти - один в один. Да и ростом почти с того. Давай им сосватаем кобеля? Хватит им убиваться. Они себя до инфарктов там доводят. Пусть лучше им занимаются. Вот и будет всем счастье. Смотри какой блестящий стал и душистый. А ну-ка...Есть в доме ножницы? Тащи.
 –  Пройдоха ты, Галка! – хохотнула мама. – Вот шельма!
–   Ага, я такая. Хорева положила руку маме на плечо и низким голосом запела: 
–  Так прощаемся мы с серебристою,
Самою заветною мечтой,
Флибустьеры и авантюристы
По крови, упругой и густой… 
Они пели на кухне «Бригантину» и смеялись - мама и Хорева.
Я помчалась в комнату и выудила из коробки самые острые, звонкие и блестящие ножницы. Мама пощелкала ими в воздухе, подмигнула мне, и я возликовала в предвкушении. Обожаю всякие такие приключения!
–   Я подо льва его сейчас заделаю. – сказала Хорева. – Ей, салага, есть картинка с пуделем? Тащи.
–   Есть, капитан!
    Настроение какого-то праздника, игры, азартного веселья носилось по дому.    Я притащила собачий календарь за прошлый год. На каждой странице - отдельная порода.
–   Так-так. – мама заговорщицки потерла руки.
     Хорева несколько минут курила и внимательно разглядывала то красавца пуделя с обложки, то нашего барбоса. Потом она решительно потушила окурок, достала из сумки расческу, и понеслось.
     Расческа сразу потеряла половину зубьев. Хорева отбросила её и накинулась на псину так. Она запускала в мех пальцы и стригла, стригла, стригла  –  на пол падали длинные кудели. А я их собирала и складывала в пакетик. В хозяйстве пригодится.
    Мама подкармливала Овца кусочками колбаски и он стоял смирно. Стригла Хорева лесенкой. Но все равно здорово получалось. Мне даже показалось, что Овцу приятно. Он терпеливо жмурился и дышал, показывая дрожащий в такт дыхания слюнявый язычок, подставляя Хоревой то бок, то попу, словно его и раньше всегда стригли.
    И вот из этого бесформенной копны шерсти вдруг вылепилась веселая пуделиная морда.
–   Вылитый Артемон из «Буратино»! –   захлопала я в ладоши.
–  Слушайте. Так может быть, это и есть настоящий пудель? - сказала мама. - А кто из вас видел пуделей их, так сказать, диком виде?
–  Никто.
–  Я только стриженных.
    Хорева теперь стригла бока и спину, ножницы оставляли  полоски, получался пес как бы  в тельняшке.
–   Спину до середки не стриги, сверяйся с картинкой, –   волновалась мама.
   С  хвостом и задними ногами пришлось особенно помучиться. Овец нервничал, вертелся, садился и не давался.
–   За хозяйство свое беспокоишься, Ромео? Не бои-и-ись. – приговаривала Хорева. –   Кать, ты давай не спи. Подкармливай! Тут самая непролазная мотня у него.
    Кольца ножниц больно намяли и натерли ей пальцы. Но вот наконец она разогнулась. Уперев руки в поясницу, она потянулась, потом размяла кисти, расстрела красные рубцы.
 –   Готово.
–   Очаровах!
-  И не узнать. Кто бы мог подумать. Шапочку с ушей покороче бы прибрать надо. Да уж ладно.
Она придирчиво оглядела его с ног до головы и сунула в его улыбчивую пасть очередной колбасный кусочек.
- Копия сынулька. Такое сокровище пропадает. Как хотите, а я иду звонить соседке, - решительно сказала она.
       Из комнаты доносились ее ахи и охи. Хорева расписывала достоинства Овца в ярких красках. Мы с мамой переглянулись, что же будет? Хорева называла наш адрес. Вернулась к нам радостная:
–  Едут.
   Она взбила пышной пеной уши и кончик хвоста, прошлась массажной щеткой по грудке и холке Овца и осталась очень довольной.
     Через час –  звонок в дверь. Овец первый бросился в коридор. В квартиру входят пожилые муж и жена, сразу видно, что люди богатые. И наш красавчик как прыгнет, как лизнет её, потом его,  будто век знаком с этими людьми, ужасно соскучился и вот, наконец, дождался.
–  Ай-ай, осторожно! Торт! Здравствуйте все!
Торт поплыл над головами на кухню.
        А пес наш так артистично еще волчком крутанулся и на задние лапы встал, улыбка вовсю физиономию!
–  Ой, какой! Гриша!  Это действительно королевский пудель, ты зря сомневалась, Галочка. Масик, вылитый наш Масик! Ну словно братишка его родной! Берем?
–  Да, берем, Софочка. Да, очень похож!  - муж принялся его гладить и мять, присев на корточки, а Овец принялся методично обрабатывать языком его крупный нос. – Дай лапу! Другую. Лапу? Другую.
–  Мам, смотри! Он умеет давать лапы! Какой умник! – подпрыгнула я. А пёс старался, гнал обаяние на всю катушку.
 –  Ай, молодец! Это ничего, что он без документов. Будет по Масичкиным жить не тужить. В клубе договорюсь как-нибудь. – сказала Софочка и раскрыла свой ридикюль. -  Я и поводочек с ошейничком Масичкиным взяла. И комбинезончик. На улице такая слякоть. Надевай, Гришаня. Чего ждать.
      Разморенный вниманием к себе, пудель завалился на спину и разметал по полу шелковые уши. Не без труда его облачили в комбинезон, надели ошейник.
–  Ты смотри, все в пору. Чуть-чуть великовато. Ну ничего. Откормим тебя.
    И вот наш Овец в красивом зелёном костюмчике и плетёном кожаном ошейнике под масть, радостно возбужденный топчется у входной двери.
–  Спасибо, спасибо! Сто хватит? – Гриша полез за кошельком в карман.
–  Да вы что. Это же подарок. - сконфузилась мама.
–  Софья Михайловна, не надо денег. Это по дружбе. Подарок.- шепнула Хорева.
–  Да. Это подарок. Дар. Дар? Гриш, вот ему и имя.  Дарлинг, Дарий, Дарюша. Дарочка. Как тебе?
–  Пусть будет Даром, Софочка. Хорошее имя.
–  Детка, на вот тебе.
И Софья Михайловна положила мне на ладонь блестящую  монету.
–  Примета такая есть: нельзя бесплатно брать животных.   Это не простые десять рублей. Юбилейные.
–  Ух ты! Золотой! Сольдо! – сказала  я. -  Буратинство продолжается! Я подкинула монетку на ладони.
    Внизу требовательно сигналил какой-то шофер.
Гриша сказал:
–  Это я виноват. Оставил машину прямо у подъезда. Спускайтесь за мной, садитесь. И он затопотал вниз. Следом счастливчик - Овец-Артемонович Дарлиг и его новая хозяйка в каракулевой шубе.
- Погодите, я с вами! - крикнула Хорева и быстро впрыгнула в сапожки, за стегнула молнию на куртке. – Кать, ты только никому. Во дворе не трепись смотри!
Я кивнула.
- Ну все. Чмоки-чмоки! Я побегла. Звони!
И дверь за ней закрылась.
Мама сказала:
- Катька, ставь чайник. Распаковывай тот. А я мигом: только цепь эту поганую вынесу на помойку. Чтоб никаких улик…
    Мы пили чай с тортом и придумывали разные картины новой жизни Овца. Как он на море поедет,  какие ему в наследство игрушки достались от Масика, как он женится на белой королевской тоже пуделихе... Вот повезло так повезло собачке!
   А рано-рано утром я проснулась с тревожным чувством, что это всё был сон какой-то. Потому что я слышала знакомый звон колодезной цепи за окном. Я сползала с кровати и осторожно отодвинула штору.
    Вокруг детской площадки бегала глупая девочка. Она нашла на помойке и надела на себя проклятую колодезную цепь. Грохочущий змеистый хвост за все цеплялся и застревал. Тогда девочка дергалась всем телом, стараясь высвободиться, и жалобно подвывала.

                ПОШЛИ ПОДТЯНЕМСЯ

       Колготки у нас были неудобные. Вроде и размер твой, и резинка туга,  только сползают они и всё тут. А это очень некрасиво, когда у тебя чулки гармошкой. Поэтому, «пошли подтянемся» было первое, что девчонки говорили друг дружке, вылезая из-за парт на переменку. И мы шли в тубзик.
       Чтоб колготки не висели мешком, самое простое — это ещё одна резинка. Она надевалась на талию поверх  колгот, мотня тянулась до самых подмышек, перегибалась через резиночную страховку и расправлялась этакой маленькой юбочкой. Хватало до следующей переменки, а там – снова здорово.
        Еще мальчишки эти. Носятся как бешеные и юбки задирают. Ну никакого житья! Только начнем прыгать в резиночку или в «пау-папа» играть, глядь – поганец Набока или жирный Комаров тут как тут!
        – А ну-ка, пошли-ка подтянемся, ¬– сказала Галька, как прозвенел звонок на большую перемену. – Ты на физру идёшь?
       – Ну да, а что?
       – Возьми трусы от формы. 
       – Зачем?
       – Увидишь.
    Мы взяли из портфелей черные трусы, положили в карманы фартуков и проследовали в уборную, где уже, не смотря на толкотню и визг малышни,  наводили марафет вредные пятиклассницы. Мы забились в уголок.
    – Делай, как я. –  сказала Галька и, прямо не снимая сандалей, напялила поверх колгот тугие спортивные трусики. Все лишнее она подтянула, подправила под них и получилось красиво, опрятно и здорово. У одной дылды даже челюсть отвисла. Она пихнула локтем свою подружку, мол, глянь, что мелюзга творит. А я быстро проделала то же самое, и мы с Галькой побежали прыгать дальше, пока звонок не прозвенел.
      Прыгала Ирка Николаева, когда мы «подбежали на новенького». Ух и прыгает же она — выше некуда! Ни за что не заденет. У  неё уж пятки чуть ли не до макушки долетают.
   А мы стоим и держим резиночку. Тут мерзавец Набока подкрался к Гальке сзади, раз! – и юбку ей задрал. А Галька стоит и ноль внимания. Набока стоит, глазами хлопает: где визг? Где смятение и слёзы? Где эти беспомощные восклицания «ну ты дурак?» – ничего такого. Спектакль сорван, и разочарованные зрители-мальчишки разбрелись. А  Набока остался.
     – Виталь, – говорю я надменно и руки в боки, –  Не надоело тебе? Что ль, на физре на трусы не насмотрелся?
      А Галька  хохотнула, потом серьезно так ему:
     – Короче. Хочешь с нами – давай. Или отойди и не мешайся.
     – Ладно, – говорит. Шагнул в резиночную петлю и встал на моё место. А я выпуталась, присела на корточки, подняла её до Виталькиных коленок, и мы стали прыгать.
    На следующей переменке Галька мне опять:
– Пошли подтянемся.
Я говорю:
– Зачем теперь-то?
– По-настоящему подтянемся. Меня папа научил. Пошли!
  А у нас все кабинки в туалете по верху соединены деревянным бруском, чтоб перегородки крепче держались, а дверей нет. Вот она встала на унитаз, ухватилась за эту планку, повисла и ржёт-качается.
– Ну? – говорю.
– Ща. – говорит, – перестану болтаться и...
    И она подтянулась! Раз, и два, и три! – такая силачка! Пеппи Длинныйчулок! А она спрыгнула, ладони трёт и улыбается.
– Надо готовиться. А вдруг война? Я, – говорит – танкисткой стану.
– Ой! И я тоже!
   Тут я вспомнила, как подбегала к телеку и целовала Янека в холодные губы, красивого блондина из «Четырех танкистов и собаки». Маленькая была, шесть лет…Что с ребенка взять.
– Во,– говорит Галька, – потрогай, видишь, какой у меня уже бицепс. – И руку с кулаком сжатым согнула, напряглась, аж покраснела вся. 
     Тут девчонки стояли, из других классов, все Гальку страшно зауважали. Но никто не стал даже пробовать повторить её подвиг. А я решилась. И у меня почти уже получилось подтягивание, но опять зазвенел этот противный звонок.
      А после была физра. Тут уж не до игр. Нужно бежать переодеваться.
      Физрук Пузиков мальчишкам и нам дал разные задания. Мы отжимаемся, а ребята подтягиваются. Десять раз надо. Физрук нам всё показал, куда руки, куда ноги, и пошёл на ту половину зала. Мальчишки не могли допрыгнуть до колец, и их нужно было подсаживать и страховать на соскоке. Ну мы с девчонками поотжимались чуток и стали глазеть на ребят, кто из них сильнее и скрасивее. Ну ясно. Мохов с Григорьевым – первый сорт ребята. Тринадцать и пятнадцать раз подтянулись. И спрыгнули эффектно так, по-настоящему. Гуляев семь, Набока два, Королев один раз.
       А самый маленький у нас Андрюшка был Омельченко. Настала его очередь. Вот Пузиков его подхватил, подвесил, а ручищи свои не убрал, потому как не доверял Андрющкиным стараниям. Он ему помог пару раз, поподнимал, а потом сказал:
– Давай сам.
 Жалкое было зрелище. Висит, болтается, ну, никак.
   Тут Галька как прыснет:
– П-сых! Дрыгается, как лягушка! Ха-ха-ха!
   Девчонки засмеялись. А Пузиков как свистнет в свисток свой синий тренерский, и аж побагровел:
– Это кто там сказал?! Кто!..Это!!..Сказал?!!! – и эхо его голоса отразили серые блочные дома десятого квартала. Он поставил Андрюшку на мат и пошёл на нас. Галька бедная вжалась в шведскую стенку.
– Ты? – сразу понял физрук и схватил Гальку за плечо. – Пошли, Ткачёва. Посмотрим, кто тут лягушка.
     Тут Галька поняла, что убивать её не будут, надо просто...
     Не успела она опомниться, как Пузиков ухватил её поперёк, поднял, и она, поймав недающиеся в руки кольца, повисла в гробовой тишине.
– Ну-ну. Давай. А мы все считать будем. – Пузиков обвел класс ироничным взглядом и подмигнул ожившему Андрюшке.
   Тут Ткачёва разозлилась, оттянула носочки, выдохнула шумно, и...
– Ра–а–з! – взревели мы всем классом.
– Два–а–а! – орали девчонки.
– Три–и–и–и!! – это сам Пузиков уже гаркнул, с парнями заодно.
– Четы–ы–ыре–е–е!!! – он выставил руки, чтоб подхватить красную от напряжения Гальку. Но она рванулась, дрыгнулась по-лягушачьи и вытянулась струной, высоко задрав подбородок над трясущимися сжатыми намертво кулаками.
– Пя-а-а-ать! Пять!!! - Лягушка моя дорогая! Царевна! – физрук подхватил её, подкинул, поймал и поцеловал! – Пять в четверти! Дневник мне сюда!
      
               
                АНГЕЛЬСКОЕ ТЕРПЕНИЕ

 Однажды к сеструхе завалились пацаны из класса. Славик Качалов и Сидоров Игорёк. И  с ними незнакомый парень – новенький, видать. Такой шустрый, как веник в унитазе. Прыг в квартиру,  и с порога руку тянет:
–  Здоровчик! Я Сева. Ты Маша?
–  Я Да...
–  Ах, да. Да-да-даша. Сколько комнат? Фига се! А кухня там? Болеешь, что ль?
–  Нет, не болею, просто...
–  Есть чего похавать?
    Во деловой, думаю. А ребята ничего, лыбятся, будто так и надо. Кутька хвостом машет, радуется. А Дашка уже  посуду выставляет из буфета. Я батон достала и сгущенку, режу. Ну, ребята прошли, сели. И как пошел этот Сева анекдотики травить, все смеются-заливаются и чай пьют. А Кутька с нами, слушает, тоже улыбается, глазками умными всем в лица заглядывает да из-под стола потихоньку попрошайничает. Этот Сева ему то сахарку то печеньица, то сахарку то печеньица. Я и говорю:
 - Что ты даром его кормишь, так не интересно. Попроси лапу, пусть голос даст или на задних лапах попрыгает. Он у нас всё умеет! Ты его не бойся, от добрый.
- А я и не боюсь, меня собаки не кусают. - заявил Сева. И давай Кутьку дрессировать.
- Дай лапу! Другую. Лапу. Другую. А обе лапы?..
Пёс уже язык красной тряпкой на сторону свесил, и Сева даже поддел его пальцем:
- Давай работай, сюлюнтяй! Ну-ка, попрыгай! Вкалывай давай, дармоедина!
Кутька-то старается,  все от смеха валяются, а Сева не даёт ему ничего, обманывает. Вот, думаю, не прав он, ой не прав. Дашка ему:
- Не жухай, он...он тебя уважать не будет.
- Чего-чего? Будет, еще как, куда он денется. Этот за сахар родину продаст. Смотри.
    Он зачерпнул чайную ложку сгущенки и Кутьке на нос полилась упругая струйка молока. Кутька стал смешно чмокая ловить, ловить, ловить сласть, да где там. Только весь перепачкался, и нос, и усы. Пришлось ему подлизывать, что на пол капнуло.
- Это я называю по усам текло, а в рот не попало!
- Все засмеялись, и Сева больше всех. Он облизал ложку и поболтал ею в стакане с чаем. И стало мне так муторно на душе, что хоть цветы выноси.
- На, вытри ему мордаху. 
   Дашка протянула ему кухонное полотенце. Но Сева вместо этого повязал его Кутьке платочком:
- У-ти, моя красавица! Я тебя своей Алёнушкой зову-у-у! Как прекрасна эта сказка наяву-у!
      Тут Кутя рыкнул, но не зло, мол кончай дурака валять. Он махнул лапой за ухо и  содрал полотенце. Хорошенько отряхнулся, проветрил уши,  мол, не нравятся мне  эти игры.
- Зря ты так с ним,  –  сказала я, подняла полотенце, утёрла им Кутю и повесила на крючок.   –  Он не простая собака, он у нас член семьи, как меховой братишка.
; Чё тут не понять. Избаловали да и всё. Собака место своё должна знать.
; Он знает, –  сказала я, –  он в кресле спит.
; Оно и видно. Ты еще его в постельку уложи, а сама иди на коврик. Он об тебя будет ноги вытирать, а ты ему котлеты вертеть и хвост расчесывать. Собака должна работать. Вот ты смотрела кино про пограничного пса Алого?
; Неа.
; А про Мухтара? 
; Смотрела!
; Ну вот и делай выводы. А ваш Кутька – тряпка. Спорим,  я могу что хошь с ним делать за сахар? Во, смотрите все.
    И он положил на Кутьку ногу. Тот и вправду, ничего. Только покосился удивленно. Но спорить не стал, а передвинулся под стол подальше, и, уронив голову на лапы, тяжело вздохнул.
     Ребята стали вспоминать фильмы про собак разные, прикидывать, какая порода лучше. Потом спор пошёл, кто умней: дельфин, немецкая овчарка или шимпанзе. Я сказала — дельфин. Дашка за обезьяну. Только Сева всё ёрзал и то и дело заглядывал под скатерть. А Дашка заглядывалась на Севу, потому что он симпотный парень, на Карела Готта похож, на Пражского соловья. Как он по телеку  запоёт, так Дашка со своей «Сменой» к экрану скорей, и давай пленку изводить: шёлк, щёлк, щёлк...
- Эй, ты, на-на-на!    –  Сева крутил в пальцах кубик сахара у своей коленки. И конечно, наш Кутька тут как тут. Он забыл унижения, всё простил Севе и задвигал чёрным мокрым носом. Только он вылез, как тот хвать его за щёки! И давай в стороны туда-сюда тянуть-растягивать:
- А я играю на гармошке у прохожих на виду-у-у!.. –  все так и покатились. И вправду, смешно. Но Кутя злобно огрызнулся и показал резцы. Чтобы Кутя зарычал!.. Наш тюфяк!.. И тут Сева снова  ловко замял конфликт, поспешно сунув Кутьке сахарку. Тот захрустел, благодушно виляя своим пышным веером.
- Меня собаки не кусают, я ж говорю! –  Сева закинул нога на ногу, достал из кармана брюк сигареты и попросил пепельницу.
   И Дашка с этой пепельницей выдала ему такой обожающий взгляд, что ну я даже не знаю. Влюбилась, что ли? А дурачок наш бесхарактерный хрумкал, благодушно улыбаясь, будто ничего и не было, никаких неудовольствий от общения с этим странным гостем, с этим новеньким, с этим Севой. Другим ребятам она бы запретила тут курить, а ему всё пожалуйста! И этот туда же. Удивительно отходчивый. Ну, как так можно! Вот ведь, не охранник ну никакой ни разу, а игрушка какая-то плюшевая.
    А Сева начал рассказывать случаи из своей жизни.
; У моего соседа по старой квартире был дог. Вот такущий! Свирепый до жути. Я один мог с ним справиться, водил гулять, кормил. Он хозяина собственного презирал, а меня уважал. Потому что он был тряпка, хозяин тот, а собака чует: раз её человек боится —всё! Такого обязательно укусит. А меня-то что кусать? Я себя уважаю во-первых. Самоуважение нужно проявлять. У меня бы собака по струночке ходила, и без команды пикнуть бы не смела. А это что такое?
     И он присел на корточки, ухватил мирно дремлющего Кутьку за ляжки, вытянул из-под стола, и давай его чесать вдоль и поперек. И уши, и шею, и лопатки, да так, что пса аж болтает в разные стороны! А Кутька прижался грудью к полу и косится недобро так, нехорошо, а в груди у него рокочет маленький Везувий. Ну сейчас что-то будет.
– Кутя!! Фу! –  сказала я. Все зароптали:
- Всё, всё хватит!
- Да не кусают меня собаки! Зырьте.
- Сева  ухватил бедного Кутьку пятерней за мочку носа и задрал её вверх.
- Та-а-к. Посмотрим прикус. Ме-ня со-ба... 
- Сева, Сева, Сева!  –   успела крикнуть Дашка.
С хриплым  лаем, с  истошным кашлем Кутька прыгнул на Севу!   Мелькнули и клацнули зубы. Рукава – в клочья,  пальцы – в кровь, часы «Победа», слетели с ремешка. Все продолжалось секунду-две. Пёс отпрянул от нас в каком-то ужасе, нервно сглотнул и поплёлся, шатаясь, в отцов кабинет.
    Глубокие ямки, оставленные клыками, быстро заполнялись кровью, и она уже капала на пол. Сева поднял часы, потряс ими, приложил к уху, сунул в карман и молча уставился на свои трясущиеся руки.
– Всё сс…ыка, здец тебе. Гад. Я подам ща заяву. Усыпят в два счета.
Все молчали. Дашка зажала рот руками, застыла, выкатив глаза.
– Что?
–  Сев, ты дурак или как?! Тебе ж говорили: хорош, хватит! –  срывая хрустящую бумажку с бинта, загундосил Сидоров. –  У этого кобеля – я не знаю – терпение ангельское просто.
- Только попробуй кому-нибудь вякни про Кутьку. Сиди тихо, понял? Дебил ты, Сева.
Я принесла аптечку. Славик мрачно буркнул:
- Покажи, где что там у тебя? Я вот тоже всё думал-думал, ну когда же он тебя цапнет? Сейчас или потом отомстит? 
- Больно как. Пальцы не слушаются. Чё терь делать? Делать мне ч..чё? – хныкал Сева.
- Чё-чё, пошли в поликлинику, к матери моей, в процедурный. Она медсестра. Посмотрит.
  Ребята накинули куртки и пошли вниз по лестнице. А я дверь не закрыла, слушала, о чем они говорят. Ныл укушенный:
- А он точно того, не бешеный?
А Игорёк ему:
- Заткнись уже. Сам ты бешеный. Тебя в приличные дома нельзя пускать. Тебе сказано было три раза: это не собака! Это член семьи! Вот пришла бы, к примеру, Дашка к тебе, и твоему бы деду платочек на лысину повязала и «Аленушку» с выходом исполнила. Он б тоже озверел и кинулся. А она бы   побежала жаловаться?
- Ну ты сравнил...
- Незнакомая собака покусала, так и скажешь.
- Сорок уколов делать, да?
   Они вышли из дома, я закрыла дверь и вернулась в кухню. Дашка замывала следы преступления.
   А на Кутьке лица не было.

               ФИГОВЫЙ ЛИСТОК

     Однажды Дашка прибегает из школы, влетает на кухню и вопит:
- У нас новая училка по ботанике, Юлия Михайловна! Такая молодая, такая добрая! Нам раздали учебники, там столько всего, смотри! Грибы! Катька, зырь: арбуз - это ягода!
 А мама обед готовит, стучит ножиком.
- Ой, как интересно! Я, помнится, тоже так любила все эти пестики-тычинки, у меня пятерка была.
- Вот! - Дашка схватила капустную кочерыжку.- Ты только представь, мам, капуста - это почка!
- С ума сойти. Куда с грязными лапами! Брысь! Мой руки!
- А это что у луковиц, знаете? Это сильно сжатые побеги!
  Дашка ускакала в ванную и оттуда доносились ее восторженные вопли.
- Листья выделяют кислород! Болота полезны! Их нельзя осушать. Сурепка от тяжелого рока и мата вянет! А горох тянется к музыке Баха.
- Кажется вам здорово повезло с Юлией Михайловной.
- Это точно. Она прямо на парту может сесть и разговаривать с нами просто-запросто, как нормальный человек, а не училка. Мы в поход пойдем! Костер, звезды! Будем травы лекарственные собирать.
- Счастливые. А мы вот свою ботанику не любили. Занудная такая старушенция была, в стоптанных ботах. Предмет вела так себе, скучно. Чуть что - два. Мальчишки ее передразнивали, уроки срывали. О, Берта Поликарповна, а я думала и не вспомню, как ее там Мы пели... М-м-м. Сейчас.
Мама перестала шинковать, зажмурилась и вдруг вспомнила и радостно спела: –  Пестик- тычинка, фиговый листок,
                Берта Поликарповна смотрит в потолок.
                Раз поет, два поет, три поет...
Вот хулиганье, - хмыкнула мама и засмеялась про себя. Что-то там трам- пам-пам кхэ…такое, не помню дальше. А потом она у нас биологию вела в старших классах. Что там было, когда проходили рыб! Она ж Поли- Карповна. Склоняли мы ее, бедную, на все лады.
–  Укатайка, –  протянула мечтательно Дашка. Ей эта история очень понравилась. И весь вечер она ходила и напевала про пестик-тычинку.
    Вечером прошел с работы папа. Понятное дело, что заразная песенка про Берту Поликарповну сильно засела в его усталой голове. Он и не хочет уже ее петь, эту дурацкую песенку, так она сама из него все лезет и лезет. Он и отплевывался, и "тьфу ты, черт!" говорил – не помогает.
Мама ему:
- Есть способ избавиться. Нужно спеть ее от начала до конца. А как? Ну как, если я дальше слов...ну, не помню? –  сказала мама. – Вот сочини? Допиши парочку куплетиков.
     Ночью папа избавился от Берты Поликарповны, больше она его не тревожила, и он смог спокойно уснуть. Но Дашка...
    Утром моя шкодливая сестра залезла в отцовский кабинет, чтоб стырить сигарет для ребят, тех, что курят у школы на переменках и двадцать копеек на булочку. Глядь – на столе листочек. А там –  стихи про Берту Поликарповну. Она и сцапала их заодно, чтоб поржать с ребятами.
   Конечно на следующий день вся школа распевала эти пестики- тычинки с вариациями на тему. Дашка сияла, она была фавориткой школьного крыльца. Там вполголоса эту песенку передавали из уст в уста и прихлопывали при этом на коленках, прищелкивали каблуками и ржали в голос, понижая перед взрывом гогота до шепота. И до того дошло, что ко мне, второклашке какой-то несчастной, подошел один симпатичный парень из восьмого класса, дал листок, ручку и попросил списать для него слова!
 – Ты же Дашина сестра? Ну вот, пусть тебе продиктует.
     Я от счастья и гордости ничего не смогла пролепетать. Конечно же, я согласилась. Конечно же, побежала к сеструхе. И конечно же, она мне не дала никаких слов, а сказала, что я еще малявка-сикильдявка. Очень обидно. И я не спела про пестик-тычинку своим друзьям, и теперь восьмиклассник на перемене больше ко мне не подойдет. Вот так вот.
Эх! Нет правды на земле...
     После уроков прихожу домой. Маму вызывают в школу. Нет, есть все же на свете справедливость! У нашей Даши замечание в дневнике: "Хулиганит. Не  знает урок. Читает учебник с конца!". И подпись ботанички. Опа!

–  Это нечаянно вышло.  – размазывала слюни Дашка. Витька Васильева переклинило и он... А потоп уже мальчишки, они вместо Поликарповны Юлию Михайловну вставили. В песню про тычинки,
     Короче. Вот что случилось.
   На уроке ботаники Дашкин сосед по парте записывал слова этой чертовой песенки. А Дашка ему шептала. И сбился. То ли Дашка оговорилась, то ли он сам...
    Он писал, и вдруг почувствовал запах духов и тихое дыхание рядом. И кулончик на цепочке рядом с ним качается. Поднимает голову, а за его плечом склонилась Юлия Михайловна! Она улыбается и смотрит, как Витя Васильев старательно выводит хулиганские слова... Про нее. Все. Это конец.
    Юлия Михайловна вежливо попросила листок. И конечно, как кролик под взглядом удава, Витя ей отдал его в самые ручки.
   Юлия Михайловна села за свой стол и погрузилась в чтение. А потом вздохнула и серьезно так говорит:
- Ну что ж, Виктор, мне приятно, что вы интересуетесь моим предметом. Похвально.
     На «вы»! Это плохой признак, когда на «вы» с учеником начинают говорить...
–  Вот вы пишете: фиговый листок. Но вы думаете, что прилагательное фиговый происходит от слова фиг, сложенных вот так, простите, пальцев.
Класс хохотнул.
–  Разочарую вас, это не совсем так. Есть разница между фиговый и фиговый. Так что это за фиговое дерево такое? Где произрастает, как выглядит, размножается? В какие страны экспортируются плоды этого удивительного дерева?
–  Я не знаю. – сказал Витек.
– Васильев. У вас оценки очень грустные, в четверти выходит три с натяжкой. А хотите четверку?
–  Хочу.
–  Отлично.
–  Тогда через урок, то есть, семнадцатого декабря, привнесешь доклад. Все о фиговом дереве. Так, дорогие мои. Кто еще что-то не понял в этих стишках? Давайте обсудим. Ну смелее.
  Парни сидят, головы втянули, уши красные, молчат в тряпочку.
–  Про пестики и тычинки. –  сказали робко с задней парты.
–  Очень хорошо. Тема размножения растений у нас в третьей четверти по плану. Но она такая большая, такая интересная, что мы можем с вами сэкономить на почвах и уделить ей несколько больше времени.
–  Кто хочет исправить оценки, поднимите руки. Раз, два пять...
   Сразу все двоечники воспряли духом.
–  Разбираем темы. Вам придется покопаться в библиотеке, конечно, но четверка за полугодие того стоит. Итак. Галактионов нам расскажет о цветении и размножение кактусов. Пожалуйста, с зарисовкой. Цимбалюк подготовит доклад о медоносах и опылении насекомыми. Капустин, ты учишься в художественной школе, кажется? Сходишь в картинную галерею и посмотришь картины Васнецова, Шишкина, Венецианова. Сделаешь работу о цветах и травах на полотнах этих художников. Какие сумеешь распознать. Возьми с собой бабушку или маму, узнаешь много интересного.
     Юлия Михайловна подошла к сеструхиной парте и говорит:
–  А Дарья Жданова сделает сообщение о свойствах табака и его влиянии на здоровье человека...
       Потом она взяла ее дневник, записала замечание и сказала, что сама как-нибудь к зайдет для беседы с родителями.
   И зашла.
    И как раз все были дома. Открыл папа.
Юлия Михайловна переступила порог и сходу его обаяла:
 – Как приятно с вами познакомиться, я давно слежу за вашим творчеством. Знаю ваши стихи, песни.
 – Очень тронут, прошу на чашку кофе. – Сказал папа и проводил ее на кухню.
 – Я поведу детей в поход в конце июня. Отпустите Дашу?
 – Конечно, мы только за.
 – Вопрос номер два про пестики-тычинки. Поговорим без детей, ладно?
      Подслушивать  – моя страсть. Они закрыли дверь на кухню  – ладненько. И хоть разговор был вполголоса, я кое-что расслышала.
–  Оригинально, смело, даже слишком. Видимо, Юлия Михайловна достала бумажку Витькину со стихами, и начала читать, а папа защищался.
–  Но вы ошибаетесь, это не мой шедевр. Я никогда такого бы себе не позволил. Это народное творчество. И тем более, я вижу тут уже все переврано. В оригинале не так…
А Юлия ему:
–  Ну, не могут дети знать этого. Им это не понятно.
Мама говорит:
–  Это я виновата. Мыла посуду, развспоминалась. У нас в школе была учительница, звали ее... Опять забыла. Как же ее... такая, надо вам сказать, сво…своеобразная…
Тут я не выдержала, надо спасать маму! Открыла дверь и говорю из-за стекла:
–  Берта Поликарповна!
–  Ну вот. Вы же видите? Разве можно от них хоть куда-то скрыться?
Уйди от греха в свою комнату!
–  И привязалась к нам эта песенка. Поем и поем. Ну, сил уже никаких нет, как надоела. А концовка там неприличная, при детях не споешь. Пришлось досочинить: «за-ле-те-е-ла жужелица в рот».
–  Наши варианты, вполне себе невинные, – добавил папа.
– Но каков Васильев! " У ске-ле-е-та нос не достает" - самый приличный из них.
–  А что там они понаписали еще? Меня интересует чисто с литературной точки зрения, есть в школе талантливые ребята? –  спросила мама. Я веду литературный кружок...
– Да есть, конечно. Вот, полюбуйтесь.
–  Ну-ка, ну-ка?
–  Таланты, пародисты. Они Пушкина так отделали, поэт в гробу ворочается, небось. «Онегин, поблевав немного, заляпал Ленского икрой»...
Раздался папин хохот и мамины аплодисменты.
–  Извините. Не слышали еще? Вот бы их способности в нужное русло направить. –  засмеялась Юлия Михайловна.
–  А что? И направим! – сказала мама. - Конкурс походной песни надо объявить, как вам?
–  Гениально!
Они стали шуршать бумажками, читать стишки про тычинки и приглушенно хихикать. Споют до "раз поет, два поет, три поет", пошепчутся и радуются, как дураки. Чего смешного-то? Ну, я не знаю.

     Я НЕ ВЫЙДУ

     Ну и дорожку мы вчера раскатали! Несколько метров. Думаете, это так легко и просто ? Неа. Снег ведь валил и валил. А мы не давали ему замести нашу чёрную полоску льда, и она всё росла, удлинялась. Я даже пальто сняла и бросила на скамейку. Его так мило запорошило, будто оно спит, как живое существо какое–то. Ну спи.
     Домой пришла поздно, вся мокрая, усталая. И спать. Хорошо, что завтра выходной.
    А утром у меня голос пропал.
– Простыла? Я так и знала. На градусник.
   Мама подоткнула мне одеяло  со всех сторон и папину дублёнку ещё сверху кинула. – Потей.
    Люблю я эту шубу его меховую. Папа  зовёт её по–разному, когда как: дубленкой, тулупом, дохой и зипуном. Он привёз её из командировки, из холодного загадочного северного города. Мурманск. Мур–манск…Мур–мур–манск. Кс–кс! Вот и кошке нравится. Иди сюда... А для меня это медвежья шкура. А я как будто Маугли….
– Ка-тя! – это Галька. – Ка…
   Но мама резко отдернула штору, открыла форточку:
– Катя не выйдет! – и хлоп! Закрыла окно на обе ручки.
         Она взяла у меня градусник. Взглянула, покачала головой и говорит:
– Я к бабушке туда и обратно. Лежи, болей. А я на обратном пути принесу тебе эклерчик из кулинарии, корзиночку и безе. Только не скачи! Она встряхнула градусник, потом принесла мне чай, поставила рядом на стул и уехала.
    Я вынула из–под чая горячего Бианки, начала читать. Но слышу:  шо–о–рх!..Топ–топ–топ. Шо–о–о–орх!.. Галька продолжает наше чёрное дело раскатывания. Я вскочила, натянула свитер, напялила пижамные штаны, носки колючие, и к окну. Там на Ткачёву ругался незнакомый дядька. Пальто у него сзади и рукав были в снегу. Упал, видно. Я перетащила на подоконник чай, стул, села по–турецки и смотрю кино. Открылось окошко у Ткачевых, и папа Галькин прикрикнул на этого прохожего. Ушёл дядька. Молодец папа. Галька мне машет–загребает: давай сюда! Я головой отнекиваюсь, на горло пальцем показываю и кричу беззвучно:
– Болею! Не выйду.
     Галька стала заманчивые прокатушки показывать, просто балет на льду какой–то! И стали мы так играть, как будто у нас фигурное катание на ногах. Она фигуристка, а я судья.
       Вот она разбегается, толкается, едет и ручками машет, а в конце – ласточка. Ну, это шестёрка.  Я чай прихлёбываю, хлопаю, показываю на пальцах – высший бал. Пятерня плюс пальчик.
     Она опять разбегается, скользит. В конце на корточки, и ножку вперед пистолетиком – раз! Эх! Упала на попу. Это минус три балла у нас будет. Но за сложность накинем мизинец, конечно. Четыре! Галька кивает, пожимает плечами, мол, согласна с мнением жюри.
    Следующая попытка была по сложности вообще невероятная. Самолетик. Это так. Разбежалась. Уже на льду – брык на пузо, и едет, ручки в стороны. Умно. И не упадешь, и красиво.
     И тут на неё что–то нашло. Не встает. Наоборот! Приникла ко льду и с ним целуется. Варежки сняла…Когтит, бьет кулаком со всей мочи. Я ей махать – да она на меня уж и не смотрит. Дышит на лед, только пар изо рта клубами. Потом вскочила и побежала домой. Очень странное и неспортивное поведение. За самовольное покидание стадиона сниму–ка я с неё два балла…
     Через минуту выбегает. Что это у неё в руках? Молоток? Точно. И давай им махать, бить по нашей прекрасной дорожке! Совсем ку–ку? Вот что слава с людьми делает! Опять убежала. Посмотрела мельком на меня, и я успела ей у виска покрутить, мол, ты дура, что ль, совсем?
      А я смотрю, чай прихлёбываю и на окно дышу. Оно туманится и можно рисовать баллы. Через какое–то время бежит уже с чайником. Во кино! Кипятком наш труд великий уничтожает! Наш лёд! Нашу гордость! Вся в облаках пара. Ну и представление она мне устраивает, шоу целое! Весь вечер на арене… Циркачка.
     А тут ещё папа её выбежал. С Топором. Да, с ними не соскучишься. Хрясь! Трах! Ба-бах! Схватил он льдышку здоровенную и побежал в подъезд. Галька с чайником за ним следом. И всё. Больше она не вышла. А я забралась под шкуру читать Бианки, болеть дальше и ждать маму.
    Конечно она не забыла и зашла в кулинарию. С этими пирожными я совсем забыла про это ткачёвское семейное помешательство.
    В понедельник врач была, прописала микстуры всякие. Ура! В школу не ходить целую неделю! Можно наслаждаться жизнью, телек смотреть, играть, можно вязать, можно жженый сахар делать, а что? От кашля помогает. «И вкусно, и пользительно», – так деда наш говорит.
    А в среду вечером – ух-ты – бух-ты! Заходит Ткачёва. Вся в новом! Сапоги с меховыми бомбошками – блестят, шапка белая пушистая с ушами, новые варежки красненькие, колготочки теплые эластичненькие.
– Гэ–дэ–эровские,– похвасталась Галька и ножку на каблучок отставила.
   Протягивает мне бумажный пакет, а там апельсины! Конфеты огромные шоколадные «Гулливер»!
– Поправляйся, это от папы.
– Ух ты, спасибо, Галька! Ты настоящий друг.
 Она так разделась не спеша, и говорит:
– Да это… Мы же вместе, всё–таки, делали лёд… А там…
– Что?
– Были деньги.
– Да ну? Много?
– Одна бумажка. Пятьдесят рублей.
– Обалде–е–еть!
– Ага. Мы её в раковине оттаяли, утюгом прогладили, как новенькая стала. Папа заплатил за прокат телека за год вперед, а мы с тобой…   –  Галька медленно достала из варежки голубоватую книжечку, –… идем в кино, Катька! Папа купил нам абонементы на мультики! В «Урал»! Целую неделю будем ходить, все каникулы. Представляешь?
    Мы вскочили на кровать, ухватились с ней за руки, и давай прыгать. От счастья:
– Ура–а–а!!!   


  ЧАСИКИ
                Тик-так, тик-так, если б я могла,
                То была бы маленькой всегда.
                (из песенки)
    Часы у нас в классе есть только у Будановой и Гришковой. Но Гришкова сидит на первой парте, прямо перед учителем. Поэтому, ей записки не кидают, не пристают с вопросами. Не понимаю, как так можно жить? Даже на переменках, когда она спокойно стоит, подпирая стену, и ест безучастно огромное красное яблоко, у меня и в мыслях нет подойти и сказать: "Дай откусить".
    Поэтому перед концом урока все спрашивают только Буданову громким шепотом:
– Ира!...Ир!.. Сколько до конца?
– Когда перемена?
–  Еще долго?
    И тогда Буданова медленно наклоняет голову, медленно пальчиком отводит кружевной манжетик на левой руке и долго смотрит. Медленно поднимает голову, не мигая глядит, глядит на доску, и, не оборачиваясь к тебе, показывает пять, три или два пальца, когда как. Очень величественно.
     Вот мне бы тоже так! Всем бы я сразу стала необходима. А то все Жданчик да Жданчик. Никакого авторитета.
    У нас в коробке с пуговицами лежат маленькие золотые часики. У них стекло в сеточку, потресканное. И у черненького драного ремешка нету застежки. Я их взяла, потрясла, послушала, завела. Приложила к уху – молчат.
– Мам, а что с этими часами? Почему они не ходят?
–  Да... Стирала пеленки и утопила их. Забыла снять.
– А починить?
 – Чинили их сто раз. - отвечает.  –  Хватает на день ходу. Нет смысла. Дешевле новые купить.
–  Отдай их мне?
 – Да бери. Играй.
 – А они золотые?
 – Ну, конечно! Драгоценные. Такие только принцессы носят. –улыбнулась мама.
 – Мне нужен ремешок для них.
 – Да пойди и купи. Там у меня в кармане рубль. На сдачу возьми хлеба и молока.
    Я возликовала: у меня будут часы! Напялила я куртку и бегом в мастерскую.
     Часовщик  оказался  старичком с лупой, надетой по-пиратски, на один глаз. Он сидел в глубине своей будочки и крошечными отверточками орудовал в толстенном будильнике. Будильнику это было приятно, и он довольно взвякивал.
 – Здравствуйте! – говорю. – Поменяйте мне ремешок, пожалуйста.
Пиратский старик отложил будильник, взял часики.
– Твои? – он сдвинул на лоб свою лупу, но вокруг глаза от нее остался вмятый круглый след.
– Мои, – отвечаю.
Тогда он пошарил под прилавком и предложил мне на выбор целый бархатный подносик с десятками ремешков.
– Прошу. –  сказал часовщик. 
Я выбрала бордовый, лакированный. Он быстро заменил мне ремешок.
– Дай руку. Я дырочку прошью.
   Старик застегнул на моей руке часики, отметил шариковой ручкой в нужном месте. Потом прокрутил шилом дырочку, а длинный хвостик отрезал ножничками. Он завел их и сказал:
– Часы-то стоят. Так-так, посмотрим.
    Не успела я ахнуть, как он надел на глаз лупу, повернул колпак лампы и склонился над часиками.
– А ты погуляй пока. Зайди через полчасика.
    Вот думаю, как удачно. Пока схожу за молоком и хлебом.
Возвращаюсь. Старичок и говорит:
– Смазал, заменил стекло. Но вернуть их к нормальной жизни я не смог.   Надо менять анкер. Как говорится, игра не стоит свеч. Они сейчас пошли, но показывают погоду. Завода хватит часа на три. На, играй. За все - рубль сорок пять.
Я обомлела.
– Как рубль сорок пять? А если без стекла?
– Тогда девяносто пять копеек.
Я уже чуть не плачу.
– А без ремешка?
Старичок вздохнул и молчит.
Я стою, чуть не плачу.
– Сколько у тебя денег? – говорит.
– Я разжала кулак, выложила все, что есть.
Старичок проковырял их, сосчитал.
– Семьдесят шесть. Что с тобой делать. Ладно. Принесешь. Я сегодня до семи, а завтра до двух. Еще шестьдесят девять копеек с тебя.
      Надел он мне на руку часики. Как они похорошели! Как новые стали. Он улыбнулся, глядя на меня, и говорит:
– Ладно. Не возьму с тебя денег. Будем считать, что это мой тебе подарок. А часы редкие...
       Вот везение какое! Я даже спасибо забыла сказать.
       Иду домой, сияю. Рукав засучила у куртки, чтоб все видели: я большая, у меня часы!
Вхожу в подъезд, лифт вызываю, и как будто мне чего-то не хватает. Еду. И тут меня как громом ударило:
– Хлеб! И молоко...

   Вошла я в дом, да так и села на галошницу. Взглянула на часы - идут, пять минут восьмого. Уже мастерская закрылись, нет смысла идти спасать хлеб и молоком.
– А и бог с ним, не расстраивайся. Авоську жалко. Может папа догадается, у метро хлеба купит. Веселей! Как часы? Идут? Ну и здорово.
Папа молодец, догадался.
     Утром я встала пораньше, чтоб завести часы, погладить ленточки и белый фартук. Сегодня у нас торжественная линейка и нужна парадная форма, ведь завтра 7 октября – красный день календаря! Праздник, выходной!
    Часы стояли. Я их завела и послушала – пошли, вон как тикают. Мама научила меня переводить стрелки. Мы выставили их на 7:40, потому что как раз по радио протрубило "Пионерскую зорьку".
  Вся в бантах и часах я пришла на линейку. Девчонки тоже все в белых фартуках. Меня окружили, стали рассматривать мои часики.
– Они золотые, – говорю я важно. – были мамины, а теперь мои.
– Верю-верю, сам болтун. – хмыкнул вихлястый Луша. 
     Начался урок. Надежда Петровна все рассказывает нам про Октябрьскую революцию что-то, а я часики слушаю: идут или нет. Пока идут. Слышу шепот Корешковой:
- Жданчик, сколько до конца?
      Вот оно! Началось. Ну всё, Будашка. Не одна ты у нас такая королева. Я смотрю на часы – а стрелки сдвинулись за урок только на три минуты. Что ты будешь делать. Надо выкручиваться. Похоже, что конец урока близко. Ну, я и показала ей пять минут.
      Она мне показала большой палец, мол, клево, спасибо.
      На парту упала бумажка. Разворачиваю. Ага, от Кабанова. Что тут у нас?
"Котлы твои туфта, и сама ты фуфло. Подделка". Ах, так? Вот и не скажу тебе через сколько звонок. Сиди страдай. Когда прозвенит – тогда и узнаешь, Кабашка.
  Тут Комаров стал тыкать меня ручкой в спину.
 – Катька, скока на твоих котлах голдовых?
Я обернулась и шепотом ему:
 – Скока-скока, две минуты.
  И тут прозвенел звонок.
– Отстают. Смазывать железо надо. – усмехнулся Комаров и прошел из класса.
 –Ага, – отвечаю, – конечно, Комар несчастный, много ты знаешь.
     Второй урок. Чтение. Некрасов. "Дед Мазай и зайцы". Я тут думаю: что такое анкер, сколько стоит, и как бы починить мои драгоценные часы. А тут – мазайцы каки-то идиотские.
 – Жданова, опять мечтаешь. Почему не следишь? Читай дальше. Ну-ка?
   А где Гришкова остановилась, я и не вижу. Надежда Петровна подошла, показала мне пальцем, где нужно читать.
– Да у тебя обновка? Часы? – говорит, –  Какие красивые.
Лушин возьми и брякни:
– Золотые.
Ну, кто его просил?! Лушин-Клюшин!
– Зо-ло-ты-е?.. Я потом с твоими родителями не расплачусь. Пропадут, а мне отвечать. Снимай-ка. Дети! Нельзя в школу приносить такие дорогие вещи, это ко всем относится. Девочки, у кого золотые сережки – все поснимать и оставить дома, и чтобы больше я этого не видела, мещанства.
   Она написала что-то на листочке и протянула мне.
– Для мамы. А часы – дай-ка их сюда – пока останутся у меня.  На большой перемене я поплелась домой. Настроение – хуже некуда. Плетусь домой. В подъезде  развернула и прочитала записку. Маму вызвали в школу. С паспортом, чтобы "забрать золотые часы". А мама ненавидит когда вызывают в школу – к директору или к классной. Даже на родительские собрания старается не ходить.
    Мама прочитала. Подумала. В школу больше меня не пустила, а стала собираться: гладить юбку и кипятить бигуди.
    От Надежды Петровны она вернулась веселая. Вручила мне часы.
   –  Кать, они не золотые. Я для игры так сказала, пошутила. Но они легендарные. Первый часовой завод выпустил экспериментальную новинку. Сделали хорошие часы на экспорт, малую партию. И вещь полезная, и украшение. Тогда бабушке дали премию. А она мне купила на радостях такие часы в подарок. Сплав новый, похожий на золото, но это не золото. А так - не отличить. На крышке с обратной стороны есть оттиск. Штамп, но это не проба. Но для нас тогда они были дороже золота... В 1958 году.
     Я послушала - часы молчали. Показывали десять часов четыре минуты. Значит, они потихонечку идут, когда их не тормошат.
   Тут по радио пропикало три часа. Я поставила стрелки на три и подзавела слегка. Потом вздохнула и надела на лапу своему мишке. Пусть он пока в них походит.
    Вечером лежим мы с мишкой, а в темноте сверкают и тикают наши с ним часики. Так приятно засыпать под их милое тики-тик, тики-тик, тики-тик... Часики мои не показывают, они рассказывают. А время идёт  –  как ему надо.

 

                ЁЛОЧКА, ГОРИ! 

        Нам надо было купить ёлку в класс. Для утренника.
     На другой день мы с мамой как встали, так сразу пошли на ёлочный базар, к метро. Воскресенье, красота, народ будто вымер, никого. А погода — мрак. Небо серое, снег мелкий, колючий, сечёт по щекам. Ну, что делать,  мы повернулись, воротники подняли, бредём кое-как, спиной вперёд. Дошли до остановки, спрятались от ветра, автобус ждём.
– Что-то у меня предчувствие плохое. Поздно спохватились. –  сказала мама.
     Пришли на базар. Так и есть. Не ёлки, а чёрте что. Я села в сугроб и давай подвывать. Продавцу даже жалко меня стало, и он отошел в сторонку, чтоб не мешать мне в моём горе.
    А мама говорит на манер Карлсона:
– Не реви. Не реви говорю. Дело житейское. Не давай обстоятельствам быть сильнее тебя. Понятно?
– Это как ещё?
– Так. Уродская ёлочка — и отлично. Впишем её в наш сценарий.
– Какой ещё сценарий?
– Какой-какой...Новогодний, праздничный! – усмехнулась мама. Она  вытянула из  кучи самую приличную уродину и утвердила её стволик рядом с моим сапогом.
– О, глянь. Красота какая.
    Ёлочка и впрямь была что надо, и зеленая, и пушистая. Но только с одного боку. С остальных сторон —  совершенно голая, словно выросла в платяном шкафу.
     Парень-продавец смотрел-смотрел на мамины попытки меня рассмешить, смотрел, надо сказать, с удовольствием. Он бросил в снег окурок, надел перчатки и, как бы нехотя, подошел вразвалочку, начал помогать нам ворочать ёлочный хлам. Он вытянул откуда-то снизу плоскую, как мороженая камбала сестру нашей кривульки. Потряс её, покрутил туда-сюда и говорит:
– О! А чё? Бывает мебель угловая, встроенная техника, а у вас — угловая и встроенная ёлка будет. Нарядите  — и ништяк. Лучше ж, чем ваще ничего, верно?  Ну, какую берете ту? Эту?
– Обе! – говорит мама. –  Но по цене одной. Ну-ка,  поставьте-ка их вместе.
   Парень хмыкнул, видать, понял замысел. Он поставил их парой, ствол к стволу. Мама отошла на шаг, критически оглядела и говорит:
– Вот тут как-то лысовато. Ещё такие есть?
– Навалом. – сказал парень, сплюнул и нырнул в колючую кучу.
    Вытаскивает что-то уж совсем идиотское: хребет кривой, будто перебитый в детстве и неправильно сросшийся, а макушка длиннющая, лысая, с редкими колючими бородавками. Мы так и покатились со смеху. А парень:
– Я не понял, так как? Пакуем?
– Конечно! Вытирая нос платком сказала мама. Чем хуже — тем лучше. Эх,  голь на выдумки хитра, верно моя бабка говорила. А она – две войны пережила и революцию. Есть топор?
– А як же ж!
– Отхватите лишнее. Вот  эти сучки и те ветки.
     И вот когда три стволика вместе стянули туго-туго, получилась такая чудная, совершенно сказочная  и невероятно густая ёлочка — первый сорт, загляденье. С тремя макушками. Во прикол! Мы сразу прикинули, что понадобятся ещё две стеклянные верхушки.
      Обрадовались мы, что такие умные и находчивые, идем назад, ёлку нашу несём. Все оглядываются, и чтой-то мы так подозрительно веселы? Аж приплясываем. А нам смешно! И ветер колючий нам нипочём, он в спину потому что, подгоняет, идти помогает.
– А давай, говорю, это как будто ёлка Змея Горыныча?
– А давай!
– А давай, он Бабке Ёжке принес её на Новы год?
– Давай!
– А я чур буду Дюдюкой, ладно? Буду мешать всем в лесу праздник праздновать и подарки украду. А класс будет пополам: за злобнюков одни, за добрюков  другие.
– Давай. Только ты будешь Пеппи Длинныйчулок. Смешаем все сказки. Чтоб костюмы у всех разные были, и конкурс костюмов ещё устроим.
– Ура! Я Пеппи! В косички можно проволочки вплести! И загнуть вверх.
– Точно. Будешь всех мирить и спасать. Дюдюкой у нас Ирка Николаева будет. Самое оно. Я — Баба, естественно, Яга, Горыныч — Галькин папа. Мохов с Григорьевым – звездочёты, Захаров рыжий — лис, Набока — серый волк, Лушина — на табуретку, пусть за спецэффекты отвечает, сыплет снег всем на головы. Так. Дед Мороз нужен. О! Дядя Слава!
– Ура!!!
– Слушай, сказала мама, вот и сценарий готов. Сейчас запишем, репетнём пару раз, и готово.
Репетнули пару раз,
Пару раз, пару раз,
И пустились перепляс,
Перепляс, перепляс!
     Так мы шли, пели и прикидывали.
     Вечером мама отстучала наш сценарий на машинке. Утром в школе
Надежда Петровна как увидела нашу сиамскую ёлочку, так и села.
– Это что ж такое?
– А это нам так по сценарию нужно, это ёлочка тёмных сил. – мама уверенно достала из сумки и протянула ей рукопись. – Вот: у Змея Горыныча праздник. Он какой? Трехголовый. Вот и ёлочка у него такая, ему под стать.
мы все, кто играет, остались после уроков,  и распределили роли. Костюмы и реквизит решили готовить у нас.
– Ой, как здорово! Как интересно! А мне роль тут есть?
– Конечно! Вы – Зимушка–Зима! Лушин ваш помощник – Ветер Норд–ост!
     Вечером все ребята собрались у нас, и пошла работа: кто танцует, кто поёт, я ручку швейной машинки кручу, наяриваю, папа и Дашка  делают  игрушки для нашей корявой ёлочки: косточки куриные красят серебрянкой, из апельсинных и лимонных корочек-кружочков цепи собирают. Ведь, у Бабки Ёжки свои представления о красоте. А шарики на  ёлочке баб-ёгской знаете из чего? Из яичной скорлупы! Да-да! Для этого две дырочки маленькие делаются с двух концов в сыром яичке, и всё из него выдувается в миску — это на общий дружеский омлет с колбасой. После. А скорлупка раскрашивается. Можно рожу или череп с костями нарисовать, чем страшнее — тем лучше, прикольнее. Спичечка с ниточкой — и готов шарик. Просто зеканско!
       А мама сочиняла песню. Большими гуашевыми буквами она выводила на ватмане слова, чтоб в конце, когда  злобнюки покаются, грянуть хором:
Топят печки жарко,
Пироги пекут
Ёлки и подарки
Все домой несут...
     Она уже договорилась с Аней, дочкой своей приятельницы с работы, чтоб на пианино нам подыграла. Аня учится в Консерве! Представляете? Консерва — это вуз такой, там самых крутых музыкантов учат, для театров. Завтра репетиция с музыкой — и всё. Выступаем. Ой, так волнительно!
     Приезжал Дядя Слава. Теперь у него трое детей, и он уволился из хора, потому, что в такси больше платят. Ещё он в соборе поёт по большим праздникам, потому, что он — бас. Его даже в Саратовский оперный театр звали. Он как запоёт «От скал тех каменных у нас, варягов кости», так стекла трясутся и стены ходят ходуном во всём доме. А в Новый год он таксист-Дед Мороз. Это называется «бомбить». А чё? Мешок в багажник, бороду под мышку, и порулил по садам и школам. Очень удачная работа. А костюм у него театральный, богатый: И красная шуба на вате, а воротник – меховой, и шапка, и валенки, и рукавицы до локтя с разрезами! Всё расшито бусинками. А борода — как настоящая, не отличить!
     Дядя Слава добавил в сценарий свои слова про то, как он долго ехал снежным лесом, сбился с пути и, наконец, нашел нас по веселому смеху.   
    И вот наступил праздничный день.
    Пришли некоторые мамы и два незнакомых папы. Они расставили стулья вдоль стен, разложили пирожные, конфеты, яблоки на блюдца.
    Аня села за пианино, и понеслась радостная полечка снежинок и зайчиков. Всё шло изумительно: складно и хорошо. Баба Яга украла ёлочную гирлянду. Змей Горыныч придумал надеть на руки два раскрашенных башмака, будто три головы у него получилось. И он ими целовал Бабу Ягу! Они с мамой плясали шуточный краковяк и пели:
За то, что мы такие хулиганы,
За то, что невоспитанные мы,
Никто в лесу дружить не хочет с нами,
И всюду мы ходить должны одни!
     Это Горыныч сам сочинил. Не очень складно, да ладно! Зато все ржали.
     Вместо красивых шариков Волчонок и Лисёнок украсили ёлку объедками, а белочек и заек не подпускали к своей уродской ёлочке. Все хохотали, кричали, началась потасовка.
     Зимушка–Зима в белом свадебном платье маме на ухо:
¬– Надо бы полегче, сейчас разойдутся, взмокнут, а еще впереди полпраздника.
– Надежда Петровна, все идет по сценарию.
      Тут Мальчиш-Кибальчиш в будёновке взмахнул сабелькой  и повел мушкетёров в наступление на Горыныча и Бабу Ягу. Зайчики и снежинки закидали врагов ватными снежками. Их окружили и взяли под стражу. Ковбой и шериф надели на них, рыдающих и молящих о пощаде, наручники. И вот злобнюки покаялись, вернули украденную гирлянду, без которой бесполезно кричать хором: «Раз, два, три — ёлочка гори».
    Добрюки посрывали кости и объедки с ёлочки, украсили как надо, в красивые игрушки нарядили. Вот уже, всё готово для появления Дедушки Мороза. Ёлочку украсили серебристым дождем, стеклянными игрушками, хлопушками, и тут… Чей-то папа обнаружил, что штепсель не дотягивается до розетки на стене. Двигать ёлку поздно. И он что-то стал быстро там химичить.
     Раскаты баса  Дедушки Мороза услыхала вся школа. Потому, что Дядя Слава уже от раздевалки стал аукаться, и вдруг запел, как в театре:
– Не лёд трэш–щыт, да не комар пиш–щыт. Это кум до кумы судака таш–щыт...
     Тут, конечно, все восхитились, обрадовались, захлопали, а Надежда Петровна вся приосанилась, зарделась и говорит:
–  Ребята! Давайте дружно позовём Дедушку Мороза. Хором! Дед Мо–роз! Дед- Мо–роз!
    Дядя Слава открывает дверь широким жестом. Он входит во сей красе, с посохом,  а за ним наш учитель труда, он – Снеговик! Помощник и почтальон Деда Мороза, вот здорово! С мешком подарков здоровенным.
 – Что, ребята, заждались?
Наконец мы добрались.
Кони быстро нас домчали,
Мы почти не опоздали!
Мы пришли из доброй сказки,
Будут игры, песни, пляски! – сказал Снеговик, и Аня ударила по клавишам. Пошла кутерьма, сцепились дружно в хоровод. Лушин разошелся, все из пакетов на нас как высыплет, весь снег. Тоже не стерпел, спрыгнул с табуретки.
       Мы так расшумелись, что к нам стали заглядывать мальчишки из других классов. Ещё бы. Кому не охота повеселиться? Но Надежда Петровна шикала на них и не пускала. Пришлось дверь на ключ даже закрыть. Ну, они поломились чутка ещё и обиделись, ушли.
        Было всё: викторина, прыжки в мешках, кто первый сядет, – вот уже все устали и взмокли.  И тогда все сели, пьют газировку, отдуваются.
Наконец, Зимушка–Зима наша говорит:
– Новый год давно стучится!
Ёлка скоро загорится!
    Ребята, те кто трескал уже корзиночки и эклеры, повскакали с мест, схватились за руки, окружили ёлку.
– Ну–ка, вместе! Раз, два, три,
Хором: ёлочка гори!
     Не горит.
     Ну, все подумали, так надо. До трёх раз. Надежда Петровна выразительно глянула на чьего-то папу и снова махнула нам:
– Раз, два, три...Ёлочка...
   Сперва там что-то застрекотало в удлинителе под ветками и посыпались искры. И вдруг она как полыхнёт! Огонь как-то сразу пробежал по дождю к макушке и перекинулся на бумажную гирлянду под потолком. Все как завизжат, забегают. Страшно!
    А Дядя Слава с мамой переглянулись и он как гаркнет: – Спокойно! Всё учтено могучим ураганом!
Вот наказанье глупым хулиганам!
И Змей Горыныч с Бабою Ягой
На праздник детский больше ни ногой!
Они опять хотели нам соврать
И наш прекрасный Новый год сорвать!
Анюта, ты сыграй нам бодрый марш,
Злобнюки из класса – марш!!
   Аня трясущимися руками взяла аккорд.
– Тёть Галь,– шепчет, – марш «Монтекки и Капулетти»?
– Да! – кивнула мама.
Аня ка–ак ударит по клавишам, ка-а-к станет всем до кишок честно, правдиво и трепетно!
      – Это что, все ещё по сценарию? Это перегиб! –  кричит Зимушка.
      Чей-то папа всё понял и кинулся к двери. Стал трясти ручку, а она заперта. Он ключ как повернет со всей дури, а он и кряк! Сломался. Кругляш с номером в руке, а сам он в скважине. У нас же наоборотский замок! Он не знал!! Надо было крутить в другую!
    Трудовик бах ногой! Бах! Но дверь крепка, не выбить. А ёлка горит! Горят хлопушки, черный смрад понесся по классу. А ребята смеются, не понимают, что сценарий–то кончился!
    – Ну ничего. Мы их через окно
Сейчас заставим выйти всё равно! – хохочет басом Дед Мороз.
Аня  сломалась первой. Хлоп! Крышкой фоно.
– Инструмент! – кричит. – Спасайте инструмент! 
– Все в угол, туда! – крикнула Надежда Петровна. Мамы навалились на торец пианино и повезли его от огня, заслонили им детей.
   Мама крикнула:
– Славка, окно!
  Подбежала, дёрг штору, глядь–поглядь, а окно заклеено, ручек нет, лишь фрамуга открывается.
– Что делать?! Где ручка?!
   Дети завизжали, кто присел на корточки, кто забегал, а Дядя Слава как гаркнет:
– Тихо! Без паники! В одну шеренгу становись! – и руку вытянул. Все аж присели. Потом послушались, перестали кричать и плакать.
     А чей-то папа схватил газировку и стал издалека брызгать в сторону ёлки изо рта.
– Ну чё ты делаешь, мать твою! Сюда! – сквозь зубы и бороду пошипел ему Дядя Слава. Он надвинул шапку на брови, воротник красной шубы на уши натянул, вскочил на подоконник, повернулся и спиной и ломанулся в окно. Посыпались стекла. Острые осколки он выбил локтем. Он ведь в рукавицах, ему ничего.
–Ты! – крикнул Дядя Слава и махнул рукой, – ко мне! Да бегом, чудила!
    Чей-то папа не обиделся, а сразу как-то проснулся. Подбежал. Дядя Слава схватил его за шиворот и выкинул во двор. Хорошо, что первый этаж.
– Жив? – Дядя Слава посмотрел вниз. –  Беги, звони! Да не туда, етить твою! В школу!
      А ёлка уродская наша горит, занавеска полыхает, дым валит из окна, жарко жуть.
    Второго папу, который детей, как цыплят, в кучку сгонял, Дядя Слава аккуратно спустил за руку, и тот спрыгнул на сугробы под окном. Снеговик-трудовик за ним. Он быстро понял, что надо делать.
     Дядя Слава передавал детей по одному на улицу, а они ловили их внизу.
– Пусть горит себе, не жалко,
Зайки, белки! В раздевалку! – причитал Дед Мороз,  а ребята мчались со всех ног в школу.
   Мне вслед кинули огромный мешок с подарками:
– Катюх, держи. Отвечаешь за него!
    Я кивнула и поволокла его по утоптанной дороге в школу. Он лёгкий. Наполовину набит бумажной соломой, для видимой пухлости. А мог сгореть, легко, вместе с подарками.
     Послышалась сирена. Примчалась машина красная. А Дядя Слава спускал уже по стене горестную Надежду Петровну.
– Это я во всем виновата! Я! – причитала она. – Нас всех уволят к чёрту. И правильно.
   У Дяди Славы по лицу катился пот, спина дымилась. Пожарные помогли ему соскочить вниз. Они размотали кишку и очень быстро залили класс.
– Все идет как по маслу, – приобнял ее Дядя Слава. Теперь мы с детьми хором ищем правильную ёлку. Есть у вас где ещё?
– В актовом, общая!
– Туда. Хлопайте в ладоши и скандируйте: никуда не разбегаться, праздник должен продолжаться! Я иду.
    Она кивнула и побежала.
– Никто не расходится!
Оба папы и Дядя Слава закурили.
– Да, весело.
   Чей-то папа сказал:
– Между прочим, я  не…А программист.
– Да ну? Слава.
– Игорь.
– Игнат.
     И как они начали ржать, по плечам друг друга хлопать!
Второй папа достал из внутреннего кармана куртки плоскую фляжку. Хлебнул, протянул Дяде Славе. Но тот подумал и передал её папе-программисту:
– Ещё подарки раздавать.
Прибежала Надежда Петровна, не глядя хлебнула из протянутой фляжки:
– Ура! Нам дали актовый. Дальше конкурс чтецов и костюмов. Микрофон включили. Вы как, Дедушка Мороз?
– Иду.
– Отлично. Ждем! – Надежда Петровна посмотрела на него с восхищением.
– Ну вот. Я ж говорил. Праздник продолжается. – подмигнул ей дядя Слава.   Он пожал папам руки, поправил шапку, бороду, затянул потуже кушак и зашагал к детям.
    
  А РОЗЫ ВЫРАСТУТ САМИ

  Наша учительница — Евгения Альбертовна — я её обожаю!  —  она нас учит шить. У меня одни пятерки по труду! Я уже умею шов «вперед иголку», шов «назад иголку», подшивать умею «козликом», «в потаечку», и даже знаю, как отутюжить юбку-плиссировку, во! Это целая наука, я вам скажу.
А на поза-поза-прошлом уроке мы шили утёнка. Мягкую игрушку. Мы с мамой сходили в наш магазин «Ткани» и выбрали мягкую самую  фланельку жёлтенькую, бабушка бусинки дала от своих стеклянных бус — для глазок, а клювик я из красной обложки Дашкиного дневника вырезала. Такой материальчик подходящий у этой обложечки, плотный, гибкий, то что надо. Всё равно она дневник  в школу не берет, чтоб маму не расстраивать. Мало ли чего там ей напишут.  А дневник я обратно под кровать спрятала.
Я  уже умею на машинке строчить, да-да. Ух, она и вредная. То выскочит нитка, то петлять пойдёт, то ткань жуёт. Но ничего. Я упрямая.
Дык-дык-дык-дык-дык-дык-дык!
Я вращаю ручку,
Пришиваю воротник
Зайчику на курточку...
Евгеша во время урока проходит по рядам, и у кого хорошо получается, по волосам так ласково рукой проведет. А если увидит, что кто-нибудь из девочек криво строчит, обязательно скажет: «Акуль, Акуль! Что шьёшь не оттуль? —   Так я ещё пороть буду!» У неё много таких присказок. Она нам  любит про старину рассказывать. У нее прабабушка, оказывается, была белошвейкой. Шила для господ. И она все песенки и присказки от этой прабабушки-белошвейки знает.
Когда в первой четверти мы готовили сырники, Ткачёва вся в муке была, даже брови. Евгеша ей полотенчико влажное дала и говорит: «Знать кума блины пекла: все ворота в тесте!» И так у неё это ласково получается, совсем не обидно, а весело даже. Она добрая.
А в воскресенье я хочу попробовать розу из материи сделать. Я в «Работнице» на последней странице видела — красота-а-а... сумасшедшая! Цветочки как живые: бутоны, листики -  хоть на фату невесте, хоть в причёску. Зеканска!
Вот иду я из школы, в пятницу это было. Вхожу в подъезд, а навстречу папа. На службу идет, сразу видно. С портфельчиком, в шапке на одну бровь и пахнет газетой, она из-за пазухи торчит, только вынул из ящик ,видать. Я так обрадовалась нашей долгожданной встрече, что как прыгну! Как обниму его с неистовой лихостью! А он не успел сгруппироваться, наверное из-за портфеля. Я промахнулась с поцелуем и попала носом ему в воротник. А чтоб неловкость свою скрыть, я возьми и вцепись в него зубами. Будто я рысь дикая! Я не пойму, как это сделалось, но кусочек меха я отъела. Вместе с мясом.
    – Ты озверела? – опешил папа. – Ведь здоровенная дылда уже вымахала, соображать должна. Ну? Куда я теперь с этой плешью?
Он поплевал на мездрочку и приладил кое-как на место выдранный кусочек.
; Ладно. На работе есть клей. - сказал и пошел не оглядываясь. Хоть бы спросил, как дела, что нового в школе...А я еще ему, как дура, с балкона махала. Не оглянулся, неа.
Работа у него какая-то ненормальная, нервная и несовместимая с моей жизнью. Мы почти не видимся. На службу он едет к двум, когда я из школы возвращаюсь. Прихожу - его уже нет. Когда спать ложусь -  ночь уже! а его всё ещё нет, потому, что после службы он опять  в каком-то Цэдээле. Там его тиранят авторы, а он их распинает и распекает. Прям «горит на работе», так бабушка говорит.
      Я ему хотела утёнка показать, посадила его на кухне на сахарницу. Не заметил! Представляете? Такого утёнка! Пятёрышного! Какие у него лапы замечательно-растопырчатые, крылышки, хвостик! Очень обидно. Другой бы на его месте засмеялся и сказал: «Молодец, старуха! Растешь!» По плечу бы похлопал и повёл бы в кино, на утренний сеанс.
Дома никого. Дашка шляется, мама на работе. Ну ладно. Прогуляю Бучку и сделаю наконец себе розу. Белую! Нет, красную. Только вот, из чего? Я открыла нужную страницу в «Работнице». Там написано: вам понадобятся шёлк, батист, сатин — на выбор, и бархат — для листиков. Проволока.  Это зачем? А, для стебелька. Отлично!
 Так: вместо бархата – у нас только бархатная бумага. Зеленая и синяя. Сойдет. А вместо шёлка что? Есть! Дашкин галстук пионерский. Бывалый — старый, грязный, концы обгрызены. Ничего! Она всё равно его не носит. Сейчас как новый будет. Я воткнула утюг в розетку, расстелила одеяльце, и пока он грелся, пошла стирать. Портянка чище, я вам скажу. Ну вот. Теперь под утюг.
  Я не знаю ничего упоительнее, чем глажка пионерского галстука. Это ни с чем не сравнимое удовольствие. Его разложишь — он весь как не знаю, что жёваный, мокрый. И вот начинаешь с кончика вдоль края вести утюгом, а галстук шипит, бесится. Утюг идет медленно. Можно поиграть слегка его носиком, чтоб не замялось ничего, а то потом снова мочить придется, заломы переразутюживать. И вот за ним появляется совершенная полоса гладкого, блестящего изумительно-арбузного цвета. Она отличается по цвету, светлее и розовее, чем мокрая часть галстука. А запах! Запах пионерского галстука из-под утюга — это не то, что от капроновой ленты или от носовых платков. Не-ет. Это словами не передать. И сравнить не с чем.
 Так. Шёлк-сатин-батист есть. Белая у нас будет из маминой комбинашки. Выкройка? Есть. Ножницы? Вот они. Надо бы поточить. Нас Евгеша научила - как. Просто берёшь иголку и режешь её ножницами. Она удирает, а ты держи крепко! Так, чтоб иголка, издавая жуткий скрежет, ездила в левой руке от винта до кончиков, вжики-вжики-вжик-с! У Евгеши есть специальная на это команда: «От винта!» И все точат. А Любку Дмитриеву так трясет от нашего усердия, от визга иголочного и ножничного лязга, что вся она покрывается гусиной кожей и волосы дыбом.  А Евгеша смеётся и приговаривает нараспев: «Точи-и-и-ть ножи-ножницы, пилы прави-и-и-ть! Рубль кучка, пять копеек штучка. Точи-и-и-ть ножи-ножницы, пилы прави-и-и-ть!» Такая интересная эта Евгеша...
  Так. На чём я? Вырезаем, крахмалим, вытягиваем с помощью утюга лепестки. Накладываем три комплекта лепестков, пришиваем к стебельку. А стебелек как? Ухум...Обмотка зелёной ниткой. Все ясно! За работу.
 Когда залаял Бучка, а мама щёлкнула в коридоре выключателем, я уже ставила розы в стаканчик. Красную и Белую.
  Мама хлопнула в ладоши. Мама выпучила глаза! Мама села на стул. И сказала:
 - Боже! Какая красота! Какая роскошь! Катька, сама? Ну ты даёшь! Вот голова! Вот руки! Из ничего! Когда б вызнали, из какого сора...А что скажет папа, когда увидит! Ух, он возликует, конечно же!
Тут она меня стиснула и поволокла на кухню пирожными кормить. И настроение у нас было прям новогоднее какое-то.
 В выходные  папа умчался в командировку, вернулся очень поздно ночью и лег спать. Я ему розы на стол в кабинет поставила, чтоб сразу увидел.
  И вот уже два часа дня. Прихожу домой, а папа все еще спит. О же на работу опоздает! Я к нему поскреблась, а там шторы плотные задернуты, дух такой стоит, как в винном магазине, и темно как в пиратском трюме. Я лампу включила настольную. Розочки стоят.
- Фадзер, ну как?
- Катьк, дай поспать человеку. Череп раскалывается.
- А на работу?
- Катьк, иди, а? Я через час встану. Работа не волк.
- Пап. А розы видел?
- Неа...не видел. Отстань, пожалуйста.
    И захрапел. Ну всё. Кончилось моё ангельское терпение.  На работу сегодня ты у меня не пойдешь. У нас с тобой урок труда будет. Увидишь.
    Я взяла розы, потихоньку стащила со спинки стула его брюки от костюма и на цыпочках вышла, прикрыв за собой дверь.
    Месть! Месть! Месть!
    Первым делом я вытряхнула все пуговицы из большой кожаной коробки и напихала в карманы папашкиных брюк.  У нас целый килограмм разных пуговиц, наконец-то пригодились.
- Так! Ножнички наточены! Ниточки отмотаны! В иголочки заправлены! Узелки завязаны! - пела я шёпотом, вдевая длинную чёрную нитку в иголку. Я зашила карманы швом «на себя с накидом», крепко-накрепко, все три. Встряхнула — здорово гремят! Как маракасы. Так. Что бы ещё зашить? Штанины по низу! Раз-два-три «вперед иголку»! Готовчик. Получите-распишитесь. А розы? А розы вырастут сами. Щас ты их оценишь, папа.
     Есть у штанов такое место, называется гульфик. Это где пуговки. Вот я гибкий стебелек пропустила сквозь петельки для пуговок, и крепко-накрепко загнула проволочный кончик восьмёрочкой.
     Что бы еще предпринять?
     У меня были два меховых пояса от детских шубок, бежевый и серенький. Я их сшила. Получился такой внушительный хвост, с меня, почти что. И этот хвост я взяла и большой английской булавкой приколола к его плащу, как раз на подобающее хвосту место. Ой, ну меня трясло от  беззвучного хохота, я себе уже представляла, что будет! Ой, что будет! Держись крепче!
 Закончив операцию «Воспитай себе отца», я так же тихо и безмолвно вернула брюки на место. Сняла с вешалки своё пальто, убрала сапоги и шапку. Все. Меня дома нет. Как бы. Залезла в шкаф в большой комнате и стала ждать.
  Через минут десять раздалось покашливание, и Фадзер протопал в тубаркаску. А я сижу тихо в своем убежище, мне ничего почти не видно, зато все отлично слышно. Раздалось бульканье на кухне, ага, из чайника пьет! Потом топ-топ-топ прошёл  к себе.
 Раздался знакомый звук маракасных карманов, пуговки зашуршали в них, запели, как морские камушки. Фадзер прыгает по комнате!
- Аля! А–а–ля!! Да что ж это такое?! Сговорились все что ли?!!
   А я сижу и давлюсь и от смеха, и от страха. Сейчас попадет мне! Сейчас!..
- Катька! Ка...Да есть кто-нибудь?!Дайте бритву!
   О ужас!.. Я вжалась в мамины пальто и перестала дышать. Мимо меня проскакал папа в трусах. Он сцапал ножницы и, топоча голыми пятками, скрылся в кабинете. Было тихо минут пять. Потом посыпались пуговицы. Они бились о стены, о пол и книжные застекленные полки.
- А рррр-оза! Упала! На лапу! Аз-зор-р-ра!! – рычал папа, отдирая зубами наверное,  проволочную восьмёрочку.
Я решила себя не обнаруживать до конца. И вот хлопнула дверь. Хлопнула дверь подъезда.
Я покралась на полусогнутых ногах к окну и посмотрела из-за шторы. Папа бодро шел на работу и посмеивался. С портфелем, в шапке на одну бровь. За ним, прыгая по лужам, волочился меховой хвост.
Я так и повалилась на диван, дрыгая ногами. А когда отдышалась от хохота, стала ждать расплаты. Ведь придет вечер и будет мне тогда на орехи.
 А вечером — о радость! О счастье! У нас были гости! Приехал Деда и бабушка! Они привезли мне бананы! И все забылось. Как ничего и не было.
  Ночью я пошла в туалет и слышу из отцова кабинета смех. На обратном пути я не удержалась и приложилась ухом к двери. Отец рассказывает:
- Вхожу в автобус, беру билет. Мне дедок какой-то говорит: «У вас хвост, гражданин!» Я оборачиваюсь — смотрю — и в правду хвост! Тут я решил его доконать. Говорю ему: «Знаю! И горжусь им». Подхватываю свой хвост через руку, как плащ мушкетёр, и прохожу вперёд с надменным видом.
- А розы где? Выкинул?
- Зачем? Надьке подарил. У неё день рождения. Когда сказал, что это моя дочь сделала, сама! Столько было охов-ахов, ты не представляешь. Так что, с путевками вопрос решён, уверяю тебя. С голоду не помрём.
   Он засмеялся.
- Слушай, а как ты думаешь, а что это было? – тихо спросила мама. – Розы…Зачем?.. Может, она у нас того-с? Ку-ку?
- Нет... Не думаю. Просто…– было слышно, как  он прикурил.   
- Просто что?
- Ничего. Пройдет.
      
                МЯЧИК

    Я давно мечтала о своем собственном мячике. Человек с мячом –
это не то, что без мяча, это совсем другое дело. Короче, от владения мячом только одна польза и дворовая уважуха. Все тебя зовут гулять, за тобой заходят или орут на весь двор под окнами: "Кинь мячик!" или вежливо просят мячик поиграть и возвращают с мылом вымытым.
      Если скинуть резиновый мячик из окна третьего этажа, он звонко бахнется, подлетит сперва до окон второго, потом до козырька подъезда, потом до телефонной будки, и только тут можно его поймать. А так ловить страшно, отшибет и руки и живот.
    Вчера мы играли в мяч младшего брата Ленки Хабибуллиной. Мяч резиновый, очень потертый, кое-где с проплешинами.  Димульке он еще не нужен, он мал для наших зверских скачек - в козла или в пионербол. Но у них в семье все по правилам, поэтому,  мячик вечером должен быть вымыт и отдан хозяину в самые руки. А то он больше мяч не даст.
      А как приятно его мыть! Положишь в раковину, пустишь теплую воду, намылишь его, и вдруг кое-где откроется его родной цвет, красный.
Еще приятно с ним принимать ванну. Шевелишь его ногой, он туда-сюда плавает, под струю попадет – закрутится, как волчок. А притопишь его, он, как живой, вырывается. А если выпустить, он подлетит высоко-высоко, так что вода через край и брызги шампанского.
- Хабибуля - она только для нас, дворовых, и учителей Ленка. На самом деле она Альфия. И братик у нее не Дима, а Дамир. Это так красиво, загадочно и интересно! Какие романтичные имена, как в сказках про Шахерезаду. Или Шахерезады? Не важно. Короче, они... татары! Представляете? Вот это все: иго, кони, степи, осажденные крепости и сожженные города... Обалдеть.
     Но мы про это не знали. Только потом, в восьмом классе, когда и нам будут выдавать дипломы, откроется. Кстати, Мишку Шендерова тоже вызвали так: Шендер Моисей. Это в актовом зале все было. Мы все стали крутить головами, что за Моисей такой. И тут медленно встает наш Мишка...Красный весь, очки запотели, он их в кармашек нагрудный спрятал и пошел себе на сцену. Я поражалась: как можно так долго хранить тайну? Я бы все сразу разболтала. Главное, зачем?
- У меня вообще секреты не держатся, я сразу делюсь со всеми конфетами, семечками, анекдотами и новостями. "Язык твой - враг твой"- говорит мне часто папа.
      Вот опять. Я о мячике хотела, и съехала на какие-то семечки.  Кстати, на мячике  очень удобно сидеть и рисовать мелками. Надо передвинуться - перекатись и рисуй себе дальше. Здоровско. Можно слегка попружинить на нем, но это мячу вредно. Так он быстро станет вялым и не прыгучим.
     Если нет мелка – рисуем кирпичным обмылочком. Битого кирпича кругом полно, только пошарь глазами вокруг и найдешь. У меня по весне в карманах полно их. Мама начинает стирать, глядь – опять в машине что-то громыхается. Выловит, посмотрит – так и есть, кирпичный обмылочек. Мелки – они безопасны, они растворяются в мыльной горячей воде без следа.
     Машина стиральная у нас смешная, называется Зил. Как автомобиль. И на брюхе у нее рычаг такой же, с черным шариком на конце стальной блестящей палочки. В такси еще такие бывают, чтоб скорости переключать.
    Короче, не всегда нам удается мячом Хабибульским завладеть. То их дома нет, то он им самим вдруг нужен ни с того ни с сего.
    Вот Ирка. Ей повезло, она была у Хабибули дома. Говорит, ну все в коврах: на полу ковры, на стенах ковры и на потолке ковры! Красные. А так они к себе гостей не очень-то приглашают. Вот когда у них праздники бывают, к ним толпы гостей приходят, человек пятьдесят сразу и все чудные такие, по-русски тогда они не говорят, особенно старики.
   И вот как-то раз мама дает мне два рубля.
– Поезжай в "Орленок" и купи себе мячик.
   Как же я обрадовалась! Я ложку в щи бросила и на одной ножке закружилась от счастья такого! Мячик! Красавчик мой! Ура!
Я даже стихи написала ему, своему долгожданному мячику.
Лежит на дорожке и греет бока
Мой мячик.
Завтрак по ложке, по крошке пока
Хомячу.
Дождись, мой хороший, ты не убегай,
Пожалуйста.
Мне  пара ложек да полпирога
Осталось-то!

      "Орленок"- это детский мир. Надо ехать на метро. Он в одной остановке от нас. Поход в «Орлёнок»   –   это целое приключение: путешествие с глазением по сторонам, весельем и мороженым в хрустящих вафельных стаканчиках. В универмагах оно особенное, вкуснее обычного. В сладкой мякоти попадаются кристаллики льда. И вот ты ходишь, ходишь, пока все игрушки не пересмотришь, пока язык от мороженого не замерзнет.
    Так. Надо только взять с собой кого-нибудь, чтоб еще веселее было. Я зашла за Иркой Николаевой. Конечно она согласилась и мы поехали.
  Приходим в магазин. Народу никого почти. Нашли отдел игрушек. Сколько тут всего! Куклы, зайцы и медведи всех видов и размеров, настольные игры и спортивный инвентарь.
   Ну, мы с Иркой все стали смотреть и пробовать. На прыгалках попрыгали. Хула-хуп покрутили. И даже посмотрели в калейдоскопы, как там цветные стеклышки перетекают в узорчики. Ценная штука. Но дорогая, почти три рубля.
    Ура! Вот и мячики. Стоит большой контейнер, до верху набитый круглыми блестящими братишками. Синими и зелеными. Казалось бы, все они на одно лицо, но нет! Ты выбираешь свой, особенный. Это сразу почувствуется, когда найдешь свой мяч. Долго смотришь, как высоко прыгает, достаточно ли упруг. И приложив ухо к прохладному бочку, слушаешь, как он звенит от щелбанов. Важно, чтоб он еще и гремел, если потрясти. Это редко, но бывает, когда кусочек резины попадает внутрь и там болтается.
- Продавщица сказала раздраженно:
- Девочки, ну что вы тут устроили? Голова от вас трещит. Это ж вам не арбузы. Берите любой и подходите на кассу.
    Сразу видно, что продавцы ну ничего в мячах не смыслят.
Вот! Самый прыгучий, звонкий и веселый. Этот.
- Мы уже выбрали. –  сказала важно Ирка.  –   Сколько стоит?
- На нем цена.
    И вправду, под желто-красной полосочкой стоит: 1 руб. 10 коп.
          Кассирша пробила нам мячик, отсчитала девяносто копеек сдачи и дала чек. А продавщица положила мячик в сеточку и протянула мне, а чек наколола на длинную спицу.
    Мы прикупили себе ещё воздушных шариков, мыльные пузыри, цветные мелки и уди-уди у цыганки на улице. И еще осталось на пару стаканчиков мороженого.
   И мы шли с Иркой, смеялись и прямо в сеточке били мячом об асфальт. Сеточка ничуть ему не мешала прыгать.

ЗАЙЦЫ

    Вот идем довольные, едим мороженое, пускаем пузыри. Красотища! Ветерок весенний подхватывает их и уносит в небо. Погода великолепная.
Подходим к метро. Хлоп, хлоп по карманам, а денег-то нет. Мы все помотали. Как теперь ехать?
  –  Пешком. Или зайцем, на автобусах, как ещё?  –   сказала Ирка.  –   Нам туда.  И махнула в сторону, где виднелись вдали козырьки автобусных остановок. Подходим, спрашиваем у старушки:
  –  Скажите, пожалуйста, как доехать до Щелковской, до десятого квартала?
  –  Да на двести тридцатый садитесь – до метро довезет. А там спросите.
   Старушка уехала. Вскоре подошел и наш. Едем. За окном мелькают бульвары, уютные дворики двух- и трёхэтажных домов с покатыми крышами. Все в зелени.
     У метро пересели на 223, едем дальше. Мы уселись рядом с кассой поближе к заднему выходу. Люди входят, кидают пятаки и гривенники в кассу, крутят железное колесико, и билетики вылезают, все отрывают себе сколько надо. Денежки лежат на металлическом дне. Когда их скапливается много, донышко опускается с одного края и все монетки съезжают в большой ящик-копилку.
     Все люди как люди, едут, читают спокойно или смотрят в окно. Одни мы сидим, трясемся, что нас оштрафуют сейчас. Говорю:
  –   Ир, у меня есть пуговица железная. Давай, как будто это десять копеек. Кинем, она звякнет, и мы оторвем себе билеты. Никто не догадается.
  –  Давай.
     Только я хотела встать и проделать этот номер с пуговицей, как входят парень с девушкой. Уже не школьники, но еще и не совсем взрослые. Такие радостные, светлые, сразу видно, что у них любовь. Парень кинул десять копеек и оторвал два билетика. Они стали шептаться в углу на задней площадке, рассматривать цифрочки, вдруг счастливый попался?
    Счастливый билет это так. На билете шесть цифр. Если сложить первые три, получится какое-то число. Например, 424  складываем все цифры, получаем десять. И потом так же нужно посчитать оставшиеся три, например, там нарисовано 370, это тоже десять. Если сошлось там и там, значит, билет счастливый и его нужно немедленно съесть, загадав желание. Сбудется, я сто раз проверяла.
Ирка мне:
   –  Давай, кидай быстро.
   –  Да не могу я при них.
   –  Они не видят.
     Но тут вползла ещё и бабка, толстая с огромным мешком картошки. Парень помог ей его втянуть. Ну всё. Момент упущен.
  –   А может, ну их, эти билеты? Нам осталось две остановки всего. Авось.
   Бабка передала мне пятак.
  –  Оторви мне, детка, билет.
  –  И нам отмотай!  –   шепнула мне на ухо Ирка.
  Но парень с девушкой вдруг стали шептаться, то и дело поглядывая в нашу сторону. Ну, точно. Они поняли, что мы жухаем. Что мы безбилетники.
  –  Давай выйдем, Ир. Тут идти- то...
Тут парень и говорит:
  –  Нате, держите. Мы все равно выходим сейчас.
–   И протягивает нам билеты.
  –  Спасибо!  –  говорим.
    Обрадовались мы, что так все удачно получилось. Тут автобус остановился, но двери, почему-то не отрывались. Парень даже похлопал по ним, чтоб водитель нажал на нужные кнопки, там у  себя в кабине и выпустил их.
    И тут через переднюю дверь входит обычный дядька, каких полно. И говорит:
– Приготовили билетики.
   Вот он идет, проверяет, только и слышно: как он дырочки пробивает в билетах:"кри-крак". И к нам.
– Так, предъявляем. Ваш билетик?
   Я онемела. Ирка вытянула у меня из рук то, что должно быть билетиками и начала разматывать. Я их скатала плотно-плотно в жесткую колбаску. Дядька стоит, ждет. Автобус стоит, не едет. И у меня чую,  сердце сейчас выпрыгнет изо рта. Он взял билеты, спокойно пробил, вернул Ирке и пошел на парня с девушкой.
 –Предъявите ваши билеты. Нету? Тогда штраф. С вас два рубля, голубчики.
– У нас только семьдесят копеек, - сказал парень.
– Если денег нет, тогда пройдемте. А там составят протокол, на работу сообщат и возьмут не два рубля, а больше.
 – Обожди, не гоношись. Эти двое платили. Я - свидетель, - заявила картофельная бабка. – О когда хотели выходить уже, отдали девочкам билеты.
– Ах, вот оно как! Значит, вот где у нас зайчики? Так. Где учимся? Номер школы?
От страха ноги-руки свело, но мы молчим, как партизаны.
 – Так. Придется вас отвести в милицию. Там вас выяснят. И пускай ваши мамаши платят.
   Какой ужас! Мы с Иркой схватились за руки.
– Да не, глянь на них,  – бабка повернулась к нам и выразительно посмотрела. – Они еще и в школу-то небось не ходят, малые дети. Чего ж ты к ним цепляешься, раз государство за них плотит.
 –Нет! Мы уже учимся.  –говорю.
Бабка посмотрела на меня с жалостью и отвернулась.  Она хотела нас спасти, но в тот момент мы намека её не поняли.
– Ну так вот, –  оживился контролер, –  по инструкции...
Бабка прищурилась и говорит ему с укором:
 – А может картохой возьмешь, милок? Глянь, какая "Синеглазка"- рязанская.
– Давайте уже поедем! –  жалобно простонал какой-то сонный гражданин в шляпе. Ну сколько можно. Я опаздываю на приём к врачу.
–  К врачу никогда не поздно. Вот провожу их в милицию и тогда поедете.
Мы в слезы.
–  Не надо нас в милицию! Возьмите наш мячик, он новый! 
–  Ладно. –  сказал контролер парню. –  Сколько там у вас? Давайте.
     Парень пошарил по карманам и набрал немного мелочи. Бабка от себя добавила пятак, а я со страху положила свою пуговку. Тот опустил деньги в карман брюк и никто её не заметил. При каждом контролёрском шаге слышалось железное перешептывание монет с моей заветной пуговкой. Он прощелкивал билеты и бубнил себе под нос:
 - Дети. А еще небось, октябрята. За вашу жизнь наши деды кровь проливали, а эти...
- Оставьте в покое детей. - говорит устало девушка. - И выпустите нас уже отсюда. Еще ваших лекций нам не хватало.
- Когда надо, тогда и выпущу. Вы обилетились, и стойте себе тихо. Комсомольцы. Там БАМ строят, а вы тут, шуры-муры в автобусах крутите. Хороши комсомольцы.
   И тут девчонка воинственно поставила воротник, завязала потуже пояс плаща и пошла в наступление.
–  Кто вы вообще такой? Говорите адрес вашей организации!
Контролер:
 –  Да я вас, да вы... Жорик! От крой дверь! Двери раскрылись. Но ребята не сошли. Девушка как топнет ножкой, как на весь автобус пронзительно заверещит, у меня аж уши заложило:
–  Щас вам будет «Жорик»! А ну, предъявите документы!
–  Да! - проснулся гражданин в шляпе. - Вы, пользуясь служебным положением, присваиваете себе деньги пассажиров. Покажите ваши документы.
       Мы с Иркой переглянулись, обрадовались, что наши побеждают.
  Дядька вынул какую-то синенькую книжечку и показал. Но не ей, а всем пассажирам, мельком и по-быстрому.
  Тут девушка у него её и выхвати.
–  Да это ж студенческий. На имя Березкиной Елены Владимировны. Ага! Леша, держи его. Товарищи! Вы все свидетели. Мы поймали мошенника и вора!
–  Ах, ты контра недобитая, –  гневно проговорила с чувством картофельная бабка. –  Самого тебя в милицию надо.
–   Где здесь отделение, кто знает? - спросил парень.
Контра молчит. Все молчат.
–  Мы знаем!
–  Отлично, девочки. Покажете дорогу?
  Только парень ухватился за рукав куртки поудобнее, чтоб отвести Контру в милицию, как тот крутанул рукой, высвободился, вынул из кармана деньги и с силой вбросил в кассу.
–  На, подавись!
Мелькнула моя пуговка. Донышко медленно качнулось, и она полетела с другими монетками в ящик.
  Тут Контра как рванется, как побежит! В один прыжок он выскочил из автобуса и дал такого стрекача в сторону леса, что только его и видели.
–  Вот кто заяц-то, - засмеялась бабка,  –  ишь, бестия какая.
   Парень с девушкой сошли, а мы поехали дальше. Такие хорошие! Я успела помахать им в окошко и они нам тоже помахали.
–  Следующая остановка десятый квартал. –  просипел в разбитый микрофон водитель.
    Я обняла свой милый мячик и поцеловала. От моих рук и слез он стал соленый. Бедняжка, мы чуть тебя не потеряли! Вот был бы ужас.
Ну ничего. Не грусти. Мы еще с тобой сыграем, мы еще покажем класс.

      БЛИН

      Мы наотрез отказалась ехать в пионерский лагерь.
     –  Надоело! –   сказала Дашка. –  Ходить по жаре строем, вопить речевки, в столовке хлорной тряпкой лужи борща размазывать  –  фу! Да еще эта зарядка с утра пораньше. Ну уж нет. Я остаюсь в Москве.  Хм, это даже интересно, как тут в городе летом.
     Дашка на меня посмотрела с намеком, мол, ты со мной?
Есть у меня в запасе специальный жалостливый вой, для выпрашивания. Всегда срабатывает. Надо только скривиться, будто у тебя живот болит, и слезу пустить. Слезы в этом деле первое дело.
–   Никуда я без Даши не поеду-у! С кем там дружить? Меня доводить начнут – а заступиться и некому. Я  скучать буду-у одна-а-а!
–  Ладно тебе, –  сказала мама, –   не реви. А что? Велосипед есть, лес и пруд рядом, читай себе загорай, красота! А вечером можно в кино. Но папа...Как он отнесется? Ведь лето не только для детей, нам с папой тоже отдых нужен.
- А ты спроси его: сможет ли он спокойно сидеть в кресле и смотреть свой футбол, потягивать пивко, когда мы, маленькие узники, шагаем  вокруг пыльного футбольного поля. По жаре.
–   Под барабан. - вставила я.
 –  Под ба-ра-бан! - Дашка положила мне на плечо руку. - Да гори он огнем, этот строевой смотр. Мы с Катюхой…в поход пойдем! На Истру.
–  Ага!
      И мама сдалась. И папу усмирила.
      И вот, все друзья наши разъехались кто куда. Район как вымер. Остались только те, кому деться некуда. Утром проснешься – в комнате солнышко, птички чирикают, красота! Бежать никуда не надо, кошка лезет обниматься, а по радио эстрадная программа. «На всех широтах», - несется из радиоприемника. Блинами пахнет. Это значит, мама в хорошем настроении Она орудует на кухне чапельником, и чугунные сковородочки ловко меняются местами на плите, подлетают вверх румяные блинчики, шлепаются на тарелку, и сегодня все будет просто класс! Поэтому, я и не тороплюсь вылезать из-под одеялки. Дождусь, когда вырастет большая блинная гора. А то проглотишь блин – и сидишь, ждешь, как у моря погоды, когда там следующий поспеет.
    Люблю я радио. Даже больше, чем телек. По радио «Лейся, песня», «Клуб знаменитых капитанов», «Радио няня», «В стране литературных героев» - представляй их себе, как хочется. По радио все герои у меня прекраснее получается, они живые! Сидишь себе, слушаешь, вяжешь что-нибудь или плетешь из проволочки. Хорошо.
–  Катрин, сгоняй за сметаной! –   кричит мама.
–  Пусть Дашка сходит!
–  Дашку не допросишься. На Дашку где сядешь. Лети! Мигом.
   Так, кошка, прости. Иди, иди и иди в кресло. Прыг! Ноги в тапки, трузера, сарафан –  готова! Меня можно в космос запускать с такой скоростью одевания в скафандр, не то что в магазин. Папа засекал, семь секунд. И это не последний мой рекорд.
     Выкатываю велик во двор. Погода прелесть! Ни машин ни людей, езжай как хочешь, хоть змейкой по шоссе, хоть восьмерочками.
   У магазина Мезенцева маячит. Двушки стреляет. А что делать? Ну не хватает бедному человеку на эскимо. Остается одно, побираться.
    Это делается так. Ты нашел под ногами копейку.  Идет,  к примеру, тетенька. Нет, лучше дяденька.  Подходишь к нему  и говоришь: «Извините. У вас не найдется случайно двух копеек, позвонить? Автомат съел, а мне очень-очень нужно маме позвонить. Я ключи от дома потеряла».  И тут же получаешь двушку. Предположим, у тебя теперь три копейки – и это значит ура! Три копейки стоит билет, весь день можешь кататься на трамвае. Пять дяденек – уже десять копеек. А десять копеек - это эскимо на палочке плюс стакан газировки, но без сиропа. А добавим тетеньку - и уже с сиропом, за три копейки. А можно налить себе один сироп. Сироп льется первым. Желтый такой, густой, сладкий, и только потом вода.  Если убрать из-под струи  стакан, как вода потечет, готово. Один сироп. Такая сласть! Грушевый особенно... Бывает, попадется прохожий-зануда. Начнет спрашивать: кому звонить, зачем звонить, да что случилось, а давай я сам наберу твоей маме... Тут нужно сорвать что-нибудь поинтереснее. Или еще что придумать.
  Мезенцева увидела меня издалека и побежала навстречу.
- Привет. Дай пять копеек.
- Привет Если останется. У меня только на сметану.
- Ты что после магазина делаешь?
    Я почуяла веселое  дуновение в сердце, и  сразу узнала этот знак – предчувствие начинающихся приключений.
- Куплю сметану - и гулять, а что?
- Пошли промышлять?
- Это как?
- Так.  Грабить огороды, вот как. Все вокруг народное - все вокруг мое. За окружную поедем, в поля. Гони пять копеек.
    Мамины блины сразу отошли у меня на второй план. Я быстро купила сметану, авоську я пристроила на руль, и мы пошли за великом Мезенцевой.
     На пути киоск "Мороженое". В киоске  работает мама Светки Аксеновой. У тети Тани острый нож, чтоб делить брикетики поровну.  Хрясь! И у нас в руках по половинке. Мы покупаем молочное за девять, с двух сторон - вафелька. Очень удобное мороженое.
- Спасибо, теть Тань!
     Идем, лижем, а оно тает. Только успевай, поворачивай, а то потечет. Но мы умеем с ним управляться, даже на жаре. Не маленькие.
- Промышлять попозже пойдем, как жара спадет. – говорит Меценцева, щурясь и облизываясь.
- Ага.
     У Мезенцевой велик смешной, "Кама", с маленькими колесами, и ногами ей приходится работать с дикой скоростью, чтоб меня догнать. Мы  долго гоняли и побывали везде. И вдруг я вспомнила про блины.
- Слушай, пошли есть блины? Хочешь?
- Блины? Хочу. Пошли!
- Блин!!  А где сметана?
- На почте!
- Нет.
- В аптеке?
- Не-а.
- У качелей!
- Да нет.
 Она сосредоточенно думала.
- Не помню.
- Я тоже.
- Может, по дороге выпала?
- Ну все. Бедная мама. Ждет там…Эх!
     Велики мы оставили в подъезде под лестницей. Васькина бабка как всегда на своем посту, присмотрит.
- Здороваться надо, цыганята этакие.
 Но мы уже не слышим ее бурчания. Поднимаемся, входим, такие несчастные.
- Ну ты даешь, Катерина. Где тебя носит?
- Мам, представляешь, мы сметану потеряли. Искали везде. И не нашли.
- Молодцы, что сказать.
    Но Мама не ругалась, а только как-то хитренько посматривала. Она снова раскалила сковородки, смазала их половинкой луковки, и давай поливать их тестом. Запахло пре-аппе-тит-ней-ше!
- Пожалте вам!
   Мы уселись на табуретки перед горкой кружевных блинчиков. Какие красивые! С верхнего блина стекало и капало на края голубой тарелки маслице.
  А мама движением фокусника, с каким-то художественным  с поворотом, вдруг раз!.. И поставила перед моим носом банку сметаны. И воткнула в нее ложку, в самую середку.
- Лопайте!
- Как это?
- Да тетя Таня пошла на обед и занесла.
Вот молодец тетя Таня!
  Мезенцева не стесняется. Рубает за троих. Мама протянула ей полотенце, усы вытирать.
- Ты в Москве? Никуда не едешь?
  Мезенцева мотнула хвостиком, энергично жуя:
- Бабка на работе, отец в командировке. А Райка, может, и не придет совсем. До семи я свободна. - она оттянула ключ на резинке, что болтался у нее на шее. - Во!
- Кто эта Райка?
- Жена. Папкина. Она злая такая...Я с ними жить не хочу.
- Ясно. - сказала мама. - Ты ешь, ешь.
- Ем, ем. Вкусно.  Мне с ними даже за стол противно садиться. Я стараюсь приходить домой попозже. А можно, теть Аль, Катя пойдет промышлять? Со мной?
- Как это?
- Просто. Это  такая игра. Как прятки-догонялки плюс казаки-разбойники.
- Конечно, почему нет. Давайте доедайте и марш - гуляйте, промышляйте, дурака валяйте. Только в семь часов, чур, домой. Будем ужинать. Ты приходи тоже, обязательно. Одна не болтайся, мало ли что. У  нас диафильмы,  будем играть в цирк, в театр. Ладно?.. Катя, переоденься. Куда ты в юбке на велике?
- Клевая у тебя мама, Катька. - вздохнула в лифте Мезенцева. Все разрешат, блинами кормит. Везет же некоторым.
   Я молчу и думаю, что да, действительно, везет же мне...

                МЫ ХОДИЛИ ПРОМЫШЛЯТЬ

   Мезенцева старше меня на год, человек серьезный. Она в третий перешла. И я шла за ней, слушала и вникала.
- Самое главное – спросить разрешения. Потом предкам нечем будет крыть. Сами ж разрешили. Авоську взяла? Молодец. Нам через дорогу. Пойдем полем, потом через деревню, там огороды.
   Есть что-то в этом слове таинственное, тревожное, заговорщицкое  – «промышля-а-ть», особенно, если так, шепотом: «промыш-ш-ля-а-ть»…
   Машин почти не видать. Теперь самое  трудное - вытолкать велики наверх по насыпи на дорогу. Ноги в кедах вязнут в щебёнке, мы сползаем, но всё равно упорно корячимся. Теперь через шоссе. Бежим! А звонки на рулях трепыхаются, позвякивают весело и страшно. Теперь вниз. Велики не удержать. Теперь они тянут и мы едем за ними на пятках по камушкам. Мой велик вырвался из рук и ускакал в сторону, жалобно звеня и подпрыгивая. Мезенцева съехала на боку, ободралась и потерла ногу.
   Знаете, почему все зовут ее просто Мезенцева? Потому, что у нее имя неудобное – Жаклин. Ну, надо ж так назвать ребенка? То Клином обзовут, то Жаком. Поэтому, Мезенцева не любит свое имя и сменит его, когда вырастет.  Мы так играем: в шутку я называю ее любым пришедшим мне в голову именем, а Мезенцева отзывается. Если не отзывается, значит не нравится это имя. Прикольно, да?   
     Ботва непролазная. И такая цепкая, хватается за колеса. Мы продвигаемся, раздирая ногами скрипучие, сцепившиеся усиками стебли. Кругом поют кузнечики, прыгают какие-то мелкие букашки. Здорово здесь. Стрекозки трещат веселые.
 - Ух ты! Эльвира, слышь?
- Чего?
- Это настоящий горох, Тамар?
- Ага. Только еще неспелый. Все равно вкусный, попробуй.
   Стручки тощенькие, но сладкие, хрусткие. А раскроешь - горошинки малюсенькие в них, как бледные капельки. Мы жевали их вместе с кожурой и выплевывали, жевали и выплевывали. Но нам это быстро надоело. Я увидела, что руки у меня здорово расцарапаны, я и не заметила бы, если б не мухи. Надо было надеть техасы, а не шорты. Гольфы сползают, кусают слепни, и под коленками у нас чесучие пупыри. Зато много бабочек, почти ручных. Они порхают парами, кувыркаются над белыми гороховыми цветочками, играют и хохочут.
- Как припекает! Я положила руки на макушку.
- Пошли дальше. - Мезенцева сплюнула травяной слюной и по-хозяйски окинула взглядом полевые просторы. -Там редиска и морковка. Надо на тропу выйти.
- Ага! На тропу войны!
- Вперед!
  Мы выбрались из зарослей гороха и покатили велосипеды вдоль дороги. Мимо пролетали редкие автомобили и тарахтящие грузовики. Вот и тропинка. Можно сесть  ехать. У опушки леса повернули вбок и увидели длинные кучерявые  гряды.
- Морковь. Слазь.
     Мезенцева положила велик и ступила в морковное море. Она потянулась, оглянулась: нет никого? Потом нагнулась, пошарила, выбирая опытным глазом с какого края лучше подобраться. Ухватилась за морковные метелки, что повыше, присела, как штангист, и с силой выдернула целый морковный букет. Морковки растопырились яркими пальцами.
- Ух, ты!
- Хороши! - Она довольно обтрясла с морковок песок, обстучала хорошенько об коленку и, расстегнув кожаный кармашек на раме велика, достала сетку.
- Чего стоишь? Дергай себе и пойдем за редиской.
    Ловким поворотным движением она отвертела морковные хвостики, повесила авоську на руль и мы двинули дальше. Она виляла вдоль поля чуть впереди, и мне пахло крепким морковным соком.
     - Стой, приехали.
   Вот оно, редисочное царство. Мы положили велики, вошли в ботву. У редиски не такая нежная зелень, она шершавая, колется. Я выдернула за хвостики пару симпатичных розовых шарика с длинными белыми носами.
- Мелковата еще, - сказала она. - Такие маленькие провалятся сквозь сетку. Обрывай их вот так и клади прям с хвостиками.
   Я не утерпела. Потерла о рубашку, чтоб стряхнуть земельку, и схрумкала одну.
-  Ты чё, дикая? Не ешь с грязью. Дома наварим картошечки, нарежем салатик. – Знаешь, как я люблю? Черный хлеб нарезать, в блюдце подсолнечное масло налить, макать - и с сольцой. М-м-м! Красота. Да, луку надо взять. Стой здесь, я быстро.
    Мы откатили велики под дерево. Перекинув свою сетку мне на багажник, Мезенцева поехала в деревню за луком.
    Ее не было минут пять. Когда я ее увидела вдалеке, сразу поняла, что мне нужно сниматься с места, потому, что летела она во весь опор и тормозить не собиралась. Пролетая мимо, успела сказать лишь:
- Дуй за мной! Погоня!
   И я дунула. Сердце у меня зверски колотилось. Два раза сандалии соскакивали с педалей на полном скаку. Мезенцева рванула в лес по корявым тропинкам и наши велосипедные звонки предательски звякали на еловых корнях. Я потеряла свою редиску, но даже не стала оборачиваться. Мы спрыгнули за орешником и притаились в кустах. Кажется, за нами никто не гнался. Мезенцева лежала на животе и жевала перышки зеленого лука, торчащие у нее из выреза футболки.
   - Кать! – прошептала она. - Надо звонки раскрутить. Иначе не выехать.
Мы сняли верхние крышки со звонков, убрали в кожаный кармашек на моей раме.
- Кать! Ты на море была?
- Неа.
- А я была.
- Ну и как?
- З-зыка.
- Слушай, а расскажи, как там?
- Мы на машине ездили, в Анапу. Мне пять лет было. Там море такое – идешь долго-долго и все мелко, вот так, по пояс. Теплая вода, все кувыркаются, хохочут. Такое солнце, что на море смотреть больно. Даже в черных очках. Мама с папой меня закапывали. Так здорово, - лежишь, тепло, хорошо, а тебе виноградик в ротик – ам! А песок горячий-горячий, мелкий-мелкий, и в нем много-много маленьких ракушечек. Я набрала их целый пакет. И мы с всю осень делали их них бусы и брастетики. С мамой. И всю зиму. Я тебе покажу. Обожаю всякие украшения. А ты?
- И я.
- Я тебе подарю такой браслетик, с берега поселка Дже-ме-те.
     Она шептала и шептала про свою Анапу. Быстро-быстро, будто видела перед собой волшебное кино и торопилась все-все мне передать. И про кукурузу с крупной морской солью, которую толстые тетки носили в больших сумках, про острые-острые баклажаны, нафаршированные жгучей-капустой с маринованным луком… Про шашлыки на шампурах и домашнее вино, как они сидели в плетеных из прутьев беседках в каком-то таинственном Джемете и всё это лениво ели, глядя на закат.
- А когда садится солнце, то прямо до берега огненная дорога мерцает. Такая, что глаза болят, смотреть трудно, а хочется. И чайки.
   Прошел, наверное, час. Я слушала не дыша и ужасно завидовала ей. Море…Чайки…Джемете…
- Пошли. А то и вправду солнце садится. Давай уже выбираться.
 Она сорвала лопух, завернула в него лук. Получился симпатичный такой фунтик. «И как это она все умеет, знает все», - удивлялась я про себя. Мы сунули к морковке с редиской лопух и покатили.
    Кое-как добрались до окружной. Кое-как перелезли через нее и, выбившиеся из сил, дотащились до дома.
    У подъезда бабка Максимкина осмотрела нас с ног до головы и презрительно сунула пальцем в авоську.
- Это у вас что, цыганята? Откудова?
- Оттудова! С магазина «Дары природы», бабуль! – весело пропела Мезенцева.
– Морковку, что ль, не видели? – сдерзила я и сама удивилась своей смелости.
- Драть вас некому, бесенят. Ишь!..
Но мы уже не слышали, что она там дальше ворчала.
   Дома у нас никого не было.
- Ставь картошку. – сказала Мезенцева. Я достала из плиты бабушкин чугунок, зажгла газ.
    Мы спокойно помыли наши овощи, нарезали, положили в миску, нашинковала зеленый лук острым ножиком, потерла на крупной терке морковку. Посолили.
- Где там наша сметана? Давай сюда.
Со сметаной получилось вообще райское угощение.
   Щелкнул дверной замок. Это папа.
- Привет! – сказал он. - Готовите? Молодцы какие.
     И тут ввалилась Дашка, а за ней и мама подоспела.
     И вот вся семья за столом. Все трескают картошку с постным маслом, салат весенний, едят и нахваливают. Только хруст стоит. Мезенцева черный хлеб с солью макает в блюдечко, хорошо!
    Дашка сметанный соус через край из миски дохлебала и говорит:
- Где редиску покупали, у метро?
И кто ее за язык дергал.
- Зачем покупать? Она сама везде растет. – и Мезенцева очертила пальцем круг под потолком кухни. – Мы промышляли. А завтра за свеклой и репкой смотаемся. Да, Катька?
Мама побелела и говорит:
- Да вы что. На колхозных полях были? Дурочки. Да вы знаете, что вас могли подстрелить? Там же сторожа с винтовками! Пускай они стреляют солью. Все равно! Бах – и нет глаза! Воровать! Какой позор! И не стыдно?! Как теперь людям в глаза смотреть?
- Да ладно – стыдно. -  вступилась сытая Дашка. – Зато вкусно. Все воруют. Сто раз видела. Останавливаются на обочине и в багажник валят кучей. От трех морковок страна не обеднеет.
  Папа встал из-за стола и ушел курить. Он не любил скандалов и ничего не понимал в педагогике и чужих огородах.
   Бр-р! Ненавижу этот звук. Мама ходила по коридору, и нервно хрустела пальцами. Очень строго она нам и говорит:
- Девочки. Вы должны дать мне обещание…Нет. Поклянитесь, что больше никогда, никогда-никогда вы не будете воровать.
  Мы с ней, как под гипнозом, говорим:
- Клянемся. Не будем.
- Вот и хорошо. Я вам верю. А за картошку – спасибо.
     И она отвернулась и стала мыть посуду. И не оставила Мезенцеву на вечерний чай с кексом «Столичным».
     А у лифта, когда мы завели уже в него мезенцевский велик, она мне вдруг и говорит:
- Ну что, завтра за репой? Как солнце через крышу дома перевалит, выходи. Пойдем про-мыш-ш-ля-ть!
- Ты что, Лен, а как же клятва?
- Как же, как же. Я пальцы крестиком держала. Кать! Ну не хочешь - не промышляй. На стреме постоишь.
- Я не могу. Мы с Дахой…мы в поход пойдем. На Истру. Собираться надо. Столько дел…Прости.
- Кать! Ты свою добычу вообще потеряла. Вы всё моё жрали! Вообще уже. А я-то еще тебе хотела браслет …
 -  Нет, Жак... Не надо мне браслета. Не будет больше Джемете.

          ВАССКА

     Мама сказала:
  – Ко мне приятельница из Риги приезжает, Гала. Сто лет не виделись. Она не одна приезжает. С дочкой, с Вассой. Она тебя на год всего старше, так что, подружитесь. Удивительная девочка.
– Что за имя такое?
– Васса? Редкое. Да она сама, Гала – Галатея. Ну любят люди редкие имена. Кстати, мастер спорта по баскетболу, была в сборной СССР. Слушай. Нам поработать нужно. Может, вас на дачу закинуть? На пару дней. К бабушке и дедушке. Погода, природа, весна, всё цветет. А мы тут закончим ее повесть, ладно? Надо же друг дружку выручать? Короче. Будь другом. Возьми девчонку на буксир, пожалуйста. За то потом в кино пойдём с тобой, лады?
– Лады! – обрадовалась я. – Дача – это раздолье. Это велик и чердак со всякой рухлядью, это старые корявые яблони и лес, река, рыбалка, птички-бабочки. Правда, бабуля с дедулей разгуляться не дадут.
   В назначенный день открывается дверь. На пороге гигантская женщина под потолок, выше папы. И девчонка с меня ростом, но зато коренастенькая такая, стрижка полубокс. Если б не юбка – вылитый парень.
– Алюня! – пробасила Гала.
– Галюня! – пропищала мама.
   Ветеранша сборной СССР по баскетболу сгребла в охапку маму, оторвала от пола  и поставила на место. Потом разогнулась, подхватила меня и подкинула к люстре. Ну, я вам скажу, у меня  чуть сердце не выпало, когда я макушкой потолок поцеловала. Хорошо, что у меня хвостик с большим упругим бантом. А то б…
– Катюня! Вот ты какая. А это Васса. Знакомьтесь.
– О-о! Какое гордое имя. Кто тебя так назвал оригинально?
– Бабка.
– Вырастешь, прочтешь Горького… – защебетала мама.
– Можно Васька, просто и коротко. Или Василиса.
– Пошли в мою комнату?
     Васса решительно рванула с плеча зеленый брезентовый рюкзак. Сразу видно, что походница. Она схватила его за ушки и вытряхнула мне на кровать.
– Это ветчина, хлеб, галеты, бутерброды с сыром. Термос. Наполни чаем сладким. Тащи на кухню.
– Давай.
– Я переоденусь? – она вытянула из кучи и встряхнула мятую юбку, потом ковбойку и техасы с ремнём.
Я прижала подбородком к груди все это богатство и понесла. У холодильника я не торопилась. Я держала ухо востро. Рассказывала Гала.
– Я сперва не хотела рожать, пыталась вытравить. Но…Поздно. Вот родилась она – и не дышит. Я думала – всё, отмучилась. Долго с ней возились доктора, наконец запищала. А весу в ней было кило триста. Как нас выписали, папа наш, понятно ноги в руки и тикать. Так-то.
– Катерина, ты что уши развесила? Ты девочку одну оставила? Бери, что нужно и топай.
– Мне еще нужно чаем термос залить. – зашуршала я поспешно обертками. 
   Поставила чайник на газ, а сама вожусь с цибиком, слушаю, на ус мотаю. Интересно же. Гала продолжает:
– А я подумала: хочет жить – жить будет. А не хочет – кто ж заставит… Я с ней нежничать не стала. Никакого пеленания. Закаливание, гимнастика, спортивный режим. Вот тебе пол – ползи, осваивайся. Без штанов, в одной маечке.
– Жуть какая.
 Ещё не пошла ножками, а уже умела плавать. По дну бассейна ходила на четвереньках, пугала врачей-элфэкашников.
– У Васьки третий взрослый по плаванию. Брасс, баттерфляй, на спине – пожалуйста.
– А Катька ещё не умеет плавать.
– Галюня, ты ненормальная мамашка. Квочка. А надо быть ехидной. Выживание делает ребенка сильным.
– Как так?
– А так. –  Васькина мать подмигнула мне и откинулась в своём уголке, поправляя плед на коленях. – Осенью – без зонта. Зимой – без пальто, без шапки. Вымахала – богатыркой. У меня никаких проблем с ней в плане гриппа, ОРЗ. С четырёх лет она у меня одна ездит Москва-Рига, Рига-Москва. Я её проводнице сдам, вещи поставлю и пока. А на вокзале её мама встречает. Получит посылку – отзвонится. И погляди –  в свои восемь – это совершенно взрослый человек, может инструктором по выживанию в лесу работать. Она полстраны исколесила. То сборы, то лагерь спортивный, то просто в поход, то на экскурсию. Я за нее спокойна.
    Я засыпала заварку в термос, сахарку туда, лимончик порезала. Васька вышла на кухню в спортивном костюме, в кедах.
– Ну, я готова.
  Гала отвела занавеску в сторону.
– Такси заруливает.
Мама всполошилась:
– Так. Даайте. Термос, хлеб, белье, зубная щетка. Все Взяли?
–Всё.
– Не очень там шалите. Ну, топайте. Адрес шофер знает. – Скала Васькина мать.
– Ты что, хочешь их одних отправить? Ты что, Галк! Столько страшных случаев. Я так не могу. Я с ними, туда и обратно.
– Зря. Долго дочь за твою юбку держаться будет? Ну, как хочешь.
– Я отвезу их, устрою, и назад. А ты пока отдыхай.
    Долетели быстро. Мама не стала отпускать машину. Она быстро обнялась, поцеловалась со стариками, нырнула в такси и укатила. А мы остались. Васка обежала участок по забору, покачалась в гамаке, повисела на турнике, и говорит:
– Ну? Как будем развлекаться? О! Разожжем костер! Тащи спички.

       Пока я ходила за спичками и газетой для розжига, Васка уже нашла где-то щепки, палочки, конфетные фантики и выстроила аккуратный шалашик.
– Я с одной спички могу развести костер. Спорим на щелбан? – Васка  нарвала газетные полоски и подоткнула под ветки. Она осмотрела внимательно спичку, чиркнула и подпалила сооружение с четырех сторон. Он как вспыхнет, как огонь займется! Это было классно. Профессионально.
    Но тут из дома выбегает бабушка с кастрюлькой и заливает наш костер.
     Мы не успели обидеться даже.
– Васса. Если с тобой что-нибудь случится, как я твоей матери в глаза посмотрю? Идите в дом. Помогите лучше по хозяйству. Вон, сколько работы: надо рис перебрать, повесить занавески, картошку почистить на ужин. И хлеба нет. Сходите-ка в магазин.
– М-дя. – вздохнула Васка. – Печально. Бабка у тебя – жандарм. Ну что ж. Придется воспитывать. Бежим!
   Мы выскочили за калитку и залегли за кучей песка у сарая. Отсюда было хорошо видно, как бабуля с авоськой мечется вокруг дома.
– Закапывайся скорей. Эх! Сейчас бы тростинку…Знаешь, как индейцы в реке сидят в засаде? Могут всю ночь просидеть. На дне. А дышат через трубки. Как? Потом покажу.
Я распласталась на песке, а Васка быстро закидала меня песком.
– Надо с головой.
Не успела я рыпнуться, как Васка сделала мне знак, мол, тихо! Положила на лицо мне свою кепку и похоронила совсем, только нос торчать оставила. Через тряпочку. Было смешно и приятно, как она меня ладонями прихлопывала, как куличик.
– Дышишь?
– Дышу.
– Замри! Дыши тихо и медленно. Бабка идёт.
Слышу бабушкин голос:
– Василиса, одна скучаешь а Катя где?
– Не знаю. Может, в туалете?
– Дать тебе совок и формочки? У нас есть.
–  Неа, я в не играю. Я играю в жизнь. – весело сказала Васка, а мне прошептала: – Бабуля почапала в сортир. Вставай. Руку давай.
Васка ухватила меня за руку и рывком поставила на ноги. Айда на пруд?
– Какой еще пруд?
– Ты карту, на кухне у вас висит, хоть раз смотрела? Карту вашего Оболдина-Загорянки? Там четко синим по зелёному обозначен пруд. Большой и круглый. Нам на юг.  Она посмотрела на солнце, повернулась пошла как робот.
– Вдоль по дороге. Вдоль по дороге, вот я шагаю в дальний путь – ать-два… –  запела она и мне стало так весело! – Куда иду я не знаю, дорога сама меня приведет куда-нибудь! На отставай, Катюня!
     Вот и озеро. Подходя к нему по глинистой дорожке Васка освобождалась от кед, носков, сдернула с себя ковбойку и – плюх! Поплыла сажёнками, как Дедушка говорит. Во даёт! Красиво.
Я села на корточки обняла коленки и упёрлась в них подбородком. А Васка мне демонстрировала, как она плавать умеет.
– Это кроль. А это брасс. Брасс на спине. И баттерфляй! Что по-английски значит? Эх! Ну, бабочка же! Смотри: я полетела-а-а!
И плюх снова в воду с головой. Только пятки мелькнули.
– Иди сюда.
Я поёжилась.
– Да ну, холодно.
– Согреешься. Привыкнешь. Кстати, ты хотела, кажется, на дне сидеть по-индейски? В кармане у меня там ножик, кидай.
Васка поймала ножик и срезала у берега камышину.
– Раз-раз – и готово. На. Все просто. Смотри. Этот конец трубки в рот, а этот будет над водой. Задача сидеть на дна на попе и не всплывать. Не так-то легко. Для этого они держатся за траву. Или камни в руках держат большие. Так точно не всплывешь. Даже если заснёшь.
Она проделала все это очень ловко, видно, не в первый раз.
– Здорово?
– Ага.
И тут с опушки донесся голос и бабушки: –  Катя, Васса! Ау!
Я хотела откликнуться, что мы тут, купаемся, чтоб она не волновалась. Но Васка подлетела ко мне и зажала мне рот хододнющей рукой.
– Т-сс! Воспитание домомучительницы продолжается! Урок номер два. Раздевайся! Быстрее. Так. Твоя трубка. За мной. Она дернула меня за резинку трусов и я полетела в воду. Трубка работала отлично. Я крепко зажала ее зубами, во рту пахло сладким травяным соком. Дышалось легко и просто. Из-под воды отлично было слышно, как старики нашли нашу одежду и заголосили.
– Утопли! Утопли! Ай! Господи-и! Катя! Катечка-а!
Я не выдержала и выскочила из-за куста. Бабушка побежала ко мне, схватила, обняла и пребольно наподдала по заднице. Ожгло сильно. Она быстро сняла юбку и закутала меня в нее. Потому, что меня трясло и зубы стучали.
–  Убить тебя мало, все ты мне сердце изорвала, дрянь такая!
Бабушка обмякла, упала в траву и зарыдала, трясясь всем телом. Потом вскочила.
– Где Васса?! Вася-а! Васька!
– Мяу! – послышалось в береговых кустах. –  Мяу!.. Тада-а-ам! –  с трубкой в руке Василиса выпрыгнула  из воды, как заправский клоун на поклон.
Бабушка заскрипела зубами от ненависти, плюнула, поднялась с трудом и пошла в поселок. Без юбки. Ка была в сиреневых панталонах-фонарях.
– Ба! Бабушка-а! Прости! Прости! Я больше не буду!
– Иди ты…знаешь куда!? Вы нелюди! Мучители, черти!
Я бежала за ней стараясь прикрыть юбкой срамоту. Но бабушка шагала твёрдо и не обращала внимания на меня. Так она прошла по всей улице и все её видели. Без юбки. И все видели, как воя и рыдая от ужаса и стыда вокруг неё скакала я, а за мной как ни в чём не бывало шагала Васька с моими вещами и босоножками. Она успела одеться и догнать нас.
   У калитки держась за грудь стоял дед. Я бросилась к нему, обняла, прижалась, вздрагивая. Он достал папиросу и медленно закурил. Размахивая горящей ещё спичкой, он и что-то соображал. Смотрел перед собой серьёзно.
Потом он решительно пошел к сараю, снял замок, открыл ворота, выкатил мотоцикл с коляской. И сказал:
– Вакса, а ну ко мне. Бегом. Мария, принеси сюда её вещи.
– Вакса? – усмехнулась Василиса? –  Это клёво. Беру.
Бабушка вышла уже в халате, бросила в коляску походный рюкзак прямо Ваське на колени. Запахнулась поплотнее, затянулась пояском и выставила руки в боки.
– Да уж конечно. Какая ты Васса-то? Разве такая Васса-то была, Железнова? Вакса ты – Вакса и есть. Чтоб духу твоего здесь не было! Матери твоей всё скажу, так и знай, поганка!
  Василиса смерила бабушку презрительным взором, достала складной ножик и стала стричь ногти. Я хотела помахать Ваське, а она на меня и не взглянула даже. Дед крутанул рукоятку и поддал газку. Мотоцикл взвыл, перекрывая холодный, натужный и неуместный хохот удивительной девочки. 

        ОЛЯ, ОТПОЛЗАЙ!

          Лизкину сестру в интернате Мальвиной дразнили. Хоть она и старше на год, а вот…Короче.
         У Мальвины юбочки в оборку, кудри кольцами до плеч, ангельские голубые глаза с вечно мокрыми ресницами и плаксивый голос. Ну, как не отвесить пендаля этакой крале.
- А-а-а! - стонет Мальвина, ; Секачев меня толка-а-а-ет.
- Ну и ты его толкни. Ты же самая длинная в классе. Он вон тебе по плечо. Секачев! Перестань к ней лезть. - сказала учительница и опять за свой кроссворд.
- А-а-а! А-а-а!!! ; Что опять у тебя там, Лебедева?
- И-ы-ы-ы-ы!
- Не вой. Говори немедленно, что случилось?
- Се..Се...- Мальвина только беспомощно тыкала в строну ускользающего из комнаты озорника пальчиком.
- Секачев?
- Да-а. Он.. он плюнул мне на ба-а-нт.
- Опять. Секачев! Извинись быстро и вытри.
Тамара Борисовна снова погрузилась в газету.
- А-а-а! Секачев обзыва-а-ется.
- Как он обзывается?
Мальвина давится рыданиями. Слова не лезут сквозь носовой платок.
- Секачев! Ты как её там обозвал, м-м? – Тамара Ивановна хлопнула по столику кроссвордом, карандаш покатился.
- Он сказал, что я ...Ле...что я Ле-бе.... А-а-а!
- Лебедурой он её назвал. - подсказала Ивина.
- Лебедура, Лебедура! - Класс грохнул и покатился, а Мальвина обвела всех синим умоляющим взглядом и завыла с новой силой.
Тамара Борисовна достала из шкафа сухой носовой платок и отобрала у Мальвины мокрый скомканный.
- Надо уметь постоять за себя. Тебе уже девятый, вон дылда какая вымахала, а хуже подготовишки. Бери пример с Лизы. Вот ведь как природа с вами обошлась. Сёстры. Вас бы слепить с Лизаветой в одно тесто, перемешать и снова вылепить. Вот и было бы нормально.
Лизка - второклашка, живет ниже этажом. Маленькая, плотненькая, живчик такой, стрижена под мальчишку. А как еще? Она ж вратарь. Она ж Кибальчиш, она ни за что не выдаст своих разбойникам, хоть ты ее прибей. Ни крапивой её не возьмешь, ни щекоткой. Щурит черные свои глазки татарские, соображает. Выждет момент и – раз! Сдернет. Только её и видали.
      Секачеву в этот раз от учителей здорово влетело. Замечание в дневник и родителей вызвали, для беседы. Лизка всё узнала от сестры: и про Лебедуру, при пинки и тычки, про испоганенный бантик. Она жаждала мести.
И на входе в интернат терпеливо поджидала уже грустного Секачева. А интернат на холме, и прямо от дверей до выхода с территории раскатана великолепная горка.
     Выходит Мальвина. Только она направилась к ступенькам, чтоб аккуратно спуститься вниз, держась за перила, как мерзкий Секачев налетел сзади, толкнул, повалил, оседлал и, неистово гогоча, помчался с горки вниз на беспомощной Мальвине. Лизка ждать не стала.
- Сика, стоять! Ста-а-а-ять, я сказала! Она рванулась в погоню и верхом на лакированном портфеле быстро нагнала подлого Секача.
Пролетая мимо, пушечным ударом ноги Лизка сбила паразита с жертвы. Он отлетел, завозился, растерялся.
- Оля, отползай! Отползай! - гаркнула она так, что отозвалось за рекой эхом. - Сика, Сика, Сика ты зассатая. – приговаривала Лизавета сквозь зубы, набивая снегом треух. – Н-на! Получай фашист гранату! Смачно харкнув, она взвилась над врагом, нахлобучила ему на кумпол шапку, и со всех сил треснула потрфелем сверху.
Тихий вечер в квартире Лебедевых.
Звонок в дверь. Папа открывает. На пороге мамаша Сикачева.
- Это квартира Лебедевых?
- Да. А в чем дело? – спросил он.
- Ваша дочь - хулиганка! По ней колония скучает!Изувечила моего мальчика! Он заикой стал! Я напишу! Я не оставлю! Я буду жа...
- Эта? Спросил папа.
На шум, всхлипывая и подскуливая, из комнаты по стене медленно и печально выползала бледная Оля.
- Хм-м. Да ну не-е.
Из глубин квартиры грянуло страстное нестройное скандирование. Папа крикнул:
- Лиза!
Из детской на красной пластмассовой лошадке-качалке с леденцом за щекой, яростно дрыгаясь, явилась Лизавета. Она работала ногами как бы брассом и во всю дурь басила:
- В бой идет отряд - командир впереди! Алый маргарин на груди-и!!!
- Эта?! – повернулся к тетке папа.
- П-фф! Не.
Лиза встала, развернула между ног коня, налегла и рывками подрыгалась в детскую. Оля следом, и тихо прикрыла за собой дверь.
- А ещё у вас дочки есть?
- Да.
- Показывайте мне третью!
Папа вздохнул. Он пошел в спальню и вынес сверток с Настенькой.
- Эта?!!


   КАРАНДАШ

   Павел Петрович сказал:
– В следующий  раз рисуем кленовый лист. Приносим акварельную бумагу, краски, карандаш. Ластик само собой. Подготовьтесь: заранее найдите и рассмотрите лист, как он устроен. Стоит чудная погода. Тёплая, солнечная. На прогулке днем понаблюдайте, как деревья смотрятся в воду, а вечером, на закате, обратите внимание на...
      Я люблю уроки рисования. У меня всегда хорошие отметки. Поэтому, я напрочь забыла, что говорил учитель и главное:  что красок-то у меня и нет.
     И вот прошла неделя. И плетусь я на урок без красок. Собрала под резиночку все свои цветные карандаши, взяла бритву «Восток» из папиного станка для бритья и кусочек ваты. Я умею карандашной крошкой красить Меня дедушка научил.
     И не рассматривала я листьев клена в закатных лучах, а гоняла на велике с мальчишками. Не сравнивала лист с ладошкой,
Я шла думала всё, думала и подшибала ботинками листья. Вот и кленовый. Какой яркий, очень подходящий. Жаль, только грязный. Я потянула его за хвостик из лужи. Он так неохотно оторвался от неё и замотался на ветру перед моим лицом.
    И тут меня осенило.
    Я быстро открыла портфель,  достала альбом для рисования. А потом –взяла лист за черенок и как следует повозила им в воде. Раз! И вот у меня его копия. Бледная, грязненькая, но различимая. Осталось стряхнуть песчинки, обвести красиво по контуру и раскрасить. Ничего, что грязноватая тень, наоборот хорошо, очень жизненно получилось. То, что надо!
    На уроке я достала из пенала лезвие и наточила прямо на парту цветных грифелей разных осенних оттенков. Комаров смотрел на меня с восхищением, следил за каждым шагом и все повторял:
- Ты чё, Жданчик. Так нельзя! Чё ты делаешь? Этого не говорили делать!
    Но я не обращала на него никакого внимания. Я и мое вдохновение. И больше никого в этом мире не существует. Я старательно обвела оранжевым и коричневым каждый пальчик, каждый коготок лапы моего кляксика. Зеленым и желтым соединила концы пальцев с точкой их схождения у основания и приступила к раскрашиванию.
     Ваткой, осторожно, я брала чуть-чуть грифельного порошка и втирала, стараясь не залезать за контур. Я подставляла средний палец левой руки, не давала ватке выбраться за дозволенный предел. Комаров весь вспотел, от напряжения. Он только шептал:
– За это два влепят, Жданчик. Не, ну ты…
   Он потыкал в спину кисточкой соседа спереди. Захаров нехотя обернулся. Комаров ему:
 – Зырь, Вован, чё Жданчик нахимозила. Ржака.
–  А тебя колышит? Отзынь на три лаптя, Комар.
Павел Петрович зашевелился за своим столом:
 – Потише в классе. Не мешаем друг другу работать. 
Потом разогнулся, посмотрел за рукав, откинулся на стуле и сказал:
–  Заканчиваем строить. Приступаем к тонировке. Красочки у всех уже должны уже размокнуть, подышать. Акварель любит прозрачность. Помним это.
      Он встал и стал прохаживаться по рядам, останавливался, подсказывал, а то брал карандаш и ластик и спасал неуспевающих, помогал.
– Акварель не любит грязи. Акварель не любит ластика. Не трем бумагу до дыр. Карандаш едва касается бумажки. Нежно. Берем цвет только чистой кисточкой. Водички побольше.
      И вдруг как крикнет, так,  что карандаши все подпрыгнули и вода в банках закачалась:
–Набока! Что это?!! Зачем ты все так зачернил, Виталий? Какой фон? Фон.  Ты ж не забор красишь. Ночь? Ну, допустим. А где листик-то? Мне лупу взять? Неси аккуратно. Куда-куда? Под кран, конечно. Открывай. Не так сильно. Холодной водой, Набока! Смывай черноту эту. Да. Ещё, ещё смывай. Да не три, попортишь бумагу совсем. Дырка будет. О-о-о! Горе. Все, оставь. Пусть стечет.
   Павел Петрович руки завернет за спину и уже тихо классу:
– Де-ти. Ребята. Лучше меньше краски, чем вот так. А водички побольше. Побо-о-ольше водички.
      Идет ко мне. Остановился. Я как бы вожу влажной кисточкой по готовому рисунку.
     И тут он берет мой альбом, высоко поднимает над головой и показывает всем:
– Дети! Внимание. Посмотрели все сюда.  Вы видите? Вы видите, как акварельненько работает эта девочка. Катя, кажется? Да, Катя. Катя – молодец.
    У меня в груди затрепетали голуби от счастья, я просияла под восхищенным взглядом класса. Все. Выставка – моя.
   И тут все испортил этот придурок мерзкий Комаров.
– А у неё красок-то нет никаких, она это карандашами! А у нас, между прочим,  акварель. Мы акварель проходим.   
  Павел Петрович только смутился, ничего не сказал. Но вздохнул печально как-то.
    А Комаров ему ещё и ватку протягивает, гад, в желто-коричневой пудре карандашной. Я спокойно дорисовала, подписала свой рисунок и положила Павлу Петровичу на стол. Я была уверена, что в этой стопке лучшего рисунка нет. Идеальный у меня кленовый лист получился, самый-самый, и очень акварельный. Весь насквозь светится.
    Через неделю я летела на урок рисования как на крылышках. Может, мой рисунок отберут на конкурс! Павел Петрович обещал.
     И вот дежурные раздали нам наши работы. И вместо пятерки в уголке скромно стоит четыре с минусом!.. И подпись: «За карандаш. Впредь не забывай дома краски».
   Я вся почернела от горя. Я ужасно расстроилась. Быстро сунула свой бедный листик в портфель, села за парту и уставилась в окно. Вдруг вопль:
– Пя-а-а-ть! У меня пя-а-а-ть!! – Набока подлетел над классом с рисунком в воздетой руке.
– Виталька, молодец! А что еще там написано?
Он долго вчитывался в красный почерк Павла Петровича, и изумлённо прошептал:
– За акварельную смелость и технику отмывки.
 
                КОРОЛЕВСКИЕ   ДОХОДИЛКИ

      После уроков я дождалась точного времени, и в полвторого ровно вышла из школы. Я решила двигаться спиной вперед. Но не просто идти, а через каждые двадцать шагов делать вращеньице, кружиться на месте три раза.
      Иду. Весь школьный двор мне виден, как на ладони. Покружусь, осмотрюсь, чтоб кого не сбить из прохожих, и снова топаю.
Глядь – идет Оля Брандт. Она на меня, а я от нее. Поравнялись.
Жданчик, ты знаешь, вообще, сколько ты будешь так идти?
Пока нет. Пошли вместе?
    Олька повернулась и загорелась было, но вспомнила вдруг:
 – Ой. У меня ж музыкалка. А ещё ж надо поесть. Я пошла, пока.
     Иду дальше. Вращаюсь. Сморю, идет мимо Краснощекова. Она просто улыбнулась и прибавила шагу. Она не компанейская. Школа - дом, школа - дом. Тихоня.
     И тут вдруг идет Корешкова! Идет, а портфель за спиной держит двумя руками, он ей по ногам бахает. Эта подходит. Мы ж в одном подъезде живем, между прочим.
– Жданчик, ты чем тут занимаешься?
– Эксперимент. Художественное дохождение. Есть путь от школы до дома, есть прямая дорога, время пошло. Хочешь со мной?
– Хочу. А как?
 –Так. Идем задом на перед двадцать шагов. Потом кружимся. И снова.
– Давай. Кто считает?
 – По очереди.
    Идем, считаем. ...Восемнадцать, девятнадцать, двадцать.
 – Это не зе. - говорит Галочка.
 – А давай кружиться вместе, за руки?
– Давай!
 –Давай десять раз?
 – Давай.
     И вот мы нога к ноге, сцепились руки крест на крест, и давай кружиться. И-и-их! Мы визжим, и хохочем, а портфели за спиной нас еще сильнее тянут в стоны.
– Стоп, уже было десять. Лети- и-им себе такие и остановиться не можем.
Корешкова и говорит:
– Вот это зе! Теперь идем. Топ-топ-топ-топ. Как все плывет и кружится! А давай это у нас будут Королевские доходилки?
– Давай.
– Это будет наша с тобой только игра. Никого больше не принимаем.
 – Даже Ткачеву?
– Даже.
– Скажешь, и Зайкину не принимать?
– И Зайкину. Они вообще не из нашего дома, они в башнях живут, нам не по пути.
 – Ладно, –- говорю.
    Так мы шли и кружились, шли и кружились. И так нам было хорошо! На душе прям салют какой-то первомайский. Галочка и говорит:
 – Жданчик, а давай у меня тоже будет кликуха? Я буду Кореш. Ты хоть знаешь, что это значит? Это значит - друг!
– Ух ты! Точно, Кореш!
– Ух ты! Точно, Жданчик! - мы рассмеялись и ударили по рукам, как настоящие маленькие разбойницы.
     Пришли мы домой и сразу к часам. Оказывается, мы шли сорок три минуты. Без подъезда и лифта считай ровно сорок. Завтра попробуем идти боком с зашагиванием. А послезавтра проскачем галопом.
   Конечно про наш уговор я никому ни слова. Еще бы! Мы придумали свою отдельную от всех игру, «Королевские ходилки»! И правила игры известны лишь двоим на земле, друзьям  - славному Жданчику и Корешу невероятному.
  Вечером я засиделась со стихами. Они красивые, но не запоминаются ни в какую.
Славная осень! Морозные ночи,
Ясные, тихие дни...
Нет безобразья в природе! И кочи,
И моховые болота, и пни…

Входит мама. Ставит на табурет на кухне авоську, распаковывает и говорит:
– Погода прелесть. Одевайся и марш гулять. Ты вся зеленая уже от своих уроков. Я сейчас шла из магазина, твои девочки все гуляют. И Хабибуля, и Антонова и обе Гальки, и Маринка Зайкина. Игра у них н какая-то забавная, «Проходилки» называется. Не знаешь? И так весело они кружатся. Иди! А то безобразья какие-то, кочи, пни… Вообще уже. Бедные дети.
      Но я не пошла. И на утро получила за пять за некрасовские моховые болота. На переменке подлезает ко мне Корешкова и яблоко мне протягивает:
 – Здорово, Жданчик! Но я, глотая невидимые никому слезы, скользнула мимо неё, руки не подала даже.
    Открыла в туалете воду холодную, и смотрела, как вода стекает с пальцев. Думала: "Никакой ты, Галь, не кореш. Ну, ни капельки".
               
ДУБОВЫЙ СТОЛ       
   Он стоял у папы в кабинете, вплотную к окну, фронтально, и занимал треть комнаты. Стол был такой большой, что помимо спящего летчика Морозова в обнимку с толстым псом Кутей, на нем умещались: пепельница, горбатая лампа с греющейся под её колпаком кошкой Зульфиёй, стопка рукописей в пухлых папках с тесемками, и еще оставалось место для ужина на четыре персоны. Персоны эти, надо сказать, постоянно сменяли друг друга, как в ресторане. Но когда все наконец уходили, стол был мой. И никто об этом не знал.
 Он был дубовый, массивный, с витой медной ручкой-скобкой на центральном ящике, болтающейся, как у чемодана. Если эту ручку подшибить, она застучит, забьется, – грохоту на весь дом. Можно сколько угодно пытаться тянуть за нее, ящик не поддастся. Он заперт на ключ, который папа носит с собой. Если сесть на корточки и посмотреть в щелку – виден блестящий медный язычок замка. Ух, какой толстый!
В щелки и трещинки столешницы набивались табачные крошки. Мне нравилось распрямить скрепку и острым концом вычищать их из морщин. А сколько прекрасных напитков впитала древесина его столешницы красноречиво сообщали чуть заметные разводы. О, какие это были сорта!  Названия тех вин звучали как имена любимых, оставленных в чужих краях: Изабелла, Лидия, Мадам Клико... После ухода друзей дома пустые бутылки, найденные под столом, я запускала в плавание. Они стукались блестящими боками и о края ванны, качаясь на легких волнах. Когда красивые картинки отмокали, я их вылавливала и отправляла в альбом для рисования, для пополнения моей  коллекции  этикеток.
   Много раз я слышала от гостей, что наш стол – настоящий музейный экспонат. Кто за этим столом только не сидел. Фадеев, Алексей Толстой, говорят, даже Горький сидел, Алексей Максимыч, когда приехал с Капри. За этим столом решались судьбы сотен начинающих поэтов и прозаиков, выносились приговоры графоманам, а так же подводились финансовые итоги  и рисовались карикатуры на нетерпеливых заимодавцев.
Если положить на стол голову и плотно прижаться к дереву, заткнув пальцем другое ухо, слышны невероятные вещи. Вот проехал экипаж по мостовой, слышен женский смех... Чье-то покашливание, далекие торопливые шаги, залаяла большая собака... Скрежет сабель, какая-то возня... Шепот морского прибоя... Колокол. Это склянки отбивает старый боцман... Шум шустрых камешков на берегу, дыхание ветра, стук моего сердца...
 Столешницу подпирали  две мощные тумбы с дверцами, украшенные объемной резьбой. Сидя на полу и думая о чем-нибудь своем, я любила обводить пальчиком его деревянные цветы и гладкие листья с прожилками.
Дверь правой тумбы отворялась с неохотным зевком, а закрывалась с тоскливым подвывом. Можно бесконечно слушать эту музыку.
Лазить в стол запрещалось под страхом казни. Но я лазила. С трепетом и замиранием сердца извлекала на свет фотоаппарат, черный бачок для проявки пленок, с крутящимися барабаном внутри и веселой пимпочкой на крышке, которую, я знала, нужно было поворачивать  по часовой стрелке, чтобы раствор равномерно омывал пленку. Папа мне доверял эту операцию. И еще я помогала промывать готовые фотографии в тазу с водой, хватая их за белые уголки пинцетом. Вот он, пинцет. Тут же, не верхней полке прятался голубой перочинный ножик с эмалевым  изображением бегущей белой собаки. Я знала, что это тот самый белый Бим Черное, ухо из книжки.
Записные книжки. Их было много. И телефонные номера были в них странные, с буквочками.  Почти все они были вычеркнуты.
Если воткнуть в щёлочку между центральным ящиком и крышкой стола кухонные ножи и повесить на них большой мамин платок с цветами, получалась норка. Я стелила на пол одеялко, перетаскивала под стол горбатую лампу, Гекельберри Финна, кошку и монпансье. Как же у нас в норке было уютно  лежать калачиком и читать.
 Когда под вечер все еще никого не было дома, мы, - я и все звери, - сидели на отцовском столе. Мы не включали света в сумерки. В темноте особенно хорошо видно прохожих внизу. Зульфия первая узнавала силуэт своего доброго хозяина, и мы срывались со стола и наперегонки спешили к входной двери, открывать.
В коридоре раздавался смех, вспыхивало электричество. С непривычки  резало глаза. Как весело тащить на кухню полные авоськи со снедью! Тут уж сооружался ужин, каждый питомец получал по смачному куску, удовлетворялся желудочно и начинал благодарно урчать. Потом, уже сытые и довольные, Кутя и Зуля и прочая мелочь пузатая возвращалась на свой наблюдательный пункт, на стол у окна, а я  в свою постель.
Как-то раз весной, когда весь мир обновляется, мама решила, что громоздкий и несовременный стол занимает слишком много места. И она как-то легко уговорила папу его заменить новой модной мебелью. И вскоре приехал какой-то киносценарист и увез наш стол на грузовике, а нам в подарок оставил ученический столик из опилок, кочанов двадцать капусты, и  живого петуха. "На закусь!"– крякнул он и трынькнул пятерней по подбородку.
Комната стала сразу куцей и звери перебрались в кресла и на книжные полки.   А петух наглый был такой, трубил подъем в три ночи. Днем его любимым делом было сидеть на двери и кататься туда-сюда, туда-сюда. Оттолкнется хвостом от стены, дверь пойдет плавно, а он едет, едет, едет, – тюк, – упрется клювом в косяк, – наза-а-а-д. Очень продвинутый петух был, философ. Но на горшок мы его не научили ходить. Так он вниз  по двери и лил.
Однажды весной он выбежал на балкон, издал победный вопль и спорхнул вниз. «Вот кому-то счастье привалило!» – сказала мама. Я еще долго по утрам прислушивалась, не кукарекнет ли где? Да куда уж там. Попал наш петух, как кур во щи. Ой. Причем тут петух? Я про стол ведь говорила.
Дальнейшая судьба стола мне неизвестна.
Зато известна судьба того летчика, которому киносценарист перепродал стол. Он утопил в болоте казенный вертолет, на котором патрулировал лесное хозяйство. И дабы скрыть, что он охотился в заповеднике, хитро симулировал самовозгорание и спалил его. Его не посадили, но и не летал он больше уже.
И дался он мне на старости лет. Столько лет прошло, уж нет ни Зули с  Кутей, ни мамы с папой. Летчика я искала, чтоб выкупить стол.
Если б я нашла его, – нет, Морозов тоже умер, – тот дубовый стол, я б его снова поставила у окна и поселилась бы на нем.  С моим нежным котом Гла–Мурчиком и Барк-Лаем, добрым-добрым и умным-преумным псом.  Мы бы сидели втроем, бок-о-бок, рядышком, и вглядывались в прохожих. А узнав в сумерках знакомый силуэт...

                ДЕДА
                Моему незабвенному дедушке -
                Владимиру Сергеевичу Лебедеву посвящаю.

– Ишь, не берут на ручки... Да, Катечка? Справились с маленькой, бессовестные!      
Деда просто физически страдал, когда я плакала.
Не обращая внимания на запреты бабушки и мамы, он носил меня по комнате, утешал и пел:
Вот кошка за трубой ползёт,
Она вас всех подстережёт,
Чирик–чик–чик,
Чирик–чик–чик,
Все перышки сорвёт.
–  Смотри, дед, сядет она тебе на шею, тогда почирикаешь! – ворчала бабушка.
– Э-э-эх! Понимала бы чего! Макаренко в юбке! А вот мы пойдем огоньки смотреть. Во-о-н фонарики зажглись на улице. Смотри, какие – жёлтенькие. Мигают.  Жил-был котик. Когда он шел гулять, то надевал на лапки сапожки. Так его все и звали - Кот в сапогах. Котик был хороший, слушался бабушку и всегда просился на горшочек. А где у нас горшочек?..
  Я не лягу и не буду спать, пока дедушка не укачает меня и не расскажет сказку. Деда старался достоверно передать шум ветра в лесу, скрип качающихся деревьев и голоса заблудившихся в лесу героев.
– У-у-у! Ого-го-о! Залез тогда Мальчик-с-пальчик на высо-о-о-окую ель. И видит. Далеко-далек-о-о горит огонек, а наверху ветер так и свищет: фщ-щ-щ!.фщ-щ-щ! Деда подвывал и присвистывал, цокал языком, – так идет лошадка, – тут же причмокивал, как возничий.
      В ясли дедушка меня не отдал. «Через мой труп!» А зачем? Он же лучшая нянька на свете!

      Когда утром он выходил из подъезда, преисполненный благосклонного величия, бабки на скамеечке в один голос выдыхали: – Драс-сте, Владимир Сергеевич! И лица их светились неподдельным уважением. Он почтительно приподнимал шапку-пирожок, раскланивался и направлялся в гастроном за антрекотиком для Груни – нашего толстого избалованного кота и за мороженым для Катечки, то есть, для меня.
     Деда всегда вежливо, на старинный манер, обращался к продавцам: "Барышня, будьте так любезны!.."–  и этим располагал их к себе. Они всегда оставляли ему свежий кусочек отменного мяса и двести граммов швейцарского сыра.
     Мы с Груней с нетерпением ждали дединого возвращения дома. Как только раздавался звонок в коридоре, мы кидались ему на встречу, и я помогала ему тащить полные авоськи с добычей на кухню. После того, как я получала обещанное мороженое, а Груня мясо, мелко нарезанное  кубиками, следовало длинное повествование о походе по магазинам – в лицах и с лирическими отступлениями.
       Без приключений Деда обойтись никак не мог. По дороге с ним обязательно что-нибудь случалось.
     Однажды, по его словам, его чуть не сбила "Волга", но он не растерялся, сделал красивый прыжок, и оказался на капоте мчащейся на него машины. Самое удивительное то, что  ряженка и яички в авоське – все осталось целым и невредимым! Свидетели происшествия приветствовали отважного героя продолжительными аплодисментами.
     В другом рассказе Деда смотрел,  как ломают старые дома в районе Пролетарки, и подошел слишком близко.
– Чугунная "баба" пролетела в дюйме от моего виска! – уверял Деда, эффектно откачнувшись от воображаемой опасности. Он принимал эксцентрические позы, хватался за сердце, томно заводил глаза и грозно сводил кустистые брови… Наконец, представление окончено.
– Ну, Катечка, одевайся на прогулку! – командовал Деда  и взгляд его был многообещающим. Я пулей срывалась с места.
  –  Только не долго! – грозила бабушка с кухни, – А то знаю я вас!
  – Ах, Марриванна, моя Мар-риванна, я никогда не забуду тебя!.. – опять пел Деда театрально жестикулируя.
   – Иди, иди, артист погорелого театра! – бабушка начинала нервничать. Катя! На - совочек и ведерко.
   Деда срывал пальто и растопыривал его во всю ширь, как мулету:
–  И ждет тебя любовь, Тореадор! Да, ждет тебя любовь!
–  Смотри у меня. Как бы я тебя полотенцем не приЛаскала.
– Мы пошли. Тореадор, смеле-йе-йе-ее в бой! Тореадор, тореадор! – и наше веселое пение эхом летело до самого чердака. А там голуби.
 Мы, взявшись за руки, выходили на шумный двор.

      У подъезда на скамеечке как всегда народ. Деда галантно приветствует "дам" и жмет руку Петру Иванычу, давнишнему товарищу и соседу по лестничной клетке. Тот поспешно подвигается, предлагая местечко рядом.
     –  Чехи-то вчера продули 4:0! – с жалобной надеждой в голосе кричит Петр Иваныч. Но Деда уже не слышит. Мы свернули за угол на Талалихина.
         По пути на Птичий рынок мы заходили на все без исключения детские площадки. Я качалась, а  Деда рассказывал про то, какие раньше были улицы и люди, про довоенный рынок, конки и пролетки, жуликов и беспризорников, героев войны и первые аэропланы.
         Многоэтажные дома тогда были в новинку, и мы долго стояли, задрав головы, и наблюдали за стрелой трудяги–подъемного крана.
– Во-о-о-он, видишь, в кабинке человечек сидит? Он краном управляет. О как высоко! Пять, шесть… Фью–ить! Восьмой этаж!
Повезло тебе. Запомни: ты родилась в самой лучшей в мире стране, в самом главном городе, в Москве. Я не увижу… А ты-то  уж точно будешь жить при коммунизме.
– А что это?
– Это когда все счастливы, сыты и здоровы. Ученые придумают лекарства, мы победим болезни, и люди будут жить долго-долго, а умирать не будут.
  Необыкновенная радость и гордость несли меня по улице рядом с моим любимым Дедой, как на воздушных шариках. Я верила, нет, я знала, что все будет именно так.
   Птичий рынок!
   Он был сразу за Калитниковским кладбищем. Как войдешь в ворота – сразу налево вдоль забора собаки, щенята, дальше – котятки. Писк, лай, торг оживленный. Если обойти по кругу ряды аквариумистов, выйдешь к прилавкам с живым мотылем. Встанешь и оторопело смотришь, как продавец столовой ложкой собирает с краев беглецов и наверх, и наверх, на горку. Я смотрю с отвращением на белесых и толстых личинок.
Подходит школьник с баночкой из-под майонеза. А в ней – огненно-синий петушок вьется.  Вытирает варежкой нос.
Вам Какой? Мелкий, средний?
 Мальчишка пальцем тычет в розовую горку.
– Возьми мелкий. Сколько?
– Ложку.
– Держи. Десять копеек.
  Ловко торгует, хорошо. Зачерпнёт мотыля с горкой, завернет в газетную полоску и вручит счастливому мальчишке. И как-то с чувством, не просто сунет, не глядя, а со значением, как другу или родне какой.
– Деда! Ну Де-е-е-д! Пойдем скорее к птичкам!
   А он нарочно меня мучит, ухмыляется и тянет мечтательно.
– Опарыши… Как на него язь идёт… Язик его ам! Ням-ням-ням! Отдай карман, оторвешь!

   Ух, как много красивых рыбок и улиточек! Птички! Киски! Собачки! Мы всех пересмотрели, перегладили и счастливые идём домой с полными карманами морских камушков и ракушек. Вот нам и новое занятие: аквариум. Дед улыбается в предвкушении нового интересного дела:
– У бабушки нашей на балконе как раз пятилитровая банка из–под огурцов пылится. Подходящая! Вот мы её приспособим.
       Дома Деда ходил в неизменной фуфайке и в шароварах с начесом. Потому, что от балкона дуло. По моей просьбе бабушка купила  мне такое же обмундирование, – чтобы быть «как Деда». Команда!
     Он погремел на балконе и выудил здоровенную банку. Мы ее с хозяйственным мыльцем отмыли, без этикеток она засияла боками. Уложили на дно камешки, налили воды.
– Пусть отстаивается.
– А не заругает?
– Бабушка–то наша? Н-е–е-т. Запустим рыбок, улиток, водорослей красивых. Что лучше: пустая банка или жизнь? Живое или дохлое? Вот то–то.
   И завелась у нас на подоконнике живность. Меченосцы и вуалехвосты, гуппи, сомики, гурами… И всем нужен ведь корм живой! А термометры? А губки, трубки, дренажи и подсветка? Потом только мне ясна стала дедова стратегия. На полдороге к Птичьему рынку стоял пивной ларек. И у него собиралась теплая компания его знакомых. Все они радостно и оживленно судачили о чем-то.
–  Деда, что ты пьешь?
–  Пиво.
– А дай мне?
– Оно невкусное, горькое. Ну на, попробуй. Гадость. – опускал мне кружку.
–  Беда. Гадость. А зачем же ты его пьешь?
– Привык. Привычка.
 Пиво тянулось долго. Мне приходилось топтаться рядом, изнывая от скуки. Иногда меня замечали и спрашивали:
     –  Катенька, а ты кого больше любишь – маму или папу?
     – Деду.
     – А кем ты будешь, когда вырастешь?
     – Инженером-радиотехником. И муж у меня тоже будет –  Володя. Как Деда.
        Тут все взрослые начинали хохотать до упаду, а я пожимала плечами, чего смешного-то?..
Меня щедро угощали сушками с блестками крупной соли, или горьковатой икрой воблочки. Тогда я смаковала и потихоньку рассматривала людей. Все взрослые такие разные, интересные. Потом я считала инвалидов. Их было много, на московских улицах, гораздо больше, чем сейчас. Вот скачет на костылях дядька.
– Это герой, фронтовик. – тихо объяснял мне Деда. – Дядя на войне потерял ножку.
– Потерял? Как это?
 –Так. А вон тот – видишь? Потерял обе ножки. Страх, ужас и жалость – потерял…Я сперва не видела, потому, что смотрела вверх. Но мимо нас прокатился на доске с колесиками обрубок человека с меня ростом, жестко притянутый ремнями к грязной подушке за култышки. Он взмахивал руками и резко толкался, как лыжник от земли, двумя деревянными  обтерханными держаками-толкалками, похожими на калачи. Я прижималась к деду, давая дорогу дерзкому инвалиду.
      Дед на фронте не был. Он работал в тылу на радиозаводе. Они с другими инженерами, товарищами, изобретали ларингофоны для танкистов и летчиков. У Деды были медали за эту работу, но он их надевал очень редко, 9 мая, в День Победы. Считал, их второсортными, что ли, ведь они не боевые.
 И до самой пенсии Деда был радиоинженером, его огромный рабочий стол был до отказа забит всякими полезными детальками, инструментами разных назначений и разноцветными лампочками различных видов и размеров. Мне разрешалось помогать Деде в работе над его какой-то немыслимой радиоконструкцией, и я с удовольствием держала пинцетиком проводок, пока не затвердеет оловянный шарик, оставленный дединым паяльником. Мне очень нравились запахи канифоли и хлорвиниловых проводов, которые цветными косами лежали повсюду. 
       Когда нам надоедало паять, строгать и сверлить, мы, вооружившись спринцовками, шли на кактусы. Их колючая колония размещалась на подоконнике. Мы поливали их аккуратно, с фармацевтической точностью: по несколько капель в каждый горшок. Зато бегонии поливали щедро и опрыскивали из самодельного пульверизатора, изготовленного самим Дедой по его же проекту.
     Деда считал, что скучно бывает только дуракам и лодырям, поэтому нам всегда было чем заняться. Надоело паять, строгать и сверлить –  вычесываем кота. Деда держал его, а я ножничками состригала с его шикарных штанов шарики свалявшейся шерсти. Кот очень нервничал, переживал за свои галифе и обещал отомстить.
       Евнух Груня носил женское имя, был толстым и увесистым. Сказать почему?
    Однажды весной Груня взбесился, взвыл диким голосом и спрыгнул с балкона третьего этажа. Его нашли, хотели поймать, но не тут–то было. Он был не один, а ка–то странно ездил верхом на соседской кошке, держа ее зубами за шкирку. Мы хотели его взять, но он извернулся и покусал Деду, потом меня и дворничихину дочку. Мне–то еще ничего, а Ленке двадцать семь швов наложили… Нам всем грозило по сорок уколов от бешенства, если не сдадим бандита. Искали кота всем двором.
     Мятежного Груню изловили на валерьянку, повязали пьяного, и в авоське отвезли к ветеринару… Деда умолял не усыплять кота, и Груня отделался сравнительно легко. А так, до этого случая, считалось, что он – кошечка.
     К бабушкиному приходу с работы от былой кошачьей красы мало что оставалось. Добытая в бою шерсть не выбрасывалась, а складывалась в пакетик, как ценное сырье. Время от времени Деда взвешивал ее на аптекарских весах: 
– Ух ты! Семьдесят восемь с половиной граммов! Скоро будем с Катечкой прясть ниточки!
     Деда пристроил к спинке стула гребенку, на которую надевалась кошачья куделька, веретеном служил мне большой красный сувенирный карандаш «Гигант». И я пряла.
– Удивительная усидчивость...– шептались мама и бабушка. – И какая ровная нитка, ты только посмотри! Татунюшка ты наша хлопотунюшка! Умница. Уже вяжет крючочком что-то. Ты видела? Посмотри вон. Х-ха! Не что-то. Свитер дедушке.  Свяжу пару рядов и бегу скорее показывать. Деда терпеливо мерил бесформенную клякушку, изрядно запутанную, и похваливал.
– О, как уже много! Красиво получается, очень, очень, очень!

      А как мы с Дедой смотрели по телевизору "Неуловимых"! Сидя рядышком на тахте, мы радовались, что ещё не конец фильма и будет продолжение, и есть время поставить чайник. Как мы слушали радиопостановки и концерты! Бывало, Деда наденет мне свои наушники: «Лунная соната»! –  и улыбается, глядя на мой восторг. Он выучил меня искусно высвистывать заковыристые мелодии: песню Сольвейг и Полонез Огинского.
      Ещё Деда учил меня рисовать. Сам он рисовал замечательно. У него был деревянный ящичек-чемоданчик с масляными красками и кистями. Деда очень любил природу. Часто рисовал лесные пейзажи. Особенно удачные картины висели на стенах, и бабушка нахваливала их: – Ну, Левитан! Ведь можешь! Можешь, когда захочешь! Я всегда говорила, что у тебя незаурядные способности!
        Я рисовала целые заросли грибов, кошек в юбочках, деревья и всевозможные узоры, узоры, узоры. Мои "шедевры" он аккуратно складывал в папку для бумаг.  Всякий раз, когда он пополнял коллекцию, пересматривал и говорил:  – О! Как уже много! Скоро откроем выставку.
       Это меня подогревало и я с пущим рвением налегала на карандаш. 
– Чаще смотри на натуру, – говаривал Деда, – не увлекайся фантазёрством. А бабушка придёт и ахнет: кто же это так нарисовал? А это – Ка-а-а-течка. И обрадуется.
      А бабушка радовалась, конечно. Но сначала всегда замечала ощипанные  Грунины штаны, заболоченные герани, и выразительно смотрела на Деду.

       Да, Деда меня баловал. И как баловал!
       Помню, как-то раз, я уехала с детским садом на дачу. И вдруг мне приходит посылка! Воспитательница собрала всех ребят вокруг стола и говорит:
   – Ребята! Кате дедушка прислал необыкновенную посылку!  С этими словами она ставит на стол небольшую коробку из плотного картона, выкрашенную весьма искусно под кирпич, с прорезными окошечками, на которых крепились ставенки. Из одного окошка на ребят смотрела черепашка.
       Ну, да! Это она, моя неповторимая Мотя, которую мне дедушка купил за неделю до отъезда на дачу. Вот и дырочка   в плашке панциря, прикрывающей хвостик. Деда аккуратненько просверлил её из гуманных соображений. Черепаха гуляла на балконе, где была довольно большая щель, через которую она легко могла свалиться вниз. Деда так рассуждал: – За ножку привязать – ей  будет неприятно. Вот тебя бы за ножку привязать? А продеть веревочку сквозь дырочку и завязать на бантик – даже пикантно.
     Я просто зашлась от любви, когда увидела свою Мотю. Целое утро я пасла её на лужайке и кормила одуванчиками. Ребята не отходили от нас. Но насладиться счастьем я не успела. Черепаху вместе с её прекрасным домиком быстренько ликвидировали во время тихого часа. Я обшарила всю территорию нашей группы, но черепахи и след простыл. Не могу описать горя, охватившего меня... До сентября было еще очень далеко, почти месяц, и я мучительно переживала разлуку с родными.
       
       Деда пользовался кремом для бритья "Флорена". Я так любила запах этого крема, что он всегда разрешал мне мыть им руки. Он выдавливал мне на ладошку длинную перламутровую колбаску и я всё мылила и мылила руки, чтобы на подольше остался дедин запах.
      В понедельник утром, когда меня везли на пятидневку в сад, я надевала дедушкино кашне. И, отправляясь с группой на прогулку, внюхивалась в пушистый ворс и думала о долгожданной пятнице. Шарф я носила не назад, как все дети, а вперед, чтобы в любой момент можно было понюхать, погладить его и полюбоваться кисточками.
 Пятница. Я и моя подружка Алена стоим и смотрим на прохожих сквозь квадратики металлической сетки. Идёт снег, а мы ждем, когда нас заберут.
    – За тобой кто придет? - спрашиваю я.
    – Мама, наверное.
     – А за мной дедушка.
     Крупные снежинки мельтешат в свете изогнутого фонаря. Ребята расходятся по домам. То и дело слышится счастливое: "До свида-а-а-нья!" А мы нетерпеливо переминаемся с ноги на ногу, ждем. И вдруг: Деда! Я кидаюсь на шею долгожданному освободителю и, приплясывая, мы идем мимо воспитательницы. Деда степенно приподнимает шапку:  – Всего хорошего!" – и мы обходим детсадовсий забор, и я вижу припавшую к сетке Аленку, всю заснеженную и грустную. Тогда Деда достает из кармана теплые кубики "Кис-кис" – мои любимые ириски!
– Пойди, угости девочку. Я в своем счастье великодушно отдаю и свою конфетку.
– Пока, – вздыхает Аленка и ещё мужественнее глядит в ту сторону, откуда должна показаться её мама. А мы с Дедой с песней направляемся маршевым шагом к метро. А снег всё идет, и на шапке у Деды сугробик.
   
    Помню, снимали мы дачу под Москвой. Деда был страстный грибник. Рано-рано утром, по росе, отправлялись мы в дальний лес с корзинами и целлофановой сумкой "на всякий случай", как говорила бабушка. И мы приносили в ней шишки, красивые корни, мох для моих поделок. Грибов было в изобилии, и искать не надо, только успевай снимать бархатные шляпки с боровиков. Усыпанные сухой сосновой хвоей тропинки уводили нас в темные чащи, где  было холодно от того, что солнечные лучи не могли протиснуться сквозь густые, сцепившиеся кроны.
       Если я, увидев семейку белых, хищно кидалась к ней и быстро подрезала крепкие ножки, то Деда напротив:
–  Катя, беги скорее сюда! Смотри, какой герой стоит!
Он аккуратненько, обеими руками обминал травку вокруг гиганта и, чтоб показать Мариванне «как он рос», ножичком резал землю, как торт, и вынимал прямо с травой и кубиком дёрна.
        Обратно идти у меня не было уж сил, и Деда, посадив меня на закорки, шёл и шёл терпеливо по шоссейной дороге, иногда останавливаясь, чтобы перевести дух. А я держала его за уши.
     В середине лета я стала совершенно черной от загара. В одних трусиках гонялась за бабочками на опушке, срывая налету  головки ромашек.
     Однажды, глядя на полуживую бабочку в моих руках Деда сказал: – Лучше отпусти, у нее, наверное, детки есть. Они плачут, маму зовут. С тех пор я разлюбила охоту на бабочек.
     Река была в пяти минутах ходьбы от домика. Крутая тропинка бежала вниз, вниз,  между кустов малины и бузины, и  в конце её вечером всегда можно было видеть Деду  в  клетчатой рубашке с закатанными по  локоть рукавами, тихо сидящего на деревянных мостках. И дымок  папиросы, и его удочки, отражающиеся в воде, и большой рыбацкий ящик с лямкой через плечо.  Деда давал мне удочку и всегда очень радовался, когда мне везло. Домой мы шли с победой. Деда всегда преувеличивал мои успехи. Он вдохновенно рассказывал о рыбалке, как у него сорвалась "во-о-о-о-т такая рыбина!"  И бабушка хохотала, и мы ели жареных карасиков и смотрели на закат, и я разгоняла мошкару здоровенным зонтиком укропины. 
               
      Осенью Деда повёл меня в школу. Не знаю, кто из нас больше волновался,  он или я.
     На школьном дворе было торжественно и страшно от многолюдья. Я помню, как он переживал, передавая меня в руки учительницы, и долго-долго  махал мне из-за ворот.               
      Лишь два месяца я проучилась в этой школе. Наконец-то моим родителям дали отдельную квартиру в одной из новостроек Москвы. После продолжительных и темпераментных дебатов, мама и бабушка всё-таки решили, то я должна жить с родителями. В декабре я переехала и пошла в школу рядом с домом. В первое время я очень тяжело переживала разлуку с дедушкой, скучала. Бывало, сяду в кресло носом к спинке и скулю несколько часов кряду. Но Деда неизменно приезжал по воскресеньям, нагруженный подарками и сластями. Потом всё реже и реже, а я потихоньку  привыкла на новом месте, обзавелась подружками. Позже я ездила к Деде лишь на праздники и каникулы.
     Состарился и умер кот Груня, смерть которого Деда едва пережил. Целый месяц к старику ходила медсестра  делать уколы, и в доме пахло валокордином. Вздыхала на кухне бабушка. Заглядывала в комнату, спрашивала: "Володь, не хочешь чего-нибудь?" Но Деда ничего не хотел.
     С годами он становился сентиментален, часто плакал, когда по телевизору показывали чье-нибудь несчастье или счастье, но к которому герои шли долго и трудно. В хорошую погоду он подолгу сидел у подъезда и рассказывал друзьям-пенсионерам необыкновенные истории из своей жизни. Про то, как он работал шифровальщиком в Финляндии при Советском посольстве, как он «с группой товарищей» в Средней Азии строил первые радиостанции, про войну, голод, разруху... Теперь дедки и бабульки могли сколько угодно играть с ним в шахматы и наслаждаться его импровизированными моноспектаклями.
      Иногда он замыкался в себе, и мог подолгу не двигаться с места, сидя на балконе в кресле.
       Я выросла и пошла работать на фабрику, по вечерам училась. Времени стало в обрез, – все дела, дела... На визиты к старикам и вовсе не хватало сил. Потом Деды не стало…
       Теперь у меня свои дети и муж Володя.  Так летит время! У нашего кота смешное имя – Бублик. Когда я хожу мясом для него, и в очереди в гастрономе вдруг кто-то скажет продавцу: "Барышня, не сочтите за труд", – я рефлекторно поворачиваю голову и ищу глазами этого человека.
     Вдруг, он похож на Деду? 

                МАРИВАННА

    Бабушка  –  женщина большая, полная. В ней сто кило, даже больше. Она рассказывала про войну, про голод и эпидемии, про то как ехали в Уфу. Поезда стояли подолгу, ждали, пропуская на фронт составы с техникой и солдатами. Как под вагонами пробирались за водой, не зная, тронется поезд или нет, и когда тронется. Не попасть бы под колеса, не отстать бы. Страшно.
    Во время войны она весила была почти дистрофиком. Было голодно. Картошкой кормили детей. А себе жарили очистки. Она и теперь говорит, что ничего вкуснее нет жареных картофельных очисток на постном масле.
       Ехали в Уфу. Бежали от немцев. И малыши заболели дизентерией. Их сняли с поезда на каком-то полустанке и отправили в госпиталь.  Антибиотиков не было. И ничто не могло их спасти  - маму мою и дядю Славу   –   только прямое переливание крови, ежедневное. И бабушка кровью из обеих рук через иглы и трубочки кормила своих еле живых, измученных  поносами и рвотой детей. И спасла.
     Но Бабушка всегда повторяла, что все наоборот: дети спасли ее от верной гибели. Ведь если б не они, она стала бы летчицей, пошла бы на фронт и погибла. Маша Белова занималась в аэроклубе, лихачила, а вот прыгать с парашютом боялась. Она достаточно налетала учебных часов, чтоб стать военнообязанной и поступить в один из полков Марины Расковой, стать «ночной ведьмой». Но она влюбилась в моего деда, вышла замуж в 37 году и родила мою маму. А еще через три года Славочку.
     А после войны она как пошла есть, все ела, ела и никак уже не могла остановиться.
                ПАПА

     У меня очень странная память. Многие не помнят своего детства лет до пяти. Лев Николаевич Толстой утверждал, что помнит в подробностях, как его крестили в младенчестве. Что ж, я верю. Потому, что мне доступны совсем уж невероятные воспоминания, внутриутробные. Я изнутри мамы слышала музыку, стихи и громкий смех. Как за стенкой. А по ночам – это как сидеть спиной к мусоропроводу на лестничной клетке, то хлопнет дверь соседа, то что-то по трубе летит-гремит, то голуби заворкуют на карнизах.
      Я помню, как меня пеленали. Как ворочали с боку на бок жесткие руки няньки или медсестры. Но точно не мамины. Как поднимают мне плечи, потом ноги – это перевязывают сверток со мной крест-накрест. Резко взвизгивает капроновая лента, вижу как шустрые пальцы расправляют прозрачный бант на животе. Как он искрится своими бахромками на краях. Помню как это приятно и горячо – описаться. Как долго болит живот, и тебя носят на руках, и поют:
Мы красные кавалеристы и про нас
Былинники речистые ведут рассказ,
О том как в ночи ясные, о том как в дни ненастные
Мы смело, мы гордо в бой идем.
    Это Деда. Ни слова не понимала, но мне это его выступление очень нравилось. В кроватке скучно.
     Помню расцветки маминых юбок и халата, близко вижу переплетение ниток покрывала с цветами на нашем дачном диване.
    Помню, как мне было неприятно и больно, когда меня тискали, сжимали в объятиях и душно целовали,  брали за щеку и трясли, щекотали под подбородком. Я упиралась изо всех сил в мягкую грудь кому-то и уклонялась, что есть мочи, лишь бы от меня отстали. Это бабушка. Страстная, задушит своими ласками!
    А отца совсем не помню. Нет картинки и все тут.
   Мне около полутора лет, я пытаюсь говорить, но лишь невнятно лепечу.
- Как тебя зовут?
- Тат-ти.
- Правильно, Катя, умница Катя!
   И все хохочут и я вместе с ними. А что смешного? Не пойму. А какая разница.
   И я повторяю: - Татти, татти, та-тя. Я – Татя? Я – Катя. Ага! Катя – это я.
    Лето, деревенский дом. Пахнет укропными грядками. Мама и бабушка моют посуду и разговаривают. Вдруг бабушка делает знак рукой:
- Тихо! Едет!
      Где-то далеко чуть слышно стрекочет, будто кузнечик, мотоцикл. Звук усиливается. И вот уже все взрослые бросают свои дела, спешат во двор, встречать. Я сползаю с высоких деревянных ступенек крыльца и тоже иду по дорожке, посыпанной песочком. Мимо дома ходят белые куры, клюют всякий сор. Я часто ныряю вперёд и, поднимаясь, мне приходится отряхать ладоши, они все в песке.
    Я так близко к земле и у меня такое хорошее зрение, что я вижу каждый камешек, каждую песчинку и перебегающего мне дорогу муравья. Смотрю на свои коричневые сандалики, остро пахнущие влажной кожей, и вдруг понимаю, что я – это я. Что не то же самое, что все вокруг, а что я – совсем иное, я – Катя. И я живая. Как этот вот муравей. Я продолжаю путь на четвереньках. Во рту сухие травинки. Это усы. Я жук.
     За высокими стенами цветов слышен счастливый мамин голос, шум и хохот. Меня тянет к ним, но я не знаю, куда идти. Меня находя большие руки, несут. Вот сажают верхом на черный, теплый и гладкий бак мотоцикла. Я знаю, что это такое. Сперва я обхватываю его и прижимаюсь всем телом, ложусь животом. Потом с усилием откручиваю двумя руками крышку и лезу рукой в дырку. Там металлическая сетка. На меня пахнуло резким, теплым и приятным. А человек мотоцикла говорит, что туда наливают бензин, и что сейчас он кончился. Я вдруг понимаю, что этот человек – мой папа. Папа главный. Самый сильный и хороший. Он слегка меня побаивается и не умеет со мной говорить.
– А вот я сейчас тебя пощекочу! Козя, козя, кыть-кыть-кыть!
    Вдруг он взял меня под мышку и понёс к умывальнику. Я дрыгаюсь и воплю, потому что умываться противно и мокро. Я вишу вниз головой над тазом, вцепившись в ремень его брюк, чтоб не нырнуть в мыльную воду, а папа смеется, гремит штырьком умывальника и приговаривает: «А нечистым трубочистам стыд и срам, стыд и срам!». Я плююсь. Не люблю я мыло. Бя! Не люблю, когда лицу холодно и мокро.
   Помню ещё: настал вечер, скатерть, хлеб, варенье. Я опять вниз головой, болтаюсь, перекинутая через отцовское колено, как тряпка, и нудно тяну на одной ноте: «А-а-а-а-а!» Отец смеётся и слегка потряхивает. И я вывожу уже какую-то свою мелодию, как мне кажется, красивую. Вот, как с папой получается! С ним всё-всё интересно! Я пытаюсь музыку спеть: Не-е-е-е слышны в саду-у-у-у да же шо-о-ро-о-охи-и-и-и. Но меня никто не понимает и не подтягивает. Очень обидно. Стараешься, стараешься для них.Эх!
       Люблю наблюдать тайком, как папа бреется. Он смотрит на себя, а я стою у косяка, за полотенцем длинным, хихикаю потихоньку в ладошку. Он меня не видит. Вода льется, он не слышит, что я близко. Папа смотрит прямо – сперва прищурится, спрашивает: «Ты кто такой?» А потом как глянет! «Я-то? Я самый лучший поэт!» - и давай в стаканчике мыло кисточкой гонять. Потом намуслякается весь, белый-белый, Дед Мороз, одни глаза синие смеются. Рукой через голову перемахнет, хвать себя за висок, и от виска бритвой по белому ведет гладкую поло-о-сочку. До подбородка. Взболтнет в стакане с водой станком и снова смотрит на себя в зеркало с весёлым прищуром. А станок под струей как рыбка трепещется. Очень красиво. И я себе бороду брила. Только тс-с!
 
     ПОЛУНДРА!

    Папа редко оставался со мной. Но зато когда оставался – это было что-то незабываемое. Никто не умел так играть, с такой азартной самоотдачей, как он. Если весна-лето на дворе – у нас в водяные войны.  Главное, чтобы еще кто-то был из ребят, вдвоем не так весело. Носились по квартире с воплями, прятались в шкафах, вылетали пулей из-за шторы и стреляли друг в друга из брызгалок. Бутылка от шампуня с дырочкой в крышке – отличный водный пистолет. А клизма – еще и очень обидная брызгалка. Но в нее долго воду заряжать, пока она там насосется, тебя сто раз убьют.
- Вижу цель! Передаю координаты: квадрат за креслом. Слева по борту! Огонь!
    А когда вода кончалась в наших пистолетах, мы мокрые майки-треники долой и давай махаться. Довольно больно, если по спине со всей дури, я вам скажу. Прогнешься, как ужаленная, и дёру.
   Звонок в дверь!
- Полундра! Свистать всех наверх! – командует вдруг папа. Конец игре. – Так, драим палубу. Скандал обеспечен, если зальем соседку.
- Кто по добру не сложит клизму,
Того подвергнут остракизму.

    Приятно шваброй провести влажную полосу от окна до двери в большой комнате. Ведь теперь можно жирного погонять! Это так: надо встать по краям дорожки и гонять Жиртреста из рук в руки. Проиграет тот, у кого он лопнет. 
      Какой такой Жиртрест? Это просто. Берём шарик воздушный, надеваем на кран и наполняем водой. Крепко держим, он тяжелеет на глазах и нужны ещё руки, подстраховать снизу, чтоб не улизнул или не лопнул раньше времени. Кончик-надувалку закручиваем как следует и завязываем  узелок. Получается Жиртрест-Мясокомбинат. Теперь готовим арену. На дно ванны льем немного водички, затыкаем слив пробкой и капаем чуть-чуть шампуня. Или мылим его, голубчика. Так. Вооружаемся клюшками, швабрами, выбивалкой для ковра – кто чем. Задача выкинуть Жиртреста из ванной. На пол. Живым! Это невозможно сделать одному, только вдвоем. Для этого разбиваемся на команды.
     Как же весело его гонять! Он летает по скользким стенкам ванны, трясется весь, и мы трясёмся от хохота. Если Жиртрест разгонится и по спирали выскочит – победа! А лопнет под чьим-то натиском – ну всё, беда. Конец игре. Жиртрест покойник. Проигравший, ясное дело, моет пол.
       Если за окном смурь и холодрыга, то можно сыграть в кости или в пуговицы.
     Пуговицы жили в большой коробке и копились много-много лет. Если сядешь вспоминать, найдется и от старого бабушкиного пальто, от кителя двоюродного деда-подполковника, это от школьной формы, а мелких бельевых – как гороха. Пуговицы - это деньги. Большие красивые – рубли, поменьше полтинники, а маленькие пуговки – копейки, пятаки и гривенники.
   Вот папа перевернет коробку вверх дном, раздаст нам битки – самые большие пуговищи, поделит их между нами и пошла игра. Каждый из своей кучки выделяет по одной, выдвигает в центр, на кон. Нужно так нажать на край пуговки, чтоб она подпрыгнула и перевернулась. Получилось – твоя. Кто больше всех себе нагреб – тот богач. Играем по очереди. А когда очередь твоя будет – это как повезет. Можешь остаться с копейками одними. Считаемся.
– Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана, буду резать, буду бить, все равно тебе водить!
– Я вожу!
    Большие пуговицы самые лучшие и дорогие. Они быстро заканчиваются. А потом можно играть в магазин, и этими денежками пуговичными расплачиваться.
                НЕ ЖИЗНЬ, А СКАЗКА
    Однажды была за окнами особенно гнусная муть и слякоть. Мама на работе. Папа на больничном. И в добавок электричество на несколько часов отключили. 
– Во здорово,  – сказал папа и поставил чайник на огонь.
Залезли мы под одеяло, греемся.
Я и говорю:
–  Пап. А расскажи мне сказку.
А он:
– Ты что, читать разучилась?
– Ну, это не то. Свою какую-нибудь. Сам сочини. Ты ж писатель? Давай.
– Ну хорошо. Только ты мне помогай.
– Ладно.
–  Так вот. – начал папа. – Жила-была…Ложка.
– Обувная!
– Ладно. В одной старой маленькой  гостинице  жила-была Ложка. Не не простая ложка, обувная. Она скромно висела в прихожей …
–  Ровно тридцать лет и три года?
– Точно. Как это ты догадалась?
– На специальном крючочке, рядом с галошницей.
– Слушай. Кто кому сказку рассказывает: ты мне или я тебе? Ладно. Она скромно жила рядом с галошницей. И работенка у нее была так себе, не престижная. И ручка была у неё…
–  Плохой! – выпалила я. –   неудобной.
– Во-во,  и  люди, частенько поругивали и Ложку, и мастера, который её сделал,  и  хозяина гостиницы. Так вот эта самая ручка у Ложки была в форме  женской руки с кокетливо отогнутым мизинчиком.
Ни блестящая, прочная сталь с отливом, ни искусная резьба по африканской слоновой кости, ни благородство формы  не сделали Ложку счастливой. И столько ругани она выслушала за свою жизнь, столько раз её с досады бросали в темный пыльный  угол - ох, лучше об этом не вспоминать. И спряталась она в самом дальнем и маленьком номере.
     И вот однажды в этот номер, где на гвоздике скромно жила Ложка, въехал…
–  Веселый папа? – подсказала я.
– Нет, другой жизнерадостный Дядька. «Х-ха! Чудненько! И вид из окна! И душ на этаже! Живё-ё-м!» – подумал он.
– Он в Москву приехал, что  ль?
– Зачем в Москву. Давай, в Лондон какой-нибудь?
– Давай.
– Дядька  бросил большую сумку прямо на постель. Достал из неё…
– Курицу варёную! 
–  Принимается. Курицу жареную – жареная вкусней - и бутылку вина. Он поставил бутылку на  стол и огляделся: чем бы её открыть. Штопора не было. И тут он увидел в углу у двери изящную Ложку, которая как бы манила его пальчиком ручки. Обрадовался Дядька: «А ну-ка, иди сюда, детка!» - он взял  и подкинул Ложку к потолку. Ложка сделала сальто и точно упала в руку.  Дядька аккуратно протолкнул пробку внутрь бутылки, налил в бокал красивого вина, полюбовался на него и, чокнувшись с Ложкой, сказал тост: «За любовь!»
–  Да! И Ложка тут же влюбилась в Дядьку. По уши.
–  Ну ты даешь, Катерина Великая. Конечно. Вспыхнула любовь. Ведь никто еще не называл Ложку деткой и даже не разговаривал с ней. С этого дня она так старалась ему понравиться! Она стала мягче и пластичнее. Когда Дядька протискивал с её помощью ногу в башмак, она даже теплела. 
– И Дядька тоже полюбил Ложку. Он клал её в карман. И шли гулять. Или в гости.
– В гостях Дядька доставал ложку и говорил: «А вот и мы!». И за столом, ради хохмы, Дядька раскладывал по тарелкам жареную форель: позвольте за вами собственноручно поухаживать, мадмуазель! Наши руки не для скуки, для любви сердца-а-а-а! – За столом Веселый Дядька был душой компании, рассказывал разные случаи и играл Ложкой. То вставит в пальчики ей сигарету и так курит, на зависть всем. Он любил пугать и конфузить собеседниц. Как схватит внезапно Ложкиной ручкой коленку дамочки, а та как взвизгнет! Смеху-то!
– Йи-и-х! Ну, папа-а-а-а! Не щикотайся! Ща тресну!
И я его правда треснула промеж лопаток. А он как завопит:
 – Чайник! – и рванулся на кухню. Пахло странновато.
– Сгорел?
– Кирдык чайнику. Поставил бедолагу на балкон. Остывает. А воду на газ – в ковшике.
Папа вернулся под одеяло с коробкой кукурузных хлопьев.
– Давай дальше.
– На чем мы остановились? Да. И Ложка была горда и счастлива.
Все говорили: «Какая приятная вещица. И красивая, и многофункциональная. Дай нам поиграть». Ложка боялась, что Весёлый Дядька предаст её в чужие руки и замирала от страха.
– Нет, не отдавай ее, пап!
– Ладно. Самому позарез нужна. – говорил он. –  А вас она и слушаться не станет.
«Какой он умный, тонкий», –  думала Ложка, –  «как хорошо быть вещью такого интересного человека. Везучая я! Ну, кем бы я была без него, что бы я видела в жизни? Пятки да шнурки, чулки да каблуки, да пряжки туфель. В лучшем случае, ну, знала бы все обувные марки. И все. А теперь? Я среди людей на равных! Я моему весёлому Дядьке нужна, чаще даже, чем телефон! Как он мной играет.  Эх! Видела б меня сейчас моя бабушка!»
– Пап, как там чай?
– Ещё рано. Ну вот, значит. С Весёлым Дядькой Ложка  узнала лондонскую жизнь. Где они только не были, чего с ним не переделали! Она и газету научилась разрезать, и в парке в кормушку птицам корм насыпать. Однажды – о ужас! Дядька с неё даже кормил в зоопарке тасманского дьявола!
– Такой есть?
– Есть. Очень свирепое существо. Свирепое и ненасытное. «Что б я без тебя делал?» – частенько говорил Дядька, когда Ложка вовремя и к месту оказывалась под рукой. Она следила за ним и предугадывала его желания.
– Пап, давай она станет его секретаршей?
–  Давай. «Я его секретарша», –  решила про себя и Ложка загордилась окончательно.  Так пролетела неделя. Закончилась командировка, Веселый Дядька собрал свои вещи и полетел домой. А в кармане у него лежала и тряслась от страха Обувная Ложка из тихой лондонской гостиницы.
– Он её спёр? Во даёт.
– Нет. Он её спас.  Она тряслась от ужаса и думала: «Вдруг он вернёт меня на гвоздик? Нет. Не хочу, не хочу на гвоздик! Уж лучше смерть».
В аэропорту Дядька переложил Ложку в сумку и сдал в багаж. Всю дорогу она спала. Ей было темно и надёжно среди других добрых и верных дядькиных вещей.
– Папа, чай!
– Иду. Сделать тебе козью наку?
– Конечно!
    Папа умеет в половнике растапливать сахарный песок с водичкой. Когда он сделается прозрачным и золотистым, он в него насыпает крошеные орехи. Потом выкладывает на тарелку, мнёт ложкой, и, пока лепёшка ещё теплая, намечает ножиком квадратики, чтоб ломать удобнее было. М-м-м!
     Папа вернулся с двумя стаканами. Придвинул ногой табуретку, поставил всё и снова ускакал. Прискакал с блюдечком.
– Сервис на высшем уровне. Получай свою козью наку.
Мы стали хрустеть и прихлёбывать. Я прошу:
– А дальше?
– А что дальше? Всё. Он спас прекрасную Ложку из темного и страшного логова. Конец.
– Нет. Ты расскажи, как она вылезла из сумки, где стала жить, что делать.
Папа вздохнул, дохлебал задумчиво свой чай.
– Ну слушай дальше. Веселый Дядька приехал домой.
– На такси. – помогаю я.
– Естественно. Из Шереметьева-2. В коридоре его с визгом и поцелуями встретили дети. Он распаковал сумки, достал всем подарки.
– Игрушки, книги, шоколадки и всё-всё-всё.
– Да. Все были счастливы. «А тебе, жена, особый подарок!» И он – раз!
вынул из-за спины Ложку. «Это что за пошлость?» – обиделась смурная жена Веселого Дядьки. И Ложка сразу её возненавидела. 
«Эх ты. Это для туфель», –  сказал погрустневший Дядька. И Ложка чуть не возненавидела и его вместе с нею, за такие слова.
«Нам с этой Ложечкой есть что вспомнить», –  начал было снова веселеть жизнерадостный Дядька. «У тебя даже с обувачкой есть о чем вспомнить. Только не со мной», – буркнула жена. Она надулась ещё больше и пошла на кухню греметь посудой.  А он решил, что ничего ей больше не расскажет во веки вечные. Всё равно она не поймёт. 
– Жена его совсем не любила?
– Почему? Любила. Ревновала даже. Ещё бы: он же был не простой, а Весёлый дядька. А весёлых все любят.
– А Ложка?
 – А Ложка с сожалением посмотрела на шаркающие ноги грустной тётки  в шлёпанцах и подумала: «Надо же!  Какие бесформенные у неё тапки, со стоптанными задниками. Увы, я никак не смогла бы помочь этой женщине, даже если бы захотела».
    Дядька взял Ложку, пошел в другую комнату и отдал своей старшей дочери.
– Дашке.
– Ладно.
   Дашка взяла её и сказала: «Хм. Сказочная вещь! Я  почти такую же видела в журнале. Эта даже лучше. Я буду на неё вешать свои украшения: кольца, цепочки и серёжки». И она укрепила её между толстыми  книгами на полке.
    Весёлый Дядька улыбнулся, подмигнул, а Ложке показалось, что именно ей,  и сказал: «Конечно, она же этого достойна.  Ведь она настоящая аристократка. Представляешь, если б не эта Ложка, я б умер там со скуки, с этими специалистами среднего звена». 
      И Дядька рассказал дочке, как Ложка талантлива, как они с ней давали на чай официантику в одном пабе, и как тот чуть не упал в кадку с фикусом от испуга. И про то, что Ложка хоть и молода - а курит, и как он – ну, никак не мог бросить её в пыльном номере гостиницы после всего, что они вместе пережили. Ложка была польщена. Хоть ей  было и грустно разлучаться со своим добрым другом, но она была благодарна ему. Да, теперь и ей было что вспомнить!
– Ну, пап. Еще не все. А давай они не будут с Дядькой расставаться. Никогда-никогда.
 – О! Свет дали. Тут и сказочке конец, а кто слушал – огурец.
- Ну, па-а-а! Не честно так!
–  Хорошо, хорошо. Не ной. Старшая дочь тогда и говорит: «Слушай, пап. Ты  бери её у меня в поездки. Маленькая, нужная. Иногда вещи бывают интереснее людей. И ведь к ним так привязываешься!»
    Когда дочь веселого Дядьки погасила свет и легла спать, Обувная Ложка слегка пошевелила мизинчиком, и хрустальные  бусинки зазвенели в ночной тишине. Она улыбнулась и послала  Весёлому Дядьке…
– Воздушный поцелуй.
–Точно.

Содержание:

Швейная машинка
Я знаю пять имен
Чет и нечет
Дар
Пошли подтянемся
Карандаш
Королевские доходилки
Ангельское терпение
Елочка, гори!
Часики
Мячик
Зайцы
Васска
Мы  ходили промышлять
Блин
Деда
Мариванна
Папа
Полундра