Никто не простит

Журналистика – опасная профессия, даже если главный герой не распутывает рискованные политические интриги. Сама жизнь, расширяя круг его общения и интересов, неминуемо сталкивает человека с обстоятельствами нестандартными, зачастую трагическими, вольно или невольно вовлекая в круговерть ситуаций, требующих, обрекающих на неожиданные решения. А уж когда тень беды неотвратимо надвигается и на него, и на людей, близких ему по дружбе, любимых - ему приходится принимать трудные решения.

18+

Глава 1
      
НЕ ПРОСТИ ГРЕШИВШЕГО ВО ИМЯ СЕБЯ


Лимон у меня сохнет. Ну просто на глазах. Один куст уже увял, а теперь второй "уходит". Я их пытался спасти - поливал водой, мыл под душем с мылом, опрыскивал какой-то разрекламированной вонючей западной фигней - бестолку. Первый сбросил листья и взялся по коре коричневой мертвой сухостью. Другой держался долго, но теперь каждый день роняет по листочку, которых на кусте осталось-то... Сколько же их осталось? Восемь. А вчера еще было десять. Десятый и девятый валяются на полу. Спорхнули незаметно с веток, пока я брился и стоял под душем. Гуще стали падать, не углядел...

Мне всегда было жалко терять что-то близкое, ставшее привычным, как бы частью меня. Расставаться, прощаться, вычеркивать из памяти. Вроде никуда не денешься, так складывается, получается. Но каждый раз ловлю себя на том, что, прощаясь с чем-то, освобождаясь от прошлого, мы так или иначе его предаем. В одних случаях невзначай, в других - осмысленно, приговаривая, словно каясь: не моя, мол, вина, так вышло... Универсальная формула безысходности и самооправдания. Отпускающая грехи на все случаи жизни. Усыпить или отдать в чужие руки свою собаку только потому, что ты не научил ее быть умной и послушной - это что? Предательство, низость? Нет, ну кто из предателей это признает? Тысячу оправдательных причин отыщут для сохранения внутреннего душевного комфорта. Так, скажут, получилось, безвыходная, понимаешь, ситуация... Потом с той же легкостью, обкатав тропинку измены, этот человек отвернется от друга, сказавшего невпопад обидную фразу, отправит в дом для престарелых укоривших чем-то, уже не нужных, тягостных, забормотавших бесконечными упреками родителей. Предаст любовь, в чем-то мимолетно усомнившись, встретив другую, новую. Вроде по жизни все выходит, само собой. Хотя жизнь тут вовсе ни при чем. Так и подмывает повторить: Господи, не прости грешившего во имя себя, не отпускай грехи грехов испугавшимся. Не раскаются они - самоуверятся...

Вот лимоны - два безмолвных куста... Не дышат, не разговаривают. Проку от них - пяток пахучих желтых шариков в год. Куда легче такие купить, чем ухаживать за капризными кустами. Но вся разница в том, что эти - мои. Они живая часть летящей жизни. Временные точки, напоминающие о ее событиях, о поворотах судьбы. Человек в ответе за все, с чем соприкасается. За лимоны в том числе.

Оба кустика привез из Аджарии бывший друг. Почему бывший - отдельный рассказ. В общем привез. И не два - сразу шесть. Мне подарил пару, двум своим подружкам по штуке, два оставил себе. Лимоны после долгой дороги приболели - привяли, начали сбрасывать листья. Друг, тот, что теперь уже бывший, порешив, что лимонам его конец, не моргнув глазом, швырнул кусты с балкона. А я свои сберег. Никогда не нужно торопиться прощаться. Долго они у меня стояли в горшках сухие и голые. Скорее по привычке, чем по здравому разумению, поливал я их отстоянной, пропущенной через магнитную воронку водой. Не ждал сюрпризов, оставляя неминуемую разлуку на когда-нибудь, на потом. А "потом" не состоялось, потому что лимоны переболели беду и ожили. Разом, словно сговорившись. Девятнадцатого ноября это случилось, в мой день рождения. Я тогда встал попозже, сунул ноги в разношенные тапки, только было шагнул к окну, чтобы глянуть на термометр - блин! Первый подарок! Из потемневших веточек сквозь сизо-коричневую кору в одну ночь пробились свежие побеги. И столько силы в них, видать, накопилось, столько энергии, что через несколько дней оба уже стрельнули листьями и почками будущих цветков. Прошло всего-ничего - бутоны набухли. Набухли и тут же лопнули белыми восковыми пятилистьями, выдохнув в продутую ноябрьскими сквозняками комнату тугое облако весеннего аромата.

Заглянувшая ко мне по надобности соседка-Ефимовна, словно в стенку упершись, притормозила на пороге, подозрительно принюхалась и покачала головой:

- Никак девушку приводили, Сан Саныч?

- Да нет.

- Приводили, приводили, друг мой Марзоев, не отпирайтесь. "Жасмином" она душится, меня не собьешь. Помню запах-то этот с младых и озорных своих лет.

Эх, Ефимовна-Ефимовна, разве парфюмерия так пахнет? Даже самая новомодная? Это же живой аромат, чуть сбившийся во времени, но сохранивший в себе следы ушедшего лета, его тепло, его неравнодушное солнце, замешанное на печальной улыбке чего-то несбывшегося, несостоявшегося, обещанного судьбой, но так и не отпущенного, не подаренного...

Чего ж это вы, друзья, теперь-то захворали? Уж не потому ли, что перестала заходить к нам женщина, которая называла вас "белыми цыплятами из племени Лим"? Может быть. Кто сказал, что вы ничего не понимаете и не ощущаете? Глупости, все живое беззащитно, ранимо, а значит обидчиво. Легко привыкая к добру, не умея привыкать к разлукам, оно мстит одним - собственным увяданием...

Ну вот, только-только вздохнул, что телефон хранит обещанный на выходной день обет молчания, как на тебе, проснулся.

- Да.

- Водку не пил с утра?

- Если мне кого-то куда-то нужно везти, то пил. Если у тебя какие-то серьезные проблемы - пока нет.

- Проблемы, друг мой. Иначе бы не звонил.

- Озвучивай.

- Сегодня ночью убили Анастасию.

Я стою и молчу. Пот меня не прошиб, рука не дрогнула, слеза не покатилась. Слово "убили" еще на каком-то дальнем подходе, оно толком не обозначилось, не ударило, не оглушило.

- Она за полночь возвращалась. Припарковала машину под окнами, заперла. Следователь уверен, что никаких предчувствий у Насти не было: знала, что под утро крепко приморозит - на передачу свой "москвич" не поставила, затянула "ручник" и кирпич какой-то под переднее колесо подбила. То есть не сторожилась, не торопилась.

- Где ее убили?

- Дома. Родители на даче заночевали. Очень похоже на самоубийство. Очень. Но кто-то входил с ней в квартиру. Страдающая бессонницей соседка через глазок мужскую спину видела. Ну и еще кое-какие улики по мелочи.

- Какие?

- Пакета при ней не оказалось. Думаю, документы интерес представляли.

- Она не дура возить с собой документы за полночь. Не с работы ехала.

В последней моей фразе плохо скрытая горечь. "Не с работы", значит по делам личным задерживалась. Осознавать и говорить об этом тяжко. Потому и реакция - соответственная.

- Ехала не с работы, ты, Марзоев, прав.

- Думаешь или знаешь? - переспрашиваю зачем-то.

- Знаю, - разочаровывает меня Клим. - Человек, у которого задержалась, сейчас дает показания. Но там, похоже, стопроцентное алиби. Да и вообще, глупо его подозревать, у них были нормальные отношения.

- Нормальных отношений не бывает.

- Ты злишься, а значит неправ. Бывают. Или были. С этим надо мириться. Но я в данном случае о другом. По его словам, Настя уезжала с пакетом, набитым какими-то бумагами. И, что странно, уезжала задолго до того, как все случилось. Заезжала куда-то. Или...

- Ну-ну, договаривай.

- Или он темнит. Тогда ты в своих подозрениях прав.

- Она могла остановиться посреди дороги и час проплакать. Это бывало. Она человек настроения.

- Была.

- Да.

- Ты плохо сказал "да". Безжалостно.

- У меня есть повод.

- Я знаю. Все равно безжалостно.

Мы делаем паузу. Клим человек тактичный. А мне просто тяжко. Мне так тяжко, что даже для тактичного Клима это невыносимо.

- Эй, ты в порядке?

- Пока не знаю.

- Ты говори что-нибудь. Говори, не молчи.

Что мне говорить? Зачем? Тьма на меня накатывается. Жуткая тьма. Черная, непроницаемая, все и вся застилающая.

- Мне нужно появиться?

- Думаю, да.

- А зачем? У меня нет алиби?

- Причем здесь алиби? Не обижайся. Обычная процедура. Проверяют всех, кто был в круге ее общения.

- Зачем же появляться? Я давно уже не в "круге".

Клим молчит. И я молчу. Он отлично знает, что приехать мне нелегко. Настя - не приятельница, не просто коллега - товарищ по работе и наш с ним общий друг. Это именно та женщина, которая называла мои угасающие лимоны "белыми цыплятами из племени Лим"...


Глава 2

ЗА 10 ЧАСОВ ДО...

- Господи, как время бежит! - Настя, прикрыв глаза от света настольной лампы, потягивается под тонким пледом. - Так бы лежала и лежала, уткнувшись в подушку и ни о чем не думая. Ни о работе, ни о зиме, ни о том, что завтра рано утром продирать глаза, краситься, накручиваться и начинать все сначала. Я бы их всех из гранатомета. Всех.

- Кого?

Она печально улыбается:

- И тех, что в метро ко мне по утрам прижимается, и тех, что просто взглядами лапает, когда еду в машине или иду по коридору редакции. И еще кое-кого.

- Часто лапают?

- Непрерывно. Ненавижу, дурею, мучаюсь, в стоне протяжном исхожу.

- Не исходи. Им от этого ни хуже, ни лучше.

- Я стараюсь, но не могу.

- А чего "но"?

- Какое "но"?

- В самом начале в интонации у тебя было какое-то маленькое запрятанное "но". Похожее на сигнал. Тебе что, пора?

Она усмехается и трогает теплой ладонью его влажные всколоченные вихры.

- Хочешь, я тебе кое в чем попризнаюсь?

- Попризнайся.

- Прости, конечно, - говорит она со вздохом, - но мне когда-то очень хотелось в тебя влюбиться, Карелин. Правда. Что-то в тебе есть такое, что мне до смерти в мужиках нравится.

- Так влюбись.

- Я же говорю "когда-то".

- А теперь?

Она пожимает плечами:

- Теперь - не знаю.

- А что между нами только что было?

- А ничего не было. Легли в постель. Трахнулись. Делов-то. Я о "влюбиться", а ты о постели.

Карелин смотрит на нее с грустной улыбкой:

- Я тебя ни раньше не понимал, ни теперь не понимаю. Ты все время из рук выскальзываешь. Только, кажется, ощутил в ладонях - а уже нет. Почему?

- Не знаю. Наверное, мы как-то не так с тобой встретились. Иначе надо было. И в другое время. И с другой памятью.

- При чем здесь память?

- Память-то? Очень даже при чем она, память. Я в ту пору, когда нас обстоятельства свели, была в душевном смятении. У меня были проблемы.

- У тебя, Настя, не проблемы были, а другой мужчина.

- Да. Другой. Был...

Она смотрит ему в глаза и, пожав плечами, повторяет:

- Был. И я им безумно болела. Но только у нас все слишком хорошо складывалось, чтобы сложиться.

- Слишком хорошо не бывает.

- Бывает, бывает. Только в сумме это - плохо...

- Странно, а почему?

- Не знаю, трудно объяснить. Он мне становился все роднее. А я этого не хотела. Вернее, хотела. Но нельзя было, чтобы он стал мне до конца родным.

- Почему?

- Заладил: почему, почему... Нельзя и нельзя. Я не об этом. Все равно не поймешь.

- Не пойму, потому что ты чего-то не договариваешь.

- Может быть. Говорю же: трудно объяснить. Словом, я долго потом отходила, долго привыкала к ощущению "без него". К новому состоянию души. В это время у меня в жизни ты обозначился. Здоровый, сильный мужик без лирических комплексов. В меру заботливый, почти непьющий. Без каких-то серьезных... Или нет, не так. Без каких-то определенных намерений. Словом, ничем на него, на того, не похожий. Мне бы радоваться...

- Радостью ты почему-то не светишься.

- И правильно делаю, Карелин. Все в этой жизни не просто. Все в один миг перемениться может. Вдруг взять и испортиться. Или вернуться к началу.

Она смотрит на него с какой-то холодной отстраненностью и, не дав задать вопрос, сразу на него отвечает:

- Да, ты отгадал. Я тебя предостерегаю, предупреждаю, настораживаю. Можешь продолжить этот ряд.

- Не буду. Он довольно полный. Спасибо за совет. Я лучше спрошу. Можно?

- Валяй.

- Почему ты его предала?

- Я его не предавала.

- Предала-предала. Даже я чувствую. Даже мне за него обидно. С твоих же слов. Мстила?

- Ты не поймешь.

- Ладно, тогда давай покончим с "но".

Настя усмехается и, пытаясь приподняться, холодно целует его в щеку.

- "Но", ты прав, к сожалению, есть. Только не обижайся, если опять скажу то, что мужикам говорить нельзя. Вредно. Когда ты мне сегодня позвонил, я, похоже, уже поверила, что роман у нас так и не начнется. И махнула на все рукой. Даже порадовалась, какое-то бремя с души сползло. Просто устала от сверхзадач, от ожидания, от напряжения. Послала всех и все к черту. Сказала: и слава Богу, все само собой решилось. Одной болью, одной тяжестью на душе меньше. И вдруг твой звонок: "Появись у меня". Что-то внутри дрогнуло. Не знаю, что-то меня толкнуло. Какая-то надежда, тоска по теплу, голод женский - не знаю... Поехала, как в омут окунулась.

- А кто трубку брал, когда я звонил?

- Человек, у которого я подрабатываю секретарем.

- Он меня знает?

- С чего ты решил?

- Просто показалось.

- Крестись. Он со всеми приветлив.

Олег усмехается:

- Ты могла не приезжать, но приехала...

- Да. И напрасно, как выяснилось.

- Почему?

- Не знаю. Еще хуже стало. Еще темнее, еще безысходнее.

- Так уж плохо со мной?

- А?

- Тебе со мной, спрашиваю, так плохо?

- Не с тобой. Просто плохо.

- Настя, ты напрасно комплексуешь.

- Я не комплексую.

- Комплексуешь. Сначала я тебя в постель тащу, как на аркане. Словно насильник. Потом все нормально. И вдруг ты ни с того, ни с сего в какую-то боль окунаешься.

- Ты здесь не при чем. Прости. Просто я смотрю на часы и страдаю - родители должны вернуться с дачи, придется объяснять им мое опоздание. Ехала с мыслью "гори все огнем, останусь у него, завтра, так и быть, скандальну с предками". А теперь не останусь.

- Ты что, действительно хочешь уехать?

- Не хочу. Просто уеду. Не обижайся. Считай, что я дура. Да и тебе на пользу.

- Почему мне на пользу?

- Когда-нибудь поймешь.

Ее узкая ладошка ползет по его спине.

- Вот такая я дура, Олеженька Карелин.
 Сама не знаю, чего хочу в этой жизни. Никогда не знаю. Ни прежде, ни теперь. Это ты умный, мудрый мужик, неподкупный таможенник, гроза злоумышленников. Честный, праведный, аккуратный, все по полочкам раскладываешь, все просчитываешь. Снежок со своей машинки прибацанной щеточкой по вечерам смахиваешь, когда за мной заезжаешь время от времени. А я мечусь и страдаю. И боюсь. Как все бабы.

- Я не умный и не мудрый. Я - обычный. Мне с тобой хорошо. Могу повторить несколько раз, если тебе это интересно: хорошо мне с тобой. Хорошо...

-  Незачем повторять, не глухая. Но мне все равно.

- Напрасно. Человеку не должно быть все равно, если он кому-то нравится, кому-то нужен, если человеку с тобой хорошо.

- А мне все равно, я из особого племени - из племени неприручаемых, которые через силу спасают других.

- Кого и от чего?

- Это я так.

Олег тянется за сигаретой, но синяя пачка "LM" лежит на самом краешке журнального столика - далеко. Вставать неохота. Насте - рукой пошевелить, но она хмыкает и не шевелит. Злит. Выделывается. Ну и ладно. Не больно-то и хочется курить. Пусть подразнится. У людей это бывает, потом проходит. И этому котенку надоест гулять самой по себе и кого-то мечтательно спасать от придуманных напастей. Перебесится. Главное, не отпускать ее далеко, время от времени подергивать ниточку, напоминая, приручая, ограничивая в свободе.

- Олег, ты ревнивый?

- Почему ты спрашиваешь?

- Просто тот, который был до тебя, был ревнивым. Я сравниваю.

- Никогда не сравнивай. А если сравниваешь - не говори.

- Почему?

- Примерь на себя и поймешь.

- Примеряю и не понимаю.

- Значит ты никогда никого еще не любила. Никем не болела, ни по кому не выла от боли и безысходности.

- А надо?

Хороший вопрос. В духе времени. Правда, надо ли? В принципе не надо - больно. Легче лететь по ветру на высокой волне, жить одним днем или вечером, переходящим в ночь. Так, правда, не бывает, рано или поздно какая-то волна опустит тебя в обычную жизнь и грохнет о берег. И тогда станет больно. Впрочем, теперь все живут одним днем, это в порядке вещей.

- Ты, когда со мной говоришь, его вспоминаешь?

Настя смотрит куда-то вдаль и молчит.

- Ау! Вспоминаешь его?

- Прости, я понимаю, что тебе не очень приятно это слышать, но вспоминаю. Всегда одно и то же.

- Что-то интимное?

- Нет. Я вспоминаю, как он учил меня водить машину. У нас тогда был долгий-долгий отпуск...

Она замолкает и подбородок у нее вдруг вздрагивает.

- Ну, учил...

- Поначалу у меня плохо получалось, я бросала сцепление, "газ" не чувствовала. Машина дергалась и глохла...

- Он ругался?

- Он никогда не ругался. Ни тогда, ни потом. Однажды на узкой улочке я стала лихачить, и мы едва не влетели с ним в «КАМаз». Чудом успела тормознуть. Взмокла, руки трясутся, а он просто улыбнулся: все нормально, говорит, ты умничка. Каждый раз вспоминаю его спокойное лицо и эти слова: "Все нормально, ты умничка..."

- Зачем ты мне это рассказываешь?

- Я не тебе - я себе рассказываю. Мысли вслух. Так ты ревнивый?

- Тебе, по-моему, это неважно.

- Не знаю, может быть.

- Я ревнивый. Неревнивых мужиков не бывает. Не существует в природе. Можно притворяться, делать вид, клясться. Но это вранье. И я тебя ревную. До жути. Мне почему-то все время чудится, что ты меня насильно отпихиваешь. Словно от чего-то ограждаешь. Или я выбиваю тебя из какого-то рабочего графика, где все рассчитано, расписано по строчкам и клеточкам. Много раз, не сдержавшись, мысленно говорил себе: остановись, не влюбляйся, она - равнодушный, расчетливый, холодный человек...

Во взгляде у Насти через сверхпрочные изоляторы самообладания пробивает голубая молния. Едва слышно шипит и гаснет. Ссориться ей не хочется. И Карелину с ней ссориться не хочется. Значит выход один - свернуть к консенсусу, спустить все на плавных мягких тормозах. Только уж не ему, а ей сегодня нажимать для этого на педальку, соблюдая замысловатый ритуал примирения. И Настя, чуть помедлив, нехотя включается в эту странную игру условностей.

- Дурачок ты. Ей-богу, дурачок, Олег. Неужели не понял, что я тебя специально злю?

- Зачем?

- А ни зачем. И ни за что. Просто такое настроение. Злим и сами злимся, врем - и сами обманываемся. Круговорот такой, кольцо Мебиуса. Чужая воля.

- Еще час назад все было иначе.
Настя сбрасывает плед и поднимается.

- Час для настроений и решений - огромный срок. Сто раз все успевает перемениться.

- Ты все-таки едешь?

- Да.

- Останься.

- Зачем? Пересилю себя, останусь, что потом? Тебе не легче - труднее будет. В сто раз. Плюс прочие "моменты".

- Какие?

Она улыбается:

- Какие, какие... Простые. И теперь-то убедить отца с матерью, что работа у дочери заканчивается не без четверти семь, а ночью - проблема. А заявлюсь утром... Было уже такое, объяснялась. Но тогда - иное... А теперь вовсе нет повода. Ради чего? Замуж я за тебя не пойду. Встретились, потешились, хорошенького понемножку.

- Ты так привыкла?

Она закрывает глаза и начинает считать про себя до десяти - длинные ресницы на каждый счет поджимают подкрашенные веки.

- Карелин, ну давай не ссориться. Смешно. Ведь ты мне не муж, я тебе - не жена.

Трудно ей даются эти фразы. И на вопросы она почему-то не отвечает напрямую. "Ладно, утремся, не за тем звали, как говорится", - успокаивает себя Олег. Позлить ее, конечно, хочется. Просто подмывает позлить, мстя и очищаясь от набежавшего после незаслуженных обид внутреннего напряга. Но толку-то? Злить надо тех, кто злится. А кто расчетлив и откровенен в своей расчетливости, нужно просто наказывать.

- Езжай.

- Провожать не станешь?

- Обойдешься.

Настя собирается молча. Собравшись, останавливается на пороге.

- Хочешь, сделаю тебе больно?

- Нет.

- И все-таки сделаю. Очень хочется. Ты напрасно так долго вокруг меня топтался, решая, ухаживать за мной или нет. Я тебя не полюбила. Хотела, но не смогла. Душа не пустила.

- И что?

- Ничего. Просто говорю. Зло творю себе в усладу. И тебе на пользу.

- Не будь дрянью.

- Это я дрянь?

- Ну не я же. Встаешь с постели и, не переведя дыхания, все, что было, грязью обливаешь. И от этого удовольствие вроде как получаешь. Зачем тебе это?

- Ты не понял.

- И не пойму. Уходи.

- Ладно. Прощай, объект Карелин. Не помни зла. И благодари меня за нечто.

- Спасибо. Только, сама с собой споря, мстишь ты, похоже, не мне, а себе. И тому, кого не можешь забыть. Мне рикошетом достается - ладно, переживу. Только ему за что?

Она пожимает плечами и, подхватив набитый чем-то пакет, хлопает дверью.

- Дрянь... - говорит Карелин вслух.

Привстав, дотягивается дрожащей рукой до пачки сигарет, прикуривает и, несколько раз затянувшись, отправляется на кухню. В шкафчике на полке стоят бутылки. Пить на ночь омерзительно, но после Насти хочется выпить. Чтобы задохнуться, скривиться, поперхнувшись глотком холодного тоника, добрести до кровати и ткнуться носом в еще теплую, хранящую запах ее волос, подушку.


Глава 3

ДЫННАЯ ВОДКА ПОД ВЕЧЕР

- Ну и что, брат, думаешь? Только не хрусти пальцами, у меня от этих звуков мороз по коже.

Рогожин хмыкает и продолжает хрустеть.

- Я же просил.

- Не проси. Живу, как живу. Своими дурацкими просьбами ты меня с мысли сбиваешь. Я же не тебе пальцы ломаю - себе. Мазохист я, понимаешь?

- Достал ты меня, мужик. Давай я пойду покурю в коридоре, пока ты занимаешься членовредительством.

- Да ладно тебе. Это у меня нервное. Ты когда опусы свои сочиняешь, небось тоже комплексуешь - ногти там грызешь, старые дедушкины тапки на босу ногу для вдохновения эксплуатируешь, или еще чего.

- Я грыз ручку, пока не пересел за компьютер. Теперь нервное прошло - компьютер не угрызешь.

- Я тоже замахнусь на домашний компьютер, когда раскрутят это дело. И успокоюсь.

- Есть шанс, что не замахнешься - замылят это дело, не дадут раскрутить. Уже сейчас сплошная пробуксовка.

- А ты как хотел, чтобы все на блюдечке с золотой каемочкой? Жди. Просто так не убивают. Тут или компромат, или деньги. Третьего не дано.

- А ревность? А горе? А просто нервный срыв и - приговор себе? Сам говоришь - похоже.

- Ты, брат, неисправимый романтик.

Рогожин берет со стола стакан с остывшим чаем, брезгливо нюхает блеклый настой и нехотя отпивает глоток.

- За день до этого она сидела на том стуле, на которым ты сейчас сидишь. Не дергайся, обычный деловой разговор. Правда, ничего особенного Анастасии я тогда не давал. Рассказал в общих чертах об одной путанной истории. Естественно, предупредил, что дело непростое. Не утаил, что интерес у меня один - просто озвучить ситуацию в большой газете, чтобы кое-кто поостерегся слишком уж внаглую давить на нас.

- Что за бумаги у нее были?

- Ну, ксерокс допроса Лукавого я ей дал. Там страниц сорок. Несколько фотографий. Плюс листочки, на которых она какие-то пометки делала во время нашего разговора. Вроде все...

- Нет, что-то еще было. Пакет-то битком.

- Понятия не имею.

- А то, что дал, кому-то интересно, важно?

- Сань, мне трудно судить. Наверняка, важно тем, кто хотел бы помешать публикации. Но я, и так и эдак прикидывая, все время утыкаюсь в два вопроса, ответить на которые не могу. Во-первых, кто мог знать о нашей встрече, кроме нее и меня? Никто. Второй: зачем было убивать? Зачем? Не попытавшись пугнуть, не поугрожав. А главное, зная, что завтра такие же копии попадут в руки другого журналиста, третьего, четвертого. Это ведь не оригиналы - копии! Да и написать она ничего, насколько я знаю, не написала. Просто не успела. Плюс была у нас договоренность - покажет перед публикацией, чтобы чего лишнего в газете не оказалось. Тут ведь тоже игра, сам понимаешь.

- Понимаю. Я даже знаю, что ты еще один ксерокс всех бумаг приготовил. Для меня. Угадал?

Рогожин отставляет стакан и печально улыбается:

- Не зря мы с тобой, Марзоев, столько лет дружбу водим. Я рапорты научился грамотно излагать, а ты в нашем деле наблатыкался, начинаешь все мои ходы наперед просчитывать.

Он делает еще пару глотков.

- Приготовил, конечно. В том числе и самые последние бумаженции скопировал, которые при встрече со Злобиной еще не имел. Ты, кстати, с ними поосторожнее. Там есть фамильица до сей поры не засвеченная. Пиши на всякий случай в черновиках другую. На реальную поменяешь в самый последний момент, когда, как это у вас называется-то...

- Когда пойдет последняя правка?

- Вот-вот. Последняя. Чтобы никакая утечка нам до поры до времени боком не вышла.

Рогожин встает из-за стола и, протиснувшись между двумя обшарпанными шкафами, заставленными какими-то папками, оказывается в отгороженном закутке.

- Саш, сегодня какой день-то? Суббота что ли? Я им, этим дням, счет потерял. Число помню, а пятница нынче или среда, хоть пытай, не скажу.

- Ты не бутылку ищешь?

- Да ее, гадину. Заныкал от мужиков от греха подальше, а куда...

- У меня есть, не напрягайся.

- Водка?

- Водка, водка.

- Погоди, вот я свою отыскал.

Он появляется из-за шкафов с пузатой бутылкой.

- Я просто подумал, что, тужься, не тужься, ничего я сегодня уже не изобрету. Рабочий день, по идее, давно закончился. Все нормальные люди уже часа три как отдыхают, пасут истощенные мозги на тучных нивах теленаркоза. Нагнать их во внутреннем благоденствии можно лишь одним способом.

- Мы столько не выпьем.

- Не зарекайся. Это дынный шнапс. Дынный! Пил? Не пил. И я не пил. А выпить нам надо. Ой, как надо, брат! Особенно тебе. Я-то знаю, что прошедший год тебя не остудил. Злобина в тебе осталась. Жила, мучила, болела. В курсе, как говорится.

- Ни в каком ты не в курсе.

- Да брось ты. А если не в курсе, возьми да исповедуйся другу. Легче будет, я знаю.

- Ты не пастырь.

- Я, брат, давно уже пастырь. Не боись, утонут твои откровения во мне, как в бездонном колодце, можешь не сомневаться.

- Я и не сомневаюсь.

Рогожин с хрустом скручивает крышку с бутылки и наполняет стограммовые деревянные стаканчики. В его тесном кабинетике начинает одуряюще пахнуть дыней. Запах из детства, из далекой, отделившейся ныне Туркмении, где когда-то служил отец, где огромные тяжелые дыни-чарджуйки стоили копейки.

- Не боишься, что окочуримся от этого третьесортного германского мозельвейна?

- Да брось ты. Самопальную косорыловку не удобряют дынными эссенциями и не разливают в такие флаконы.

- А ты уверен, что немцы у себя ее пьют?

- А чего ж? Пьют, конечно.

Как ни странно, шнапс проливается в нас, не вызывая рвотного эффекта. Хмель бьет в голову не сразу, подступает издали, благородно, медленно расслабляет, согревает, разжимая закоченевшие нервные обручи.

- Рогожин, ты ведь профи, сам говоришь. Неужели в твоей огромной небесталанной башке ни одной версии? Ни на чем ты не спотыкаешься, думая о Насте? Неужто те, кто ее убрал, если ее, действительно, убрали, наверняка знали, что мы - дураки?

- Если они и думают, что мы дураки, то исходя из одного единственного обстоятельства - мы не с ними. Все умные давно уже с ними. Сегодня только фанатики дерутся в катакомбах взятой штурмом крепости.

- Ладно, Рогожин, смолчал ты, не ответил на вопрос. Тогда ловлю тебя на другой мысли: тебя пытались купить? Говорят, купить можно любого, надо просто не ошибиться в цене.

- Меня все время хотят купить. И за ценой не стоят.

- Крутая цена?

- Крутая.

-А какую самую крутую давали, когда?

Рогожин печально улыбается:

- Брат, вчера мне пытались сунуть столько, что аж по моим стандартам зашкалило. Так что о цене не спрашивай.

- Расскажи.

- А чего рассказывать, брат? По дурости вышло, ломанулись мы на перехваченную "стрелку" к одному олуху, хотели взять его на понт и упаковать горяченьким в шоколад, быстро и без шороха. Толком не просчитали ситуацию - время поджимало. Вкатываюсь к нему в офис - так мол и так, я "крыша" человека, на которого ты "наехал". А он держит удар и внаглую: "Если все в натуре, я сейчас по делу толкую с твоим авторитетом". Что ему сказать? Кореш между тем достает сотовый телефон и номерочек набирает. Представляешь ситуацию? А что ответить? Что майор Рогожин из РУОПа от имени всеми уважаемого криминального авторитета кого-то несанкционированно трясет? Говорю: "Скажи, ореховский Серега докладывается, что мы с тобой вроде как нормальные люди столковались".

- Ну.

- А чего "ну"? Наглость - второе счастье, просто повезло. Смолчал сотовый. Видать, авторитет мой с бабой валандался, не до звонков ему было. Потому и поверил мне клиент. Правда, куда круче оказался, чем предполагалось. Мы ведь наспех шли, напролом, по свежему, еще горячему следу. Думали - мелочевка, а впутались еще в ту ситуацию.

- Рассказывай, рассказывай.

- Не сейчас.

- Да брось ты. Завтра меня грохнут, так и не узнаю.

- Типун тебе на язык.

- Перебьюсь. Сколько же тебе, брат, пообещали?

- Пятихатку.

- Это сколько?

- Это, Сан Саныч, пятьсот тысяч.

- Рублей?

- Давно забудь про рубли, Сан Саныч.

Я наливаю полный стакан дынного шнапса и выпиваю.

- Представляешь себе внешне пятихатку?

- Представляю. Это такая кучка баксов, которая укладывается в хороший кейс. Ее хватает на всю жизнь.

- Чего ж не взял?

- А неохота было пачкаться. Видать, не моя цена. Да и не покупаюсь я в зле.

- И часто зол бываешь?

- А я всегда зол, когда с ними в игры играю. Такой характер.

- Тогда за твой характер.

- И за твой.

Мы выпиваем и сидим молча. Долго сидим, примеривая на собственную жизнь пятьсот тысяч американских долларов. Приличные деньги. Нам такие почему-то не платят. Только и за них не вернешь из тьмы Настю. Я ее живой не мог назад вернуть, а мертвой тем более не верну. Ни за какие баксы. И никто теперь не вернет...


Глава 4

 БЕДА

Клим стоит рядом. Клима я вижу, а больше никого не вижу. Хочу увидеть и не могу. Глаза на резкость не наводятся. Не получается у меня, что-то мешает. Кто это сейчас говорит? Главный? Да, его голос. Про то, какая она была необыкновенная. Бесстрашная, легкая на подъем, как талантливо писала. Настя, все они врут, ты ведь практически не писала. Ты набирала, а писал я. Впрочем, чего делиться славой, теперь она тебе до лампочки. Тебе теперь все до лампочки. Ничего не вижу, слезы мешают. Я их смахиваю, а они наползают. Как же это так - нет тебя больше? И никогда не будет? По всем законам и меня уже нет. А я почему-то есть. Зачем? Почему? Странно... Холодом во мне все сжало, сдавило, стиснуло. Я их, выступающих на траурном митинге, отлично слышу. Слышу и морщусь. Горе - у нас с Настей, а не у них. У них - мероприятие. Повод высказаться. Почему я так спокоен? Ни сердце не колотится, ни руки не дрожат. Ступор какой-то.

Клим толкает меня в бок:

- Посмотри на ее лицо.

Я хочу посмотреть, но не могу. Ты никогда этого не поймешь, Клим. Никогда. Говорят, женщины бывают прекрасны дважды в жизни. На ложе любви и на ложе смерти. Где я вычитал эту глупость? Если ты любишь женщину, на ложе смерти ты ее не видишь, потому что умираешь вместе с ней.

Что-то путается у меня в голове. И глаза не слушаются - не поднимаются к красной коробке, в которую, нарядив, тебя зачем-то уложили. Липкую глину под ботинком краснощекого парня, который был с тобой в последний вечер, который теперь заботливо поддерживает твою мать под руку, вижу. И разноцветье венков. И телевизионщиков, сующих свои паршивые камеры прямо в гроб. А тебя, любимый, нет. Ты меня прости, Наська, за все. За то, что мы встретились, за то, что окунулись в омут. За то, что все сломалось, а я тебя не разлюбил - мучил. За то, что ты ушла, а я продолжаю жить. Одно у меня смягчающее обстоятельство: раньше мы наше счастье-беду, поровну разделив, несли, а теперь она вся на мне. Как кара. Два горя, две памяти на одном плече...

Надо собраться, нужно вынырнуть из волны расслабляющей боли. Вынырнуть и посмотреть на нее. Больше никогда не увижу. Никогда-никогда. Посмотреть и все наше с ней вспомнить. Перебрать страничку за страничкой. Тем более что есть что перебрать, что вспомнить...

Мы лежим на широком диване. Огромном, необъятном. Ты и я. А за окном луна-блюдечко. Сказочная, нарисованная, такой в жизни вроде бы не бывает, но она есть. Вон - совсем рядом.

- Ты гадать умеешь?

- Нет, а ты?

- И я.

- А что?

- В такие ночи нужно гадать - полнолуние. Все черти собрались на своих любимых холмах и творят.

- Зло или добро?

- А я не знаю. Что-то творят эдакое. Поэтому нужно гадать.

- Пусть творят. Наши ангелы их колдовство уже перебили - мы вместе, рядом. Спасибо им. Даст Бог, никто этому не помешает.

- Глупый ты. Помешать легче, чем помочь. Давай не накликивать.

- Давай. Давай вообще о другом.

- Давай.

- Начинай.

- Подожди, я подумаю. У меня мысли в раскорячку.

- А ты не думай. Говори то, что в голове.

- Саш, в голове у меня старый-престарый сон. Я давно хотела рассказать, просто повода не было.

- Сон - это хорошо. Ну?

- Сон странный.

- Ладно. Он же старый-престарый.

- Но они ведь сбываются...

- Чушь собачья, не верь. Рассказывай.

- Ладно. В общем, снится мне сон. Нет, не так надо начинать. Надо сказать, что ты мне когда-то в детстве приснился. Я еще совсем зеленая была, в школу ходила. Только ты не улыбайся, верь. Я правду тебе говорю.

- Ну?

- Подружки мои тогда уже вовсю гуляли. Кое-кто имел даже настоящих ухажеров. Ну у них...

- Я понял, понял.

- А я, Саш, дура дурой. Хотя очень хотелось этого. Я тебе честно, не обижайся. Просто не в себе иной раз была. Подруги начинают друг перед дружкой выхваливаться. Врут, конечно, придумывают. И я понимаю, что врут, а ничего поделать не могу. Мысленно все их фантазии на себя примеряю.

- А как я тебе приснился?

- Странно...

- Ну?

- Саш, не нукай, пожалуйста. Я тебе все и так расскажу, если начала. Почему-то мне это нужно рассказать. Мечта у меня такая.

- Ну?

- Ну, перестань.

- Ладно, молчу.

Она переворачивается на бок и смотрит мне в глаза. Долго смотрит. Голова у меня начинает кружиться от ее шалого взгляда. Как всегда.

- Ты, конечно, не поверишь, но я тебе не вру. В общем, так... Ты поверишь?

- Поверю. Мне всегда хочется тебе верить. Мы ведь не случайно встретились.

- Ладно, слушай.

Она опять переворачивается на живот и утыкается подбородком в сложенные кулаки.

- Сплю я. И вижу темный-претемный двор. Вроде бы свой. Весь засыпанный снегом.

- С лавками?

- Без лавок. Не мешай.

- С фонарями?

- Я же говорю, темный. Не мешай. Иду я по двору к дому. Подхожу к подъезду. Только дверь открываю, а в дверях ты.

- Ты ж меня еще не знала.

- Нет, в том-то и странность, что во сне этом я тебя узнала. Потому и обрадовалась - встретились. А ты почему-то молчишь. Стоишь грустный такой, обиженный. И молчишь. И смотришь сквозь меня.

- Ну?

- Мне вдруг страшно становится и как-то холодно. Я обижаюсь, что ты молчишь и спрашиваю: пройти-то можно? Ты киваешь. Я иду. Мне обернуться хочется, но я не оборачиваюсь.

- И что?

- Да ничего. Иду и шаги твои за спиной слышу. Открываю дверь, вхожу. Ты за мной. А потом твои руки у меня на плечах оказываются - сильные, властные, от которых не освободиться. Да и не хочется мне от них освобождаться. Просто понимаю вдруг, что не с кем-то и не когда-то, а с тобой и сейчас в реку входить. Потом какой-то провал и продолжение сна. Вернее нет, просто другой, второй сон. Мы с тобой вместе. И мне хорошо - несказанно. Я вся в тебе пропадаю. В какую-то секунду даже губу себе во сне прикусываю. Когда просыпаюсь - кровоподтек. Мать тогда заметила и всполошилась.

- Почему ты решила, что именно я в том сне?

- Ты. Вот припасла тебе для ответа на этот вопрос страшную загадку. Только отвечай не задумываясь. Готов?

- Готов.

Настя цепляет со стола ручку и блокнот, торопливо в нем черкает и прикрывает страничку.

- Мы с тобой в том сне имя дочке придумали. Я помню. И ты помнишь? Назови.

- Мы назвали ее... Мы назвали ее Дашкой?

Злобина открывает прикрытую страничку. Все точно.

- Вот видишь... Ты не удивляйся только и не пугайся.

- Я не пугаюсь. А чем закончилось?

- Что закончилось?

- Ну сон твой чем закончился?

Она привстает, набрасывает на голые плечи плед, смотрит мне в глаза и молчит.

- Печально закончилось?

Настя кивает, по левой щеке у нее катится слеза.

- А что случилось-то?

- Я не знаю, что случилось. Или не помню. Только одна фраза твоя на пороге, когда ты уходишь: "Напрасно ты меня предала, никто не простит..."

- Не бери в голову. Глупости все это.

- А как же имя дочери? И твое лицо, которое я после этого сна на всю жизнь запомнила? Когда ты к главному первый раз зашел, у меня этот сон сразу из памяти вынырнул. Словно ждал своего часа. Увидела тебя и сказала себе мысленно: "Берегись, это он. Тот, из подъезда". И мне ужасно не по себе было, когда ты психовать начал. Словно тоже что-то вспомнил. Ты почему тогда дурил, Марзоев?

- А я тебя невзлюбил.

- За что? Я ведь тебе ничего плохого не сделала.

- Наверное, ты мне тоже когда-то снилась. И в моем сне что-то тоже не так было.

- Глупый ты. Ужас какой глупый. В снах - сны, а наяву - явь. Главное, мы встретились. Ты только представь, сколько людей живет на этой земле, а ты встретил меня. Именно меня. А я именно тебя. Как представлю, что могло не сложиться, Саш, в какую-то пропасть проваливаюсь. А ты?

- И я. Я тебя долго искал. Много раз ошибался.

- Нашел?

- Теперь вроде нашел.

- Почему "вроде"?

Сам не знаю почему. Предчувствие какое-то есть. Но о нем Насте говорить в эту секунду не хочется.

- Ладно, ты потом мне все расскажешь. Все-все. У нас ведь целая жизнь впереди.

Она не ждет ответа, она смотрит на луну, по телу которой сизыми шлейфами ползут облака. Смотрит и молчит.

- Злобина, а у тебя много своих секретов?

- Давай потом обо всем этом. И у тебя, и у меня что-то в жизни было. Так получилось, куда денешься. И светлое было, и темное. Начнем друг друга раньше времени пытать - запутаемся. Горько будет и обидно.

Она берет меня за плечи и тянет к себе.

- Ну же, ну... Глупый ты у меня, глупый. Совсем ребенок. Считай, что мы только родились, только появились на свет. Ты для меня, а я для тебя. Век у нас впереди. Век на двоих. Ты в другой жизни жил. И я в другой. Теперь мы вместе. Наедине. Вдвоем на маленькой земле, которую придумал Экзюпери. Ты и я. Только ты и я. Веришь?

Я верю и не верю. Это сказка в сказке. Такое редко сбывается.

- Учись быть счастливым. Хочешь, я тебе поклянусь, что лучше меня у тебя никого в жизни уже не будет. Никогда. Мы друг для друга придуманы. Изменим, обманем - сгорим в одну секунду. Никто не простит измены. Никто нас не пожалеет.

... - Пусть земля ей будет пухом!

- Пошли, брат.

- Куда?

- Бросим в могилу по горсти.

Мы бросаем по горсти в гулкую яму, где в нелепом деревянном ящике, обтянутом дешевой красной материей, лежит моя судьба, моя девочка Настя. Человек из мечты. Прилетевший на мою землю и почти тотчас улетевший с нее.

Клим тянет меня за руку к машине, рвет ее с места и, отъехав с километр, останавливается.

- Старик, ты плывешь.

- Все нормально, брат.

- Кому-нибудь другому про "нормально". Я тебя таким никогда не видел. Посмотри на меня! У тебя лицо дергается, слышишь?

- Нормально все. Ничего не дергается.

- Посмотри на меня!

Я вцепился в ручку дверки и не могу от нее оторвать руку. Просто не получается. Клим со всего маха лупит меня ладонью по щеке.

- Приди в себя!

Хочу ему что-то сказать, но именно в этот миг мне становится легче. Совсем не хочется ругаться. И я пью из протянутой им фляжки водку, как воду. Пью и не пьянею. И не могу понять - это дынный шнапс или просто водка. Наверное, все-таки водка. Она не успевает за моими глотками, расплескивается и не попадает в горло. Течет по подбородку, по вороту рубашки.

- Хватит. Хватит, говорю. Слышишь? Ну, ты дорвался.

Клим отбирает у меня бутылку и роется в бардачке.

- Черт! Вроде ж были какие-то орешки.

- Не надо.

- Куда едем?

- К тебе.

- Расскажешь мне о Таджикистане?

- И о Таджикистане, и о Дагестане. И еще о Таллине. Ты знаешь, что мы с ней были в Таллине? И сами себя венчали там в русской церкви? Не знаешь. А что она пообещала мне родить сначала дочь Дашку, а потом сына? И об этом ты, Клим, не знаешь. Что ты вообще знаешь про нас? А, Клим?

- Поехали, - говорит он. Теперь я за тебя не боюсь.

Почему он за меня теперь не боится? За меня нужно бояться. Глаз да глаз за мной сейчас нужен, потому как неизвестно, что случится через секунду. Вот пот на лице выступил, это что? Господи, почему у меня пот, а Настя в красном ящике?..

- Ты как, Саня?

- Я - плохо, Клим.

- Держись, старичок, мы уже подъезжаем.

Куда мы едем? А, ну да, к Климу. Я обещал рассказать ему о Таллине. О счастливом времени, о сказочном городе моей великой страны, куда можно было ездить без всякой визы...


Глава 5

      ЗА НЕСКОЛЬКО ЛЕТ ДО...

Наши секретарши главного - само обаяние. Да, чуть-чуть ретро, но зато какая школа, какая выучка, какой патриотизм! Плюс искренняя дружба без возрастных границ, обращенная к новой формации журналистов. Мы им все, несмотря на годы, ровесники по газете, единомышленники и товарищи. А иногда и симпатии.

- Санечка, к главному, - объявляет, приоткрыв без стука дверь, Дмитриевна. И перед тем, как выбежать, уже в который раз благоговейно столбенеет:

- Марзоев, ну ты даешь!

- Чего?

- Да с зеленью своей. Даешь...

Зелень у меня и в кабинете отменная. На зависть. Тоже коллега поделился - отломил в подарок от пышного куста веточку замысловатой лианки, которую я из природной своей жалости ко всему зеленому тут же воткнул в неказистый, завалявшийся от канувшего в лету семейного уюта горшочек. Новосел поболел-пострадал и, оклемавшись, попер вдруг ввысь стахановскими темпами. Со временем он беззастенчиво накренил неустойчивый горшок, заставив меня укрепить его рейкой. К рейке я привязал веревку, закрепив другой ее конец на оконной багете. Нахальный куст опробовал устойчивость сооружения, выпустив из потолстевшего, налившегося соком ствола два широких разлапистых листа, и снова пошел в атаку. Пришлось усложнять растяжку, стабилизируя нарождающуюся плантацию в пространстве. Со временем конструкция эта приобрела весьма замысловатое очертание, переплетя все верхнее пространство кабинета зарослями.

Впервые попадавший в мои апартаменты посетитель останавливался на пороге, задирал голову и механически выговаривал сакраментальную фразу: "Ни хрена себе". Поначалу это меня веселило, потом я привык и перестал обращать на чужое остолбенение внимание. Дмитриевна появлялась в моем "триста сорок первом" после довольно продолжительных пауз, поскольку главный удостаивал нас своим вниманием не часто. Забывая о предыдущих визитах, она распевно повторяла: "Ну ты, Марзоев, даешь!" Это был своего рода ритуал. Вот и сейчас я быстро вспоминаю свой текст по заученной роли и говорю отзыв:

- Растет. Цветет и пахнет. Скоро выселит из помещения.

- Зато красиво, Саш. Как в прериях.

- В джунглях.

- Ну в общем, как там, куда нам ни в жисть не попасть.

Чего это меня шеф дернул? Вроде бы отпахал отдел свою отчетную ниву от и до, ни в чем мы не провинились, ни на чем не обожглись, не споткнулись.

- Главный в тонусе?

- А шут его, Сашенька, знает. Приехал после вас уже с какой-то молодой красивой дамой, что-то буркнул с порога. Оно в общем-то и понятно - горе-то какое! Потом просто звякнул в звоночек и повелел: "Марзоева пригласите".

Похоже, обычная круговерть. Иначе б не приглашал. Иначе б Дмитриевна летела по коридору с включенной сиреной и не любовалась лианкой. Чувствовать настроение главного и действовать соответственно - тоже признак школы. Короче, на второй этаж вприпрыжку мы не помчимся. Сойдем вниз с чувством собственного достоинства и глубокого самоуважения. Как и подобает людям в редакции не последним. И захлопнем на всякий случай дверку кабинета, чтобы какой случайный посетитель не позарился на новенький, полученный под расписку в комплекте с нераспечатанной упаковкой кассет диктофончик.

Стоп, телефон звонит. Сколько раз давал себе слово не возвращаться от порога, отправляясь к главному, но не могу ломануться вниз по лестнице, когда на моем столе надрывается замысловатый японский аппаратик с кучей кнопочек, о назначении которых ни один самый разносторонне подкованный репортер в редакции до сих пор понятия не имеет.

- Слушаю вас.

- Федор Васильевич?

Федор Васильевич по этому номеру давно не значится. Полгода, как съехал на начальственный этаж в кабинет третьего зама. Неделю назад я со вздохом разочарования озвучил бы эту информацию незнакомцу, но сегодня есть обстоятельства, повелевающие не торопиться. Обстоятельства особого свойства. Все дело в том, что Федора Васильевича нет в живых. Полчаса как редакция вернулась с похорон. Зама нашли у подъезда собственного дома. По версии следствия он "шел, поскользнулся, упал". И уже не очнулся. Пожил неделю в небытии и ушел в никуда. В завтрашней газете будет некролог. В завтрашней, а сегодня им вдруг интересуются по старому номеру телефона.

- Слушаю вас.

Говорю это спокойным голосом. Еще не осмыслив, зачем ввязываюсь в какую-то нелепую историю. Успокаиваю себя тем, что из щекотливой ситуации я потом как-нибудь выберусь, если не произойдет, нечто необычное. А оно произойдет, начинает лихорадочно потирать руки моя азартная интуиция.

- Федор Васильевич. Хочу вам посоветовать: не делайте ошибок. Эти люди способны на все.

В трубке сигналы отбоя. Я сижу и думаю. Ничему не удивляюсь. В этой нашей новой жизни удивляться вредно. Удивление обезоруживает. Если ты настроен на неожиданность, у тебя быстрее и четче реакция. Она и сейчас сработала - указательный палец правой руки в самом начале беседы привычно надавил на клавишу диктофона. На него мы теперь записываем разговоры по редакционной "горячей линии". Пленочка послушно зафиксировала короткий, очень странный совет. Кто советчик? От чего и от кого предостерегал он зама? Ясно, что звонил человек со стороны, ведая о чем-то тревожном, но еще не зная о случившейся с Василичем беде. Но если была угроза, то все не так просто в его истории, как представляется полусонному следствию, возбудившему уголовное дело исключительно по формальным признакам.

Я перекручиваю пленку и прослушиваю все еще раз. Какие ошибки были у бывшего хозяина моего кабинета? О каких людях, способных на все, речь? Черт побери, а ведь я мог не поднять трубку. И тогда считалось бы, что заму просто не повезло, что всему виной гололед... Надо говорить об этом главному или не надо? Если да, то что?

Не дергайся до поры до времени, советует внутренний голос, тебя никто в шею не гонит, Василичу уже не поможешь. С внутренним голосом трудно не согласиться. Надо сходить на второй этаж, а потом посидеть и подумать. Я встаю, чтобы отправиться к главному, но, сделав шаг, останавливаюсь, возвращаюсь к письменному столу и поднимаю трубку внутреннего телефона. Есть человек, которого можно безбоязненно включить в это дело с первой секунды.

Кручу редакционную "тройку", слышу веселый голос Вадима и, настроясь на соответствующую волну, незлобно ворчу:

- Как всегда ржете. Даже в такой день. Вот такие вы сотоварищи и друзья...

Последняя фраза у нас - пароль.

- Можно я зайду, шеф? - говорит сообразительный Вадька.

Через минуту, прослушав запись и мой короткий комментарий, он начинает тыкать пальцем в кнопки наборника городского аппарата, разыскивая по телефону своего приятеля, большого специалиста по части криминальных кроссвордов. Дело потихоньку закручивается, и я отправляюсь на второй этаж. Терпение главного не бесконечно...


Глава 6

SENORITA

- Не дозовешься, - бурчит главный.

Я смотрю ему в глаза преданно-преданно, зная, что этот мой прикол он ненавидит лютой ненавистью.

- Садись, нет в ногах правды.

- Девушка...

- Чего, "девушка"?

- Девушка у вас под локтем слева, с которой не познакомили.

- Девушку зовут Анастасия Валерьевна. Фамилия ее Злобина. И прибыла она в нашу обитель пройти практику. Приглянется она нам, а мы ей - будем работать вместе.

Черт, мне всегда нравились такие глаза с поволокой и с легко читаемым ощущением собственной власти над мужиками. Новая наша подруга не знает, правда, что мы прошли в своей долгой и весьма сумбурной жизни фирменную школу, пояс у нас черный-пречерный в отношениях с такими особами. Но в принципе интересно. У меня вроде как насморк прошел - верный признак того, что я в форме.

- Анастасия закончила престижное учебное заведение, у нее стипендия фонда Альтермана. Фонд полгода будет выплачивать ей зарплату, командировочные и спонсировать наставника.

Ага, вот теперь все встает на свои места. Вся соль в последней фразе. Позавчера или позапозавчера на незаслуженный в принципе упрек я пнул главного, сославшись на свою зарплату.
 Теперь он нашел мне подработку в виде добрых дядюшек-спонсоров. И стимул в лице обаятельной Насти. Чтобы я не выступал. Воистину мудрый мужской поступок, шеф. Признаю, признаю...

- Анастасия Валерьевна, это ваш будущий шеф. Знакомьтесь, оценивайте. Можете даже влюбиться, он холостяк.

Что скажешь, зайка моя, переварив последний бит информации? Не промолчишь ведь? Зайка молчит. Плохо. Я бы на ее месте съязвил. Прекрасная возможность во всей красе продемонстрировать природную женскую реакцию.

- Спасибо. Но я рыжих люблю, Евгений Львович. А шеф мой будущий мудр сединой и сед в мудрости своей.

Ага, заговорили. И красиво выразились. Не дурны-таки, на пустышку не похожи. Видать, тоже школа у вас за плечами. Это ж надо - и дистанцию обозначили, и вроде как комплимент отпустили. Впору дать себе на будущее совет: не стоит удивляться, Сан-Саныч, ежели что. Правда, с нашим житейским опытом спорить ей будет в любой ситуации трудно, прямо-таки лютый у нас житейский опыт, переваривший много чего разного, но... Хорошее слово - это коротенькое "но". "Но" - значит не стоит зарываться и храбриться загодя. Еще это внутреннее "но" - сигнал тревоги по поводу собственной неадекватной реакции на рядовую в общем-то практикантку. То-то заблестела она глазками, восприняв таинственными женскими рецепторами плеснувшую через край мужскую энергию интереса. В сумме - комплекс настораживающих фактов. Надо сделать умное лицо, чтобы уйти из-под удара с достоинством.
- Рыжих в отделе у меня нет. Entschuldigen Sie bitte (Пожалуйста, извините, коллега - нем.). А работы полно, так что надо быть идиотом, чтобы отказаться от кем-то оплаченных рабочих рук. Я не идиот, мадемуазель, я рад халяве...

Ну, уж это я слишком прямолинейно. И грубо. Не мой уровень. Надо дать обратный ход, но не успеваю. Будущая моя подопечная наполняется иронией:

- Je vous suis tres reconnaissante... ( Я вам очень благодарна - франц.)

- De rien. (Пожалуйста - франц.)
- О!

- Habla usted espnol? (Вы говорите по-испански? - исп.)

- Si, hablo un poco. (Да, немного - исп.)

- Habla usted aleman? (Вы говорите по-немецки? - исп.)

- Si. (Да. - исп. )

- Рerfecto! Esta usted casada? (Прекрасно. Вы замужем? - исп.)

- Soy soltera.(Я незамужем. - исп.)

- Вы о чем? - не выдерживает главный.

- Мы о будущем, - говорит она.

- О каком?

- О близком, - пожимаю я плечами.

Эта девчонка мне определенно начинает нравится. Я был не прав. Она лихо ловит подначки и пассует их без задержки. Для женщины - большая редкость. Плюс не комплексует. Есть, конечно, недостаток - выпендривается, но это можно поправить. Ее воспитанием мы займемся, но позже, когда шеф примет окончательное решение, которое он, я знаю это наверняка, еще не принял.

- Анастасия Валерьевна, Александр Александрович у нас человек своеобразный, не все с чистым сердцем готовы ринуться в его отдел. Если у вас есть сомнения...

- У меня нет сомнений, Евгений Львович.

Шеф кривится и соглашается:

- Ну, быть по-вашему. Договаривайтесь, планируйте практику по максимуму, отчет готовьте заранее. С Богом!

Настя выходит следом за мной в предбанник и улыбается. Рано вы улыбаетесь, девушка. Улыбаться надо, когда есть гарантии, а у вас гарантий пока никаких. Вполне возможно, что уже завтра я взбрыкнусь, и вы очутитесь в другом отделе.

- На сегодня вы свободны, Анастасия Валерьевна. Жду вас завтра к девяти. Мы побеседуем и определимся в общих планах.

Поворачиваюсь и ухожу. Можете сказать мне пару ласковых в спину. Не обижусь. Я старше, мудрее и давно знаю, что коктейль из злости с раздражением лишь укрепляет симпатии. И наоборот. Плюс мне ужасно некогда, по всем моим прикидкам Вадим уже дозвонился до своего приятеля-сыскника. На сегодняшний день эта ситуация - номер один. А с вами, senorita Анастасия, мы еще потолкуем. Время у нас будет...


Глава 7

ВСЕ НАЧИНАЛОСЬ В ДАГЕСТАНЕ

- Ты на месте?

- Да, но хотел уехать.

- Повремени маненько. Я привезу Зуева.

Зуев - это следователь, который ведет дело Насти. Чего это я ему понадобился? Конечно, пусть едет, мои проблемы подождут, не так уж и торопят. Эта - важнее. Я вытягиваю правый нижний ящик письменного стола и достаю фотографию, которая долго пролежала у меня под стеклом. На ней Настя. Она стоит на валуне в облаке морской пены и обалденно смеется. Я щелкнул ее в Махачкале на Старом пляже у самого краешка седого ворчливого Каспия, когда мы поехали с ней туда в нашу первую командировку. Через неделю после знакомства в кабинете у главного. На Северном Кавказе уже стреляли, там уже вовсю плелись странные, до поры до времени невидимые из нижнеэтажной Москвы интриги. Стажера нельзя было брать в Дагестан, но я взял. Поломавшись, попривередничав. После того, как об этом несколько раз просил главный.

- Зачем? - почти искренне возмутился я под конец.

- Возьми, возьми, учись делать добро, - велел он.

- Это не добро. Во-первых, это опасно. Во-вторых, бес толку. В-третьих, на фиг мне писать бомбовый материал, под которым будут стоять две фамилии? Я ее еще толком не знаю. Я пойду по своим каналам.

- Не жмоться на каналы, - отмахнулся тот. - Ученики - слава после смерти...

Слава после смерти меня мало волнует, все должно быть вовремя. Поэтому я не тороплюсь сказать "да".

- Слушай, мы с тобой не первый день замужем, на что ты меня толкаешь? Я ведь с ней правда ни на один рабочий контакт не выйду. Глупее не бывает - ехать на начинающуюся войну с красивой девочкой. С ней надо ехать на Черноморье. Пошли меня с ней в Ялту. Или на худой случай под Геленджик. У меня есть друг - начальник тамошнего военного дома отдыха. Это будет что-то! Там и трахну, если ты ее мне подкладываешь.

- Сглотни слюну. Я не в отпуск тебя отправляю, а в служебную командировку. Со всеми вытекающими обязательствами.

Он смотрит на меня сурово и вдруг ни с того ни с сего начинает смеяться.

- Чего смешного?

- А ничего. Просто не похоже на тебя. Сразу под Геленджик, сразу трахну... Оценил стало быть?

Да, я ее оценил. Обаятельна девочка до стона протяжного. Но это ничего не значит.

- Я ее не возьму.

- Возьмешь. И не на черноморские амуры, а на разогревающуюся "точку". Пусть учится. Есть чему. Есть у кого.

Ах, льстец! Жаль, что рядом нет конкурентов. Тех, что пишут сиюминутки в каждый номер. Впрочем, при них он на подобное не расщедрился бы. Молчалив и дипломатичен начальник в компании, экономен на слова. Потому, видать, и стоит у кормила редакционной власти который год, рассекая грудью враждебные ветры и крутые волны.

- Ладно, - соглашаюсь я, утвердившись в мысли, что опекать мне Анастасию на взлете карьеры - судьба. - Только пусть никуда не суется. Сформулируй ей отдельную задачу - "от руководства", и запрети рисковать.

- Рисковать я запрещаю и тебе.

- Она не знает то, что я знаю.

- А что знаешь ты?
- Что запрет - ритуал.

- Слушай, Марзоев...

- Товарищ начальник, ты меня утомил...

Шеф косит глазами на дверь, но она плотно прикрыта. Он пожимает плечами и улыбается:

- Старик, и ты меня утомил. Я полчаса уговариваю тебя, как девственника. Чего ради? Не хочешь - как хочешь, сейчас все отменим, аннулируем командировочные.

- А вот тут ты неправ. Ничего в этой жизни не надо отменять - плохая примета, - торопливо сдаюсь я и, махнув рукой, тянусь без разрешения к "кремлевке". Набираю номер, дожидаюсь ответа и говорю:

- Юра, я приеду не один, со мной толковый стажер. Переиграй распоряжения соответственно.

Юра - мой старый друг, бывший второй секретарь обкома, а ныне первый помощник президента республики. Ничего объяснять ему не надо. Вместо одного заказанного номера будет два. Плюс все остальное. И тех людей, что захотят со мной встретиться, он предупредит. Старые Юркины каналы пока работают без сбоя, чему я в общем-то не удивляюсь. Ничего в нашей жизни нового нет - сплошной марафет.

- Ты кому звонил? - любопытствует главный, который знает, что в Дагестане у меня есть родственники.

- Дядьке, - говорю я. - Он человек небогатый, поэтому есть, понимаешь, разница - одного родственника принимать или родственника с красивой девушкой.

- Ты не сказал, что это девушка.

- В Дагестане не надо говорить, что едешь в гости с девушкой. Надо сказать, что едешь не один. Этого достаточно.

- Только не забудь написать материал.

- Приказ начальника - закон для подчиненного, постараюсь не забыть.

Отойдя к двери, я почтительно раскланиваюсь с высоким руководством и, прикрыв за собой дубовую заслонку предбанника, матерюсь. Не со зла - по традиции. Иначе другой раз вызовут "по поводу". А так - с просьбой. Которая странным образом совпадает с желанием. Словом, держитесь, сеньорита Злобина. Едем мы с вами в командировку в республику, где, похоже, начинает пахнуть порохом. Вы в своей коротенькой жизни порох-то нюхали?..


Глава 8

КТО-ТО КОМУ-ТО ЧЕГО-ТО НЕ ПРОСТИЛ...

Черт, кто ж тогда знал, как и чем все обернется? Что Зуев в моей жизни возникнет, который мне не понравится с порога. Мужик из разряда "метр с кепкой". Плюс очки. Плюс лысина. Плюс рука при рукопожатии - кисель. Таких трудно просчитывать. На дружеские отношения они не идут - боятся выползти на волю из глухой ракушки самопочтения.

- Александр Александрович, не сочтите нетактичным мой вопрос. У вас со Злобиной был роман?

Только придурки так формулируют нетактичные вопросы. Попробуй ответь. Роман это что в его понимании? Один в темном подъезде уговорил пьяную соседку - роман? Другой к любовнице с хмурым видом, как на работу, два раза в неделю, по вторникам и пятницам, ходит - роман?
- Вы имеете в виду духовную или физическую близость, господин Зуев?

- И то и другое.

- Тогда у нас был и тот роман и другой. Не слишком вульгарно выражаюсь?

- Да нет, вполне тактично.

Я зверею, когда Зуев, поразмышляв, делает какую-то пометку в своем видавшем виды блокнотике. Интересно, какую? Крестик, что ли, ставит?

- Она вам доверяла?

Доверяла мне Настя? Еще один дебильный вопрос, на который при всем желании однозначно не ответишь. Да, доверяла, когда иной раз, не краснея, рассказывала то, чем никогда не поделилась бы с матерью. И не доверяла. Я ведь и сегодня мало что о ней знаю. Или знал. В том числе самое главное не знаю: почему мы расстались. А уж все остальное из разряда "не знаю" просто мелочь, семечки. Как после школы она умудрилась попасть в коммерческий вуз? Кто платил за обучение? Почему платил, сколько? Не знаю, каким образом пробилась она к нам на стажировку. Нельзя сказать, что вопросы эти не возникали. Возникали, конечно. Причем в разных ситуациях. Но Настя просто не отвечала. Каждый раз уводила разговор в сторону. Или отшучивалась. Задавать такие вопросы до бесконечности, не получая ответов, нельзя. Пришло время, и я перестал из задавать.

- Она мне доверяла то, что считала нужным доверять. И не доверяла, когда дело касалось ее сугубо личных проблем.

- Больше "да" или больше "нет"?

- Больше "не знаю".

- Понятно.

Он ставит очередной крестик в своем блокнотике. И я в очередной раз начинаю злиться. И тут же, представив сурово-сосредоточенное лицо Кашпировского, даю себе установку: переходите в автоматический режим, сделайтесь равнодушным, инертным, неинтересным собеседнику.

- Вы не знаете, откуда у нее пистолет?

- Нет.

Откуда мне знать про девятимиллиметровый газовый вальтер ПП... который я протащил для Насти в машине из командировки через три границы? И который потом кто-то ловко приспособил ей под боевой патрон?

- Вы Злобиной писали письма?

- Не помню.

Я писал ей письма из всех поездок. Почти каждый день. У нее их была кипа. Целый пакет-пакетище.

- А что, есть какие-то письма с моим почерком?

- Нет, писем нет. Просто в запертом ящике письменного стола у нее лежала коробка, перехваченная липкой лентой. На коробке ваше имя.

- А почему вы решили, что там хранились письма?

- По аналогии с похожими ситуациями.

- Я не следователь, мне трудно комментировать аналогии.

- А у вас не сохранились ее письма?

- Нет.

У меня, правда, нет ее писем. Ее письма я сжег, когда она лежала в больнице. И письма, и фотографии. Кроме той, что долго оставалась под стеклом. Утром я поехал к ней на Пироговку, чтобы поздравить с днем рождения. Грипп свирепствовал, но я сунул дюжему охраннику в карман энную сумму и он, заперев входную дверь на ключ перед толпой тоскующих родственников, любезно проводил меня в отделение и сам попросил медсестру, чтобы та позвала из палаты Злобину. Сестричка взяла у меня передачу, букетик мимозы и с понимающей улыбкой нырнула за дверь. Нырнула и вынырнула. Уже без улыбки. С той же мимозой и с той же передачей, которые я через пять минут швырнул на улице в первый попавшийся мусорный ящик. Именно в тот вечер меня в последний раз согрели ее письма. Замечательно горели, словно ждали этого дня и этой минуты. А цветные фотографии почему-то коробились, дымились и трескались. Наверное, им было больно.

- Последний вопрос. У вас есть какие-то предположения относительно причин трагедии?

- Да.

- Какие? - оживляется "метр с кепкой".

- Кто-то кому-то чего-то не простил.

- То есть?

- То есть просто так не убивают. Или не убивают себя. Должна быть причина.

- У кого, какая причина?

- Следователь вы, а не я. Попытайтесь ответить.

Зуев закрывает блокнот и смотрит на меня без всякой симпатии.

- Ответим.

- Желаю удачи.

- Благодарю.

Похоже, этот оболтус начал подозревать меня. Ну-ну, господин Шерлок Холмс. Очень даже мило с вашей стороны...

- Напрасно ты спустил на него собак, - говорит проводивший Зуева Рогожин. - У него версии. Ты - одна из многих. Впрочем, не бери в голову. Он своеобразный человек. Говорят, еще ни одно дело на тормозах не спустил. При этом семья - шесть человек. Жена - дура, чокнутая на религиозной почве, аборты не делает. Ну и штампует.

- А он автомат что ли?

- Так у низеньких мужиков ахиллесова пята знаешь в каком месте?

- Не интересовался.

- Напрасно. Это аксиома - у маленьких кустиков длинные корни.

- Не пошли, Клим.

- Я тебе про ботанику, а ты о чем подумал?

- Я подумал, что следующий раз я пошлю твоего Зуева к матери, которая ровным счетом никакого отношения к ботанике не имеет.
 Так же, как и корни маленьких придурочных кустиков к моим мемуарам, в которых я со всеми вами когда-нибудь сведу счеты...


Глава 9

ЧЕРТ ПОПУТАЛ 

В этот вечер мы опять поехали с Климом на Петровку в его тесный прокуренный кабинет. И снова пили дынную водку, которая шнапс. Опять "уговорили" семьсотпятидесятиграммовый флакон. И опять остались трезвыми. Пока мы ее цедили, ему все время позванивали. Он не возмущался, что-то переспрашивал, уточнял, ставил кому-то какие-то задачи, походя незлобливо ругался. А я сидел и думал о Насте. Просто вспоминал. Никогда прежде не вспоминал, а тут нашло. Вспоминал Курский вокзал, наш полупустой вагон, купе с блеклой лампочкой под потолком.

- "Дневной" свет дадим позже, - пообещала проводница, но обещание не выполнила. Нормальный свет так и не зажегся. Мы, впрочем, не возмущались. Нам хватало и этого. Сначала мы долго сидели и смотрели в окно на убегающую Москву. Потом я достал пакет с бутербродами и бутылку коньяку. Поели, выпили, поболтали ни о чем и легли спать. Обычный командировочный ритуал. Я задремал, а потом проснулся и увидел ее руку, выпорхнувшую в какой-то момент во сне из-под одеяла. Тонкие пальчики с узеньким золотым перстеньком на безымянном. Сон ушел, растаял, пропал. В голове было светло и звонко. Как бывает утром в первый день отпуска. Я потянулся к ее полке и тронул кольцо. Оно было теплым, почти горячим. Вагон качнуло, ощущение пропало. Я опять дотронулся до кольца и почувствовал, как дрогнула ее рука. Показалось или действительно дрогнула? Дрогнула. Спит или не спит? Еще раз дрогнула. А в третий? И в третий. Не спит. Убрав руку, я лежу и слушаю, как постукивают колеса. Почему кукушка так часто не кукует, как стучат колеса, - бесконечно много раз, обещая нам тысячи и тысячи счастливых лет? Почему я не встретил Злобину лет пятнадцать назад? Почему только теперь? И в это дурацкое время? Никто не знает. Никакая кукушка не ответит.

Опять моя рука тянется к узкому колечку. Медленно-медленно, почти незаметно. Стой, велю я. А она, подлая, тянется. Стой, повторяю, а она плевать на меня хотела с высокой-развысокой башни. Тянется, живя отдельной жизнью. У них, у мужских и женских рук, своя логика отношений, свои порывы и предчувствия. Стой, прошу из последних сил. Нет, дотягивается. И опять тугое, обволакивающее тепло накатывает. Греет, тревожит, что-то обещает. Пальцы наши не просто касаются друг друга - сопрягаются, соединяются. Каким-то пронзительным звоном наполняется гулкое купе. Странным, необычным, прежде не ощутимым.

- Сан Саныч, вы ли это?

Вот так на волне настроения, по воле шаловливых пальчиков влипают в обстоятельства.

- Я. Это шутки у меня такие.

- Ни фига себе шутки у начальника с безмятежно спящей подчиненной!
- Какая же ты мне подчиненная, Настя? Человек со стороны. С непонятным подходом к моему непосредственному руководству. Вот в командировку тебя со мной отправили, чего в принципе никогда не бывало. Ты не подчиненная, ты - явление в нашей обыденной жизни.

- Так это вы меня как явление через пальцы сейчас ощущаете?

Я убираю руку, но она ее перехватила и не пускает.

- Сейчас мы пригласим прокурора и понятых...

- За пальцы, Злобина, ни по какой статье не привлекают. Тем более, что они у тебя красивые. Любой прокурор то же самое скажет. Отпусти.

- А как он объяснит, что меня в забытьи током пробивает от вашего прикосновения?

- А это от твоей неопытности. От чрезмерной девичьей романтичности. Бог тебя простит, Злобина. Бывает такое, рассказывали сведущие люди. Отдай руку.

Настя утыкается лицом в подушку и тихо смеется.

- Чего хохочешь?

- А я когда-то все это во сне видела. Правда. Один в один. И млела от воображений.

- Стыдно тебе, Анастасия, млеть от воображений. Взрослая девушка, едешь с начальником в командировку и млеешь... О, времена, о, нравы!..

- Стыжусь, Сан Саныч, просто пунцовой становлюсь и вслед за вами повторяю сакраментальное : О tempora! О mores!

Мы проносимся мимо какого-то полустанка, и редкие вспышки налетающих фонарей высвечивают Настино улыбающееся лицо.

- Шеф, я девушка честная и прямая. Я знаю, что дальше будет. Сказать?

- А ничего не будет.

- Будет, будет. Если первый раз угадалось, то и во второй сойдется. В третий - не скажу, не знаю, а во второй - наверняка.

Она ведьма. Она все угадала. Все тогда сошлось. Мы с ней чуть не проворонили Махачкалу - увлеклись. Когда в дверь купе стала стучать заспанная проводница, за окном уже плескалось море. Теплое, удивительно зеленое, с белыми сказочными барашками на набегающих на берег волнах.

- Мы искупаться-то успеем? - спрашивает Настя, торопливо одеваясь.

- Не знаю.

- Почему ты ничего заранее не знаешь?

- Потому что я теперь ничего не знаю. Ты меня сбила с понталыку.

- Жалеешь?

- Нет. У меня своя вера. По ней я ни о чем в жизни никогда потом не жалею. Случилось - так должно было случиться. Не сегодня, так завтра. Не завтра, так потом.

- Прими меня в свою веру. Или слабо?

- А ты уже в ней. С кем повелась...

Я помню ее руки на своих плечах в ту минуту. Маленькие, теплые, нежные руки. Много рук опускалось мне на плечи, но таких не было. Или я не ощущал?

- Эй, - шепчет она и целует меня в подбородок, - ты не мог бы застегнуть мне два крючочка на интимной детали туалета? У меня почему-то не получается.

Черт, когда это в последний раз у меня при этом так явно дрожали пальцы? Лет двадцать назад?

- Ну...

- Мелкие у тебя крючочки.

- А ты не торопись.

- Я и не тороплюсь. Наоборот, растягиваю удовольствие.

- Ты не растягиваешь удовольствие. Ты бессовестно целуешь меня в грудь. Перестань сию же минуту.

- Почему? Тебе неприятно?

- Приятно. Но у тебя будет возможность заняться этим в другое время. И, по-моему, не однажды. А сейчас мы уже приехали.

Плечи у нее худенькие. Как у школьницы.

- Ты не волнуйся, но мы, правда, уже приехали.

Да, приехали. Я вижу перрон. И людей. Вижу, но не могу оторваться от того, чего касаюсь губами. Что-то во мне взорвалось и обрушилось. И теперь летит вниз. С каким-то протяжным гулом. Если что-то и волнует меня в эту минуту, то только чужие взгляды за ее голыми плечами за оконным стеклом. Это неприятно. Я не ожидал, что это может быть так неприятно - чужие взгляды...


Глава 10

КОНЬЯК ЗАКУСЫВАЮТ ПЕРСИКОМ

Когда-то я прожил в Махачкале три года. Наш пед на 26-ти Бакинских был особым учебным заведением. В отличие от здешнего университета, "по национальной квоте" сюда шли учиться дети не городской, а сельской, "горской" элиты. Знающие эту землю, ее законы и традиции, свято в них верящие. После третьего курса я уехал, а друзья остались, не забылись. Теперь они встали на свои "точки", вытеснив, выдавив с местных руководящих постов чужой и чуждый московский и промосковский люд. Это было непросто. Как это у них получилось - мне пока не понять. "Новые горские", старые друзья, периодически отыскивали меня по телефону, держали связь, приглашали в гости. "В гости", правда, долго не получалось. В Дагестане до поры до времени не тлело. Разгоралось и полыхало в разных местах, а здесь было относительно тихо. Вот только теперь "повезло", когда ситуация в республике напряглась, подползла к тому краешку, за которым, того гляди, что-то рванет.

Встречавший нас главный редактор республиканской газеты по московским правилам хлопнул было меня ладонью по плечу, но, вспомнив, о местном ритуале, в миг сбавил обороты и, пригасив улыбку, трижды ткнулся щекой в щеку.

- Здравствуй, Саша.

- Здравствуй, Наби.

- Пошли к машине. Юрий Павлович с Первым в районе. Там сложно. Поедем к ним завтра. Идет?

- Как скажешь.

- Лучший вариант на сегодня - сразу ко мне. Айшат вас ждет.

Я знал, что он пригласит нас с Настей к себе домой и заранее был готов отстреляться.

- Давай мы к тебе приедем в гости потом. Перед отъездом. А пока оптимальный вариант - гостиница. Как мы и договаривались с Юрой. Нам так проще.

- Как хочешь, - говорит он и понимающе улыбается. - Но рано или поздно вам у меня быть. Теперь реши, куда поедешь. Бронь для вас есть в "Кавказе", в "Дагестане" и в загородном "Приморье".

- У Старого пляжа?

- Помнишь?

- Еще бы. Но там нужна машина.

- Моя "пятерка" с доверенностью тебя устроит?

- Вполне.

- Тогда погнали в "Приморье". Впрочем, нет, друзья подъехали. Знакомьтесь.

- Расул.

- Он уже после тебя поступал. Замначальника ГАИ республики. Наш человек.

- У вас тоже есть "ваши" и "наши"?

- К сожалению. Ты потом в этом разберешься. На привокзальной площади ситуацию не объяснишь. А это Руслан, наш военком.

Я жму обоим руки. Крепкие парни, суровые, обветренные, явно не сидящие сутками в кабинетах.

- Александр Александрович, в конверте оформленная доверенность на машину и временное удостоверение на проезд по закрытым районам.

- А вы уже что-то закрыли?

- Пока закрыли один район - Новолакский, если ситуация не изменится, завтра закроем еще два, иначе будут проблемы.

- Понял.

- А это что?

- Это карта. Пригодится.

- Спасибо.

Руслан, по всему видно, старше меня, и обращается сразу на "ты", зная, что не обижусь.

- Все райвоенкомы предупреждены, информация для тебя готова.

- Спасибо. Как сегодня?

- Сегодня, как ни странно, тихо, - говорит Наби. И сплевывает через левое плечо. - Какие-то мелкие движения, что-то происходит невнятное. Но заслонов на дорогах нет, хотя три недели люди стояли и митинговали.

- Объясните мне в двух словах, из-за чего сыр бор?

- Потом объясним. И не в двух словах. Сложная тема. Дагестан, ты знаешь, просто так не поднять. А его почти подняли. Пока тихо - отдохните, настраивайтесь на неприятности. Оставаясь в готовности прервать это удовольствие по моему сигналу.

Наби опять хлопает меня по плечу и кивает на серую "волгу":

- Поехали. Не надо афишировать ваш приезд.

Пропустив Настю вперед, я плюхаюсь на заднее сидение и краем глаза ловлю какое-то движение на полупустой автобусной остановке.

- Кто это нас щелкает?

- Засек? Это фотокор местной чеченской газетки. Завтра наши физиономии будут на первой страничке. Напрасно замешкались.

- Слушай, я не премьер враждующей державы.  И не отпрыск королевы, изменяющий своей суженой. Я просто журналист. Пусть снимают.

- Они снимают не тебя - нас. И не для московского бомонда сочинят комментарий - для местного потребления. Ты давно здесь не был, Саша.

Я, правда, давно здесь не был. Теперь кажется - эпоха прошла. Ломанув чем-то тяжелым по судьбам, по принципам, по отношениям, по правилам и убеждениям.

"Приморье" - бывшая загородная гостиница обкома. Теперь просто гостиница. Издали - красивое здание. Вблизи впечатление меркнет. Морская соль медленно разъедает межкафельный цемент, сизой плесенью ползет вверх по стенам. Правда, внутри здесь довольно уютно. И в вестибюле, и в моем "люксе", и в "полулюксе" Насти. Друзья назначают нам время и точку встречи на завтра, пожелав "теплого моря". Оно, это теплое море, плещется в двух шагах от гостиницы. Под окнами.

- Пошли, - просит Настя и, не заглянув в свой номер, бросив сумку в моем, вылетает на крыльцо. Прихватив фотоаппарат, я догоняю ее у самой воды.

- Кто он, этот Наби? - оборачивается она, шлепая по мокрому песку голыми пятками. Босоножки у нее в руке.

- Бывший сокурсник. Мы любили одну девчонку. Которая выбрала его. Позже она родила Наби двух сыновей...

- А дальше?

- Так получилось, я стал встречаться с ее младшей сестрой. А через год Умусса умерла.

- Умерла? Подожди, - останавливается она. - А кто же тогда Айшат?

- Айшат - его вторая жена. Та самая младшая сестра. Не удивляйся, так здесь принято.

Настя долго молчит.

- Она его любила, когда выходила замуж?

- Не знаю. Не спрашивал. Остались дети сестры... Она – не со стороны. Она им – своя.

- Странно.

- Я говорю, не удивляйся. Принимай жизнь, как она есть. Это Кавказ.

Она пожимает плечами и задумывается.

- По идее, вы не должны друг к другу хорошо относиться.

- Почему? Мы не делали друг другу подлостей, между нами нет злобы. Наоборот.

- Что наоборот?

- Много раз он мне помогал. А однажды я его спас. Это было на третьем курсе, когда нас осенью отправили в Дербент на консервный завод.

- Как спас?

- Обычно. Представляешь себе - студенты на хозработах: смена - отдых, смена - отдых... Все свободное время - море. Он плохо плавал, как-то начал тонуть. Я его вытащил. Здесь такое не забывается.

- Марзоев, так ты герой? Тебе положена медаль?

- Нет. Я здесь жил. И старался не нарушать законы этой земли, этих гор и этого моря. Только и всего.

- И все равно. Вы любили одну женщину. Одних женщин...

- И что?

- Нет, ничего. Просто мне это не понять. Сразу не понять…

- Поймешь потом. Давай я щелкну тебя на валуне. Карабкайся.

Она послушно лезет на мокрый черный камень. Ветер путает ей волосы, швыряет в лицо соленую пену с волн.

- Готов? - кричит Злобина.

- Готов. Снимаю...

- Снимай, снимай. Еще.

- Хватит. Полпленки. Ползи вниз.

Она спрыгивает с валуна в песок и идет ко мне.

- Класс! Теперь по законам этой земли мне обязательно надо искупаться.

- Купайся, море теплое.

Со стороны близкого Каспийска вдоль пляжной полосы ветер несет мелкую дымку колючего песка. Зеленые волны разгоняются на прибрежном мелководье, закручиваются и вскипают у самого берега пенистыми бурунами. Я их помню, эти буруны. Когда-то мы ныряли в них, набрав в легкие побольше воздуха. Они нас крутили, ломали, тащили по шершавому ракушечному дну и выбрасывали в кипящую пену прибоя.

- Чего ждешь? Раздевайся, стажер.

- Я без купальника. Придется вернуться.

- Возвращаться к неудаче. Раздевайся. Здесь ведь никого. Посмотри направо, посмотри налево.

- А гостиница?
- В гостинице три старушки, которые пьют чай. Им совершенно безразлично кто и как купается на Старом пляже. Они тут ко всему привыкли.

- Правда?

- Правда, правда. Вперед на мины.

Она послушно тянет через голову узенькое платье и хохочет. И влетает голяком в седую каспийскую волну. Без визга и без трепета. Словно только-только родилась, словно старый Каспий - ее стихия.

- Эй! - зовет из шипящей соленой круговерти. - Ты со мной в стихии или сам по себе?

- Я пока не знаю.

- Будь со мной, пожалуйста...

Что еще я помню? А ничего. В этот день - ничего. Просто был длинный день. Солнечный, ветряный, с горячим ракушечником у кромки воды, с раскаленным Настиным плечом, к которому я все время прикасался губами. Впрочем, было это или не было? Теперь уже не знаю. Вроде как было...
Живая реальность этих суток - ночной телефонный звонок. Резкий, тревожный. Я чертыхаюсь и тянусь к трубке.

- Что-то случилось? - шепчет Настя.

- Как всегда.

- Что, "как всегда"?

- Что-то случилось в самый неподходящий момент.

Это, конечно, Наби:

-Саша, час назад обстреляли два поселка в Новолакском районе. Есть жертвы. Я еду.

- И я.

- И мы, - шепотом подсказывает Настя.

- И мы едем, - поправляюсь я.

- Тогда жду вашу-свою "пятерку" через двадцать минут за железнодорожным мостом на "пяточке" перед въездом в город. Не забыл место?

- Не забыл.

Мы срываемся и дуем к городу. Взволнованные, сосредоточенные, объединенные тем, что между нами произошло. Случилось, взорвалось. Нет, не так.  Случилось, взорвалось позже. А тогда мы просто нашли друг друга и боялись потерять. Ужас как боялись.

К морю в ту поездку мы больше не вернулись. Не попали. Не довелось. Вещи из "Приморской" нам привезли уже на вокзал. Мы выпили с Наби и с Расулом в купе по стакану кизлярского коньяка и договорились, что будем держать связь. В окне готового тронуться в дальнюю дорогу вагона за железнодорожными путями тихо плескался Каспий. Другой, не тот, что гудел ветром под окнами нашей гостиницы в первый день - тихий, ленивый, с сизыми пятнами нефти, с какими-то ошметками бурых опилок на прирученных городских волнах.

- А я тебя знаю другим, - говорит Настя.

- Кого "тебя"?

- Я не тебе, я - морю. Оно добрее Черного. Жестче, но добрее. Потому что не прикидывается добрым.

- Выпей коньяка.

Она хочет отказаться, но в последний момент передумывает и поднимает стакан.

- Я пью за ваши победы, мужчины. Над судьбой, над коварными врагами, над теми, кто к вам подло прилипает. За ваши победы в большом и в малом. Побеждайте горы, дороги и обстоятельства. Берите верх над трудностями и печалями. Не радуйтесь только одному, не гордитесь только одной победой - победой над любящей вас женщиной. Эта победа - поражение. Поэтому я пью за наши союзы!

- Оставь эту девушку в Дагестане, - улыбается Наби. - За неделю ее можно было научить повторять тосты, а она родила свой. У нее здесь будет головокружительная карьера. Она горянка новой волны.

- Нет, - говорю я и тянусь к дольке истекающего соком лимона. - Она мой талисман, который нужно держать у сердца.

Настя смотрит на меня пристально:

- А ты удержишь?

- Удержу.

- Уверен?

- Уверен.
- Все слышали?

- Все, - подтверждает Наби.
- Тогда я рожу ему дочь. А потом сына.

- И еще сына.

- Ладно, троих. Обещаю.

- А пока выпей коньяк, тостующая женщина.

Она поднимает стакан и смотрит его на свет, словно прицеливается.

- Мужчины, а вы знаете, чем закусывают хороший коньяк?

- Лимоном, - говорю я уверенно.

- Дурачок, - улыбается Настя. - Ничего-то ты не знаешь в этой жизни. Настоящий коньяк закусывают персиком.

- Почему персиком? - интересуется Наби.

- Не знаю. Но точно - персиком. Я читала. Ашхен Аванесовна у Юрия Германа в трилогии утверждает: только персиком. А она у меня в жутком авторитете.

Теперь я каждый раз, когда пью коньяк, вспоминаю слова Насти.
Которой теперь нет. Персиком закусывают коньяк. Персиком...


Глава 11

МЕЛКИЕ НЕПРИЯТНОСТИ ТОЙ ЖЕ ДАВНОСТИ

Терпеть не могу самолет. Почти никогда без нужды не летаю. А в поезде пожалел, что отказался от билетов на прямой полуторачасовой рейс Махачкала-Москва. Девяносто минут и - дома. Дурак, что отказался. Потому что здесь, похоже, начинаются неприятности. С глупости начинаются.

Сосед неотрывно смотрит на Настю и сопит. Нормальные люди так не смотрят. И так не сопят.

- Хочешь чаю?

- Нет.

- Когда захочешь - скажи.

- Скажу.

Сосед облизывает тонкие губы и поднимается.

- Эй, - говорит, переведя взгляд с Насти на меня, - ты куришь?

Я курю, как паровоз, но с этим сексуально озабоченным неврастеником курить нет никакой охоты. Я рассчитывал открыть блокнот и спокойно перечитать все, что урывками успел там нацарапать во время командировки. Потому что не все пока понял, не все уяснил. Слишком сложна, слишком замысловата картинка, которую мы с Настей увидели в Дагестане. Мозаика должна сложиться.

- Эй, дорогой, слышишь?

- Я покурил. Тебе нужна сигарета?

- Ты мне нужен, дорогой.

- Зачем?

- Там, - он кивает в сторону коридора, - объясню.

Если не выйти, это чмо подумает, что я боюсь. И тогда будет хуже. Три когда-то прожитых в Дагестане года меня кое-чему научили. Выхожу и смотрю ему в глаза. Таким людям нужно с ухмылкой смотреть прямо в глаза. Тогда они, как собаки, отводят взгляд.

- Ну?

- Хочу поговорить.

- Говори.

- Это твоя девочка?

Черт, напрасно я отказался от самолета. Через два купе у окна стоят двое и смотрят на нас.

- Это моя жена.

Парень усмехается:

- Не жена, дорогой. Она - девочка.

- Чего ты хочешь?

Объясняться с ним бессмысленно, чем быстрее подойдем к сути вопроса, тем лучше.

- Продай ее мне. Я тебе хорошо заплачу.

- Ты не так богат, дорогой.

- Я богат. Продай, пока прошу. Мог бы не просить.

- И я мог бы с тобой не говорить, но так не принято на Кавказе.

Сосед прищуривается. И злится. Был бы он один, я вырубил бы его прямо сейчас, не доводя до греха. Но неподалеку еще двое. Которые ждут.

- Продай, не испытывай судьбу.

- Давай лучше скажу тебе тост. У нас в Дагестане его рассказывают людям, которых не знают.

- Ты с Дагестана?

- Слушай тост, мой мальчик. Поспорили Орел и Волк, кто сильнее. Волк ударил лапой по скале и развалил скалу на части. Орел ударил клювом по самой большой части расколовшейся скалы и столкнул ее в источник. "Давай спорить дальше", - сказал Волк. "Дальше нет нужды спорить", - усмехнулся Орел. "Теперь нас рассудит время". Сказал и взлетел на вершину. "Как рассудит?" - не понял Волк. "Время - вода", - усмехнулся Орел. "Мы остановили время и будем ждать, чтобы узнать, кто был сильнее, а кто умнее. Только помни, что ближайший источник в трех неделях хода отсюда". Волк попытался сдвинуть камень, но лишь ободрал острые когти. Потом он десять дней шел к другому источнику, но не дошел - умер по дороге от жажды. Орел смотрел на его мучения, время от времени улетая к воде... Всегда есть повод выпить за то, чтобы сильные звери и сильные птицы соизмеряли свои желания. У одних - зубы, у других - крылья. Плюс разум, который Аллах разделил не поровну...

Мой сосед скрипит зубами. Он не до конца понял мой тост, но насторожился. А может и испугался.

- Ты Орел, да?

Я улыбаюсь и возвращаюсь в купе. Сосед остается в коридоре вместе со своими приятелями. На лице Насти недоумение.

- Что-то случилось?

- Он сказал, что ты очень красивая. Очень. Он хотел бы тебя купить.

- Дурачок.

Она вздыхает и облегченно признается:

- Пообещай, что не станешь злиться, если скажу, что он мне тоже понравился. Я бы с ним пококетничала, если бы не твое такое злое лицо. Мне нравятся смуглые мальчики. Такие вот резкие, остроглазые...

- Тогда выйди к нему и полюбезничай.

- Да ладно уж.

Я тянусь к сумке, в которой лежит блокнот с записями и начинаю листать странички.

- Ревновать стыдно, - корит Настя.

А я ее вовсе и не ревную. Теперь я боюсь за нас обоих. В этом поезде уже полтора года творятся дикие вещи. Наби взял нам билеты в вагон, где все места были забронированы почти до Москвы. Но шустрые проводники уже на первой остановке занялись подработкой. И теперь "бригадирский" вагон похож на цыганский табор. Всего можно ждать и в любую минуту. Не самое приятное ощущение.

Настя выуживает из сумки губную помаду и начинает наводить марафет. В сумке у нее обычный женский бедлам - какие-то пакетики, сверточки, пакуночки, бумажечки. Где она их набрала? Когда? Тут я не ко времени вспоминаю некую странность. В середине прощального застолья стажер мой отпрашивается вдруг из юркиного начальственного кабинета в сувенирный магазинчик, что по соседству от здания правительства республики. Когда мы через пять минут выходим в коридор покурить, я вдруг вижу ее за окном, в полусотне метрах от себя. Настя стоит под козырьком телефона-автомата рядом с дверью магазина и, прижав трубку к уху, с кем-то разговаривает. Кто у нее в Махачкале? Почему она за все это время ничего мне о здешних знакомых не сказала? Бред какой-то...

- У тебя с ней что, серьезно? - спрашивает Юра.

Он редко спрашивает, просто заметил сейчас, как во мне что-то дрогнуло.

- Пока не знаю.

- Пока не знаешь, не ревнуй, - советует он.

Настя возвращается через два часа. Как ни в чем ни бывало. Ничего не объясняет. Демонстрирует нам удивительной красоты платок, какие-то значки, отделанный серебром рог. Ничего не говорит: куда, кому, зачем звонила. Спрашивать неудобно, я не спрашиваю.

Закрытая дверь купе сдвигается в сторону.

- Эй, можно твою девушку на два слова?

- Нет. Подожди меня за дверью. Поговоришь со мной, если что-то недопонял. Стой и жди. И никогда не говори "эй" человеку, которого не знаешь.

Я зверею. Со мной это редко случается. И в самый неподходящий момент. Но тут ничего не поделаешь. Через себя не перепрыгнуть. Я зверею вконец. До свиста в горле.

- Саш, давай я выйду. Не ревнуй. Человек проявил интерес, хочет познакомиться. В конце концов я тебе не жена.

- Он не хочет с тобой знакомиться.

- А чего же он хочет?

- Потом поймешь. А пока сиди.

Прекрасно действует на Настю резкий окрик. Интересно, откуда корни? Отец ее ставил на место? Или уже позже что-то в подкорку вошло? Она сжимается в комочек в своем уголке у окна. В глазах - обида, которая медленно трансформируется в неприязнь, замешанную на ненависти. Интересно, чего больше - неприязни или ненависти?

- Сиди, - повторяю я на всякий случай и выхожу в коридор, задвинув за собой дверь купе. На ее обиду мне сейчас плевать.

- Что ты еще хочешь, ощипанный волчонок?

Щека у чеченца дергается. То, что он чеченец, для меня не секрет. Так развязны на Северном Кавказе только эти непредсказуемые ребята. И когда их много. Когда их мало, они разумны, коммуникабельны и готовы на компромисс. Я вдруг вспоминаю Заваева, лидера дагестанских чеченцев-акинцев. Мы пообщались с ним в перерыве внеочередной сессии Верховного Совета республики. Он все время улыбался и убеждал меня, что в общественном сознании искусственно формируется миф о "чеченской жестокости". Кому-то это, мол, выгодно. Заваев пригласил меня в гости. Я не отказался, просто не получилось приехать. Но формально я его Гость.

- Щенок, ты знаешь Доку Заваева?

- Да.

- Предупреждаю, я его Гость.

Черт, надо знать Кавказ, чтобы не удивиться такой реакции. Лицо у парня опадает.

- Скажи, как зовут его жену?

- Марзи.

- Где он живет?

Я называю адрес с домом и квартирой. Этим я его добиваю.

- Прости, дорогой.

- Прощу, когда ты извинишься перед женой и уйдешь.

Он послушно тянет в сторону дверь купе.

- Девушка, я только хотел сказать вашему мужу, что на Кавказе ценят красоту. Вы прекрасны, лучезарны, ослепительны. Пусть будут ваши общие дни счастливыми. Я молю об этом Аллаха!..

Подъезжаем к Грозному. Чувство тревоги поблекло. Судя по реакции, эти засранцы к нам уже не сунутся. А могли. Вообще все могло кончиться плохо. Тут не нужно быть провидцем.

- Видишь, ты напрасно зверел, - стыдит меня Настя. - Нормальный парень. Спокойный, интеллигентный. Учись быть умным и выдержанным, товарищ начальник.

Дурочка, зачем мне учиться, когда я в своей жизни прошел огонь, воду и медные трубы по крайней мере раз десять. Через неделю мне лететь в Баку и Карабах. Я даю себе слово, что Настя со мной не полетит. Ни за что на свете. Даже если главный встанет на колени...


Глава 12

ТРОНУТЫЙ НА СКЛОНЕ КАМЕНЬ НЕ ОСТАНОВИШЬ

- Что будем писать?

Я мочалю в руках блокнот и не сразу понимаю, о чем меня спрашивает Настя.

- Эй, любимый! Хоть в общих чертах поведай замысел, мы ведь с тобой соавторы в этой нетленке, которую люди потом будут рвать из рук, чтобы проникнуться.

Настя поднимается с дивана и останавливается у меня за спиной.

- Подожди, малявка, я сосредоточусь, заведусь, а потом расскажу.

- Малявка? Так классно ты сказал - малявка. Словно ветерок из детства набежал.

Тронув рукой мои волосы, она вздыхает:

- У меня какое-то странное чувство после поездки. Тревожное. Может быть так и начать: "Тревожное ожидание - так, пожалуй, можно охарактеризовать ситуацию, сложившуюся к лету нынешнего года в Дагестане..."

А что? Нормальный въезд. Я набираю на компьютере придуманную ею фразу и тут же добавляю свою: "Долгое время небольшую горную республику, письменно и устно окрещенную "букетом братских народов", "примером дружбы и интернационализма", тревожные ветры социальных катаклизмов, казалось, облетали стороной. Хотя проблем здесь было, понятно, не меньше, если не больше, чем в любом другом регионе страны".

- Почему?

Ну это просто: "Взять ту же полинародность, многоязычие Дагестана. Нетрудно представить, каким подспудным напряжением в массовом общественном сознании отзывались здесь, к примеру, кадровые назначения на высокие административные и партийные посты."

- Давай дальше.

- Садись ты за компьютер, я подиктую.

Смотрю на ее тонкую шею и на секунду теряю мысль.

- Ну же!

- Я тебя очень люблю. Очень.

- Диктуйте, дядьку. Об этом потом.

- Пиши, подлая девчонка. «…Вопрос номер один зачастую был не в достоинствах претендента, а в том, кто он - аварец, даргинец, лакец, лезгин, кумык?.. Остро, болезненно воспринимался малейший дисбаланс внимания к культуре одного из многочисленных здешних народов. Ведь своя газета, свой голос в теле- и радиоэфире, свой театр - не просто канал информации, но еще и предмет гордости, элемент национального престижа».

Я перевожу дыхание и продолжаю:

- «В этом запутанном мире межнациональных реалий и условностей, в сложной системе противовесов и балансов, случись откровенная или нечаянная несправедливость, мощные приводные ремни подзабытых, уже потускневших, но все еще живых исторических традиций, обычаев, привычек могли сработать непредсказуемо. Прибавьте к этому малоземелье, избыток рабочих рук, отягощенную проблемами экономику, восточную эмоциональность людей, связанных замысловатыми родственными связями и родовыми отношениями... Казалось, чиркни спичкой - полыхнет в одночасье все и вся, опалив испепеляющим жаром вражды и дома, и судьбы.

Но до огня, до пожара в былые годы не доходило. Да и ныне не здесь обозначился конфликт. Проливные ливни перестроечной непогоды размыли, обнажили иное, до поры до времени скрытое, молчавшее минное поле истории. И именно сейчас, на переломе, на меже времен ожил, застучал часовой механизм мощного заряда социальной напряженности, заложенный в землю Дагестана еще в далекие сороковые».

Я задумываюсь, а Настя тянет из груды ксерокопий на столе один из листков и, заглянув в него, продолжает набирать текст уже от себя:
"Вот, к примеру, страшный своим содержанием документ, подписанный М. Калининым и А. Горкиным 7 марта 1944 года: "№ 116/102. Без публикации. Указ Президиума Верховного Совета СССР о ликвидации Чечено-Ингушской АССР и об административном устройстве ее территории:

В связи с тем, что в период Отечественной войны... многие чеченцы и ингуши изменили Родине, переходили на сторону фашистских оккупантов, вступали в отряды диверсантов и разведчиков, забрасываемых немцами в тылы Красной Армии, создавали по указке немцев вооруженные банды для борьбы против Советской власти, а также учитывая, что многие чеченцы и ингуши на протяжении ряда лет участвовали в вооруженных выступлениях против Советской власти и в течение продолжительного времени, будучи не заняты честным трудом, совершают бандитские налеты на колхозы соседних областей, грабят и убивают советских людей, - Президиум Верховного Совета СССР постановляет:
1. Всех чеченцев и ингушей, проживающих на территории Чечено-Ингушской АССР, а также в прилегающих к ней районах, переселить в другие районы СССР, а Чечено-Ингушскую АССР ликвидировать..."

- Знаешь, - она останавливается, - я перепечатываю официальный текст многолетней давности, а все равно мороз по коже. Как подумаешь, целый народ - враг... Женщины, дети грудные - все. А если б они восстали? Что тогда? Тогда нужна армия, чтобы их усмирить или уничтожить? Только в страшном сне приснится - по чеченцам и ингушам, как по фашистам. Из танков и пушек.  По тем, которые, между прочим, не иностранцы, а сограждане. У которых Москва, как и у нас, столица нашей Родины.

- До этого не дошло. Их просто выслали.

- Просто выслали... Класс! Просто...

- Ты будешь печатать?

- Буду. Диктуй.

-«Чудовищное обвинение, лишенное доказательной базы, элементарных законодательных оснований, преступно обрушившее на два северокавказских народа страдания и несчастья, само по себе все еще нераспаханная нива для раскаленных публицистических перьев…».

- Ты меня имеешь в виду?

- Тебя, тебя.

- Спасибо.

- Дальше. «Заметим, что это лишь часть трагедии. Спустя несколько дней В.Молотов подписал другой документ. "Из распоряжения № 5473-рс Совета Народных Комиссаров СССР от 11 марта 1944 года: обязать Совнарком Дагестанской АССР переселить до 15 апреля 1944 года 1300 хозяйств колхозников из горных районов Дагестана на земли, освободившиеся после выселения чеченцев из Ауховского района Дагестанской ССР, и обеспечить проведение весенних сельскохозяйственных работ указанными хозяйствами..."

- А они хотели ехать на чужие земли?

- Они не хотели.

- Это обязательно нужно оговорить.

- «Стоит напомнить, как выполнялось это распоряжение. Тысячи жителей высокогорных аулов Кулинского, Лакского и Казбековского районов, не спросив ни желания, ни согласия, в буквальном смысле слова силой сорвали с родных мест. Минимум времени на сборы, одна арба для пожитков на три семьи и многодневная, мучительная дорога на равнину, в неизвестность. А год военный, голодный, мужчины на фронте, переселенцы - женщины, старые да малые. И назад уже дороги нет - древние аулы следом разрушены, взорваны, до сего дня на их месте поросшие лебедой развалины...»

- Это они на снимках, которые тебе подарил слепой ученый Джапар?

- Да.

- Диктуй.

- «Дошли, добрели, прижились в бывших чеченских селах - разоренных, бедных, сохранивших следы варварской депортации, - не все. Климат высокогорья и низменной равнины - совсем не одно и то же, плюс недоедание, болезни, непосильный и непривычный труд, репрессии...

Почти полвека с тех пор минуло - срок немалый. Тот же Новолакский (бывший Ауховский) район обустроился. Окрепли, встали на ноги колхозы, появились на здешней земле новые дома, школы, больницы, дворцы культуры, дороги. Теперь уже половина населения считает бывшие чеченские поселки своей родиной - здесь родились, учились, работали, женились, рожали детей, хоронили близких. Из примет прошлого - лишь нетронутые, сохраненные чеченские кладбища...»

- Теперь я знаю, откуда это у нас.

- Что?

- Беспредел. Он в крови. Вернее, в истории, замешанной на крови. И в давней, и в самой близкой, которая совсем рядом. Саш, как же это жутко осознавать, что с тобой могут сделать все. Когда зло творит какой-то мерзавец, отщепенец, негодяй, есть робкая надежда, что государство, великий покровитель, страж и судия, покарает его. Но однажды приходит минута, и вдруг соображаешь, что для государства ты просто "единица", "хозяйство". Одним больше, одним меньше – все одно. В этом смысле оно еще больший негодяй и мерзавец...

- Остановись.

- Я остановлюсь, если ты объяснишь, как же можно было возвращать чеченцев туда, где уже полвека горят другие очаги?

- Тут вроде бы своя логика: нельзя безвинных лишить своей земли навсегда.

- Но ведь и эти безвинны?

- И те, и эти. Поэтому в добавление к формальной логике нужна мудрость. И справедливость. И очень точный расчет.

- А их нет.

- К сожалению. Печатай дальше.

- Саш, тебе не страшно быть журналистом?

- Нет.

- Почему?

- Страшна не профессия, страшны открытия, которые делаешь. А это не обязательно в журналистике.

Настя пересаживается в кресло и задумывается.

- Ты, как всегда, прав. Открытия страшны. А они чередой по жизни. И поэтому просто страшно жить. Профессия тут в самом деле не при чем.

Она прикрывает глаза, словно от света прячется, словно пытается заглянуть куда-то в себя глубоко-глубоко.

- Ты чего?

- Так просто. Мне раньше казалось, что именно моя боль - самая горькая, самая жестокая, самая обидная. А по жизни она - капелька в реке, стон одной былинки под косой в бескрайнем поле.

Не нравится мне ее настроение.

- Настя, мы материал пишем или в туманы печалей окунаемся?

- Не знаю. Попечатай сам. Я посижу. Только проговаривай все вслух, ладно?

- Ладно. Попробую... «Ошельмованным народам из бессрочной ссылки разрешили возвращаться назад в пору хрущевской "оттепели". В Указе Президиума Верховного Совета СССР от 16 июля 1956 года говорилось: "Снять с учета спецпоселений и освободить из-под административного надзора органов МВД СССР чеченцев, карачаевцев и членов их семей, выселенных на спецпоселение в период Великой Отечественной войны…"


- Саш!

- А.

- Саш, а как ты так диктуешь - вроде бы уже написал все в голове? Наизусть?

- Я не наизусть. Я просто переварил уже все, пережил в себе, перечувствовал. Вот ты возмущалась, охала, а я - пережил.

- И спокоен?

- Почему? Журналист не спокоен. Если он не куплен. Или если он не дурак.

- Таких, конечно, мало?

Я пожимаю плечами. Раньше казалось - много, а теперь кажется - все меньше и меньше.

- О чем ты дальше?

- Дальше мы о том, что были полумеры. В разного рода постановлениях оговаривалось, что "снятие ограничений... не влечет за собой возвращение их имущества, конфискованного при выселении, и что они не имеют права возвращаться в места, откуда были выселены". То есть вроде как извиняйте ребята за допущенную несправедливость, но назад вам все равно нельзя.

- А когда камень с крутого склона покатился?

- Когда, руководствуясь сугубо политическими соображениями, а по сути с бухты-барахты приняли решение о полной реабилитации. Ничего не просчитав, ничем решение не обеспечив. Просто разрешив одним прийти и сказать: уходите. А другим не оставив права даже поинтересоваться куда, собственно, уходить?

- А, правда, куда?

- В никуда. Там, где жили - ни домов, ни дорог. Им предложили перебраться в незаселенный прикаспийский район. Но уже другой народ, кумыки, встал на дыбы: наши земли, наши кутаны - отгонные пастбища.

- И что?

- Что имеем - стенка на стенку, взаимная ненависть, недоверие, оружие, люди у сигнальных костров, которые готовы заполыхать, чтобы поднять озлобленные, готовые на все толпы. Ты же видела.

- А что этот московский кадр, с которым ты час спорил, он какой-то начальник по национальным вопросам?

- Он, Настя, чиновник. Он в Дагестане в командировке второй раз. В общей сложности две недели за вычетом многочасовых затрат на таинства местного гостеприимства. Он ничего не понял, не осмыслил, никого не услышал, а значит ничего и не решит.
- Не решит - ладно. Но ведь он, вернувшись, доложит не то. Самому высшему руководству, которое принимает решение. И оно, руководство это, уверится, что право во всем - справедливость восторжествовала, итог забот государственных о благе подданных - всеобщее ликование и единодушная поддержка. А на самом деле самообман. И очередной беспредел.

- Да. Именно поэтому мы и пишем с тобой материал.

- Который просто не прочитают...

- Слушай, ложись спать.

- Значит, все бестолку.

- Ложись спать.

Я знаю, что все бестолку. Москве не до этого. Там считают, что все рассосется само собой. Настя права: очередной камень беспредела пополз вниз по склону, цепляя соседние камешки. Гулкая безнадега. Наверное, поэтому и хочется написать правду. И назвать мерзавцев поименно. И увидеть лицо главного, когда тот станет читать нашу статью. Напечатает? Наверное, напечатает, если сообразит, что ничем не рискует, вычеркнув "поименных". Ведь без персоналий наша с Настей "нетленка" - пшик, голос вопиющего в пустыне. А жаль, потому что кукловодов назвать стоило бы. Их имена еще обрастут политическим жирком и потом непременно обозначатся на других горизонтах. И потянутся к штурвалам. Кто-то пожелает командовать экономикой, кто-то силовыми конторами, кто-то толпами наглых беспредельщиков с тусклыми глазами и бритыми затылками. Отличные кандидаты в руководители - с опытом и без явного темного прошлого...

Сижу над материалом почти до утра. Ложусь, трогаю губами тоненькую Настину шею, где бьется голубая жилка, и скручиваю в бараний рог желание. Пусть спит дорогой мой человечек. У нас ведь целая вечность впереди. Годы и годы...


Глава 13

ГЛАВНЫЙ НАС БЛАГОСЛОВИЛ

- Из Администрации звонили, старичок. Хвалили. И я хвалю. Вы отлично сработали.

Главный идет к стенному шкафу и, щелкнув маленьким ключиком в замке одной из дверок, открывает мини-бар. Я и не знал, что у него в кабинете есть собственное питейное заведение.

- Коньяк? Водку? Вино?

- Я, как Настя.

- А, ну да.

Он отставляет бутылку, возвращается к столу и нажимает кнопку селектора:

- Пригласите ко мне в кабинет Злобину.

Усмехнувшись, возвращается к мини-бару.

- "Не бросайте камни с крутого склона" - это самое то. В точку. Со смыслом. Чье изобретение? Твое или Настино?

- Настино.

- Талантлива девчонка, согласись. А ты не хотел ее брать. Но в принципе вы оба молодцы. Впервые два пера соединились и - какой результат. Правда, много добрых слов в ваш адрес говорили. Давно такие не слышал.

Он собирается отпить глоток коньяку, но тут распахивается дверь и в огромный редакторский кабинет влетает Настя.

- Можно и медленнее, - замечает главный, трогая губами рюмку.

- Я подумала, что-то случилось.

- Случилось. Для доброго тоста не хватает вашего, Анастасия Валерьевна, дамского очарования. Вот Сан-Саныч предложил тост за вас. Попросил, чтобы вы составили ему компанию в следующей командировке.

Я смотрю на главного, как на отпетого негодяя. У меня даже кое-какие подозрения возникают. Уж слишком явно он ее протежирует. Фактов, правда, нет, одни только подозрения. Но так или иначе, я ему потом отомщу. Верну теми же козырями. Такое не прощают.

- И что? - интересуется Злобина, стрельнув в мою сторону своими шалыми глазами. - Неужто вы, Александр Александрович, согласились?

- А куда денешься? - хмыкает наш главный редакционный интриган и сводник, как выясняется. - У вас с Марзоевым отличный тандем. Если так пойдет дальше...

- Что будет?

Слава Богу, коньяк попадает главному не в то горло. Он кашляет, багровеет и благодарно кивает Насте, которая почтительно колотит его по широкой спине маленьким кулачком.

- Тогда я... - он сглатывает слюну, - тогда я...

- Тогда главный редактор отправит нас по блату на платные курсы Героев Советского Союза, - помогаю ему я.

- Нет. Рано. Для начала я пошлю вас с Настей на Черноморье. Как вы просили, помните, Сан Саныч? Под Геленджик. У вас там вроде какой-то начальник дома отдыха в друзьях? Обалденное море. Вино. Пустые санаторные корпуса. Лафа...

Вот же гад. Предатель. Мелкий предатель. Я ему, как бывшему сокурснику, в пылу полемики, а он ей все тут же выдает...

Я смотрю на главного, как на врага народа. Он отвечает мне тем же. Черт, зачем ему эта интрига? Если б знать, я бы так не дергался. А пока странно себя чувствуешь. Неуверенно. Тут или подвох, или игра. Кого с кем? Ради чего?

- Три чашки кофе, - просит главный секретаршу, ткнувшись губами в микрофон селектора. - Только сахар - отдельно.

Главный, оказывается, пьет кофе без сахара. И я, кстати, тоже почти без сахара. Хорошо, что предупредил Дмитриевну. Я бы постеснялся вякнуть. Интересно, он только себя имел в виду с сахаром или про меня тоже вспомнил, смягчая сюрпризы? Из которых первый - Карабах, а потом Геленджик. По этой схеме где-то в начале следующего месяца мы полетим со Злобиной в Таджикистан. В тамошнюю героическую дивизию, где высокую должность занимает мой старинный друг Димка Ржанников.
Бывший холостяк, гусар и поэт. Когда-то, еще капитаном, он выдал на полковом застолье нечто "ржевское", разъярив нашего комполка.

- Мне говорят, - сказал, едва ворочая языком после энной рюмки, - готовься к браку...

Он сделал паузу и посмотрел на жену командира полка, которая, здесь не было секрета, питала к нему отнюдь не материнские чувства. Все участники традиционной полковой маевки с рюмками в руках замерли в предвкушении скандала.

- И?.. - не выдерживает кто-то.

Ржанников икает и невозмутимо возвращается к началу речи, которую на этот раз с разгона завершает:
- Мне говорят, готовься к браку. Я не готов. Пошли вы в сраку. Свободу, это мы для дам, я, как Россию, не продам...

Никто не обиделся, все хохотали. Черт, как все хорошо было в молодости. Как легко, смешно и безмятежно. Я уволился капитаном, не собираясь увольняться. А Ржанников, который спал и видел уволиться, дослужился до генерала. В Таджикистан я поеду. Просился - не пускали. А теперь - сам Бог велел.

Мы выходим с Настей из кабинета, приговорив там пару бутылок коньяка на троих с главным. Теперь не грех задавать вопросы, которые накопились в командировке.

- Злобина, так что ты волокла с собой из Махачкалы?

- Тебя это волнует?

- Волнует.

Она обнимает меня за плечо и тянется к уху:

- Парфюм.

- Что?
- Парфюмерия теперь так называется - парфюм. Хочешь, отстегну тебе на бедность от выгоды своей?

- Много отстегнешь?

- Прилично.

- Оставь себе.

- Ладно.

- А с кем по телефону трепалась?

Она смотрит на меня, как на отпетого идиота:

- А ты думаешь, что партия французской парфюмерии дожидалась меня на прилавке сувенирного магазина? Не будь наивным. Позвонила - подвезли. Это - бизнес...
Врет, зараза. Я останавливаюсь посередине длинного коридора и иду назад к "темной" лестнице, чтобы подняться в свой кабинет. Злобина разворачивается и шагает следом.

- Чего ты запсиховал, шеф?

- Я не запсиховал, Анастасия Валерьевна.

- Брось, я же вижу. Просто скажи, что я тебе не нравлюсь, что ты разочарован, что в поезде случилась сиюминутка, а теперь возникли сомнения.

- У меня сомнения. Ты мне не нравишься. Я с тобой больше никогда никуда не поеду. Все или еще что-то сказать?

- Про разочарование забыл упомянуть. А надо. Обязательно!

Коньяк во мне плещется. Не стоило пить в этой подозрительной компании столько коньяку.

- Еще ты дура. Достаточно?

- А ты, Марзоев, дурак.

Она входит в мой кабинет следом и прикрывает дверь. Нет, все, хватит, поговорили. Я делаю шаг к двери и распахиваю ее. Чтобы эта нахалка выпорхнула и больше у меня не появлялась.

- Ты правда дурак, - объявляет она на весь коридор, заставляя остановиться и удивленно открыть рот шагающую мимо по своим делам с мирным чайником в руках машинистку Валентину.

- Проходите, проходите, - советует Злобина. - У нас тут очередная семейная ссора.

Валентина срывается с места и исчезает.

- Прости меня, пожалуйста, идиотку недоделанную, Сашенька. Неврастеничку, шизофреничку. Прости меня всякую, слышишь? Беда в том, что я тебя, кажется, полюбила. До одурения. До бесконечного внутреннего бабьего визга. Я ведь только потом, Марзоев, поняла-сообразила, что было в поезде. И чем могло кончиться.

Она бесцеремонно щелкает задвижкой замка, задергивает плотные табачные шторы на окнах и медленно, одну за другой, начинает расстегивать малюсенькие пуговички на полупрозрачной шифоновой блузке.

- Я люблю тебя. Я теперь по тебе с ума схожу. И не сплю ночами, вспоминая наше купе. Слышишь?

Надо иметь мужество сломать кайф человеку в такую минуту. Я даже начинаю себя уважать, когда, подняв трубку местного, набираю три цифры и абсолютно трезвым голосом говорю:

- Вадя, вот такой ты друг, даже на кофе не заглянешь!
Настя смотрит на меня и начинает хохотать.

- Ну ты гад! Какой же ты прохиндей, приколист и гад! Не ожидала. Но я тебе отомщу.

Она застегивает пуговки-малютки и давится в смехе:

- Я тебя правда не просчитала. Ты умнее, чем я думала. И куда дороже! Я приеду к тебе ночью. Неожиданно приеду. Когда просто надорвусь в тоске, не выдержу.

Не могу послать красивую женщину к чертовой матери, не так воспитан. А надо бы, потому что какая-то темень у нее за спиной.

- Не смотри на меня так, - просит она с порога. - Просто у человека должен быть порт, где принимают даже в самый жестокий шторм. Несмотря на запреты.

______

- Вот я и у тебя, - говорит она.

На настенной "кукушке" в коридоре начало второго.

- Злобина, ты в уме?

- В нем. И в здравом рассудке. И ничего не пила. Я час стояла в подъезде, потому что раньше ты меня просто не пустил бы. Или выгнал. А теперь, Саш, метро закрыто.

Она сбрасывает куртку, стремительно пробегает пальцами по уже знакомым мне пуговичкам и шифоновый комок летит на диван. Следом за ним туда же упархивает короткая Настина юбка.

- Напрасно стараешься.

- Брось ругаться. Я ведь к тебе не пристаю. Дай мне передохнуть и отдышаться. Ты живешь и работаешь. А я все время куда-то бегу. Бегу и не успеваю. Тебе этого не понять. У тебя все хорошо. А у меня все плохо. У меня беды, любимый мужчина. Одна за другой.

- Что у тебя?

- Только не сейчас, ладно? Потом. Потом когда-нибудь...

Она тащит с дивана мою подушку и плед на кухню.
- Так и знала, что у тебя здесь топчанчик. Во сне увидала. Можно, я тут прикорну?

Не дождавшись ответа, падает на скрипучий топчан и, вздохнув, совершенно неожиданно для меня, засыпает, свернувшись калачиком. Рано утром уходит. Вечером возвращается. И уже не идет на кухню. Мы берем отпуск. Сначала плановый. Потом "по семейным". Потом "за свой счет". Я никогда не был таким счастливым. И она, по-моему, тоже. Или мне казалось? Нет, не казалось. Трудно быть счастливым "по заказу". Просто так вышло, просто получилось, просто сошлось...


Глава 14

СЛЕДСТВИЕ ПРОДОЛЖАЕТСЯ

- Друг мой, тебя опять жаждет лицезреть некто Зуев. Помнишь такого?

- Пошли его. Сказать, к какой матери?

- Тогда он тебя затребует в свои апартаменты официально. Повесткой.

Еще чего не хватало. Там я ему точно нахамлю.

- У него есть для этого основания?

- Конечно, он ведет дело. В Настиной жизни ты был не последним человеком.

- Да, в ее жизни я был не последним.

- Я не о том.

- Ладно, привози Зуева, если он жаждет. Только возьми с собой из загашника эту...

- Чего?

Мне неудобно говорить вслух, потому что в кабинет в эту минуту вваливаются подчиненные, которых я собрал на "разбор полетов". Им, понятно, интересно, о чем таком треплется по телефону любимый шеф. Лишний повод, освежая гуляющие по коридорам сплетни, перемыть мне потом кости в тесном кругу за рюмкой чая.

- Ну, свою знакомую немку, помнишь? У нее еще духи такие незабываемые.

- Немку? А, ну да, понял. Прихватываю.

Пока Клим собирается и добирается, я быстренько провожу нашу внутриотдельскую "топтушку" и спускаюсь в подвал, в душ. Стою под тугими безжалостно-колючими струями без малого четверть часа. Время от времени шевелю краниками. Это самое то сейчас: холодный - горячий, горячий - холодный... Воистину контрасты ставят человека на ноги и пробуждают у него вкус к жизни. Дома душ еле плещет, а тут ревет и лупит меня ненавистно. В такие минуты я понимаю мазохистов. Что-то в этом есть.

После душа - кофе. Крепкий, самую чуточку подслащенный, очень горячий. Сколько остается до следователя Зуева? Минут десять? Если Клим везет его с Петровки, то они обязательно попыхтят по крайней мере в трех пробках. Успеем переодеться. Меняем мятую джинсовку с мокрыми подмышками на свежую рубашку цвета гнилой вишни и такие же слаксы. Это не для Зуева - для себя. Иногда надо переоблачаться, чтобы все время быть в форме, чтобы не увядать в одном облике. Мы еще и выражение лица поменяем к вашему приходу, господин следователь. И манеру общения. Не узнаете. И обязательно новую порцию кофе зафугуем в кофеварку, для гостей. Я "тот" и я "этот" - две большие разницы. Безжалостно ударим по складывающимся стереотипам и впечатлениям. Никто не должен вползать мне в душу. Тем более в самые далекие ее уголки. Где на холодном черном камне сидит лохматый зверек по имени Боль. Сидит и воет - обиженно, горько и протяжно. Ага, местный надрывается. Наверняка, вахта трезвонит. Так и есть.

- Александр Александрович, к вам тут гости.

- Пропускайте, я их уже заждался.

Все, как просчитывал. Зуев останавливается на пороге. Я ему ослепительно улыбаюсь и тут же вставляю в вялые следовательские руки изящную чашечку, которую долго держать в ладошках по причине ее раскаленности невозможно.

- Все дела отложены, готов к конструктивному диалогу со следствием.

Зуев смущен. Значит все фигуры на доске расставлены верно.

- Александр Александрович, простите Бога ради, что достаю. Просто есть вопросы, на которые кому-то другому трудно ответить.

- Возможно, и мне не просто.

- Да, я понимаю. Но вдруг...

Напрасно рассчитываешь на "вдруг", дорогой товарищ. Это я внешне к тебе со всей душой. А внутренне я тебе не помощник. Ничего ты в этой истории не понял и никогда не поймешь. А значит, дело Настино, как у вас выражаются, "висяк". Прочный, стопроцентный "висяк".

- Спрашивайте.

Зуев заглядывает в блокнот, ставит в нем какую-то карандашную точку и поднимает на меня глаза:

- Вам ничего странным в поведении Анастасии Валерьевны не казалось?

Все равно ты, Зуев, олух, хотя копаешь в правильном направлении. И неплохие вопросы задаешь. Очень четкие, прямые и конкретные. На последний можно ответить одним словом. И я на него отвечу, когда соображу, что именно рассчитываешь услышать.

- Что вы имеете в виду?

Зуев вертится в мягком кресле. До поры до времени ему не хочется раскрывать свои карты. Он полагал, что я без подсказок, на одном дыхании выдам ему формулу философского камня. Нет, не выдам. Это ты - умный следователь, а я просто дурачок-свидетель. Наводи меня, ориентируй в пространстве, подталкивай к ответу, который ждешь. Ты его знаешь, а мне - откуда, мы юридических вузов не заканчивали.

- Я имею в виду кое-какие детали?

- Какие?

- Она пила?

- Естественно. Обычно водку с апельсиновым соком. Иногда коньяк. Шампанское не любила. В последний раз, мы уже в ссоре были, она шла по коридору, и шут меня дернул ее тормознуть: "Злобина, загляни на шампанское". Она напрочь отказалась.

- Как отказалась?

- Я, говорит, пью исключительно водку.

- Кстати, почему вы рассорились?

Молодец, поймал. Отличная реакция.

- Я неправильно выразился. Мы не рассорились. Мы просто расстались. Это случается между мужчинами и женщинами.

- Вы ее любили?

- Я это не комментирую.

- Извините... Она курила?

- Иногда.

- Принимала наркотики?

Надо ответить сразу, но у меня не получается. Наверное, это выглядит естественно - трудно ответить на такой вопрос. По этому поводу никто не откровенничает даже с самыми близкими людьми. Так что мое замешательство в принципе объяснимо. Откуда Зуеву знать, что в эти мгновения я просто вспоминаю Настино лицо в нашу предпоследнюю, или какую-то предпредпоследнюю, уже не помню теперь точно, встречу.


- Не уходи, - попросил я ее.

Она помотала головой.

- Ну, пожалуйста. Я чувствую, что-то происходит. Кто-то вмешался в нашу жизнь. Хочешь, мы куда-нибудь уедем? Надолго. Или навсегда. Начнем все сначала. Все получится.

- Так, как я хотела, не получается. Прости.

- Из-за меня?

- Нет. Из-за меня.

- Ты ошибаешься. Все получится. Ты просто не знаешь. Я тоже не знал, что ты меня в себя влюбишь. Мне казалось - мимолетный роман. А теперь я не могу без тебя жить. И делить тебя с кем-то не могу.
Она выходит из машины и останавливается у холодной кирпичной стены дома.

- Настя!

Она смотрит на меня откуда-то издалека. Или нет, сквозь меня. Взгляд у нее странный - тусклый, больной.

- Тебе плохо? Что с тобой, любимый?

Ей действительно плохо. Ее мутит и трясет.

- Я хочу, но не могу.

- Что не можешь?

- Остаться не могу. Мне надо побыть одной. Уезжай, пожалуйста. Я пошла. Все потом.

- Никуда я не уеду.

- Ты не понял. Мне плохо. Тебе надо уехать.

Она тяжело дышит, машет мне рукой и уходит.

- Настя!

Не оборачивается.

- Остановись!

Остановилась, какая-то последняя ниточка натянулась - удержала. Я бегу к ней по мокрому снегу и, сбросив капюшон куртки, целую ее волосы. И проваливаюсь, проваливаюсь, исчезаю...

- Все, все, - шепчет она, - нужно идти. Все. Потом договорим.

- Когда - потом?

- Потом. Спасибо тебе за то, что ты есть. Или был, не знаю. И прости меня, пожалуйста.

- Настя!

Она вырывается и шагает какой-то странной походкой по пробитой в снегу тропинке. Уходит, уходит...

Вернувшись домой, я набираю ее номер телефона. Гудки идут в никуда. Долго идут, вязнут в тишине. Я сижу у аппарата час, время от времени накручивая номер. Меня колотит. И вдруг она отзывается.

- Да.

Голос у нее неестественно звонкий.

- Где ты была?

- Дома. Просто я не могла подойти. Мне было нехорошо. Это случается, не обращай внимания.

Какая-то странность есть в ее голосе. Это невозможно объяснить. Что-то чужое. И какие-то посторонние звуки я вроде слышу в трубке.

- Настя!

- Да...

- У тебя странный голос. Ты не одна?

- Все нормально. Правда. Я немножко устала. Ты мне позвони завтра, ладно?


- Мне трудно ответить что-то определенное о наркотиках. Такие вещи не афишируют.

- Я понимаю. А подозрения? Какие-то догадки?

- А почему вы спрашиваете?

- Видите ли, Александр Александрович, у меня есть основания предполагать, что в ночь, когда случилась беда, она вернулась домой, как бы это сказать... Ну, в общем, не вполне в себе. Не в психологическом, а в физиологическом смысле. Словом, эксперты убеждены, что она наркоманка.

- Это могло быть случайностью.

- Нет. Похоже, на игле, а точнее на "колесах" она сидела давно. Давно и крепко. По идее, вы должны были это знать. Но почему-то молчите...

Я отпиваю глоток все еще горячего кофе и смотрю ему в глаза. Без злости и без самооправдания. Говорю то, что должен сказать:

- Вы правы, подозрения у меня были. Но подозрения - не факты. И мне не хочется, чтобы мои предположения отражались в каких-то ваших протоколах. Ее уже нет. Зачем?

- Хорошо. Давайте попробуем просто разобраться.

- Вы считаете это обстоятельство важным?

- Да. Я открою вам еще один секрет. У нее дома нашли изрядный запас наркотиков. Больше, чем ей требовалось по максимуму на год. Такие резервы не для личного пользования. Это явно коммерческая партия.

- Вы хотите сказать, что она занималась "белым бизнесом"?

- Очень похоже.

Клим молчит, сторонясь наших откровений.

- На какие деньги она купила машину?

- Ну, машина обошлась ей недорого. Она брала ее у какого-то знакомого, который менял непрестижный для него "москвич" на иномарку. Тысячу баксов дал ей я. Остальные - ее. Что-то родители подкинули, у кого-то немного подзаняла...

- Родители клянутся, что не давали ей на машину ни копейки.

Это для меня сюрприз. Значит, и тут врала.

- Понимаете, у Насти был свой бизнес.

- Какой?

- Парфюмерия. Она из каждой командировки тащила в Москву какие-то пакеты парфюма.

Зуев откидывается на спинку кресла.

- Откуда тащила?

- Да, собственно, отовсюду. Из Махачкалы, из нашей первой командировки везла. Из Таллина. Из Сухуми. Целый тюк из Душанбе. Через Афганистан туда забрасывается дешевый товар, на который в Таджикистане практически нет спроса.

- Вы прилетали из Сухуми в Чкаловскую?

- Да.

- Был досмотр?

- Ну, в принципе был. Правда, случилась задержка с вылетом, мы приземлились в начале третьего ночи. Народу - тьма. Ее, по-моему, вообще не трясли. Ковырнули сумку сверху, и все.

- На весы груз ставили?

- Я не помню. Я тогда поругался с таможенником, который отобрал у меня три саженца лимона.

- Почему отобрал?

- А шут его знает. Просто придурок. Не положено, сказал.

- Вас кто-то встречал?

- Редакционная машина. Водитель прождал рейс почти пять часов, но мы подарили ему две литровые бутылки английского джина, и он с удовольствием довез нас до моего дома.

- А куда делся тюк?

Черт, а правда, куда он делся? Мы затащили барахло наверх и легли спать. Настя разбудила меня уже днем, в начале третьего. Мы сварганили в микроволновке по паре бутербродов, попили кофе. Потом расшифровывали свои блокноты. Потом она сидела у компьютера, набирала статью. А вечером уехала домой. Налегке. Были недлинные промежутки - горячие губы, какие-то безумные слова, полусон-полуявь. Теперь больно вспоминать - память, едва копнешь, вырубает предохранители, чтобы не перегрелось во мне что-то, не взорвалось.

- Куда делся тюк я не знаю.

- А кто был водитель?
- Богородов? Он умер год назад.

- От старости?

- От сердца.

- Понятно.

Зуев засовывает блокнот в карман брошенной на спинку кресла куртки и поднимается.
- Не обещаю, что не потревожу еще. Извините.

- Да уж ладно. Каждый делает свое дело.

Клим намеревается проводить Зуева, но тут я вспоминаю еще одну ситуацию.

- Подождите.

- Что-то еще?

- Да. Мелькнуло вдруг. В Степанакерте у нее украли сумку. Она спохватилась не сразу. Почему-то страшно разволновалась. Никогда с ней такого не было.

- Что было в сумке?

- Я не знаю. Документы, командировочные были у меня. Наверное, какие-то женские, а может быть коммерческие, покупки или закупки. Мы ведь летели с вещами из Баку, не знали - вернемся туда назад или из Карабаха подвернется случайная оказия на Москву.

- Не вернулись?

- Вернулись. Пришлось вернуться. Поездом из Агдама. В Степанакерте взлетку при нас взорвали, самолеты не летали. Мы поехали поездом.

- А из Баку?

- И из Баку поездом.

- То есть таможенный досмотр вы нигде не проходили...

- Нет. Таможен тогда не было. Это было другое время.

Зуев кивает:

- Да, я забыл. Другое время, другая страна...


Глава 15

СТЕПАНАКЕРТ. ДВА ГОДА ДО…

Да, мы жили в другой стране. В своей, которую искренне любили. Которая была озарена красными галстуками, которая отмечала школьные каникулы пионерскими лагерями. Где вовремя платили зарплату. Где любое преступление, тем более убийство, было чрезвычайным происшествием. Так продолжалось долго, почти половину жизни. А потом начались перемены, началась сумятица. И в этой сумятице все мы стали меняться. Кто быстрее, кто медленнее. Межсезонье, как грипп, действовало избирательно. Кто-то ломался раньше, кто-то позже. Кто-то вообще не ломался, жил по инерции, ухватившись за край знакомого берега, который уходил, уходил... Пальцы из последних сил тянули к себе краешек знакомой земли. Не верилось, что через минуту, через день все будет иначе. Я, во всяком случае, не верил. Наверное, успел переступить ту грань, за которой человек уже не приспосабливается. Настя была моложе. Ей было легче. И труднее одновременно. Ее пальцы разжались раньше.

Сижу сейчас и вспоминаю, как она рыдала по поводу своей дурацкой сумки.

- Что там было? Что?

- Ты не поймешь.

- Опять твой дурацкий "парфюм"?

- Да.

- Или что-то другое?

Губы у нее трясутся.

- Никогда не задавай дурацких вопросов. Никогда, слышишь? Иначе...

- Что "иначе"?

- Ничего. Давай лучше выпьем.

Я вытаскиваю из дорожной сумки бутылку замечательного армянского конька "Ани", который подарили мне местные журналисты, который я приберег до Москвы.

- Много выпьешь?

- Много.

Я наливаю ей целый стакан, почти до краешка. Она пьет не морщась, глядя мне в глаза. Как воду. У меня мурашки по спине пробегают.

- И как?

- Нормально.

- Пошли погуляем.

- Позже. Меня пригласил в свой дом старик Мнацаканян, помнишь? У него большая семья, я обещала обязательно заглянуть. Жди меня.

Я первый раз слышу про старика Мнацаканяна. Я готов в этом поклясться. Но Настя мне не дочь, не жена - свободный человек. Идет, куда хочет. Она уходит и возвращается через два часа. Со своей сумкой.

- Мне помогли ее найти, - улыбается. - Просто недоразумение вышло. Здесь все друг друга знают, и все как-то само собой выяснилось. Пойдем гулять.

Мы идем по вечерней улице. Тихой, безжизненной, гулкой, одноэтажной.

- Странно как - никого вокруг. Словно в уснувшем королевстве.

- Кое-кто есть поблизости.

- Где?

- Сзади. Но ты не оборачивайся. Комендант района приставил к нам сопровождение. Три дюжих парня с автоматами. Здесь все может случиться...

Ночью взрывают взлетную полосу местного аэродрома, откуда мы должны были улетать утром. По договоренности нас в секунду срывают с широкого топчана в гостевом закутке прокуренной караулки, полусонными суют в микроавтобус с мирными шашечками такси по бокам, и мы летим по вымершему Степанакерту к выезду на трассу.

Семь спецназевцев выставили короткие стволы автоматов в приоткрытые окна. Армейский сапер-подполковник дремлет, обняв свой тревожный саквояж. Приоткрыв глаза, советует:

- Пригнитесь на всякий случай. Мало ли. Мужики - в бронежилетах, а вы в куртках на синтепоне. Есть разница.

Аэродром, где накануне приземлился наш самолет, в странном отблеске блуждающих огней.

- Логожин утюжит полосу бронетранспортерами.

- А у него, смотрите, и аварийного нет.

- Есть. Вон, включили.

- Мальчики, оружие к бою.

- Ребята, - это нам с Настей. - Вы за Львом Макарычем. След в след на всякий случай. Макарыч, не сразу выходи, чуть погодя.

- Я себе не враг.

У края взлетки наш призванный в армию гражданский РАФ-маршрутка резко тормозит. Водитель тут же выключает свет и проезжает в сплошной тьме с десяток метров. Словно из-под земли, у приоткрытой дверки возникает маленький озабоченный майор.

- Петрович, что это было?

- Как всегда - взрыв. Вернее, два. Один за другим. Первый - на взлетке. Там ямища - три на три. Мои ремонтники уже начали ее засыпать.

- А второй?

- Второй где-то в стороне. После него как раз свет потух.

- У тебя силовая линия откуда идет?

- С запада к аэровокзалу.

- А взрыв где был? Хоть примерно?

- Где-то в той стороне и был.

- Нет, товарищ майор, - вступает в разговор сопровождающий его солдат. - Восточнее рвануло. Вон там. И свет не сразу погас.

- Тебя не спрашивают. Я точно помню. Я как раз на крыльцо из ЦУПа вышел. Перед глазами и ахнуло.

- Садись, поехали. А зачем броню с прожекторами на взлетку выпустил? Саданет какой дурак из гранатомета - людей погубишь. Они ведь у тебя сейчас как на ладони.

- А как мне иначе полосу смотреть? Ну, расставил через каждые сто метров по человеку, а без света толку-то? Просунутся в темноте и рванут полосу еще в одном месте. Тогда на месяц, считай, без "воздуха". А вертолетами что сюда затащишь?

- Люди дороже.

- А я о людях, не о себе. Самолеты с продовольствием и лекарствами только и спасают.

Мы не доезжаем до конца взлетно-посадочной, останавливаемся на обочине, и спецназовцы вмиг выкатываются на бетонку.

- Мужики, вы ребята храбрые и ушлые. Но у меня для вас особое задание, - говорит сапер. - Похоже, на этот раз рванули силовой кабель.

Он то ли кашляет, то ли чихает.

- Простыл, зараза. Так вот. Силовой кабель - это очень опасно. Идем цепью вон в ту сторону. Как только увидите воронку или что-то подозрительное - стоп! Еще лучше стойте на одной ноге.

- Как цапля?

- Как цапля, в самую дырочку. Силовой не отключен. две ноги на земле - пара. Любое сомнение - сигнал, дальше - мое дело.

Подполковник пытается выпихнуть нас с Настей за цепь спецназевцев, но мы хмыкаем и пристраиваемся с фланга. Загон получается пошире. Плюс впечатления, без которых журналист не живет и не пишет.

Только под утро, перед рассветом, прочесав весь участок, узнаем, что с точкой взрыва комендант оплошал. Его солдатик был прав: рванули восточнее - под железнодорожным полотном. А на подстанции по совпадению случился какой-то перепад напряжения и полетели предохранители.

Покореженные рельсы обнаружил машинист поезда, который раз в два дня пробивался по утрам на малой скорости в Степанакерт. Ремонт пути - сутки, аэропорт закрыт по меньшей мере на неделю - столько бетону над засыпанной воронкой сохнуть. Выбраться из заколдованного города можно лишь по автодороге. Нам повезло, вечером через Агдам в Баку возвращался начальник инженерных войск тамошней общевойсковой армии. Его люди восстанавливали на окраине Степанакерта взорванный автомобильный мост.

- Давайте со мной. Как-нибудь проскочим.

- Чего? - не поняла Настя.

- Что надо, то и проскочим, - усмехнулся полковник.

Договорились выехать в семнадцать, но что-то не сложилось, выехали в девять вечера, почти ночью.

- Рискуем, конечно, - вздохнул хозяин раздолбанного "уазика". - Но вы тут на новеньких. Должно повезти.

- Обстреливают?

- Не то слово.

- Кто? Азербайджанцы? Армяне?

- Те, кто стреляет, национальности не имеют. Бандиты. Им все равно, в кого стрелять. В нашей машине может быть роженица - армянка, или азербайджанка, или русская. Или раненый. Или старики, потерявшие близких. Те, кто стреляют, национальности не спрашивают. Просто стреляют.

Мы благополучно проскакиваем знакомый по прошлой ночи поворот на аэропорт и на жуткой для "уазика" скорости летим по узкой пустынной трассе к Агдаму. Машинешка наша чудом не рассыпается на части, гремя всеми своими металлическими сочленениями на колдобинах.

- Поднажми, поднажми, Василек, - просит водителя полковник.

Настя находит мою руку и утыкается носом в плечо.

- Не бойся, все нормально.

- Я не боюсь. С тобой мне теперь всегда все нормально.

В какой-то миг я ловлю в свете фар на дороге странную фигуру человека с посохом. Он возникает неожиданно и почти тот-час оказывается у нас сзади.

- Вниз! - успевает крикнуть полковник.
Я швыряю Настю куда-то под ноги и падаю сверху. Сзади что-то вспыхивает, и за шиворот мне летит мелкое крошево стекла.

- Отбой военной тревоге, - говорит старший машины.   
    
- Поздно он в нас из своего бердана бабахнул.

- Марзоев, ты меня удавишь. Почти удавил.

Я выколупываю ее из узкого пространства между передними и задними сидениями и удивляюсь. Как это мы с ней в этой щелке уместились?

- Сашка, ты ранен?

Рука у Насти липкая.

- А не ты? - пугаюсь я.

- Нет, я по твоей шее рукой провела.

Начинж выуживает из полевой сумки фонарь. Я нагибаюсь, он светит. Нет, все нормально, просто осколки заднего стекла расцарапали мне шею.
- Санечка, - говорит Настя на ухо, прижав рукой маленький душистый платок к моим боевым ранам, - будь пожалуйста поосторожнее, ты для меня теперь все. Все, понимаешь? Я без тебя уже не смогу. Никогда не смогу. Я клянусь тебе, любимый. Всеми святыми. Ну, пожалуйста...

Я целую ее в мокрую щеку и повторяю все слово в слово. Но про себя: "Настя, будь, пожалуйста поосторожнее, ты для меня теперь все. Все, понимаешь? Я без тебя уже не смогу. Никогда не смогу. Ну, пожалуйста..."

В бок мне упирается острый угол ее потерянной и чудом найденной сумки. Я снимаю ее с сидения и забрасываю назад.
- Осторожнее, - просит Настя, встрепенувшись.
 
Руки у нее дрожат, я их пытаюсь согреть, но они холодные, какие-то вялые, безжизненные.

- Когда можно будет остановиться, остановитесь, - просит она полковника усталым голосом.

Мы летим еще километров пять и только потом притормаживаем на обочине. Мальчики - налево, девочки - направо. Мы с полковником через минуту возвращаемся.  После нас в "мужскую" темноту ныряет водитель. Возвращается. А Насти все нет.

- Настя! - кричу я в ночь.

- Иду, - отзывается она.

Через минуту появляется. Едва машина трогается, Злобина прижимается ко мне и шепчет:

- Я хочу тебя. Ужасно хочу, слышишь? Я умираю по тебе...

Руки у нее и щеки огненно-горячие. И дыхание - словно пробежал человек стометровку в рекордные секунды...


Глава 16

ПРОСТИ

- Привет, бывший любимый. Узнал, нет? Это ничего, что я так поздно?

Я закутываюсь в старенький синий махровый халат-недомерок и сажусь на подлокотник кресла. Вода с меня капает, как с постиранного плюшевого медвежонка, которого я подарил Злобиной в наши канувшие в лету счастливые дни не помню по какому поводу.

- Ты меня слышишь или как?

И чего, спрашивается, кинулся на звонок? Надо было хоть полотенце из ванной захватить. Кинулся, словно знал, что она. Или почувствовал?

- Я тебя слышу, Настя. Отлично слышу.

- И что?

- Ничего. Такое впечатление, что ты совсем рядом. И это меня удивляет.

- А, ну да, ты посмотрел на свой АОНчик, и он послушно подсказал хозяину, что телефон с номером... Погоди-ка, вот здесь написано. Темно только... А, с номером 873-12-67 - это телефон-автомат под твоими окнами. Не забыл, стало быть, номерочек-то?

- А почему я должен был его забыть? Нормальные люди с памятью не расстаются.
- Да, я помню. Собачку нельзя продавать. Цветочки там бедненькие всякие выбрасывать. Мы в ответе за тех, кого приручили... Помню. Хотя я так и не прочитала до конца твоего Экзюпери, Марзоев. Несколько раз начинала, но мне почему-то неинтересно.

- Бывает. Но ты не расстраивайся, он на тебя не обидится.

- А я и не расстраиваюсь. Просто к тому, что фразу эту помню, запала в душу. Иногда даже вставляю ее в крутых беседах. Производит впечатление. Я вообще в нашем с тобой романе кое-чем поживилась по части образованности.

Я выглядываю в окно. Да, не сплоховал мой автоматический определитель номера, вон она, Настя, в будке под окном через засыпанную снегом дорогу. И суперкрутая машинешка злобинская поблизости. Когда-то я отговаривал ее покупать "москвич". Непрестижно, убеждал, яркие личности в "москвичах" не ездят. А она мне в ответ: иногда нужно быть незаметной. Я только потом сообразил, что имела в виду. Ей, действительно, "москвич" - в самый раз. Инспектор ГАИ смотрит на это средство передвижения с состраданием и агрессивности не проявляет. По личному опыту знаю. Когда-то у меня был старичок - "408-ой". А чем ее нынешний "2141-й" в принципе лучше? То же средневековое рэтро по европейским понятиям.

- Ты никак посматриваешь на меня с верхних своих этажей?

- Посмотрел.

- Удостоверился, стало быть, что именно я тебя навестила. Я. И одна, не сомневайся. Открывай дверку, поднимусь ненадолго.

- А надо ли подниматься?

- Надо, надо. Должна же я выплеснуться. Бзык такой, понимаешь, - выплеснуться?

- Не лучшее время нашла для бзыков. И для выплескиваний. И адрес тоже.

Настя в ответ хмыкает и вешает трубку. Пока она поднимается, я успеваю вытереться, натянуть спортивный костюм и поставить на электроплиту чайник, параллельно размышляя, чего это ее вдруг принесло? Или занесло. Сколько уже времени прошло? Тьма, вечность... После того как между нами все оборвалось, я несколько раз пытался с ней заговаривать. Но каждый раз упирался в холодный ненавидящий взгляд. Спрашивается, за что можно ненавидеть человека, который тебе ничего плохого не сделал? Опять-таки потом уже сообразил: самой лютой ненавистью ненавидят не за плохое - за хорошее, которое сами же и предали. Отгораживаясь разлукой-разрывом от тяжкого бремени вины. Самоискупая ее, чтобы было легче...
Я успеваю почти все, забываю лишь сдернуть со стены портрет, написанный безвестным арбатским художником. Портрет мне поначалу не понравился. На нем Настя получилась такой, какой она была в жизни. А я ее любил такой, какой придумал, какой представлял. Теперь, когда все по местам расставилось, висит... Злобина с порога зрит рисунок и улыбается. То ли снисходительно, то ли печально.

- Ну, как ты тут? Как белые цыплята из племени Лим? Нехорошо, Сан-Саныч. Ты их запустил, не поливаешь. А я поливала. Бессердечная Злобина делает тебе выговор.

Щеки у нее горят. То ли с мороза, то ли от нервного напряжения. А может, от тех же таблеток, что в самый неподходящий момент посыпались когда-то на моих глазах из ее сумки.

- Ты опять на "колечках"?

- А что тебя не устраивает? Ведь не ругаюсь, не корю, не скандалю. Хотя могу.

- Давай.

- Чего "давай"?

- Поругайся, покори, поскандаль. Тебе это нужно, я вижу.

- Нужно. Ты даже не представляешь, как мне это нужно.

- Давай. Я тебя чаем буду поить, а ты выплескивайся. У человека, как у корабля, должен быть порт, где всегда принимают.

- Да, я знаю. Это я тебе когда-то говорила. А прощают?

- Что?

- Прощают в твоем порту?

- Это из другой оперы.

- Значит, не прощают...

Не надо с ней так сейчас. Но иначе я не могу. Потому что еще немного - и земля опять поплывет у меня из-под ног. И потом я стану себя ненавидеть. Снова ворвется в мой дом холодный сквозняк бессонницы, подстегнутый страшным коктейлем любви и обиды...

- Злобина, ты зачем у меня появилась?

- Нужда.

- Не ври, у тебя во мне давно никакой нужды.

Она вздыхает и смотрит на свои мокрые ботинки.

- Скажи, ты меня ненавидишь?

- Нет.

- Точно?

- Точно. А знаешь почему?

- Знаю. Потому что ты меня никогда, Марзоев, не обижал.
- Причем здесь это? Скорее наоборот - я никогда на тебя не обижался. Нашу разлуку изобрела ты. А меня поставила перед фактом.

Она опускается в старенькое продавленное кресло, забрасывает ногу на ногу и тянет из сумки сигарету.

- Про разлуку не надо. Вспомни наш последний разговор. И свою фразу: или все, как было, или никак.

- Помню. Ты ответила: тогда никак. Я хотел быть с тобой. И выбирал тебя вместе со всеми твоими странностями, загадками, вместе со всей злобинской дуростью. А ты выбрала свободу от меня.

- Неправда.

- Правда. Даже в тот день, наверняка зная, чем он кончится, пыталась мне врать. Когда я позвонил из автомата у подъезда, ты сказала, что еще не встала. А через три минуты, чертыхнувшись, спустилась вниз при полном параде, потому что ждала машину и собиралась уехать. Врала...

- Подожди.

- Ладно, не будем.

- Подожди. Ты ведь ничего не знаешь, дурак. Ничего!

- Не будем. Глупости все это. Смешно тебя теперь упрекать. Было и было. Прошло. Забыли. Назад не воротишь. Пей чай.

- Мне бы водички.

- На кухне до краев полный кувшин-фильтр.

Она уходит на кухню, возвращается с огромной полуторалитровой чашкой и жадно пьет холодную сырую воду.

- Марзоев, если ты хочешь мне сказать, что я много в жизни нагрешила, то я знаю. Что Бог меня за это никогда не простит, тоже знаю. За тебя во всяком случае.

Черт, она точно не в себе. Просто так не прорывает.

- Да ладно. Забудь все. Меня он тоже не простит. Я ведь по Экзюпери был за тебя в ответе.

- А теперь?

- А теперь не в ответе.

Лицо у нее темнеет. И я ловлю себя на том, что испытываю при этом какое-то странное, болезненное удовлетворение. Ловлю и мысленно говорю: "Марзоев, а ведь это не здорово - торжествовать в такую минуту". "Нормально, - возражает во мне другой Марзоев - строгий и безжалостный, совсем не похожий на первого. - Не подставляй другую щеку, когда по одной уже ударили. И не жалей. Каждый выбирает свое. Думает и выбирает".

- Ты думаешь?

- Что?

- Да нет, это я просто так.

Едва присев, она поднимается с кресла и идет к окну. Стоит, дышит в запотевшее стекло и рисует на нем пальцем сердечко-булочку с игрушечной стрелкой. Какие рисовала когда-то в конце каждой записки или письма.

- Хочешь, я разденусь и нырну в твою постель?

- Нет.

- А если я все-таки разденусь и нырну?

- Помнишь, когда мы ездили в Дагестан, тебе подарили тост?

Она усмехается:

- Я так и знала. Про верность?

- Человек предал одну гору и ушел к другой...

- Потом предал вторую, третью...
- Значит, помнишь. Я не напрасно взял тебя когда-то в Дагестан. Он в тебе остался. И новых ошибок у тебя будет, наверное, меньше.

Настя пожимает плечами, стирает с запотевшего стекла сердечко и тянется рукой к оставшемуся без листьев лимону:

- Лим, объясни ему, дураку, что мне плохо. До краешка. До беды. Что я запуталась, что иногда запутавшихся прощают. Когда у них, у запутавшихся, нет выхода.

Черт, кто бы знал, как больно разговаривать с человеком, которого ненавистно любишь. Которому все списываешь в одном измерении и не списываешь в другом.

- Ладно, закрыли тему. Я тут тебе, Марзоев, письмо в последний момент нацарапала. У тебя ведь день рождения грядет. Зверушку сразу дарю, а пакетик, будь другом, вскрой попозже. Когда гости твои соберутся, посидят и разойдутся. И ты останешься один. Ты, кстати, один останешься? Или есть уже мне замена?

- Не хилый пакетик у тебя с письмом- на среднюю бандероль тянет, - хмыкаю я, не отвечая на ее дурацкий вопрос.

- Только поклянись, что раньше не влезешь.

- Не влезу.

- Я знаю, что не соврешь. Старой нашей памятью знаю.

Конечно, не влезу. Зачем? Известно, что в ее "пакетике". Это она под таким соусом мои же письма мне возвращает. Их много было. Потому и заехала, чтобы вручить. Чтобы перевернуть последнюю страничку странной любви. Этакий ритуал прощания навсегда. Очень даже эффектно и красиво - сиреневый собачонок с бантиком и старые письма, которые больше не нужны.

- Брось их в стол.

Она ставит плюшевого кутенка на полку и смотрит на него задумчиво.

- Теперь ты будешь жить здесь, сиреневый собачонок. Обижать тебя не станут. В этом доме не обижают. Не прощают - да, но зато и не обижают. Я правильно говорю, Сан-Саныч? Молчит наш Сан-Саныч. А молчание что? Молчание, глупый, знак согласия. Правильно я молчание твое трактую, Марзоев?

Ответы ей мои до лампочки. Сама спрашивает, сама отвечает, словно запрограммировалась на этот странный визит, и теперь автопилот ведет ее по курсу, не отклоняясь ни вправо, ни влево.

- А может ли бывшая любимая с твоего телефончика позвонить, нет?

- Звони.

Она сует оттягивающий ей руку пакет в верхний ящик стола и начинает нажимать на телефонные кнопочки тонким пальчиком, на котором светится желтым огоньком кольцо. То самое, которое когда-то я ей подарил.

- Могу выйти.

- Не надо.

Стоит с трубкой у уха, ждет, смотрит в никуда.

- Все правильно. Не приехали.

- Кто?

- Да родители. Обещали и ни приехали. Вот ведь как все складывается - одно к одному.

- Не нравишься ты мне, Злобина.

- Какое совпадение! И я себе тоже. Страх как не нравлюсь. Что-то со мной творится, происходит. К чему, не знаешь? Наверное, к непогоде. Метель будет. Или гроза. Хорошо бы гроза, да?

Она встает, опять идет к окну. И опять дышит на мокрое стекло, но стекло уже не потеет - капли по нему ползут, как слезы.

- Можно тебя попросить об одолжении.

- Валяй.

- Проводи меня, пожалуйста.

- Куда тебя проводить?

- До дома. Заведи свою машину и дуй следом. Я знаю, тебе неохота, но мне это сегодня правда нужно. Я тебя отблагодарю - отдам что-то?

- Что ж ты мне отдашь?

- Ну, например, сервизик, который должен был стоять у нас на семейном столе.

- Спасибо, оставь себе, пригодится.

- Ну, тогда купленное тобой мне на свадебное платье кружево. Вместе с капроновой подкладочкой для пышности. Или обручальные колечки наши. Точно! Колечки, Марзоев. Они так и лежат в коробочке, одно возле другого, не разлучаясь. У тебя будет уверенность, что я мужское, которое твое, на чей-то чужой палец никогда не натяну. Тебе легче будет, правда.

- Я тебя просто так провожу, Настя. Без колечка. А оно пусть себе лежит в твоей коробочке. Мне счастья не принесло, других тем более им не оделит. Плюс плохая это примета - менять хозяина у кольца. Хотя как хочешь, конечно.

- Ладно, просто так проводи.

Она выходит в коридор, к зеркалу, и начинает перекрашивать ярко накрашенные губы. Просто так, чтобы чем-то себя занять, пока я одеваюсь.

- Тебе было очень плохо тогда?

- Когда?

- Ну, тогда.

Чужим людям я свои секреты не открываю. Пожимаю плечами и улыбаюсь. Хочешь - так понимай, хочешь - эдак.

- Не отвечаешь. Значит, плохо. А мне и тогда, и сейчас плохо. Странно, никому лучше не стало. Никому. А я иначе думала...

- Настя, может, я за руль?

- Нет, у меня, Саш, проклятая машина. Проклятая. Трое за руль садились и бились. Тебе нельзя - тень упадет. Да и как тебе потом возвращаться...

Ее "москвич" летит по Мичуринке на дикой скорости, перед светофором у Академии ФСБ я его еле-еле догоняю и показываю Насте кулак.

На красный перед Аминьевкой мы останавливаемся рядом, она - слева, я - справа. Красный здесь долгий, со "стрелками", кручу ручку стеклоподъемника и кричу:

- Настя, не дури!

Злобина переползает на правое сидение и опускает окошко:

- Я жалею. Понимаешь? Жалею! Я не виновата!..

"Зеленый" включается, "москвич" рвет с места влево. И я ухожу за ним влево с полосы, с которой влево нельзя. И тут же слышу свисток. Блин! Как специально!

- Инспектор Волчанов. Что ж это мы так грубо правила нарушаем, товарищ водитель? Давайте смотреть документики.

Правила я, конечно, нарушаю, но не грубо. В это время на перекрестке было только две машины - моя и Настина.

- Инспектор, у меня проблемы. Правда. Самые что ни на есть мужские. Если можно, штрафуйте без задержки.

- А без задержки нельзя, - усмехается инспектор, обходя мою машину. – Вот, номера у вас заляпаны. Жутко заляпаны, цифры не разберешь. Впору номер двигателя проверить по компьютеру...

- Сколько с меня?

- Взяток не берем.

- Возьмите штраф.

- Возьмем.

Нет, с этими монстрами не сговоришься. Вот насупился сфинкс, смотрит, как удав на кролика. Не в глаза смотрит - в лоб, как бывший мой комбат. И ничего не сделаешь - закон на его стороне. Хозяин дороги...

- А что за проблема-то?

- Да ладно, делайте свое дело, все равно не поймете, лейтенант.

- А вы объясните, вдруг найдет на меня просветление - пойму.

Я молчу. Плевать мне на него. Мне вообще на все - плевать. В этом мире все сговорились. Сошли с ума, ненавидят друг друга. Мне их тоже нужно тихо ненавидеть лютой ненавистью. И тех, что на службе, и тех, что приезжают после черного года разлуки поздней ночью.

- Напрасно злитесь. Я ведь правильно вас остановил.

- Правильно. Просто из-за вас сейчас девушка уезжает. Она уже один раз уехала.

- Любимая?

- Бывшая любимая.

Инспектор Волчанов вдруг прищуривается и начинает зреть на меня нормальным взглядом. Еще секунду назад чужим, а сейчас - нормальным, человеческим.

- Чего ж на свисток остановились?

- Так вы б догнали.

- Странный вы человек, гражданин Марзоев. Если все так, как говорите, я б на вашем месте не остановился. Разве права важнее?

Я рву на себя дверку машины, ловлю брошенные в окошко права и юзом ухожу на пустой красный следом за Настей. "Странный, - говорю про себя, - слишком мягко сказано". Гоню и не могу ее нагнать. Нагоняю уже у дома. Она меня ждет. Заперла машину и теперь подбивает под переднее колесо какой-то замороженный булыжник.

- Ты прости, что уехала. Если б он ко мне прицепился, были бы проблемы.

Значит точно - "колечки". Не ошибся.

- Все нормально. Я тебя проводил. И вообще все нормально. Ты не дергайся, не комплексуй. Самое страшное позади. Живи теперь по-своему, как тебе хочется. Я не в обиде.

- Спасибо тебе. Ты всегда такой был. И теперь таким остался. Странным. Прежде меня это бесило. Нельзя быть таким в наше время. Не могу объяснить почему, но нельзя.

- Почему странным, почему нельзя?

- А почему все страшное прошло? Кто тебе сказал? Это ты сам себе сказал, словно то, что между нами случилось, только тебя одного коснулось. И тогда. А сейчас - за горизонтом уже? Вылечился? Прежде ты все на меня примерял, подстраиваясь. Теперь вдруг только на себя... Словно я уже и не живу.

Опять мы лезем в ненужный разговор. Ни ей не нужный, ни тем более мне.

- Ладно, Настя, я поехал. Поздно уже.

- Нет, зайди. Теперь я знаю, что я тебе отдам...

Надо сесть за руль, махнуть рукой и уехать, но я почему-то запираю машину и шагаю за Злобиной следом. И в середине лестничного пролета останавливаюсь по забытой уже, как казалось, привычке, чтобы она проверилась - не объявились ли паче чаяния родители. Нет, никто на звонок не отвечает, только заскучавший ее пудель радостно тявкает за дверью.

- Давай быстрее, соседка с кровати соскочит. А это ни к чему.

Я топчусь в прихожей, а она в мокрых ботинках куда-то уносится и через секунду сует мне в руки еще один перетянутый тугой резинкой сверток.

- Вот теперь точно все, Марзоев, уезжай. Уезжай, пожалуйста. Иначе будут проблемы.

- Какие?

- Разные проблемы. Я могу не выдержать. И начнется новый круг боли. Ни тебе, ни мне не на пользу. Уезжай. Потом поговорим. В другой жизни.

- Где?

- Где надо. Мы живем с тобой на маленькой планете, где все только один раз. Понимаешь? Где нет повторов. На других планетах есть, а на нашей нет. Ошибся - ошибся. Счастлив - счастлив. Все один раз. Тут никто не простит. И не прощает.

Она чмокает меня шеку и толкает к двери:

- Ну же, ну...

- Подожди.
- Нет-нет, нельзя передумывать. Дуй давай, любимый. Не обижаешься, что так говорю. Не обижайся, что все у нас так по-глупому получилось. Ну вот такая я дура, как говорит одна знакомая.

- Подожди.

Она выпихивает меня за железную дверь и смеется:

- Я, Марзоев, сильнее. А ты - слабее.

- Подожди.

- Фиг тебе.

- Не уйду.

- Слушай, мне не хочется тебя обижать. Но ты сейчас уйдешь.

- Сейчас я не уйду. Просто что-то не так.

- Уйдешь, когда скажу, что сразу после тебя у меня было много мужиков. Один за другим.

 Надо ей сказать, что она врет. Надо, а язык не поворачивается. Та стена, что сегодня на какое-то время осела и ушла в пыль, снова поднялась, обозначившись свежими кирпичами.

- Да, Марзоев, много. А с последним я переспала три часа назад. Такая вот дрянь. Прости...

- Тебе было хорошо с ними? - спрашиваю зачем-то.

Настя смотрит на меня из-за полуприкрытой двери и молчит.

- Я не то спросил?

- То.

- Ну и...

- Говорю, чтобы ты ушел: мне с ними было не хуже, чем с тобой. Не мучь себя, уходи. Теперь ничего назад не вернешь. Пусть тебе будет легко.

- Напрасно ты меня предала, - говорю я, поворачиваюсь и ухожу. Лечу вниз, перепрыгивая через ступеньки и вдруг вспоминаю эту фразу. И вздрагиваю.  Уже на первом этаже слышу Настин крик:

- Саш! Вернись...

Счас, кинусь. Все забуду и кинусь на свист. У выхода из подъезда торможу, чтобы услышать, как утробно чавкнет стальная злобинская дверь. Не чавкает. Ну и шут с ней, значит она ее просто тихо прикрыла...


Глава 17

ЧЕРНАЯ "ДЕВЯТКА"

По потолку от двери к окну ползет рябое пятнышко света. Какими-то рывками движется. Нехотя. Отвлекает от мыслей, мешает сосредоточиться и все вспомнить. А мне обязательно нужно вспомнить. Это отдушина, глоток воздуха. Хотя и боль одновременно. Но тут уж никуда не денешься, потому что окунаешься в дни беды. Остановилось пятно на потолке. Моргнуло и исчезло. Кто-то машинку свою парковал. Сейчас этот кто-то выйдет, хлопнет дверцей, повернет ключ в замке и пойдет спать. Мне бы тоже уснуть и не вспоминать, не думать, не мучиться.

Закрываю глаза и принимаюсь считать слонов, которые переступают через низенький забор. Один, второй, третий... Считаю, считаю, почти наверняка зная, что перечислю поименно всех лопоухих гигантов, живших и живущих на нашей земле, но не усну. Ладно, будем вспоминать, так и быть. С чего начнем? Давай начнем с хорошего. Что запомнилось, что осталось из светлого? Странно, все осталось, по минутам улыбки расписать можно. Весь долгий счастливый отпуск. А, знаю, с чего вспоминать. С рыночка. Точно, точно... Как-то утром мы поехали на вещевой рынок покупать Насте шубу. Ей давно мечталось.

Злобина бродит по рядам, приценивается то к одной, то ко второй, то к третьей. Все шубы ее чем-то не устраивают. У этой - спина торчит, у той - рукава длинные... Уже у самой последней задержалась.

- Это кто?

- Шуба, - удивился замерзший, подвыпивший продавец.

- Из кого?

- Дак из волка. Из канадского.

Настя улыбается и трогает тонкими озябшими пальцами мягкий ворс.

- Хочешь, прикину?

- Прикинь.

Сбросив с себя пережившую уже несколько сезонов "аляску", ныряет в шубу, которая, словно почувствовав настоящую хозяйку, гостеприимно принимает ее в свои нежные теплые объятия.

- Ну и как?

- Класс! Посмотри на меня со всех сторон.

- На тебя или на шубу?

- На нас с ней, Марзоев.

- Вы неотразимы.

- Правда?

- Мы ее берем, - говорю я встрепенувшемуся продавцу.

- Подожди, - просит Настя. - Сначала я пошевелюсь в ней и чуточку обживусь.

- Обживись, обживись.

Она идет вперед, возвращается, поднимает воротник. И все время смотрит на меня своим удивительным взглядом.

- Как я тебе?

- Выше крыши. Ты не снимай ее, Настя. По-моему, вы нашли друг друга. Искали и нашли.

- А у нас хватит денег?

- По-моему, хватит.

Денег у нас на шубу, как выясняется, тютелька в тютельку. Но разве нас предали друзья? Разве они не подзаймут? Зато ты полюбила канадского волка. И счастлива. И еще у нас есть теперь вещь, которую мы купили вместе для тебя. А это не просто покупка, это - символ, начало нашей с тобой семьи.

Настя бросает старую куртку на заднее сидение машины и облегченно, словно освободившись от прошлого, ныряет замерзшим носом в пушистый воротник.

- Мужчина. После такого подарка я вся в вашей власти. Куда мы поедем?

Она думает, что я пока не знаю, куда мы поедем. А я знаю.

- Тут поблизости есть одно место, - говорю ей, торопя мотор, который должен поскорее прогреться.

Мне давно хочется свозить Злобину в старую, намоленную, как говорит моя мама, московскую церковь. Не то чтобы я сильно верю, просто два близких человека обязательно должны там побывать. Постоять, подумать, заглянуть в глаза один другому и пообещать никогда не предавать друг друга, никогда не расставаться. Одно дело, когда говоришь это "никогда" на кухне или в постели, или в Таллине в командировке, совсем другое - здесь...

Служба еще не закончилась. Людей в церкви много, мы протискиваемся вперед и вдруг оказываемся перед Иконой. Матерь Божья склонила голову к Младенцу и смотрит на нас пристально. Из всей толпы она выбрала нас двоих. И смотрит не вообще, смотрит нам в глаза. Мне и Насте. Не отвести от Иконы взгляда, не засомневаться, не солгать.

- Я его ждала, - шепчет Настя. - Долго ждала. Я во многом перед ним виновата, но он простит...

- Он простил...

- Спасибо, что услышала. Я его не обману, не предам, не забуду. Ты меня покарай, если не так...

Я отхожу за свечами, а когда возвращаюсь, по щекам у Насти текут слезы. Мне хочется их смахнуть, но я не решаюсь. Настя находит мою руку и сжимает ее изо всех сил.

- У нас все будет хорошо. Я знаю. Только ты никогда...

- Говори про себя.

- Не хочу про себя. Ты меня прости. Я бываю глупой. Несдержанной, странной. И наверное, не один раз еще буду такой. Но это не со зла. Никогда не спеши меня судить. Не спеши отрекаться. Пообещай...

- Обещаю. Я никогда не буду спешить. Мы теперь вместе. То, что было когда-то у каждого в отдельности, ушло, кануло, исчезло...

Я и она стоим у иконы долго, наши тоненькие свечи, помаргивая, догорают почти до конца.

- Пошли?

- Пошли...

Настя выходит из полутьмы храма в слепящую солнечную снежность. Ветер тащит между деревьями волну шуршащей поземки. Мороз хватает нас за щеки, и мы бежим к машине.

-Отдышись.

- Зачем? Пусть все на одном вздохе. На этом, с которым вышли. Что у нас теперь?

- Хочешь, контрольное вождение по гололеду. А хочешь, теплый "Макдональдс" с гамбургерами. С тремя. Тебе - два, мне - один.

- Нет, давай проедем по нашей зиме.

Мы заруливаем в безлюдный микрорайон и медленно катим вдоль семнадцатиэтажных "китайских стен", рассекая снежные переметы, перегородившие промерзший асфальт.

- Останови.

У обочины, в двух шагах через дорогу от "массива", стоят сосны. Чудом сохранившиеся, пышные, сочно-зеленые.

Настя, увязая в сугробе, добирается до первой и кричит мне, прикрываясь от ветра воротником из канадского волка:

- Щелкни меня у елочек!

- Это сосны.

- Щелкни меня у сосен. На память. Чтобы потом смотреть и вспоминать. Через годы. Там я - летом, здесь - зимой...

Эту фотографию через год, мысленно прощаясь с Настей, я бросил в костер последней. Голубой снег, зеленые сосны, нежно-теплый канадский волк и ее лицо долго не хотели гореть. Боролись, беззвучно кричали, сопротивлялись. Потом, словно сломавшись, полыхнули и исчезли в пепельной серости в один миг...

К моему дому мы подъезжаем уже под вечер. Я останавливаюсь, прикидывая, где припарковать машину на ночь, и не сразу соображаю, чего вдруг испугалась Злобина.

- Поехали!

- Куда?

- Куда-нибудь. Быстро, быстро поехали...

По узкой дорожке мимо подъезда лениво катит черная "девятка".

- Быстрее, пожалуйста!

Я газую и наша "пятерка", легко перепрыгнув через заснеженную клумбу, лихо юркает в узенький проезд между рядами заснеженных гаражей. "Девятка" с затемненными стеклами, рванулась было следом, но клумбу ей с места было не одолеть, и водитель сдает назад, чтобы взять ее с разгона. Этих секунд мне хватает, чтобы оторваться. На забитом машинами вечернем проспекте мы мгновенно теряемся в плотном потоке. На всякий случай я несколько раз сворачиваю, проверяясь - точно оторвались.

- Кто это был?

- Не спрашивай.

- Никогда не спрашивать?

- Никогда.

- Так трудно будет жить.

- Если я отвечу, будет еще труднее.

С полчаса мы крутимся по городу. Злобина сидит напряженная, как струна, уставившись в одну точку.

- Попробуем подъехать к дому?

- Нет.

- Тогда куда?

- Куда хочешь, только не к дому.

Я повез ее к Климу, который, как ни странно, оказался на месте. Без всяких вопросов он вселил нас в маленькую комнатку, которой обычно не пользовался - в двух других места хватало. Мы прожили там три последних счастливых дня. На четвертый Настя ушла. Рано утром, тихо, беззвучно. Ни я, ни Клим не услышали. Проснулись, когда ее уже не было. На кухонном столе лежала записка: "Спасибо, Клим. Сан Саныч, встретимся на работе. Н."

На работе я встречаю уже другую Настю, какую прежде не знал. Через неделю главный во второй раз отправляет нас в Таджикистан. В самолете мы молчим. В Душанбе она сразу уезжает к пограничникам. А меня ждут местные коллеги. Снова встречаемся мы уже перед отлетом, за два часа до самолета.

- Привет, - говорит она.

- Привет, - киваю я.

- Наверное, каждому придется писать свой материал.

- Наверное.

Я собираюсь с мыслями, чтобы попытаться с ней поговорить, то тут возникает Димка Ржанников. Неотразимый генерал с обалденно красивой женой, которую он долго ждал в своей жизни. Ждал и верил, что встретит. И встретил.

- Саня, - кричит он, - прошлый раз я рыдал, вернувшись из отпуска. Лялька ни за что не простит мне, если ты, собака серая, во второй свой приезд не бросишь ветку саксаула в наш домашний очаг!

- Димыч, самолет через два часа.

- Отменим. Да он и без нашей отмены не через два. Поехали!

- Настя, поехали?

Она смотрит на меня с удивлением.

- Езжайте, я при чем?

Стена веры во что-то светлое и доброе начинает во мне рушиться и опадать. Не кирпичами - пылью. Мелкой-мелкой, которая забивает нос, от которой слезятся глаза.

- Настя!

Злобина встает, подхватывает свой неподъемный баул и, не оборачиваясь, волочет его в сторону.


- Поехали, - говорю я. - Водка у вас есть?..

...В Чкаловской нас, как обычно, ждала редакционная "волга". Но у трапа самолета к Насте подошел молодой парень в полушубке, чмокнул ее в щеку и, подхватив тяжелую сумку, повел Злобину сквозь кордон равнодушных пограничников к машине. Которую я сразу узнал. Черная "девятка" с запоминающимся номером. Тут трудно что-то спутать…


Глава 18

ДТП

Сажусь в машину и еду в Орехово-Борисово. В коричневую пятиэтажку, где рядом с детским садом странным фитилем упирается в низкое серое небо непохожая архитектурой на все другие московская школа. Здесь работает моя бывшая жена, которая после нашего развода поклялась, что с Ксенькой никогда в жизни я больше не увижусь. Сегодня мой день. День по суду. Он стоил многого. Именно он вкатал мне в голову раннюю седину. Но зато теперь я могу на законном основании время от времени видеть Ксюху. Маленькое чудо, которое можно любить без памяти, если бы памяти не было. Но память есть. У этого человека длинные тонкие пальчики, он уже отлично говорит и кое-что разумеет. И вопросы у него все сложнее. Уже скоро он задаст самый главный, на который я не смогу ответить...

Вечером и ночью шел снег, по улицам навстречу друг другу ползут тяжелые жуки-уборщики, швыряя в обгоняющие машины соленый песок. Надо не попасть под песочный веер, иначе весной придется мучиться с вязким желе-антикоррозийкой, подкрашивать машину и проклинать тот день, когда вовремя не нажал на тормоз. Но ехать медленно - окунаться в печали. В которых нормальное состояние души трансформируется в нечто неопределяемое. Опять начинаешь думать о Насте. Впрочем, нет, не надо о Настю. Во сколько и где мы договорились встретиться сегодня с Климом? Кстати, зачем я ему понадобился? "Будь точно, по пути обязательно проверься..." Пожалуй, не следовало впутывать друга во все эти разборки, он профи, у него неверные ассоциации, он слишком рьяно, слишком серьезно берется за дело.

На съезде с Каширки я притормаживаю, но жму на педаль тормоза поздно и потому чересчур резко. Машину немного заносит, по инерции она ползет юзом влево и, слегка ткнувшись в бордюр, все-таки вписывается в поворот. В принципе ничего страшного, если не считать, что меня мотануло по салону, плюс придется проверить по весне развал-схождение колес, чтобы не транжирить резину. А вот летящей за мной следом черной "девятке" не везет. Она тоже "проспала" поворот. Но скорость у нее покруче, да и водитель - олух, тормозил неумеюче. "Девятка" налетает передними колесами на поребрик, ее резко бросает в сторону, и идущая следом "волга" с утробным чмоканием со всего маху давит "задницу" подставившейся машине.

Опять "девятка". И опять черная. Перебрасывая рычаг переключения передач на "двойку", я успеваю обернуться и вижу покореженный номер. И тут же все понимаю. Понимаю, почему так неосторожно она лепилась за мной вплотную от Каширки, почему ее при обгоне чуть не приутюжил груженый ЗИЛ в низинке, почему сейчас, когда я "проспал", она тоже чуть не проскочила поворот. Это Настина машина. Вернее, машина тех, кто "опекал" Настю.

Что делают нормальные люди в такой ситуации? Нормальные люди сворачивают во двор, находят свободное место в ряду дремлющих авто, втискивают в него свою неприметную тачку, набрасываю на голову просторный капюшон куртки и, соблюдая все правила конспирации, шагают наблюдать за происходящим. Если они поступают так, они поступают правильно, потому что вскоре возле пострадавших "девятки" и "волги" появляются "свои люди". На "волгу" мне плевать, а вот тех, кто хлопочет у "девятки", я должен запомнить в лицо. Сфотографировать, навсегда запечатлеть в памяти. Эти люди - мои враги.

Враг номер один, тот, что за рулем, спокоен до безобразия. Ему плевать на растерзанную машину, он другим озабочен - я от него ушел. Второй, что вскоре подъезжает на подмогу, "технарь". "Технарь" кривится, бегает от владельца "волги" к гаишнику, что-то говорит, о чем-то спорит. "Виновник торжества", исполнив все положенные ему по роли функции, уединяется и достает из сумки... сотовую "мотороллу". И не какую-нибудь "Mikro Tac 8700" - "Star Tac" с "максимальными возможностями". Это серьезно. Шмакодявки с такими "трубками" не ездят. Я пробиваюсь сквозь набежавшую толпу к нему поближе и ловлю каждое слово. По его версии, я все знаю. По его версии, я "уходил и путал". Ну-ну, приятно быть умнее, чем был на самом деле. Весь вопрос, зачем они меня вели? И куда?

- Батяня! Я так думаю, он к дочери пилил...
Дочь - это плохо. Очень плохо, что они знают про Ксеньку. Теперь у меня один вариант - к детскому саду. И телефон, по которому я попытаюсь объяснить бывшей жене, что у нас после безобразных семейных разборок и долгой разлуки общая беда. Я не уверен, что она поймет и сразу поверит, но деваться некуда. Мой "жигуль" нехотя заводится и, швыряя во все стороны мокрый снег, выносит меня на Домодедовскую. Мельком гляжу на часы. Сколько им на разбирательство? От силы минут пятнадцать. Этого достаточно, чтобы схватить Ксеньку в охапку, сунуть в машину и нажать на педаль газа.

Я успеваю все это сделать за тринадцать минут. И, выскочив на Каширку, гоню к кольцевой. Чтобы успокоить любимого малышонка, который просит ехать "не громко", начинаю рассказывать сказку:

- Итак, - говорю я...

- Я не Итак, я - Ксюша.

- Правильно. Просто я не с того начал. Начинаю с самого начала. Годится?

- Годится.

- Начало такое: жила была девочка Ксюша. Послала ее однажды мама в магазин за баранками...

- Знаю! - радостно кричит мне в ухо Ксенька. - Это - Цветик-семицветик!

- Точно-точно. Помнишь: лети-лети лепесток...

- Да!

Ни одной подозрительной машины сзади. Так не бывает. Должна быть подозрительная. Как он себя назвал? Тарзан? Легко запоминается. Запомним...

- Вас сегодня солнышком светили?

- Светили.

- А очки одевали?

- Одевали.

- Ты не боялась?

- Нет.

Не нравится мне, что никто не сел нам на "хвост". Если успел подскочить "технарь", то смене следаков грех не подскочить. Но в зеркале заднего вида только две машины - военный "уазик", который я только что обогнал, и "запорожец". Но тот, по-моему, дул по "кольцу", еще когда я на него выезжал. Так что это было? "Инициативка" чья-то? Чья?

- Ты меня куда везешь?

А правда, куда мы летим сейчас с Ксюхой? Домой? Домой нельзя. Дома нас могут ждать. В редакцию? И там тоже могут ждать. Везде они нас могут ждать. Плюс если не совсем дураки, "вспомнят" номер машины, которая-де "спровоцировала" ДТП. И у меня сразу возникнут проблемы еще и с милицией. Итак, куда? Я секунду думаю и сворачиваю в сторону Центра. До назначенного Климом часа куча времени, но только он, Клим, меня сейчас выручит. Все, как он учил - проверился. Второй круг... Теперь выписываем твою дурацкую "баранку"... Нет, чисто идем. "Стоянку" делать не хочется, риск, но встанем. Минута! Никого на хвосте. С Петровки в знакомый проезд, мимо какого-то интимного ресторанчика - сразу в подворотню, где мы, естественно, тормозим перед переносной железной перегородкой, за которой возвышается широкоплечая "фигура" здешнего стража. Рогожинские ребята производят впечатление - муромцы. Дежурный вызывает по рации Клима и тот, появившись на пороге "штаба", какой-то невпечетляющей хибарки, после двух слов "фигуре" на ухо, командует:

- Паш, закидай машину снегом, она здесь типа третий день стоит...

Все. Через пять минут я пью отравно-крепкий кофе, а моя Ксюха разбирает на части климовский пистолет. По-моему, он его теперь не соберет никогда в жизни...


Глава 19

АВАНТЮРА

- Ну, что?

- Что "что"? Машина твоя в розыске. Правда, не в оперативном, а в "тихом" - техническом, через участковых. Клиенты столковались по-мирному. Как говорится, друг к другу без претензий. Оба в один голос тебя винят. Вроде бы ты с крайней левой полосы неожиданно рванул вправо в проезд. Из-за этого оба сыграли по тормозам и попортили друг другу облицовку.

- С облицовкой разберемся. Кто?

Клим льет в стаканы из чайника кипяток, срывает с пакетиков "MacCoffee" ленточки и сыплет порошок в воду.

- И с "кто" я тебя, Саныч, порадовать не могу. Человек из "девятки" у нас в картотеке в файле "ТЛ" - темные лошадки. Фиксировался дважды, но и в первом, и во втором случае по мелочи. Второй, "волгарь" - просто случайный мужик. Он стукнул - ему платить. Поэтому любую глупость подтвердит.

- Хреново.

- Хреново. Одно только радует - отметочка напротив фамилии первого. Видишь? Наподобие жучка? Означает она подозрение на наркотики. А подозрение - это почти наверняка наркотики. Просто нет явных доказательств.

- И что?

- Ничего. Нет доказательств - нет компромата. Не прицепишься. Во всяком случае за два последних года у нашего друга ни одного прокола. Но это тоже информация. Ты понимаешь, что это такое - ни одного прокола в "белом бизнесе"?

- Нет.
- Это "крыша", Саш. "Крыша", которая сразу затягивает любую дырочку в зародыше.

Он отпивает глоток и опять придвигается к монитору компьютера.

- Я, конечно, попробую по своим каналам пощупать. Ну, начнем с машины. Так... Машина по доверенности. Владелец... Ничего интересного, "голый Вася", как говорится. Тогда с другой стороны. Где-то ведь следили вы, товарищ водитель, гражданин Гольдович? Нигде? Странно. Попробуем тогда на фоточке вашей погадать...

- Ты и меня так можешь?

- И тебя, естественно.

- И накопаешь?

- Не мешай, Марзоев, я эту морду лица на составляющие раскладываю.

- На что?

- На узнаваемые компьютером фрагменты. Которые прогоним потом по системе "Розыск". Так, поехали...

- Фоторобот?

- Это, Саш, наоборот. Я не приметы в портрет складываю, а нормальное лицо Гольдовича, то, что на снимке в водительских правах, грубо говоря, фотороботирую. Компьютеру ведь только схема физиономии нужна. Ее узнаваемые параметры. Он сопоставит их с теми тревогами, что хранятся в его недрах, и скажет, на кого герой наш похож. Естественно, если Гольдович похож на кого-то из известных нам фигурантов. Вот, вот...

- Что?
- Уже больше сотни мужичков на примете имеем. Вот уже сто пятьдесят. Все, сто пятьдесят шесть клиентов на роль Гольдовича.

- Клим, а пистолета у него в машине не было?

Клим откидывается на спинку стула, смотрит в потолок и говорит голосом школьного учителя:

- Пистолет у знакомого нам товарища, Саша, скорее всего был. Но машину при заурядных дорожно-транспортных происшествиях, или ДТП в обиходе, обычно не обыскивают.

- А где теперь, кстати, машина?

Клим пожимает плечами.

- Ее прилично "приложили". Поэтому, скорее всего, сволокли по существующим правилам на "площадку" до выяснения. Если, разумеется, клиент наш сразу не подсуетился и не потянул ее на сервис. Что, впрочем, маловероятно. Эти ребята битые свои тачки обычно бросают. Да чего гадать, проверим. Так... Ну вот, пожалуйста: машина отбуксирована на площадку местного ГАИ.

- У тебя телефон определяется?

- Нет.

Я снимаю трубку, набираю "02" и говорю:

- В "отстойнике" домодедовского ГАИ стоит черная "девятка". В ней в тайнике наркота. Проверьте.

Клим смотрит на меня с восхищением и, когда я кладу трубку, начинает смеяться:

- Тебе, брат, пора браться за детективы.

- А тебе вызывать Макарова.
- Какого?

- Того, что изобрел твой пистолет. Иначе тебе его детище после Ксюхи не собрать…


Глава 20

БЕЛЫЙ СЛЕД

- И что? - интересуюсь я, когда Клим после продолжительных переговоров кладет трубку.

- Нормально. А ведь ход, Сань! Ход...

Он хмыкает, тянется к бокалу, но кофе там уже нет. Клим вздыхает и достает из моей пачки сигарету.

- В общем, наркотиков в машине, конечно, нет. Но собаку из салона тащили силой - все пропахло. Возили-таки в "девятке" наркоту. И не однажды.

- Клим, собак, действительно, этой дрянью пичкают, когда натаскивают?

Он пожимает плечами:

- Понятия не имею. Правда, видел раз, как роскошная дворняга выла - не дали ей нос в найденный пакет сунуть. Наверное. А что?

- Да так, просто жалко собак.

За окном уже сумерки.

- Слушай, у меня еще одна идея.

- Подожди, - он встает, тушит едва раскуренную сигарету и, подхватив чайник, идет в туалет за водой.

Пока его нет, я в который уже раз осматриваю климовские "хоромы". Комнатенка два с половиной на восемь. Вдоль стены сейфы, заваленные мешками со спецоблачением подчиненных. Апартаменты его похожи на удлиненное купе общего вагона, которое приукрасили двумя сдвинутыми письменными столами, десятком разнокалиберных телефонов на широкой приставной тумбе и роскошным компьютером. Ксюха моя в это время сосредоточенно собирает рогожинский "макаров" и что-то бормочет себе под нос. Кто бы знал, что лучший конструктор для трехлетней дочери - служебный пистолет приятеля. Жаль, конечно, что "мой день" так по-дурацки сложился. Мы должны были с ней отправиться в цирк на Цветном. Я давно обещал, билеты в кармане. Не получилось. Сейчас подъедет Наталья, и Клим отвезет их в аэропорт. Не нужно им быть в Москве. Пока, во всяком случае.

Рогожин возвращается, взгромождает электрочайник на маленький сейф и втыкает вилку в розетку.

- Не звонили?

- Два звонка было.

- Кто это нас доставал в отсутствие? А, понятно... И с этим тоже ясно. Сколько у нас до твоей Натальи?

- Полчаса.

- Значит, успеем чайку попить. Будешь? Да куда тебе деваться, будешь, конечно. Что за идея у тебя?

- Да нет, так, раздумалось.

- Надумается - скажешь.

- Скажу.

- Ксень, хочешь, я тебе шлем-каску подарю? А чего не хочешь, коза? Классная каска, ни у кого в детском саду такой нет, правда. Сань, почему она от каски отказывается?
- Ты не ей - мне каску подари.

- Не маленький, обойдешься. Я ей, любимице своей, предлагаю. Ксюха, а может пистолет? Сань, ты смотри какие дети у нас растут: пистолет в качестве подарка - с удовольствием. Это что значит?

- Клим, кто такой Кторов?

- Кторов? Да так, один человек. А что?

- Он спец по наркотикам?

- Ну, в общем да.

- А что не "в общем"?

- А не "в общем" он - дерьмо. Человек со стороны. Блатнюк.

- Клим, а ты на своем компьютере можешь Настю "поднять"?

Рогожин смотрит на меня с грустной улыбкой.

- А ты хочешь?

Я не знаю, хочу я или нет. Скорее всего, хочу.

- Давай.

Клим пожимает плечами, тянется рукой к чайнику - холодный еще.

- Ты подумай сначала.

- А зачем? Ее уже нет.

- Она в тебе есть. В тебе - одна, в моем компьютере - другая. Стоит ли путать?

- Просто мне нужно понять, разобраться.

- Ну, гляди, дядька. Я бы не стал разбираться.

Он нехотя подвигает к себе клавиатуру и долго колдует с шифрами.

- Она?

Я встаю и смотрю на экран монитора. Да, это Настя. Только совсем юная. Сколько ей тут? Лет пятнадцать-шестнадцать? Странно, взгляд тот же - независимый, с иронией. Когда-то я пролистал кучу ее альбомов с фотографиями, но такого снимка не видел.

- Ваши снимали?

- По-моему, кадр телесъемки. Видишь, там фон служебный.

Да, точно, окошечко с решеточкой зрится в тумане на втором плане. Теперь понятно, почему в ее коллекции не было такого роскошного снимочка.

- Тебе текст, что ли, почитать?

- Читай.
- Только ты не торчи за спиной у меня. Секретная все-таки информация. Чайку налей. Я озвучу внятно. Значит так, Злобина Анастасия, год рождения... Ну, это и прочее ты знаешь. Ага, вот. Первое явление. Шестнадцать лет от роду ей было. С копейками. Папироску с планом у нее находят. Мальчики по хулиганству светятся, она как свидетель, но в сумке невзначай отыскивается папироска, о которой она, сам понимаешь, понятия не имеет. Еще сюжет... Опять, брат, наркотики. По тем временам ей светит статья, но обходится и на этот раз по молодости. Следующий эпизод после долгого перерыва. На этот раз в гостинице коллеги мои ее прихватывают. В постели, извини. Выходили на старого знакомца по наводке и невзначай ее цепляют.

- А знакомец кто?

- Он-то тебе зачем? Русский, холостой. Пикантный момент - только-только от Хозяина. И трех месяцев не прошло, как, освободившись, устроился в 3-ий таксопарк водителем. Костей кличут, таксист. Берут его с "компартией".

- С чем берут?

- С коммерческой партией наркотиков.

- Сколько ей тогда было?

- Совершеннолетняя. Студентка…

- Она под газом была?

- Она, прости, под ним тогда была. Под Костиком.

- Ладно, хватит.

- Почему? Давай продолжим. Тебе антивирусную сыворотку, если уж начали, надо ввести полностью, чтобы ты не маялся.

- Хватит. Потом довведешь, пора Наталью отлавливать.

Клим нехотя жмет на кнопки клавиатуры и поднимается из-за стола.

- Ксеничка, дядя Клим тебя к маме отведет, клади на стол его пистолетик.

- А чего?

- Ничего. Просто отведет. Вы с мамой к бабушке полетите в Запорожье.

- А чего?

- Просто. Там уже тепло. И листочки на деревьях.

- Зеленые?

- Зеленые.

- И цветы?

- И цветы. Давай собираться.

- А цирк?

- Цирк у нас на ремонте оказался. Вернешься - пойдем.

Клим сажает облаченную в непромокаемый цветной комбез Ксюху на свое широкое плечо и с песней "на джипе поедем мы к бабушке Тане", гремит тяжелыми ботинками по крутой лестнице РУОПа вниз к взятому "на прокат" у солнцевских бандитов "чароки". Через полтора часа он возвращается. Когда с его замом мы уже успеваем одуреть от импортного "Майского чая".

- Все путем. Отправились. Украинские коллеги их встретят. И все, что нужно, сделают.

- У вас связь что ли?

- У нас она была и будет.

- Спасибо.

Его зам идет за бутылкой в "интимный ресторан", а Клим, роясь в ящике письменного стола, вдруг поднимает голову и интересуется:
- Сань, а ты мне ничего не хочешь рассказать?..


Глава 21

КТОРОВ

- Что ж тебе рассказать, Клим?

- А что знаешь. Ты ведь много чего знаешь, брат. Но в себе держишь. Зачем вот только - не пойму. Я ведь тебя закладывать общему нашему другу Зуеву не пойду, не пугайся. Просто мне в этой истории самому охота разобраться. Странная ведь, согласись, история.

- Странная.

- Вот видишь. У меня тут не профессиональный даже интерес - человеческий. Влюбляется бывший мой однокашник в девочку. В эдакий божий одуванчик, с которого впору пылинки сдувать и по магазинчикам водить за обновками. Ах-ох! А она - ****ь.

- Нет.

- Да. И он об этом догадывается. Но делает вид, что не догадывается. Бережет что ли себя?

- Перестань.

- Брось, Марзоев. Не строй из себя девственника. Тебе не восемнадцать лет. И не девятнадцать. Все ты знал прекрасно. Но самое печальное, что и я знал. И молчал. Правда, узнал уже позже. Когда ты вляпался. Сколько раз собирался тет-а-тет об этом. А как подползала минута - ну невмоготу. Ты думаешь, я только сейчас, при тебе, ее портретик озвучиваю? Нет, и прежде знакомился. И все время над несколькими загадками голову ломал. Во-первых, как она у вас в редакции появилась? Зачем? Ты думал, нет?
- Это я раньше думал, теперь знаю.

- Так уж и знаешь?

- Теперь знаю.

- Просвети.

- Прости Клим, не сейчас. Ладно? Мне чуть-чуть времени не хватило, чтобы в малостях разобраться. Чтобы все шары в свои луночки легли. Придет время, я тебе точно все расскажу. В цветах и красках, в деталях и подробностях. Просто ты не все учитываешь. Пока. И судишь соответственно.

- А ты, значит, все знаешь, учитываешь...

- Я же сказал - почти все. Но не все. Подожди.

- Чего подожди, Сан Саныч?

- Просто подожди. У меня, кстати, тоже есть вопросы.

- Давай.

- Сейчас... Сейчас соберусь. Ага, собрался. Если ты догадывался, зачем документы ей давал? Те, о которых мне говорил. Объясни.

- Ловок,- усмехается Клим. - Предположим, просто проверял.

- Может, ты и меня так, исподволь, проверяешь?

- Тебя незачем.

- Да нет, ты и меня проверяешь. Все по науке. При чем тут душа, какие-то там отношения, привязанности, симпатии. У тебя просто служба. Ты ловкий службист-проныра. И артист неплохой. Ладно, учтем. Дальше.

- На моем месте, Саш, психануть бы, послать тебя к одной дальней матушке. Но я тебя не пошлю. Мы с тобой эту печальную дорогу вместе пройдем. А когда отпылим ботинками по ее рытвинам и взгоркам, все по своим местам расставится. А уж потом, как хочешь, как решишь.

- Ладно, давай во-вторых.

- Во-вторых... Во-вторых, Сан Саныч, она жуть как не похожа на то, о чем я говорю. Может, ты не поймешь меня, но я бабской дряни столько на своем веку повидал, что тут...

- Ну-ну.

- Не нукай, не запрягал. Словом, "во-вторых" для меня просто загадка.

- А в-третьих? Третье есть у тебя?

- Есть, друг мой.

- Не томи.
- Пожалуйста. Она мне тоже нравится. Я ее тоже люблю. Конечно, издали, по-своему. Вернее, нравилась и любил. Тут я, как говаривал Маяковский, просто наступил на горло собственной песне. Принцип у меня такой дурацкий - любимых у друзей не отбиваю.

- Спасибо, брат.

Не дождавшись сгинувшего куда-то зама, Клим, вздохнув, в очередной раз отыскивает в своем неистощимом загашнике резервную бутылку дынного шнапса. Где он их набрал, интересно? Может, теперь взятки дают не борзыми щенками, а этой вонючей бормотухой? Или он меня психологически этой сраной дыней "разрабатывает"? Давай-давай, Клим. Значит, и ты неровно дышал к Насте. Не потому ли и досье мне представил в цветах и красках?

- А почему ты про Кторова спросил? Только честно.

Хорошая память у Клима. Отличная, четкая, профессиональная. Засекает вопросики.

- Я этого человека узрел в одной очень странной компании.

- С Настей?

- В компании, Клим. Настя лишь частью ее была. Окружение - сплошное дерьмо. И в этом дерьме самым жирным непотопляемым куском плавал Кторов.

Рогозин отставляет бутылку и тянется к телефону.

- Никуда не звони, я тебе ничего не говорил. Пока.


- Пошел ты!

Он набирает номер и, прикусив нижнюю губу, ждет, когда на другом конце провода
 откликнется его человек. Человек откликается.
- Похоже, ты был прав, - говорит Клим, не здороваясь и не представляясь. - По своим, по своим каналам... Куда? Нет, источник мой на исповедь к тебе не пойдет. У него, понимаешь, принципы, он сам должен во всем разобраться. Только потом на блюдечке с каемочкой готов преподнести нам откровение.

Клим косит на меня взглядом с явной досадой.

- Нет, купить я его не смогу. Он идейный товарищ, такие не продаются.
- Кто это?

- Они спрашивают, кто ты есть?

Рогожин прикрывает трубку и усмехается:

- Велено сказать вам, Сан-Саныч, что на проволоке у меня милицейская контрразведка. Очень интересующаяся господином Кторовым, который по всем формальным статьям вне подозрений.

- Будешь говорить?

Я думаю. Я так крепко думаю, что аж пот у меня на носу выступает. Никого не посвящать в свою игру я решил давно. Но Кторов - в моих планах лицо особое. Своими силами мне его ох как трудно одолеть.

- Давай трубку.

Голос у человека, который "милицейская контрразведка", жесткий, по-настоящему мужской. И говорит он хорошо - коротко и ясно:

- Если информация уплывает от нас через этого человека, грех нам не помочь, Александр Александрович. Во все века предатели - вне закона. Не берите грех на душу. Бог не простит. Если он - он, черна его душа. Да и не к стенке мы его тащим - проверим. Где вы его видели?

- А если информация от вас куда-то уйдет?

Телефон молчит.

- У вас что, проблемы?

- Сейчас чуть хуже будет слышно, но не обращайте внимания. После этого, гарантирую, никуда информация не уйдет.

В трубке возникает какой-то шорох, слабый-слабый.

- Слышите?

- Слышу.

- Говорите.

Еще раз все взвешиваю, вздыхаю полной грудью и словно в холодную воду окунаюсь:

- Кторов был в компании моей знакомой. Первый раз ее привез туда некто Лоскутов. Бизнесмен средней руки, так себе человечек. Она боялась и не хотела ехать. Но они ее заставили - накачали дерьмом и свезли. Кторов с ней развлекался.

- Александр Александрович, я специально подчеркиваю: не спрашиваю вас, как вы получили всю эту информацию, как ее использовали или собирались использовать. Только один вопрос: как узнали, что Кторов - Кторов?

Это самое неприятное. Но деваться уже некуда. Я закрываю глаза и начинаю вспоминать. Тот вечер, когда я сидел у телефона и названивал Насте. И когда она через какое-то время отозвалась странным голосом. И я что-то мимолетом услышал там, делеко, за ее спиной.

 Она сказала "потом поговорим". И повесила трубку. И я повесил. Повесил, оделся и спустился к машине. Мне нужно было знать, с кем она. Почему, из-за чего происходит нечто. Ведь тогда я за нее был, по Экзюпери, в ответе.

- Год назад Кторова избили. Уж не вы ли имеете к этому отношение? - догадывается мой собеседник.

- В некотором роде.

- В каком "некотором"? Я спрашиваю не для того, чтобы вас в чем-то уличить, просто чтобы проверить версию. Наверняка убедиться, что именно он был в той компании.

- Я же вам сказал - он. Запишите номер: КУ 013620.
- Это номер... Подождите, это номер его пропавшего удостоверения личности!

- Точно. Я держал его в руках.

- Это веско. Если что-то захотите добавить к сказанному, звоните. Клим даст вам номер телефона.

- Это будет не скоро. Потом.

- Ладно, хотя, честно говоря, надо бы сейчас. Но условия в этой ситуации диктуете вы. У меня только одно пожелание: будьте поосторожнее. Во всех смыслах этого слова.

- Постараюсь.

Сую Климу трубку и поднимаюсь.

- Ты куда?

- Да мало ли?

- Давай ко мне...
Как мне хочется поехать к Климу! Кто бы знал! Поехать, достать из его скрипучего шкафчика простынку и подушку в розовой наволочке, брыкнуться с ними на наш с Настей диванчик и уснуть. С надеждой, что утром все окажется иначе, надо будет просто трижды сплюнуть через плечо и сказать себе: "Куда ночь - туда и сон". Как когда-то учила мама. Но к Климу я сегодня не поеду. Другие у меня дела и планы...


Глава 22

МАНЕВР

Конечно, Клим со своим "контриком" меня сейчас поведут. Я посадил их на "хвост" тому, кого они искали и не могли найти. Теперь, когда все становится на свои места, подлый Марзоев может проигнорировать совет быть осторожным. Проигнорировать и все им испортить. Например, вмешаться в планы. Ведь я дилетант со всеми вытекающими для них отсюда печальными последствиями. Определенно поведут. Ну-ну. Тогда вы меня, ребята, плохо знаете. Я, конечно, чурбан в вашем деле, но правильно говорят: для профессионалов нет ничего страшнее дилетанта. Он садится не в тот автобус, не там выходит. А если он еще, ко всему прочему, догадывается, что за ним следят, то поступает исключительно по-идиотски. Наверное, нужно хулиганить. Схватить мотор. Вот поднимаем руку и какой-то "чайник" послушно тормозит.
 
- На Профсоюзную.

- Сколько?

- Твоя цена, плюс мои двадцать.

- Шикуешь, мужик?

- Отрываюсь от жены.

- От кого?

- От жены или от тещи. Хрен его знает.

- Есть повод?

- А у тебя не бывает?

Нет, хозяин тачки не "чайник". Усмехнувшись, он делает два крутых поворота и, рывком выскочив на левую полосу проспекта, констатирует:
- Две машины тебя ведут, старик. Наверное, и теща, и жена. Они у тебя не на Лубянке, случаем, трудятся?

- На Лубянке.

- То-то гляжу - профессионалы.

Я тоже отдаю дань климовским коллегам. Вроде бы нет подозрительных машин поблизости, но едва свернули - какая-то случайная ныряет за нами в проезд.

- А оторваться слабо?

- Да в принципе можно попытаться оторваться, - опять усмехается хозяин машины.

- Отрывайся. Двойной тариф.

- Двойной - хорошо. Давно я шпионов не возил.

- Я не шпион. Я журналист. И ведут меня люди не с Лубянки.

Водитель пожимает плечами:

- Ксиву покажешь - оторвусь. Даже денег не возьму.

Сую ему под нос редакционное удостоверение и кладу на полочку деньги.

- Оторвись.

Да, плохой из меня физиономист. Скверный. "Чайник" - не просто не "чайник" - профи. Москву знает, как я третий этаж редакции. Мы летим по неведомым переулкам, проскакиваем какие-то проходные дворы, сдаем назад, разворачиваемся на месте...

- Меня Сергеем зовут...

- Меня Александром.

- Знаю, успел прочитать.

Как он успел, интересно, имя прочитать? Книжечку свою я держал перед его носом с полсекунды?

- Ты военный что ли?

- Догадливый народ журналисты.

Все ясно. Как говорится, без комментариев.

- Не оторвались?

- Лихие у тебя, Саня, теща с женой. Давно так не грелся за рулем.

- Что предлагаешь?

- Тебе точно нужно оторваться?

- Точно.

- Тогда так. Я тормозну на Вернадского у метро. Ты ныряй и уходи. Встретимся через час на Шаболовке. Я буду стоять во дворе за булочной. За это время что-нибудь придумаю. Знаешь там булочную?

- Справа? Знаю. Только ведь я с тобой потом не расплачусь.

- Ничего, сочтемся славою. Ведь мы свои же люди, как говаривал великий поэт.

- Спасибо, Сережа, одна проблема: мне, честно говоря, не хочется впутывать тебя в свои разборки.

- И не впутывай. Тебя догоняют - я выручаю. Меня будут догонять - ты выручишь. Если сможешь. А денежки - забери. Они тебе сегодня пригодятся.

-Запиши номер.

- Говори, я запомню.

Я диктую ему номер. В полной уверенности, что он мне позвонит. Что-то нас за эти минуты свело. Крепко-накрепко.

На Вернадского мы климовских ребят оставляем с носом. Когда я скатываюсь в метро, двери поезда, который катит в сторону Центра, вот-вот захлопнутся. По всем статьям я успеваю. Но я не тороплюсь. Я "прилипаю" к колонне на противоположной стороне платформы и запоминаю "климовских" мальчиков. Один из них, придержав задвигающиеся дверки, втискивается в вагон, а второй, проводив товарища, быстро идет вдоль перрона ко второму выходу. Иди, дорогой товарищ, оглядывайся по сторонам, ты честно делаешь свое дело. Клим вам потом воздаст по заслугам, я заранее сочувствую, но на этот раз ничем помочь не могу - планы наши не сходятся. У меня - одни, а у Клима - другие. Бывают эдакие перехлесты в планах приятелей. Потом посмеемся и повинимся. Если живы останемся. Если получится то, что мы задумали. Кстати, что наш Клим дальше предпримет, когда матюкнется? Наверное, попытается выйти на Кторова. Нужно быть идиотом, чтобы не понять, что именно с Кторовым у меня могут быть сегодня дела. Впрочем, ни Клим, ни его лучший друг из милицейской контрарзведки понятия не имеют, где сейчас Кторов. Сегодня пятница, по вечерам в пятницу Кторов ужинает в уютном ресторанчике на Коптевской улице. В отдельном зале. Вы не знаете, а я - знаю. Но к Кторову мы не поедем. К Кторову - потом. Завтра. Утром. А сегодня нужно оторваться гарантированно, поэтому ночевать я поеду к Вадиму.

Звоню ему из автомата:

- Вот такой ты сотоварищ и друг. Любимого шефа в гости зазвать не можешь на рюмку чая и душевный разговор.

- Сан Саныч, - смеется Вадим, - чай уже в морозилке. Как знал, что начальник не преминет в отпуске заглянуть на огонек, помятуя, что подчиненный временно холостякует.

- Вадь, у тебя машина на ходу?

- Как зверь, прихватывайте доверенность.

- Она у меня всегда с собой.

Все отлично. Сажусь в поезд, который катит меня к Юго-Западной. Здесь внимательно осматриваюсь и ловлю тачку.


Глава 23

ПРОБА

Клим, пожалуй, ты никогда не узнаешь, откуда мне известно о ресторане на Коптевской. Во всяком случае, я тебе об этом не скажу. Горько, брат, и стыдно признаваться, что я, как сопливый мальчишка, следил за Настей. Но это, пойми, была еще та пропажа. Это был черный омут, из которого просто так не вынырнуть. Я говорил себе: остановись, приди в себя, теперь не поправишь. Но омут держал меня липкими руками водорослей и тянул в темные глубины тоски, в которых пропадаешь, из которых не выкарабкаться. Ты никогда не узнаешь, Клим, что я, карабкаясь на стену разделившей нас с Настей нестерпимой боли, брал в руки подаренный тобой когда-то "вальтер" и подносил его к виску. Долго сидел, долго думал, примерял и так и эдак. Видел твое лицо. И ее лицо видел. И, подумав, отставлял "пушку", потому что по этой схеме все получалось до нелепости глупо и неинтересно. Ты плюнешь и будешь долго материться, откашливая в грязные слова накатившую волну бешенства. А она... А что она, Клим? Я ведь знаю, как все бывает - быстро забудется. В конечном счете все так и оказалось, хотя я остался жить.

Короче, плохо было очень. Особенно по первости. Наверное, поэтому, наступив ботинком на гордость, я однажды отправился за ней следом. Ревновал. Плюс мне хотелось разобраться. Очень хотелось. Не сразу все получилось. Настя ныряла в метро и, когда я следом за ней выскакивал где-нибудь на Спортивной, она уже садилась в машину. А моя "пятерка" в это время стояла на Пушкинской. Можно было плюнуть, бросить играть в нелепую игру. Но я не плюнул и не бросил. Через пару недель я абсолютно точно знал, в какой день и куда она едет. И теперь на Спортивной или на Соколе стояла моя машина. Или меня поджидал кто-то из приятелей. Или Вадим подгонял туда свою тачку. Теперь кторовский "форд"-внедорожник оказался в зоне досягаемости. Еще через месяц отпала необходимость пользоваться услугами друзей. Настя лишь дважды в неделю не появлялась дома. В среду и в пятницу. В среду она ехала к Кторову на улицу Бутлерова, где он снимал квартиру, в пятницу - на Коптевскую в ресторан "Долина".

Из моего отдела она ушла. Главный создал группу спецкоров, и теперь Злобина летала в командировки по личному плану.

- Привет, - говорил я, сталкиваясь с ней в коридоре.

- Привет, - отзывалась она, пряча взгляд.

Конечно, мне нужно было плюнуть, выбросить ее из памяти, силой заставить себя все забыть. Никто никому ничем не обязан. Никто никому не должен. Ну, вышло - и вышло. Так получилось. Вот только боль мешала. Та, что в моем взгляде и в ее. Из-за этого какой-то дикий сумбур в голове. Я все никак не мог решить: она ушла насовсем или нет? Вернее, не решить - поверить. Мне казалось - нет. Другое в голове не укладывалось. Укладывалось - еще можно остановить. Это было нужно и ей и мне. Не получалось остановить. И не получилось. В принципе что-то не так было в этой странной запутанной истории. Какие-то чужие правила действовали в игре. Не ее и не мои. Чьи? Мне было до дрожи интересно. И не правила сами по себе интересны. Интересно, почему "махнула не глядя"? Теперь это была не ревность - ревность прошла, куда-то сгинула, в чем-то захлебнулась. Обида? Да, и обида. Но не только. Что-то еще. Во всяком случае, обида не за себя одного, и за нее тоже. Почему на моем месте Кторов? Я несколько раз видел, как она обессиленно висела у него на плече на пороге "Долины". Как он без всяких эмоций запихивал ее на заднее сидение. Ладно бы любил - можно понять. Но когда он, как тряпку, как вещь, швырял ее в салон своего "джипа" и потом стоял, со скучающим видом докуривая сигарету... Сколько раз я ехал следом за зеленоватым "фордом" на Бутлерова и давал себе слово, что по маршруту этому никогда больше не проеду. Но, припарковавшись поблизости от его дома, видел Настины глаза. Больные, очумелые, несчастные. "Родненький, - говорил ей мысленно, - подай мне знак. Маленький такой знак, что тебе нужна моя помощь, что ты в беде..."

Нет, она его ни разу не подала. Сталкиваясь со мной в редакционном коридоре, цедила, словно сплевывала: "Привет..."

Однажды она позвонила главному из какой-то командировки. Я как раз зашел в кабинет. Было плохо слышно, главный, делая запись на листочке календаря, переспрашивая, повторил вслух номер поезда и дату. Я встретил ее на вокзале, отгородившись толпой. И проводил до "точки", где она сбрасывала контейнер. Баул наркоты, теперь я был уверен, что это была именно наркота, весил прилично - она еле дотянула его до редакционной "волги". От Кторова товар растаскивали какие-то "шестерки". Все по-наглому просто. На виду у всех. И расчетливо: на виду никто внимания не обращает... Никто. Кроме меня. Картотека моя к этому времени была полна. Я знал маршруты, знал адреса... В принципе я знал все. И с одним из ближайших подручных Ктора я свел счеты именно тогда. Само собой вышло. Однажды этот подонок повез Настю с Бутлерова домой. А по дороге, соскочив с "кольцевой", свернул вдруг в лес. Я прижался к обочине, не зная, что делать. Первая мысль: у них роман. Но через десять минут увидел Настю. Она выскочила на дорогу и тормознула первую попавшуюся легковушку. Любитель "сладенького" вырулил на трассу минут через пять буквально в двух шагах от меня. Я даже разглядел, что правая щека у него расцарапана до крови. Кто бы знал, как я его, подонка, в эту минуту ненавидел! Лютой перекипевшей ненавистью, замешанной на бешенстве от ощущения полной безнаказанности этих уродов. Я шел за ним по кольцевой и в какой-то миг обогнал. И, посигналив, показал рукой на заднюю дверцу. Этот дебил сбавил скорость, моргнул правым поворотником и остановился. И я остановился.

- Чего у меня?

- Дымишь.

- Где? - испугался этот козел.

- Снизу.

Дальше все получилось само собой. Этот козел присел на корточки, заглядывая под днище. И в этот момент я его ударил. Словно тетива сорвалась с кончика пальца. Всю обиду и бешенство вложил в движении. Всю боль, всю ненависть. Он грохнулся на асфальт и захрипел. Пальцы скребли грязный снег, губы что-то пытались шепнуть... Безумно просто все произошло. Машины неслись мимо, не останавливаясь. Никто не оборачивался, не записывал номер моей "пятерки". Именно в этот момент я понял, что всем на все плевать с башни. Отдельно стоящей, вознесенной в какие-то странные заоблачные высоты. Всем все ра-вно! И мне тоже. Я равнодушно распахнул полу его пиджака, удивляясь, откуда вдруг на снегу кровь. Оказалось этот хмырь носил в кармане в мягком замшевом чехле финку, на которую и напоролся. Я не хотел его убивать, так вышло. А собственно, какая разница - хотел, не хотел. Ни сострадания, ни содрогания...

Три месяца я ждал ночного стука в дверь. Не дождался. Это ты, Клим, сказал мне, что Мурло пришили свои. Между делом сказал, с каким-то облегчением. И я понял, что его палача не искали. И искать не собирались. Всем до лампочки. Всем до лампочки, что я, честный человек, переступил порог. Не было, Клим, облегчения. И угрызения совести не было. Ничего не была, представляешь? Словно так и надо. Ни вы, милиция, не насторожились, ни Настя. Три недели я смотрел ей при случайных встречах в глаза - никаких теней, никакой боли. Был человек - нет человека... Может так и надо?..


Глава 24

               
ОСЕЧКА

Сколько их, этих засранцев, из тех, кого я знаю, осталось в строю? Шестеро? Нет, семеро. Под номером "раз" - наш друг. Когда-то Клим подсказал мне неплохой эпизод для крутого детектива. Если на улице минус двадцать девять, лучше его варианта не придумаешь. Вот она, "пятерка" нашего друга, на ней он ездит на службу. Скромняга-мужик, на "форде"-внедорожнике он отдыхает. А "пятерка" у него - повседневка. И это хорошо, потому что у меня тоже "пятерка", а значит все знакомо до визга. Главное, чтобы никто не помешал. Хотя кто помешает, кому есть до меня дело рано утром на таком морозе - минус двадцать девять? Нормальные человеки спрятались в домах. Или в поднятых воротниках. Ныряем под машину и ковыряем ножичком резиновый переходник бензопровода над задним мостом. Ага, посочился, потек бензинчик. Теперь бинт. Прав был наш друг Клим, очень даже правдоподобный вариант. Потом бинт сгорит. И расковыренный резиновый переходник на бензопроводе сгорит. Сколько времени ушло? Времени ушло мало - минута и десять секунд. Теперь в сторону, обходим дом и - к Вадькиной машине. Движок еще теплый, надо быстро отъехать на площадку у детского сада, спрятаться за зимующий на ней грузовик и понаблюдать. Кторов человек пунктуальный, выплывает из дома в одно и то же время. То есть через десять-пятнадцать минут появится.

Я сижу и мысленно прозваниваю свои ощущения. Есть у меня совесть? А жалость? А внутренние стопоры, которые не дают человеку переходить черту? Если верить ощущениям, все у меня есть. Но в случае с Кторовым включатели не срабатывают. На душе спокойно, душа со мной заодно - ждет, чутко прислушиваясь к тиканию наручных часов. А у жалости отпуск по семейным. У внутренних стопоров - технический перерыв. Все нормально, система функционирует оптимально.

Вот они - господин Кторов. Возникают на пороге подъезда. Под мышкой папочка, в руке брелочек с ключами. Так, поежились - холодновато сегодня. Шагаем к машине. По каменным плиточкам идем, в снег не вступаем. Напрасно бережете обувь, господин Кторов, чай, не последняя пара. Да и носить вам свои шузы, судя по всему, недолго осталось. Сколько минут машина разогреваться будет? Минут десять? Не меньше при таком морозе. Значит, десять минут и носить. Черт, похоже не заводится у него машина. Давай, давай, пробуй, должен движок схватить. Обязан.

Кторов гоняет его, пока не сажает аккумулятор. Интересно, есть у него другой? Ну, конечно, есть. Второй аккумулятор у него на "форде". Правильно, сообразил. Издали не слышно, но представляю, как он сейчас матерится. Чистыми ручонками в такой колотун крепление ослаблять, переставлять аккумулятор с одной тачки на другую - сочувствую. Так, ну что - вторая попытка? Ага, этот аккумулятор, похоже, посвежее и помощнее. Машина чихает, двигатель начинает "хватать". Только не торопись, гаденыш. Спокойно, спокойно. Подожди, несколько минут ничего не решают. Ага, завел! Нет, заглох. Опять завел. Ну, теперь, похоже, все. Точно, машинешка его ревет на подсосе. Все, как надо. Теперь будем ждать. Просто мы на охоте и ждем, когда пущенные нами собаки выгонят зверя на выстрел. Точнее, на огонь. Три минуты...

Хуже нет - ждать и догонять. Я вдруг вспоминаю, как мы ездили с Настей в Таллин. Появилась возможность встретиться с одним из лидеров ПННЭ - Партии национальной независимости Эстонии. Ниточка была слабая. Собственно, даже не ниточка - просто номер телефона. Заимев этот номерок, я позвонил из Москвы старому приятелю, и он пробил нам с Настей шикарные апартаменты в тамошней гостинице ЦК. Мы сидели с Настей у аппарата и по очереди накручивали телефонный диск. Гудки уходили в никуда.

- А если он поинтересуется, откуда мы знаем его номер телефона?

- Он не поинтересуется.

- А вдруг?

- Я скажу ему, что информация получена из республиканского военкомата. Наш герой - старший лейтенант запаса.

- А ты говорил, что он сидел.

- Да, он сидел. Три раза. Но в военкомате все равно есть его офицерское личное дело, и обязанность тех, кто там работает, не упускать свои мобресурсы из поля зрения.

- Судя по твоему голосу, они его-таки упустили.

- Да, только он об этом не знает.


- А кто его не упустил из "поля"?

- Настя, не задавай глупых вопросов.

- Он просто откажется с нами встречаться.

- Не откажется. О них молчат все большие газеты. Им это невыгодно.
- А нам?

- Мы будем первые.

- Зачем?
- Наша профессия - рассказывать о том, что есть. Это - есть. Правы или не правы националисты, судить читателям. Мы можем им что-то подсказать, прокомментировать, соответствующим образом предостеречь. Но предоставить информации читателю - наш профессиональный долг. Человек, проглотив ее, может не согласиться, послать нас к черту, отцедить, оставить в себе ее малую толику. И делать соответствующие выводы. Это и есть демократия: знать - думать - решать.

- Ты считаешь, у них что-то получится?

- Шут его знает, стажер. Я поэтому и хочу с ним поговорить, чтобы понять.

Мы приехали в Таллин утром, а дозвонились до человека, которого я знал заочно по кипе фотографий оперативной съемки, в начале десятого вечера. Он не спросил, кто дал нам его телефон.

- Завтра я в отъезде, если хотите, приезжайте сегодня, - сказал. - От гостиницы "Виру" в Нымме идет маршрутка. Записывайте адрес...

Я записал адрес и набрал номер оперативного дежурного здешней дивизии ПВО. Комдив, старый мой знакомый, улетая с нежданной московской комиссией к своим "точкам" на Сааремаа, приказал оперативному отправить мне свой "уазик" по первому звонку.

- Я такой команды не имею, - буркнул в ответ помощник дежурного.

- Передайте трубку оперативному.

- Его сейчас нет. Звоните позже.

Я позвонил через пять минут. И еще через пять. А потом плюнул, и мы поехали в гости к одному из главных националистов Эстонии на маршрутке. И вернулись во втором часу ночи случайной попуткой. У гостиницы стояла "волга" комдива. Тот сидел и ждал нас. И мучился. Потому что ни мы, ни он не знали, чем может закончится наше интервью. Ему выпало быть в ответе за нас по законам мужской дружбы. Мы зашли с ним в номер и выпили по стакану коньяка. Втроем.

- Знаешь, сказал он, - самое ужасное - ждать.

- Знаю, - кивнул я.

...Еще тяжелее, если твое ожидание заканчивается ничем. Я горько усмехаюсь, когда Кторов выскакивает вдруг из работающей машины, запирает дверцу вторым ключом и бежит к подъезду. Что он забыл дома? Включенный утюг, какие-то бумаги? Позвонить ему приспичило? А впрочем, теперь это уже не имеет значения. Когда он снова выскочит из подъезда, посредине заснеженной клумбы будет полыхать факел. Значит не судьба. Я завожу машину и уезжаю. Дальше неинтересно. Ладно, в деле с тобой, господин Кторов, я не человек, я робот-терминатор, которого уже не остановить...


Глава 25

"ЧТОБЫ ТЫ ВСЕ ЗНАЛ...",
ИЛИ ПИСЬМО ПЕРВОЕ

"Такое впечатление, что я всю жизнь бреду по бесконечно длинному замусоренному коридору мужского общежития. То тут, то там распахиваются перекошенные двери, какие-то липкие руки хватают меня, тащат в заплеванные, прокуренные комнаты. Надо сопротивляться, кричать, а силы и воздуха мне не хватает. Ледяное равнодушие обволакивает, сковывает, обездвиживает. У меня ничего не получается, а у этих липких рук все получается. Все, что эти жадные тени хотят. Постоянно одна назойливая мысль: скорей бы кончилось, скорее бы под душ. Нырнуть в серебристый конус воды, замереть под обжигающей струей и почувствовать, как ползет, сдирается с чистого тела грязь, все плохое смывается - оживаю. Где он, этот душ, в чьем затаенном доме?

Все началось в день рождения. На шестнадцатилетие Гарик, сосед по парте, притащил в школу огромную бутылку крымской мадеры. После уроков, когда все рванули с мест, вытянул ее из сумки и ткнул меня пальцем в плечо:

- Злобина, никто не забыт.

Дура я была. Растрезвонила про свой праздник. Пришлось идти в сквер у стадиона вместе с Гариком, его подружкой и двумя парнями из соседнего класса. Мадера оказалась приторной и плохо проглатывалась. Но парни стали меня подначивать, и я один за другим осушила два бумажных стаканчика, после которых несъеденный завтрак уже не полез в горло. Впрочем, подруга Гарика от меня не отстала, парням досталось совсем немного. Кто-то из них засобирался в магазин за второй бутылкой. Перед этим мы сбросились, но денег оказалось немного, поэтому Гарик лихо перехватил инициативу:

- Остальное я найду.

Он ушел и вернулся уже с двумя бутылками мадеры. Дальше я не все помню: слишком много было вина. Кажется, пыталась лить его на землю, но мне не давали, меня стыдили. Гарик обижался, заставлял просить у него прощение. Я пила и просила.

Много раз задумывалась, где он взял тогда деньги на вино? Ведь вместе со всеми выворачивал наизнанку пустые карманы. Уже позже все встало на свои места, когда рассудила здравым умом. Гарик был не знаю какой по счету "шестеркой" у Пилота, терроризировавшего наш район. Сильного, резкого, грубого парня, раскатывающего по Комсомолке на суперпрестижной в то время красной "шестерке". Пилота Гарик отыскал у магазина, попросил у него денежку в долг. Тот дал, разузнав, что и как. И тут же поставил задачу: "напоить телок". Все так и было, наверняка.

Я и сегодня мало что помню - какие-то детали, фрагменты, какая-то боль, какое-то облегчение и новая боль. Но не одно за другим - вперемешку. Заботливая память спрятала в себе то, что могло ударить, обжечь, напугать. Уже позже проступили сквозь ее плотные фильтры какие-то смазанные детали: темный лес у тыльных ворот завода, разложенные сидения "шестерки", кривая усмешка Пилота: "А ты, дурочка, боялась, все - путем". А я ничего не боялась, я была в отрубе, в полной отключке. Одна мысль в голове, когда пришла в себя, - выползти из машины и нырнуть куда-нибудь подальше в темноту. Чтобы вывернуться наизнанку, выплеснув из себя приторно-горькую непереваренную мадеру, от которой меня с тех пор за километр воротит. Пилот ждет, когда я, пообнимавшись с кустами, приду в себя, и ведет меня к машине. Достает из-под сидения бутылку минералки и заставляет ее выпить. Пить мне хочется жутко, до дрожи. Я выпиваю все до капельки и снова бреду в кусты. Какие-то промежутки и сейчас не вспоминаются. Вроде бы сидела на какой-то полуразваленной скамейке и обзывала Пилота скотиной, гадом и идиотом. Вроде бы пыталась ударить его по рябому лицу, но никак не могла попасть. Он смеялся, уворачивался и при этом в который уже раз раздевал меня догола. Дальше темень какая-то...

Потом картинка меняется. Машина стоит уже у дома, все окна в нашей квартире светятся, а я боюсь встать - не дойду до подъезда, не поднимусь на свой этаж.

- Тебе плохо, дуреха?

"Дуреху" я помню отлично, за нее я ему потом отомстила. А мне, правда, плохо. Опущенные стекла машины не помогают.

- Дыши глубже.

Я послушно дышу, но мне все равно плохо.

- Может, покуришь?

Он сует мне в руку папиросу. В школе мы курили. Еще не по-настоящему, для понта, для взрослости, для самоутверждения. Поэтому я не отказалась.

- Не торопись, маленькими глоточками дым в себя бери, - советует Пилот, тиская мне грудь.

Одной рукой я держу папиросу, второй отпихиваю его руку. И вдруг хмель начинает с меня слетать, опадать, как листья с клена на ветру. Нет, не так. Просто я из одного хмеля ныряю в другой, более жесткий, более сильный, который размывает остатки уходящей слабости. Темнота отступает, руки делаются сильными, одним движением я отшвыриваю Пилота куда-то в сторону. Если выйти из машины и дернуть рябину, которую в позапрошлом году мы сажали с отцом под окнами, - выдерну. Собираюсь выйти, но Пилот просит:

- Посиди. Ну, посиди! Сразу нельзя.

Я сижу. Рванувшая с места земля начинает притормаживать. Мне уже не просто легче, мне - просторнее. И еще мне смешно. Смешно, что во всех окнах свет, что дурачок-Пилот нечаянно порвал мне бретельку бюстгальтера. Что Гарик, когда мы уезжали, уснул прямо на скамейке в сквере у стадиона. И что его девка орала и упиралась, когда ее волокли в машину друзья Пилота.

- Сейчас все будет в норме, - говорит Пилот, застегивая мне "молнию" на платье. - Еще пять минут и - вперед на мины. Завтра увидимся. Или послезавтра.

Через десять минут я вставляю ключ в дверной замок своей квартиры. Отец с матерью, как всегда, скандалят на кухне, выясняя, кто с кем загробил лучшие годы. Им не до меня. А мне не до них. В ванной я долго стою под слабеньким теплым душем. Когда выхожу, они все еще называют друг друга "дрянью". Все, как обычно. Сегодня это на руку. Крадусь в свою комнату и падаю в разобранную мамой постель. Только вот уснуть не могу. Закрываю глаза, и тут же потолок начинает ползти вниз. Ползет, ползет, никак не доползет... Открываю глаза - стоит на месте. Закрываю - ползет...

Утром ужасно болит голова. Голова и низ живота. Родители уже ушли на работу. Бреду на кухню, выпиваю один за другим три стакана воды и плюю на школу. Провались она пропадом! Школа, Гарик, мадера, Пилот, куски памяти из вчера... Падаю в постель и зажмуриваюсь. Память обижается и уходит. Возвращается потом, много времени спустя...

Второй раз просыпаюсь от звонка в дверь. В полусне шлепаю босыми ногами по ковру, вожусь с замком. За дверью Пилот. И с ним еще два парня.

- Вам чего?

- Нам тебя, - хохочет Пилот, хватает меня за руку и тащит в комнату...

Она, эта комната, стала в тот день прихожей грязного общежития, по коридорам которого я потом шла. Шла и плакала. Все и вся проклиная. Прося прощение у себя. А потом и у тебя, Сашенька Марзоев, тоже. Иногда небо надо мной прояснялось, вроде бы выглядывало солнце. Но ненадолго. В один из таких дней я начала писать тебе письма. Так было легче, любимый. Писала и рвала. И снова писала. И снова рвала. Но вот это - останется. Будет ждать своего часа. Я так решила. И это останется, и те, что пока не написала, но обязательно напишу. И когда-нибудь отдам, чтобы ты все знал. И не судил меня жестоко за то, в чем я не виновата..."


Глава 26

ВИЗИТ

Телефон звонит. Я подхожу в темноте к своей старенькой рыжей стенке и смотрю, что выдает мне лучший друг всех времен и народов АОН. Гад он, этот автоматический определитель номеров, ничего и никого он мне сегодня не выдает. Разочаровывает на подходе. "Номер не определен", - объявляет хорошо поставленным женским голосом, которому я тайком симпатизирую.

Такой голос чаще всего случается у моложавых обаятельных женщин с длинными пальчиками, украшенными золотыми колечками типа "чалма". Непременно с грустными глазами. Они сосредоточены, обязательны, деловиты, обаятельны и одновременно обидчивы и подозрительны. "Номер не определен", - не без ревности резюмирует моя незримая симпатия.

- Да!

- Чего "да"?

- Ничего. Просто "да".

- Никогда опрометчиво не соглашайся, брат. Твое нынешнее "да" означает, что я могу явиться к тебе через три минуты. И явлюсь-таки. Пеняй на себя и делай выводы.

Клим кладет трубку. Я выглядываю в окно и вижу Клима. Потоптавшись у телефона-автомата. Он нетвердой походкой шагает через дорогу к дому. На моем месте самое время шарахнуть по дебильному АОНу с его светящимися прочерками на табло кулаком. Настю он с этого долбанного автомата просчитывал, Клима - нет. С Настей встречаться тогда просто не хотелось, а с Рогожиным сегодня очень-очень не хочется. Что за избирательный принцип у моего засранца-АОНа с приятным женским голосом?

Интересно, зачем Клим на меня обрушился невзначай? И тоже за полночь? Совпадение? Что-то во мне дребезжит и созревает, словно компьютер напрягся и просчитывает варианты. Хотя почему "словно". Внутренний компьютер действительно напрягся и изо всех сил шевелится. И, отшевелившись, отнапрягавшись, вдруг выдает мне вариант. Черт! Пора, пора писать детективы. Пора достать брошенную когда-то в стол папку с набросками и попытаться закрутить в продолжение того, что начеркал, эдакое. Из нынешней жизни. О детективе я не случайно. Мысль и правда мелькнула совершенно странная. Мелькнула и задержалась в тех извилинах, что пока у меня сохранились. Нет, еще раз, но медленно, кадр за кадром. Что-то меня насторожило, когда я смотрел в окно. Ну, во-первых, зачем и как Клим ко мне попал в это время? Первая часть вопроса сложна, с ней разбираться позже. Как? Частника подхватил? Допустим, но ведь мог не застать - окна у меня темные, только идиот сразу отпустит машину. Клим - не идиот. Тогда где машина, которая ждет его отмашки? Ага, вот она, въехала на газон, под самой стеной стоит. Кстати, почему не уезжает, если Клим дозвонился-таки и уже катит ко мне в лифте, почему под стеной спряталась? Чтобы я не разглядел? Чтобы удостовериться, что дошел? Как, интересно? Ладно, дальше, дальше... Клим явно подшофе. Что еще? Ага, вспомнил. Вспомнил, вспомнил. А ведь он, Клим мой дорогой, не из телефона-автомата мне звонил. Он в будку не входил. Там, перед дверкой, целый сугроб намело. Выглядываю еще раз в окно и хмыкаю. Точно, нетронутый сугроб многочасовой снежной давности. Ему или лень его разгребать было, или какой-то у Рогозина свой расчет обозначился. Звонил, выходит, с мобильного. Чтобы не записали? Ничего не понимаю. Могут писать мой телефон, но не автомат ведь. А мой - что с мобильного, что с любого. Бред. Что из всего этого в принципе следует? Из этого следует, что Клим в какой-то игре и делает не просчитываемые мной и кем-то другим ходы. Пожалуй, это версия. Конечно, одна из многих. Как тогда, с погибшим Василичем. Там тоже все было похоже на крутой детектив. А на деле - обычные соседские интриги. Бывший зам решил продать гараж одним, а знакомые по даче вознамерились отговорить. А как начиналось! Какие люди включились! Смешно вспоминать. И грустно одновременно... Ладно, будучи учеными, на одной версии зацикливаться не станем. Просто задействуем в себе чувство тревоги. Кстати, кто нас может "писать"? Зачем? Почему опять-таки Клим так припозднился? Ответ где-то рядом. Думай, Марзоев, шевели изгибинами.
Между прочим, если кто-то действительно намерен нас послушать, если есть-таки "жучок" в доме, что делает дилетант, у которого нет соответствующей техники? Дилетант идет в душ и пускает воду "по среднему". С таким расчетом, чтобы она не выплескивалась из ванной, но прилично шумела. Плюс к этому сдвигает настройку приемника на "Серебряном дожде". Ведущие передачу легкомысленные мальчики и девочки начинают забавно шепелявить, в их проникновенные рекламные репризы то и дело врываются шорохи и шелесты. Если нас с Климом решат "писать" - изругаются, технарям заинтересованных лиц придется долго и нудно "чистить" пленку от посторонних шумов, чтобы разобрать, о чем мы толкуем.

- Я с "дыней", - объявляет Рогозин с порога, морщась от звука льющейся в ванной воды. - Ты что, купаешься?

 Я не отвечаю. Я показываю на голову, которую только что побрызгал душем.

Клим кивает и опускается в кресло у двери.

- У тебя темно, как в гробу.

- Откуда ты знаешь, как в гробу? Я просто не люблю верхний свет, хватит тебе и ночника.

- Ладно. Принеси стаканчики.

Я несу стакан.

- А тебе?

- Я не буду.

- А я не спрашиваю, будешь или не будешь. Дынную я выиграл благодаря твоей милости. Придется пить. И выключи воду заодно с приемником. Нас никто не "пишет".

Блин! Пойми этих "профи".

- Пить будем вместе. Так надо.

- Расшифруй, что значит "так надо"?

- А ты попробуй сам.

- Я не следователь.

- Я не говорю "расшифруй", я говорю "попробуй". Говорю, зная, что у Марзоева все получится. Ты мужик догадливый. Очень ушлый и очень догадливый. Я и раньше подозревал, а теперь вот уверился наверняка.

- Ты с кем спорил? С милицейским контриком?

- О! Лишнее подтверждение, что догадливый. Надо было и сейчас с кем-нибудь об заклад побиться. Еще б на одну бутылку разбогатели. Итак, ты просчитал, что мы за тобой "наружку" двинем? Да?

- Не комментирую.

- И не надо. Таланты имеют право на умолчания. А ты, Сань, несомненный талант. Эдакий самородок. Не веришь? Верь, Саня, верь. Ты ведь не от заурядных "топтунов"-стажеров ушел, от специалистов куда более высокого класса. Умудрился отшлепать их личной нестандартностью по одному мягкому месту.

- Льстишь ты мне. А я лесть не люблю.

- И правильно делаешь, что не любишь, - соглашается Клим, отпивая огромный глоток из бокала.

Он ждет, что я что-то добавлю, но я молчу. Клим вздыхает, поднимается и отправляется на кухню испить "колодезной воды", как он выражается. По дороге опускает ручку крана в ванной, отрезая мне водопроводный "фон". Возвращается назад с двумя серебряными рюмками, доставшимися мне по наследству от деда по отцовской линии.

- Приемничек-то подкрути, слышишь?

- Пусть бормочет. А с рюмкой - напрасно. Не буду.

- Надо, Федя, надо. Разговор есть. В емкостях этих сколько?

- В них по "сто".

- В самый раз для начала.

Он наполняет емкости до краешка. Свою, крякнув, опрокидывает, вторую ставит на стол. Та рюмка, что пролилась в Клима, похоже, даже не десятая. Во всяком случае, выговор у него сейчас какой-то странный. Чтобы Клим не "обломался", достаю из шкафчика банку фаршированных анчоусами маслин и сдергиваю крышечку:

- Закусывайте, товарищ. Не побрезгуйте. Больше ничего, к сожалению, нет. Разве что яичница.

- Да опрокинься ты со своей яичницей, Марзоев, знаешь куда?

- Знаю, можешь не уточнять.

Рогожин опять наполняет рюмку, осторожно берет ее за фигуристую "талию" и профессионально оглядывает комнату. Не найдя чего-то привычного, весьма для него важного, хмыкнув, опускается на диван.

- Чего?

- Да так.


- Чего "так"?

- Настю, стало быть, мы уже схоронили?

Странно, почему я мгновенно догадываюсь о чем речь? На стене уже нет Настиного портрета руки неизвестного арбатского художника. Я этот портрет снял. Просто снял. Не могу ощущать на себе ее неотрывный взгляд.

- Чего вдруг от портрета мы поизбавились?

- И это не комментирую.

- А что комментируешь? Может, скажешь, куда рванул от меня?

- По бабам, брат. Захотелось душу отвести.

- Ты? По бабам? После Насти? Не морочь голову.

- А почему нет?

Клим тянется к бутылке, что стоит на столе, но не дотягивается. Надо приподняться, но сил на то, чтобы приподняться, у него вдруг не оказывается.

- Сань, положи меня на какой-нибудь коврик.

- Ложись на диван.

- На диване, Сань, плохо. Мутит меня на диване.

- Ты, брат, сколько выпил?

Рогожин прикрывает глаза и начинает "закатываться".

- Клим, алло!

- Ты меня не трогай. Мне плохо очень, я в отключку ухожу?

- Много выпил, что ли?

- Много, брат. Стресс снимал. Я не знал, что ты такой гад.

- Я?

- Не я же. Ты и есть - лучший в мире гад. Самый подлый, самый поганый, но ловить тебя не мне. Я таких не ловлю из принц... Из этого...

Язык у него еле ворочается. Никогда Рогожина таким не видел. Что-то случилось. Определенно случилось. Еще несколько минут, и Клим соберется. Сколько их у меня? Минут пять? Впрочем, теперь уже меньше.

- Ты меня в чем-то достал, Клим?

- Я?

- Ты, ты. Открывайся, если друг.

- Я твой друг. Старый друг. Блин, сколько мы с тобой дружим, Сашка? Миллион лет. И когда тебя пытаются... Нет. Я им так и сказал... Я их послал. Слышишь, Сань? Я их просто послал, засранцев. Они мизинца твоего не стоят, говнюки.

- А может они правы?

- Они? Эти засранцы? Какой ты убийца, брат? Ты мухи не обидишь. Я-то знаю, чем для тебя была Настя... Ладно, плюнем, дай я посплю малость. Чуть-чуть... Малость...

- Эй, Рогожин!

- Не ори. Спать мешаешь.

- Ты не спи, не спи. Разговор есть.

Клим валится на бок и утыкается носом в подушку.

- Не маневрируй мной, брат. Я сплю.

- Ты не спишь. У тебя со сном не получится. Говори со мной, говори.

- Ты меня заколебал, Марзоев. Уймись.

- Нет. Ты не вырубайся. Ты говори со мной, говори...

- Говорю. И вопросы задаю. Отвечать будешь?

- Задавай. Отвечу, если смогу.

- Вопрос первый. Как ты, блин, отпочковался-то от "наружечки"? Ну, дал!

- Клим, скажи, кто командовал меня "вести"?

- Пошел ты.

- Клим, ты сейчас поспишь. Пару слов только скажи. Кто?

- Секретов мы не раскрываем.

- Клим, это же я. Я тебя спрашиваю. Я! Узнаешь?

- Саня, отвали. Я буду спать. Мне очень хочется спать. Ужас как.

- Тебе не хочется спать. Тебе хочется посмотреть мне в глаза и набраться сил. Смотри мне в глаза. Посмотри, у меня зрачки расширяются. И в цвете меняются. Были зеленые - становятся карими. Видишь?

- Не вижу, у тебя темно, как в солдатском сортире.

- Нет, ты смотри, вглядывайся! Не отворачивайся! Ты меня таким еще не видел, что-то со мной происходит. Сообрази, что происходит, и тебе станет легче. Тебе нужно, чтобы стало легче. Глаза, слышишь? Цвет! Смотри на цвет! Это профессиональное, твое!

- Саня, повторяю, я в темноте хреново вижу. Я тебе все скажу, только потом.

- Ладно, пару вопросов, а остальное потом. Только сюжет мне для будущего детектива.

- Сюжет - другое дело.

- Ну?

- Есть человек, которого ненавидят. Про него ничего не знают, но его почему-то боятся. И потому решение безоговорочное - следить.

- Дальше.

- Дорасскажу, когда посплю.

- Нет. Говори сейчас.

- Отстань, остальное просто. Сам догадаешься. Я посплю...

Сколько минут у меня Клим? Он приехал пьяный-пьяный. Такого не бывало. Надо было умудриться его так накачать? Зачем? Во сколько ты позвонил, брат? Так, проверяемся по АОНу, который отфиксировал звоночек прочерками. Шестнадцать минут было. Чего это его вдруг упоили? И сюда свезли? Почему все-таки машина не уехала? Если я не идиот, то... Нет, я идиот, дурость какая-то в голову лезет. Такого не может быть. У меня температура и бред. Клим отравил меня своей ежедневной дынной водкой, уже мерещится черте что. Где его сумка? Вот она, на кресле в коридоре. Тяжелая сумка. Что внутри? Можно попытаться ее открыть. Хотя, нет, опасно, я не специалист. Знаю только, что делитель в таких игрушках ставят обычно "на ровно" или "на половину". Если до сих пор не рвануло, в худшем случае у меня еще три минуты. Часы во мне пошли. Четко, размеренно. Сколько лет после армии простояли и вдруг пошли. Нормально. Оставшиеся минуты - целая вечность. Может все-таки рискнуть проверить сумку на вшивость? Или швырнуть ее в форточку. Нет, там гуляет сейчас какая-то припозднившаяся парочка с пуделечком - рука не поднимется. Тогда на лестничную площадку...

- Клим!

- Не ори, я уже почти проснулся.

- У нас проблема.

- Не у нас - у тебя.

Он садится и трет лицо руками.

- А я от тебя все-таки дурею с этим пожаром. Все, как по нотам. Хочешь выдам версию с ними, с этими нотами?

- Давай, ты же не успокоишься.

- Значит, так. Берем перочинный ножичек. Остренький желательно. И рубим им по бензопроводу снизу. А?

- Дальше.

- Дальше - просто. Бинтуем все тщательно. Кончик бинта - на выпускную трубу коллектора. А?

- Дальше.

- Дальше пациент все делает сам. Движок начинает работать - мороз, машина должна прогреться. Труба раскаляется, бинтик набензиненный горит. Все практически без дыма. И без запаха. И очень быстро, ведь тонкостенному бензобаку совсем немного надо, чтобы превратиться в бомбу... Поправляй, если я не прав.

- Ты какую-то ахинею несешь.

- Конечно, брат, ахинею. Только все так и было. Я знаю. Как думаешь, почему?

- У тебя фантазия разыгралась.

- Нет, брат. Я просто все понял. Понял. Ты ведь понял, что я все понял, да?

- Ну, конечно, Клим. Ты, главное, не волнуйся.

- Я? Я не волнуюсь. Про ноты я тебе не случайно. Мои ноты, брат.

Глаза у Клима начинают оттаивать. Время истины прошло. Он трезвеет на глазах. Сколько времени у нас остается? Минута? Или полторы?

- По-моему, в твоей сумке взрывное устройство.

- В какой сумке?

- Да в твоей, которую ты припер.

Клим улыбается.

- Не улыбайся. Начинай считать. Я тебе помогу: шестьдесят, пятьдесят девять, пятьдесят восемь, пятьдесят семь...


Глава 27

ВЗРЫВ

- ...Сорок пять. Клим, слышишь? Мы с тобой в ауте. Времени - почти ноль. Сорок два...

- А откуда ты знаешь о взрывчатке? - хмыкает повеселевший Рогожин.

- Клим, полминуты всего у нас, если не ошибаюсь.

- Скажи сначала откуда знаешь?

- Просчиталось так. Детективный сюжетик прифантазировался в связи с твоим нештатным явлением.

Он поднимается с дивана и чешет всколоченную голову. Долго чешет, у меня все волосы успевают встать дыбом, ведь вот-вот рванет.

- Ты, Сань, талант. Тебе надо было в моей конторе его раскрывать. Или на худой случай, не газетные заметки - романы сочинять.

- Тикает, старичок, слышишь? Тик-так...

- Да не тикает уже. Вернее, не здесь тикает. Я ж не дурак, хоть и пьян вдрабадан, брат, чтобы заявляться к тебе с СВУ.

Я откидываюсь на спинку дивана и смотрю на темные силуэты своих лимонов. На фоне подсвеченного уличным фонарем окна они похожи на гравюру: четкие обводы листьев, изящные колокольчики цветков... Классные желтые шарики из них получатся, если повозить внутри соцветий мягкой тоненькой кисточкой.

- Кофе поставь.

Кофе? А, ну да, Климу нужно вернуться в себя из перенапряжения. А я думал, что он просто перепил.

- Тебе покрепче?

- Мне, как тебе, - на пределе.

"На пределе" не получится, но ложки четыре мелко-мелко перемолотого кофе на две чашки я наскребаю. В принципе нормально, ударит по голове изо всех сил, думаться нам будет куда как легче.

- Кто?

- Я так думаю, Кторов со своей шатией-братией…

- А как сунули?

- Мальчик из наших пакетик мне подложил. Перед этим очень много водочки мы с ним попили. Спасибо твоим таблеткам - не сломался я.

Каким таблеткам? А-а, тем самым, что я привез с собой из Бельгии. Суперсредство от опьянения. Выпиваешь бутылку, принимаешь таблетку и чувствуешь, как бурлит в твоем желудке разлагаемый на витамины и дистиллированную воду крутой алкоголь. Однажды я попробовал, но меня тут же вывернуло наизнанку. Остальные пять таблеток Клим у меня отобрал. "Пригодятся, - буркнул, разглядывая удивительное снадобье. - А ты только добро переводишь без пользы и без надобности."

- Судя по тебе, таблетки были слабоваты.

- Таблетки были - само то. Просто одна штучка на литр, который в меня влили, не рассчитана. А по счету "колесико" было, Саш, к сожалению, последним. Потому-то не все сразу вспоминается.

- Давай то, что помнится.

Клим жадно отхлебывает "колодезной" и прищуривается.

- Значит, так, заглядывают ко мне мужики из соседнего отдела. С ними две бутылки на четверых.  Конец дня, Саш. Настроение - мрак, плюс ты подговнил, как только мог. Словом, пить надо. Не помню, когда этот кадр появился. Выбило из памяти. Я насторожился и начал себя по стойке "смирно" ставить, когда его руки увидел.

- А что руки?

- Они у него тряслись. Мелкий такой мандраж.

- И что ты?

Клим усмехается:

- Я решил с ним поиграть. Надо же человека проверить на вшивость. Встаю и, держась за стенку, волокусь в туалет.

- Он за тобой...

- Он за мной. Я, понятно, лыка не вяжу. А сам перед тем "колесико" твое глотнул-таки.

Клим трет лоб. Бельгийские чудо-таблетки к нашей водке, судя по всему, не адаптированы. Как помочь человеку, которому плохо? Вспоминаю, что в секретере валяется упаковка алкозельца. Выламываю из голубого полиэтилена белоснежную лепешечку и бросаю ее в бокал с недопитой "колодезной". Она возмущенно бурлит.

- Решил меня доканать?

- Пей давай, алкаш. И дальше рассказывай.

Клим послушно пьет и охает.

- Не стони, сейчас полегчает. Минуты две-три...

- В общем он ко мне в отдел просился. Фляжку достал с виски. Дорогого, кстати. Намедни видел такое в магазине - треть моей зарплаты.

- Ну...

- Ну, выпили мы виски. Он - больше, я - меньше. Домой, говорю, надо. Без проблем, отвечает. Приятель, мол, ждет внизу с машиной. Точно, ждет его какой-то кадр на "девятке" - эдакий, Сань, бычок с золотой цепочкой на шее. Уложили меня, отрубившегося, кулем на заднее сидение и трогают с места, не спрашивая, куда. Прикинь. В общем везут. Я гляжу, на полу рядом со мной моя кровная сумочка обитается. Только вот потяжелее вроде как стала. Я ее тихонько приоткрываю - пакет. А мне их пакет зачем? Я его без лишнего шороха под переднее сидение определяю. Заодно прихватываю оттуда какой-то ключ гаечный, чтобы вес сумки сохранить. Он тебе теперь в хозяйстве сгодится, слышишь?

- Спасибо, век не забуду.

Я выглядываю в окно.

- Ну и чего там?

- Да отрулили метров на сто к пустырю. Стоят, ждут чего-то. По всем расчетам, уже должно хлопнуть.

- Если я не ошибся с пакетом.

- Думаю, не ошибся. Мы с тобой с "часиками" могли маху дать.

- Думаешь, радиовзрыватель? Тогда чего ждут?

- А хрен их знает.

Что может быть сигналом? Думай, Марзоев, быстро думай. В каком случае нельзя подрывать СВУ? Когда еще не все сошлось. А что не сошлось?

- Клим, мне выпить хочется.

- Какое, брат, совпадение. Наливай. Знаю, что вредно, на тебя, на алкаша, глядючи. Но ведь она и лекарство.

Когда-то давным-давно уходившая от меня девушка посоветовала:

- Тебе плохо будет. Ты первое время пей.

Стерва она была. Расчетливая и беспощадная. Но советом ее я воспользовался. И водка помогла. Мы с Климом чокаемся, я пью эту отраву, которая губит, и врачует, и рождает озарения. Вот и сейчас, словно "дворники" по грязному лобовому стеклу проехали, соображаю.

- Клим, а ведь они, гады, ждут, когда мы зажжем свет. Это сигнал, что ты пришел, а не сидишь на лестнице под дверью. Мы им вдвоем нужны. В паре. Оба разом. И отмазка есть - ты по пьянке приволок с собой какое-то СВУ.

- Окна открой и включай свет, - командует Рогожин.

- Зачем окна открывать?

- Так стекла полетят.

- Пусть летят. Иначе - подозрения. У всех выбиты, а у нас - целы.

- Ты, брат, талант.

- Я знаю.

Усмехнувшись, иду в туалет за веником и совочком. Стекла, которые вылетят через полминуты, надо вымести. Нет, не через полминуты - прямо сейчас, когда я поверну головку включателя с реостатиком, который когда-то мне подарила Настя...


Глава 28

НА ЧТО НАДЕЕМСЯ МЫ, БРАТ?

- И что теперь, брат Климушка?

Клим выламывает осколки из рамы и смотрит вниз. В руке у него бутерброд, который он только что запек в микроволновке.

- А что теперь? Ничего.

Я знаю Клима давно. Он действует на меня успокаивающе. Мне почему-то тоже хочется забацать себе бутерброд с подтеками расплавленного сыра на прирумяненных боковушках хлебного ломтика. В тот самый момент хочется, когда я на секунду забываю о рванувшей за окнами машине. Это какой-то миг, потом все снова становится на свои места - я думаю об этих подонках, что рассчитывали укокошить нас с Климом одним махом. И бутерброд мне до лампочки. Ухлопать нас обоих, фактически своими руками, -это надо иметь фантазию... Не получилось, переоценили силы. А замысел был хорош. Жаль только, не организаторы влетели. Но и этих не жалко, знали, на что шли, чем рисковали. Хотя точно ли знали, в самом деле допускали такую мысль - никто теперь не скажет. Скорее всего, вряд ли.

Марзоеву вдруг припомнилось, как несколько лет назад с ним, редактором отдела оперативной хроники, пожелал вдруг встретиться лидер одной из московских преступных группировок.

Это было похоже на розыгрыш, он едва не бросил трубку. В последний момент что-то остановило. Да, собственно, не что-то. Простая мысль мелькнула: таким голосом не разыгрывают - слишком спокойным, слишком убедительным. Да и зачем, собственно, разыгрывать?

- Есть повод? - переспросил он.

- Повод всегда есть. У меня - один, у вас - другой.

- У вас - какой?

- Читаю ваши нетленки время от времени. Мне - интересно. Хотя не со всем согласен.

- А у меня?

- А вам просто любопытно. У вас ведь таких встреч не было.

Позже Клим назвал его идиотом. Не потому, что Марзоев согласился на встречу, потому что не предупредил его, Рогожина. Честно говоря, было желание позвонить, подстраховаться. Передумал уже в самый последний момент, здраво рассудив, что в ловушку так не заманивают. На газетных страницах был анализ, размышления, сомнения. И только. Нет, никому он дорогу в ту пору не перешел. Просто человеку, который звонил, нужна была реклама. Криминальные авторитеты новой волны торопились сменить устоявшийся имидж. Никаких золотых фикс и тлеющих в уголках губ папиросок, никакого мата, фуфаек и наколок... Все культурно, даже изысканно, почти элитно. Эти люди метили в будущее. Там, в будущем, они станут респектабельными, законопослушными, умиротворенными. Это сегодня, пока передел, пока беспредел и анархия, все способы хороши и ничего не стыдно. Но только идиоты работают на сегодня, не идиоты - на сегодня и уже на завтра одновременно. Марзоев не ошибся. Все оказалось именно так. Неприметная дача в ближнем Подмосковье, обаятельный хозяин на пороге. Высокий, спортивный, абсолютно трезвый. Серый пиджак, черные модные брюки, превосходный галстук с синей "искоркой".

- Проходите. Кофе, чай? Что-то выпить?

- Кофе. И что-то выпить.

- Что?

- А вы?

- Не оглядывайтесь на меня, я не пью. Спортивный режим.

Хозяин не прикидывался, не красовался. В пору повального пьянства, в пору всеобщей политической истерии он действительно не пил. Плюс не курил, не кололся. И политикой не интересовался. Достаточно было, что в ней, в политике, все шло, на его взгляд, в правильном направлении. Просто занимался делом, которое сулило покой и респектабельность уже в недалеком будущем. Но для начала этому энергичному, очень даже неглупому человеку предстояло пройти через зону риска. Довольно широкую и опасную зону. Он это понимал. Но понимал как-то гипотетически, отстраненно, словно не он, а его виртуальный двойник бодро шагал по минному полю непросчитанных случайностей. Реклама - допинг. Очень сильный допинг.

Они пили отличный кофе из маленьких чашечек саксонского фарфора. Марзоев молчал, слушал, запоминал. А хозяин дачи рассказывал, как после военного училища угодил в Чирчик под Ташкентом, откуда с первой волной будущих "интернационалистов" загремел в Афганистан. Как ходил на боевые, как вернулся в Союз, как однажды врезал по физиономии комбату, когда тот, блатной сосунок-старлей, никогда не нюхавший настоящего пороха, не переживший всего и вся, вздумал учить его уму-разуму в присутствии подчиненных. Упрекнул Красной Звездой - ты, мол, стрелял в "мирных". А в "мирных" он не стрелял. Никогда не стрелял. Это они, "мирные" швырнули в него из базарной толпы гранату. Два солдата наповал, в нем три ржавых осколка в боку и потерянный навсегда мизинец, срезанный четвертым осколком.

- Надо было сдержаться, - пожал плечами Марзоев.

- Зачем? - усмехнулся собеседник. - Все, что ни делается в этой жизни, делается к лучшему. Сдерживать свои порывы вообще вредно. Вредно для собственного организма, вредно утверждать врагов в правоте, вредно показывать пример терпимости тем, кто завтра начнет походя лупить всех подряд непуганой ладонью по левым и правым щекам.

Он отыграл хамство комбату тяжелым тренированным кулаком боксера и со скандалом уволился. И почти тотчас окунулся в гулкую пугающую пустоту. Дело было даже не в том, что, как выяснилось, он ровным счетом ничего не умел. Пустота обнаружилась, когда исчезли гарнизонные заборы, заборы физические и психологические, к которым он привык. Суворовское - забор, училище - забор, лейтенантские погоны - забор... Взяв себя в руки, скрутив в бараний рог волей, не растерялся - опешил. Выручил, вытащил его из этого состояния старый школьный друг, загремевший сразу после школы в места не столь отдаленные. И сделавший после тех самых "не столь" головокружительную карьеру в той области приложения сил, от которой его настоятельно пытались остеречь благочинные школьные наставники и хмурые участковые.

Школьному другу нужны были надежные люди с армейским опытом и закалкой. Он нашел ему таких. Отбирал долго, тщательно. Из числа тех, кого знал, кому верил, кого видел в ситуациях нестандартных, кому, как выразился, "тоже не повезло в первом заходе". Их небольшая на первых порах "черная стая" прошла через тяжкие дни самоутверждения, завывая от боли, зализывая рваные раны. Через потери, через осознание того, что выбор сделан и назад дороги нет. Теперь только вперед. Ему повезло, главных, самых безжалостных врагов, тех, что намеревались смешать их с землей, в ходе какой-то показательной операции задавила милиция. Пока разбирались, пока по одному выпускали, время шло. Короткой передышки было достаточно, чтобы подняться, застолбиться, обрасти мышцами и связями. И потом тихо давить обнаглевших крыс поодиночке. После этого он, похоже, поверил в свою звезду, навсегда поверил.

Марзоева подмывало проверить свою догадку и, поколебавшись, он спросил-таки его о смерти.

- Да, я знаю, что наша работа чревата смертельной усталостью, - усмехнулся хозяин дачи.

Усмехнулся вслух, а в глубоко посаженных внимательных глазах читалось совсем другое. По большому счету совершенно неестественная для неглупого человека убежденность, что именно с ним никогда ничего не случится. Никогда. Ничего. Он, наверное, и умрет с этим чувством, напоровшись когда-нибудь на пулю безымянного собровца (специальный отряд быстрого реагирования), берущего штурмом вместе с коллегами квартиру, куда черная стая только-только перебросит груз наркотиков или оружие. Не успев понять, как и в чем ошибся и почему именно ему выпало.

И те, что за окнами, вряд ли что-то поняли. Почти наверняка были убеждены, что они должны, могут, имеют право, а с ними - нет, никогда...

- Бутербродик тебе забацать?

Клим невозмутим до ярости. А я возмутим. Мне сейчас впору напиться или завыть. За выражением собственного лица не слежу, и Клим меня в секунду прощелкивает:

- Только не пей и не плач, - советует, отправляя в рот последний кусок самодельного гамбургера. - У нас еще дел - полон рот. Сейчас милиция по подъездам пойдет - что видели, что слышали? Потом... Эй!

Я наливаю в хрустальный стакан водки вперемешку с горьким "сибирским" бальзамом и пью.

- Чего "эй"?

- "Эй" в смысле делиться надо.

- Перебьешься, ты уже достаточно врезал в последние двадцать четыре часа. Мне тебя еще догонять и догонять.

- Ну ты гад. Коришь, да?

Он выдергивает у меня из рук бутылку. Я не сопротивляюсь. Я опять вспоминаю того парня, Олега, который верит, что пробьется. Может, и я так же верю, как он? Ведь, если задуматься, игра, в которую мы вместе с Климом играем, не что иное, как усложненный вариант "русской рулетки". Усложненный тем, что в револьверном барабане нет свободных гнезд, в каждом по патрону. Кстати, с кем играем в "рулетку", ради чего?

- Клим, кто нас победит?

- Лучше спроси, кому мы проиграем.

- Кому?

- Всем.

- И ты спокоен?

- Я всегда, Сань, спокоен. А теперь особенно.

- Почему теперь особенно?

- А хочется быть спокойным назло недругам. Пусть они психуют. Пусть знают, что не все забились в норы.

- Получается?

Клим валится на диван и закрывает глаза.

- Отлично получается, Сан Саныч. Я тебя научу. Только для начала не кусай губы. И вкатай в себя отбивную версию: мы с тобой сговорились встретиться, у тебя стресс после известных событий. Меня подвезли до дома, взрыва я не слышал - ехал в лифте. Ты вообще ни при чем. Ты меня пьяного уложил спать. Все. До сих пор сплю. Надеюсь, ты не станешь транспортировать друга в другой район отдыха?

- Спи. Спи, как я у тебя когда-то с Настей - спокойно и безмятежно. Все плохое было потом.

- Вот видишь, успокаиваться начинаешь - в память окунаешься.

Он ждет, пока я отгремлю раскладушкой, и просит:

- Не буди меня, когда менты придут.

- Они тебя сами разбудят.

- Пусть будят. У меня похмельный синдром, все выскажу. Я худо-бедно целый майор.

- Ладно, спи.

- И ты, брат, не засиживайся. Сегодня на нас уже не "наедут", а завтра посмотрим.

- Надеешься, что обойдется?

- До завтра, Сан Саныч.

За окном шум-гам, синие и оранжевые огоньки милицейских проблесковых маячков дергаются. Я жду, долго жду. Но никто к нам не приходит. Я задергиваю плотные шторы, чтобы сквозняком в окно с подушкой на месте выбитой форточки не тянуло, и ложусь. И говорю себе: "Всем все до задницы. Выбрось из головы черные мысли, освободись от комплексов. Нам еще воевать и воевать. Назад дороги уже нет".


Глава 29

«ПРОСТИ»,
ИЛИ ПИСЬМО ВТОРОЕ

"Саш, мне мама в далеком-предалеком детстве одно удивительное слово подарила. Я в него поверила, как в молитву, как в заклинание какое-то универсальное от всех сглазов и порчи, от разных напастей и горестей душевных. Скажи "прости", учила, когда я бедокурила. Сначала я упиралась, а потом мне с ним правда легче стало. Произнес слово - словно не было ничего, словно вернулось время назад и все с чистого листа начинается. Без оглядки. Теперь вот выросла, Саш, столько всякого за плечами осталось, а за якорек из шести букв держусь, как за соломинку-надежду. Поэтому повторяю тебе мысленно раз за разом: прости, прости, прости меня, Марзоев. Тебе, знаю, не легче, а мне - легче. Пусть чуточку, самую малость, но что-то темное смывается этими словами с моей совести и можно попытаться вдохнуть свежий воздух полной грудью. Нет, не полной, потому что все равно ведь не простишь, но хотя бы половинкой. Половинкой груди вздохнуть, когда задыхаешься, тоже облегчение великое.

О чем я тебе в прошлом письме... А, ну да, о Пилоте. Пилот, он и есть Пилот. Это тогда, в шестнадцать, он мне фигурой первой величины казался. А на деле - так, мелочевка квартального пошиба. У него еще вторая кличка была - Сборщик. Он оброк собирал с лавочников, которые плодились тогда возле автобусных остановок с бешеной скоростью. Собирал и сдавал, кому следует. "Деревянными" собирал и "зелеными". Иногда товаром. С теми, кто над ним сидел, всем этим и рассчитывался. А еще девочками. Такими же дурочками, как я. До сих пор не знаю, за что он мною расплатился и чего я, по его разумению, стоила. Так или иначе, запродал с потрохами большому человеку из того круга, в котором вращался. Я его не называю, потому что был человек, а теперь нет. Они, эти люди, вообще долго не живут. Короток век у тех, кто ныряет в черный омут. Продал, короче. Привез к нему домой, похлопал меня по плечу, как корову на рынке по крупу хлопают:

- Все, как договаривались, владейте.

Я тогда уже крепко сидела на наркотиках. Это ужасно, Марзоев, жить от "колес" до "колес". Это даже не от станции до станции, как в поезде. Это ступени голода. Только оторвалась, только звон по тебе прокатился, а уже новый голод рождается. Еще тихий, еще шепотом велит торопиться. Но окрик не за горами. А потом будет и рев, и вой, и визг во всем теле, в каждой клеточке его. Нет цены, которую не заплатила бы. Одна мысль, одно желание, одно стремление - скорее, скорее. И еще страх, жуткие, леденящие приступы ужаса: не успею - пропаду, умру, расколюсь на тысячу холодных стеклянных кусочков. Ничто не поможет. И никто. Ты не можешь это вообразить, не сумеешь, если не пробовал...

Он, Пилот, подгадал момент: именно в этом состоянии приволок меня к новому хозяину. С трясущимися руками, парализованную страхом-болью, без ума, без сердца. Про другое не говорю.

- Что стоишь, дуреха? Раздевайся, глядеть тебя будут. Иначе ничего не получишь.

Я смотрю на нового Хозяина. А он на меня смотрит. И что-то в нем срабатывает.

- Все, вали, я с ней сам разберусь, - говорит человек, которого я в ту минуту толком разглядеть даже не могла.

- Как скажете. Но все без обмана, еще тот станочек...

- Тебе же сказано - вали.

Мне плохо, мне так плохо в эту минуту, что хочется содрать с себя водолазку, которая душит, упасть лицом на расстеленный диван и завыть. Я срываю и вою. А он садится рядом и гладит меня по голове. Но от этого только хуже становится. Одно "плохо" накладывается на другое "плохо" и я, сжавшись в какой-то трясущийся сгусток, проваливаюсь в бред. Во что-то вязкое, липкое, засасывающее, в какой-то звон, в какое-то чавкание, щелкание, визг запредельный... Прихожу в себя и вижу его со шприцом в руке.

- Тебя надо лечить, подруга.

- Бесполезно, - выдавливаю из себя.

- Надо, надо. Иначе плохо кончишь. И скоро.

Мне с каждой минутой легче становится, я уже "плыву". И говорить мне не хочется. О чем? Знаю я эти лечения. Пилот меня не в санаторий вез.

- Делай свое дело, и я пойду.

- Куда?

- Домой.

Он смотрит на меня каким-то странным взглядом. Ни один мужик до той поры так не смотрел. И вдруг корит:

- Я ведь ни в чем перед тобой не виноват. Зачем ты так?

Я к этому не готова, потому что у него в ту минуту, Марзоев, еще нет лица. Вся их череда передо мной - одна физиономия. Гадкая, слащавая, мишень для пулемета, которого у меня, к сожалению, нет.

- Странно, - повторяет. - Не виноват, а чувство вины есть. Почему - не знаешь?

- Не знаю. Делай все, и я пойду.

- Никуда ты не пойдешь. Находилась. Да и у меня - время собирать камни. И молиться. Ложись спать. А потом будем лечиться.

Саш, ты, наверное, не поверишь, но за год, что мы вместе были, в постель я с ним легла один раз. Когда вышла из крутой платной клиники, куда он меня устроил за бешенные деньги. Легла, да. И сама. Это не любовь была. Я просто теплом с ним расплатиться хотела. Словами не объяснить, это сложно. Но ощущение холода в человеке, который делает тебе добро, гнетет. Хочется его согреть. И, согрев, спасти. А чем я ему могла помочь? Только теплом. У меня ничего другого просто не было. Тепло благодарности, и все. Но благодарность он не принял. Почувствовал это и не принял. Наверное, на большее рассчитывал. Но полюбить я тогда никого еще не могла. Разучилась. Вот и все. Это я тебе как на духу. Одна ночь. Я несколько раз свою ошибку исправить пыталась, но... Он садился рядом, гладил меня, как ребенка по голове, как в самый первый день, и улыбался:

- Держись, девчонка. Мне по судьбе моей спасти тебя нужно было. Выручить, помочь. И все.

Я не знаю, Марзоев, кем он был, чем занимался. Он не говорил, я не интересовалась. Во-первых, боялась. Во-вторых, вроде бы только-только жить начала, того гляди сглазишь. Жить... Институт, книги, спецкурсы языка - одного, второго... Театры... Я тебе врала про Экзюпери. Я уже тогда над "Принцем" плакала. И с "Тремя товарищами" Ремарка засыпала и просыпалась. И такой восторг у меня в душе в ту пору был - не передать. Все темные шторы обветшали, свалились. И в окне - солнце... А потом его убили. У меня на глазах. И меня хотели. По случаю один знакомый рядом оказался в ту страшную минуту. Я на человека с пистолетом в дикости какой-то кинулась, а Салман, ну этот самый, который знакомый, отшвырнул меня в сторону:

- Не лезь, не твое. Ты ничего не знаешь.

Я так и не поняла, не разобралась, за что, почему, кто прав? Да и не старалась выяснять. Страшно это - знать. И не нужно, когда кого-то уже убили. Если б можно было поправить, что-то предотвратить, а так...

Опять мне тогда вроде как повезло. Каким-то необъяснимым образом воля убитого в другом человеке обозначилась. В том, который меня спас. Правда, ревновал он меня жутко, бил, в постели мучил. Но институт я закончила. На его деньги. Своих просто не было. Как на стажировку к вам попала - не скажу, не смогу. Да и не нужно тебе всего этого - в душе чище, да и риска меньше. А потом... Ну что потом? Потом - ты. Чудо мое и откровение, омут мой и беда. Я на тебя в кабинете главного только глянула, и сразу все - пропала. В меня, Саш, влюблялись, меня ревновали, а тут - все наоборот... Впрочем, зачем говорю, кому? Ты без моих слов все знаешь, подлый Марзоев. Я тебе обо всем нашем рассказывала, во всем признавалась, ни в чем не лукавила. Не упрекнешь. А впрочем, так или иначе делаю сейчас паузу и давние, от мамы, слова все равно повторяю. Эту молитву-спасение, этот сигнал раскаяния: прости, прости, пожалуйста за то, что не сложилось, не получилось, не удалось. В жизни так редко бывает, чтобы сошлись те, кому суждено. Нам выпало. Потому и прости... Говорю это с болью, помня, что в ответе за тебя. За того, которого нашла, которого приручила, с кем мне было хорошо и просто. Вот только силы не хватило. Или ума. Или просто поздно все случилось у нас с тобой - грань перешла, не заметив.

Есть одно зыбкое оправдание - за тебя боялась. Еще раз пережить то, что пережила, никогда не смогла бы. А над тобой, не хотела говорить, но скажу, черные тучи давно ходили. Ты ведь мне времени на "спонсора" не оставлял. Всю меня забрал, сгреб в охапочку и унес. Я от Салмана пыталась "парфюмом" откупиться. Были случаи, рисковала по-страшному. Хитрила. Случалось, тебе врала. И ему врала. И себе. Все заработанные правдами и неправдами копейки в прорву долга кидала, в надежде, что вырвусь, что придет миг - сама себе хозяйка. А он не пришел. Салману все - "мало, мало". Однажды он, обидевшись, психанул, сдал меня с потрохами одному негодяю, который просто поставил меня "на счетчик". Цена - некто Марзоев. Впрочем, ладно, об этом потом, в другой раз. Расскажу, если получится, если доживем...


Глава 30

ЧЕЛОВЕК ОТ НАСТИ

Вот пришло время - могу поехать, куда хочу. Странное это ощущение, почти незнакомое до сих пор. Всегда что-то наваливалось - мешало, отвлекало, ломало планы. А если случалась возможность собраться и, плюнув на все, махануть за тридевять земель, накатывала вдруг жуткая расслабуха после бесконечных муторных командировок, после всех этих гостиниц, поездов, самолетов. Сама мысль, что пришла пора собрать сумку и куда-то отправляться - б-р-р...
А теперь все можно... Ничего не держит. И настроение есть умотать к черту на кулички, все забыв, все выбросив из головы, стерев резинкой строчки воспаленной прописи-памяти. Никаких обязательств, никаких неотложных дел. Соседка Ефимовна готова поухаживать за Цыплятами из племени Лим. Она с ними подружилась. Она поняла, что лимон не пахнет жасмином. Отдел мой распрекрасно обходится без начальника. Клим умотал в длительную служебную командировку на Северный Кавказ. Марзоев в пустоте, почти в безвоздушном пространстве. Хорошо это или плохо, я пока не понял. Не успел. Наверное, и хорошо, и плохо одновременно. Хотя в жизни не бывает "или - или". И еще одно чувство какое-то странное обрелось во мне - я как бы выпал из времени. Все пошли вперед, а я остановился, отстал, остался рядом с Настиной могилой. В том времени, где слово "любовь" не рождает ироничной улыбки, где слово "прости" отзывается пониманием. Не знаю, хорошо это или скверно. Все станет на свои места, если напиться, но пить не хочется, слишком много выпито.

Странно, все наши необъявленные войны замерли, эдакое хрупкое затишье после того, как четко сработала милицейская контрразведка. У Кторова сейчас крупные неприятности. Дело у него, похоже, пахнет керосином. На всякий случай, страхуясь, я позвонил бывшему коллеге, который теперь трудится в набирающей силу налоговой инспекции. Тот по моим наводкам включил в разбирательство своих людей. И они уже что-то накопали.

Все? Нет, не все. Письмо у меня на столе лежит. Письмо-записочка, написанное аккуратным, почти школьным почерком. Я его беру и в который раз перечитываю.

"Извините пожалуйста, Александр Александрович, что беспокою. Просто однажды Настя мне сказала: "Если будет тебе плохо, ну совсем плохо, позвони или напиши этому человеку. Он поможет, если сумеет". Я вам звонила - не застала. Поэтому пишу. Просто наудачу. Не откликнетесь - не обижусь, пойму все правильно. Так получилось, многое у нас с Настей в жизни сложилось похоже..."

Больше в записке ничего, только номер телефона. Дилемма: звонить - не звонить? Мне в судьбе Насти хватило с лихвой. Дай Бог пережить-переболеть. С другой стороны, если Настя этой девочке адрес мой и телефон дала, это и ее просьба тоже. Уверена была, что не отмахнусь, не отгорожусь делами и внутренней усталостью. Не испугаюсь, что еще одну беду с кем-то придется делить, пропуская боль через сердце. Весь вопрос: не много ли для него, для этого сердца?

"Не звони, - говорит мне сомнение. - У нас своей боли на много дней и ночей хватит".

"Позвони, - говорит Печаль, которая до сих пор не похоронила память о Насте. Не похоронила и не похоронит. Не сумеет, не так устроена, не из тех кирпичиков сложилась. - Позвони, - повторяет. - Грех и на твоей душе есть. Страшный грех - ты ее не спас. Искупишь - земля Насте пухом будет. И тебе что-то простится".

Я придвигаю к себе давно не теребивший меня телефон и, поразмышляв, отодвигаю его в сторону. И снова тяну поближе. И снова не снимаю трубку. Марзоев, говорю себе с усмешкой, неужели карой за Настю тебе ранняя старость? Дурацкий вопрос. Что вообще такое - старость? Бремя прожитых лет, морщины, цвет волос или состояние души, которая окунулась в прохладное равнодушие? Постарел я после того, что случилось с любимым человеком? Или остыл? Или это одно и то же? Смешно сплетничать о себе с самим собой, а я сплетничаю. Оттягиваю время, хотя давно решил набрать номер из записки. Это ведь последняя дошедшая до меня просьба Насти. А в последних просьбах не отказывают...


Глава 31

 ПОГОНЯ

- Ну, что, тезка?

- Вы Александр Александрович?

- А Настя меня не описывала?

- Она вас очень просто описала. Сказала: это обалденный мужик. Увидишь - поймешь, не ошибешься.

- Идеализировала.

- Почему? Потому что не признала? Так я проверялась. На всякий случай.

- Ой, не выкручивайся. Я в обиде.

Она, похоже, в самом деле верит, что я в обиде и печалится. Очень искренне огорчается, словно все надежды лопнули, словно я, оборвав разговор, сяду сейчас в свою дребезжащую "пятерку" и кану в вечность. Нет, пока не сяду. Погожу. Что-то меня в эту авантюру заманивает. Тут судьбу не обманешь. Саше на вид лет двадцать пять-двадцать семь. Спортивная девушка, похожа на сжатую пружинку. Стройненькая, тонконогая. Поначалу не сразу и сообразишь, что ее портит. Вроде все при всем. Длинные ресницы, тепло в карих глазах. Минусы открываются уже потом: волосы чуточку сплоховали - не слишком пышны. И носик у нее длинноват. Вроде каждый "минус" сам по себе мелочь, а вместе... Впрочем, чего это я цепляюсь вдруг к человеку, с которым мне детей не крестить, душевными проблемами не болеть? В постель она меня не тащит, на конкурс голоплечих красоток по моим блатным каналам не пробивается. Своя жизнь, свои радости и сложности. Последних побольше оказалось, самой не сдюжить, помощь нужна. Так разве ей одной? Разве я к каждому с таким подходом? Вроде бы нет, тогда почему к ней, к Саше, с таким? Или это память о Насте, тень ее эстафеты? По закону замещения - если уж не лучше, то во всяком случае не хуже должна быть? Наверное, так и есть. Глупо, товарищ Марзоев. Глупо, что ты себя в мелочах не контролируешь. Тут другое, иные критерии. Главное резюме внутреннего "я" после недолгого разговора с ней к одному сводится: если сможешь помочь - помоги ей, не сумеешь - одним грехом меньше с тебя спишется. Только и всего. Ни ножки тут ни при чем, ни длинный носик.

- Садись в машину, отъедем куда-нибудь.

В принципе куда мы можем "отъехать"? Домой приглашать незнакомую девушку никакой охоты нет. Там еще Настин дух живет, ее тень по комнатам бродит. Грех. Разве что в какую-нибудь кафешку или в Дом журналистов. Но в средней руки забегаловке накурено и тесно - не поговоришь, не проникнешься. А в "домжуре" посидеть - дорогое нынче удовольствие, цены в меню сверстаны в расчете на золотые перья коммерческих изданий. Куда с ними тягаться, если в нашем с недавних пор даже на командировках экономят.

- Давайте с вами, Александр Александрович, выскочим на Минку.
Минка в принципе недалеко, на Минку - запросто. Встанем где-нибудь на обочинке, посидим-поговорим. Или у нее какие-то другие планы?

- И что на Минке?

- Там у родителей дача на сорок шестом.
Другие, стало быть, планы с Минкой связаны. Надеюсь, не слишком коварные. Ладно, поедем на ее родительский километр. Заодно проверимся. Тезку мою могут вести, даром что ли упомянула о схожести судьбы с Настей. Спускаемся по Гриневского к кинотеатру "Минск", сворачиваем направо и, миновав пост ГАИ, летим через мост над кольцевой по трассе. Мимо Одинцово, мимо поворота на Переделкино. Давно я по этой дороге не ездил. Последний раз - в обратную сторону шел, когда гнал машину с Настиным газовым пистолетом со стороны Бреста.

- У меня машина без "жучков", если есть настроение, расскажи о себе.

Она смотрит в окно и пожимает плечами:

- Знаете, у меня сейчас какое-то странное состояние. Я к встрече с вами долго готовилась, долго решала, как и что будет, а теперь вдруг заклинило.

- Я не такой, как тебе представлялось?

- Если честно, не совсем.

- А чем не вышел - секрет?

Она улыбается:

- Да нет, всем вышли. Я не об этом, не о внешности. Вы просто другой. В того я со слов Насти загодя влюбилась. А к этому, которого своими глазами увидела, только-только привыкать начинаю. Не обиделись?

- С чего бы? Наоборот, гордость почувствовал. Ты привыкай, привыкай. Нам, похоже, еще встречаться и встречаться. Только не влюбляйся. Последнее это дело - влюбляться в меня.

- Почему?

- Я и сам не знаю почему. По-моему, опасно, вредно. За мной какой-то шлейф неудач тянется. Если попадает в него человек - плохо...

Хорошая у нее улыбка. Светлая, открытая, обезоруживающая. Смотрю на Настину подругу и на душе становится легче после всех этих мрачностей, что навалились со всех сторон, подперли под ребра - ни вздохнуть, ни выдохнуть.

- Чего улыбаешься?

- Да так. Вы, по-моему, сами себя боитесь. Ничего за вами нет, никакого шлейфа. Настя счастлива была, я-то знаю.

- Дело не в счастье, а в том, что потом.

- А каким боком вы к тому, что у нее потом? Она всегда сама решала, никого ни о чем не спрашивала. Но зато и не винила никого задним умом - только себя.

Саша задумывается на секунду, пожимает плечами:

- Мы с ней и похожи, и не похожи. Она вся в себе была. Полностью закрыта, какой-то сгусток нервов, боли, сомнений. Но до этого не доберешься, не достучишься. Мне казалось, что она ни перед кем не открывается. Вы - исключение.

- Исключения, говорят, лишь подтверждают правило.

- Может быть. Мне теперь кажется, это вы с ней чем-то схожи. Что-то во взгляде такое... Хотя могу ошибаться, конечно. Я ведь вас только по ее рассказам знаю.

- А я тебя совсем не знаю. Даже по рассказам.

- А, ну да, вы же про меня спросили. Сейчас попробую.

- Что попробуешь?

- Ну, про себя рассказать. Значит так, жила была девочка Саша. Единственная дочка. Благополучная семья. Школа с медалькой, институт. Тот самый, что у Насти. А потом несчастная любовь. Я всегда комплексовала со своей внешностью. А тут вдруг встречаю Принца. И все хорошо-расчудесно. Он мне цветы дарит, на машине после занятий встречает, руки целует. Другая бы радовалась, а у меня паника началась. Когда поняла в один прекрасный день, что без него уже не смогу, не сумею - сгорю. Бросит - все кончится. Знаете, как в рабов превращаются? Думаете силой? Нет, рабами сами становятся. В тот момент, когда внутреннее рабство в себе открывают. Тут первый признак - ревность. Я его заревновала. По-глупому, откровенно - слезы, упреки.... Этим и подставилась. Прежде он дотронуться до меня не смел, цветы носил, по полтора часа мог у дома ждать. Короче, дура дурой. И он это понял. Однажды просто взял за руку, затащил к себе... Ну, сами понимаете.

- Бывает в жизни.

- Бывает.

- И что?

- Да ничего. У него мечта была - разбогатеть. Правда, я - на первом месте, мечта - на втором. Но я второй мешать вроде как стала. Раз рисканул - прогорел, второй - опять прогорел. По-моему, не из того теста его при рождении слепили. Не умел, а хотелось. Большие деньги, успех - соблазн страшный. Короче, оказался он в долгах, как в шелках. Последнее, что мог заложить, чтобы еще раз рискнуть - я.

- Рискнул?

- Рискнул, конечно. Потом стоял на коленях и три часа объяснял, что я должна сделать, чтобы все было хорошо.

- Понятно. Чем закончилось-то?

- Кторовым.

- Кем?

- Кторовым. Кторовым, вашим старым знакомым. И теми же таблетками, что у Насти. Внутренним бессилием. Вся разница - Настя не вырвалась из круга, а я вырвалась.

- Настя тоже вырвалась...

Она смотрит мне в глаза и, опустив ресницы, кивает:

- Вырвалась... Вот только не туда. И поздно. И я - поздно спохватилась. Вся разница - Настя умнее, сильнее, решительнее была. Они ее поэтому иначе держали, чтобы не дергалась - таблетками накачивали. А я им так - от случая к случаю нужна была. Неумеха. Ничего толком сделать не могу. Что-то поручат - я в панике, руки и ноги трясутся, голос срывается... Сколько раз орали: с тобой только одни проблемы. Но тоже не отпускали: попробуешь слинять - найдем и по асфальту размажем. Сейчас они меня, наверное, по всей Москве уже ищут...

В глазах у нее ужас, кулаки сжала - аж пальцы побелели...

- Саш, ты как к анекдотам относишься?

Я еще не пришел в себя, не остыл после услышанного, анекдоты мне рассказывать трудно, тяжко, не то настроение. Просто, вспоминаю сейчас нашего старенького профессора психологии, его спецкурс "Тактика общения" и выхватываю из кучи полезных советов тот, что лежит в памяти с самого краешка: "Не молчите". Чтобы не молчать, тезка, я тебе что-нибудь расскажу. Начну рассказывать и загадаю: все у тебя еще впереди. И очарования, и разочарования. Все хорошо будет у тебя. Меня тебе сам Бог послал - шанс у тебя появился сойти с Настиного следа. А вообще странно: она ушла - ты появилась. Может это знак какой?..

Правда или почудилось мне? Почудилось, конечно.

- К анекдотам - нормально.

- Тогда рассказываю...

Нет, ничего мне не почудилось. Идет-таки за нами следом лихая машинка. Как это я ее заприметил. Ведь не иномарка, не "девятка" с "длинным крылом" - заурядная "копейка" выпуска черт его знает каких годов. Но тем не менее резво идет, дистанцию держит зрительную, при случае обгоняет, шустро подсекает престижные авто с оборзевшими мальчуганами, купившими себе права на "зеленую" сдачу. Одна только незамысловатость: преследователям намерения свои маскировать следует, а тут вроде бы наглая слежка. Ну да ладно, если вам, приятели, хулиганить позволено, то уж нам с Сашей - сам Бог велел. Ввинчиваемся в левую полосу и гоним. Мы - сто, а вы? Ага. И вы - сто. Тогда мы сто двадцать. И вы? Ну, что, старушка-"пятерочка", рисканем? Топим педальку "газа" до полика и чувствуем, как машинка наша входит в критический режим. Блин! И ваша с мгновенным запозданием в тот же режим входит, хотя по всем законам автомобильным приотстать должна. Никак форсировали вы движок свой? А может поменяли на более сильный, пряча в старую рубашку отжившей модели сердце молодого сильного тела?

- Забыли, что ли?

- Чего?

- Да анекдот.

- А, ну да. Лучший из серии про вывод войск из Афгана. Слышали?

- Нет.

- Прилетает наш капитан в Ташкент из Кабула на побывку. Прокопченный, усталый, замученный. Куда пойти? Огляделся - парикмахерская поблизости. Заходит, плюхается в кресло, велит старенькому мастеру: стриги. Тот начинает чикать ножницами, склоняется к уху капитана и тихонько спрашивает:

- Как там, в Афганистане?

- Нормально, - солидно отвечает капитан.

Ножницы - чик-чик. Опять тот же вопрос:

- Как, говорите, в Афганистане?

- Нормально.

Ножницы - чик-чик-чик.

- Еще раз повторите, как там?..

- Да нормально, нормально.

Парикмахер обидчиво:

- Да вы не волнуйтесь, товарищ капитан. Просто когда я спрашиваю, как там, в Афганистане, у вас волосы дыбом становятся - стричь удобно.

Саша смеется. И я смеюсь. От бессилия, потому что серая "копейка" идет за нами впритирку. След в след. Так близко, что я вижу лицо человека, который нас гонит. Знакомое такое лицо. Обаятельный человек, почти друг. Мы с ним ведро кофе выпили вместе в моем кабинете. Зуев его фамилия. У меня рождается вариант, как облапошить Зуева. Он ведь прямой, как танк, на замысловатые хитрости не способен, мне еще километра три пролететь, и он останется в дураках. Смотрю на спидометр: да, два или три. Но тут Зуев, сбавив скорость, начинает моргать мне фарами. Если преследует - зачем моргать? Что ему нужно? Думать надо очень быстро, одномоментно прокачивая в голове стопку файлов-догадок. Хороший компьютер перегрелся бы, а голова человеческая напряжение запредельное переваривая, остается холодной. Я снимаю ногу с газа и, включив правый поворотник, прижимаюсь к обочине. Очень даже интересно побеседовать с вами в неофициальной обстановке, товарищ следователь. Весь вопрос - о чем? Через секунду мы с этим разберемся.

- Что-то случилось?

- Ничего, Сашенька, не случилось. Сосед по даче встретился, потреплюсь секунду.

"Сосед по даче" не бежит ко мне с наручниками, не хватается за пистолет - открывает капот своей худосочной "копейки" и по пояс окунается внутрь. Преступников в этой позе, насколько я понимаю, не берут. Тогда что у нас за проблемы возникли?..


Глава 32

 ТЕЛЕФОН "НА ВСЯКИЙ СЛУЧАЙ"

Как это выразился старик Курков? "Не будь умнее других"? Нет, не так. Не будь мудрее мудрых. Сделал умное лицо, откинулся в кресле, прикрыл глаза и, помахав в воздухе кому-то пальцем, многозначительно повторил:

- Не будь мудрее мудрых.

- Мне совет нужен, а не сентенции.

- Совет по нынешним временам дело дорогое. Тут, Саш, "зелеными" густо пахнет, а у тебя "зеленых" отродясь не было. Ты ведь зарабатывать не умеешь. Даже когда можно и нужно заработать - стесняешься. Альтруизм советской поры в тебе сидит. Мамонтизм эдакий. Или, может, ошибся невзначай? Может ты разбогател? Теперь ведь, и то правда, вознесения - дело повседневное.

- Как не было у меня "зеленых", так и нет. И не будет, наверное. Тут ты прав, дед Курков - не то тесто. Не подпитался дрожжами в свое время.

- Да ты не расстраивайся с дрожжами, - хмыкает Курков. - В принципе они, Саш, никого лучше не делали. Хуже - да, а лучше... Да и полезно твоему брату быть голым, босым и голодным. Все великие литераторы натощак творили. Как только прикармливали их, от края пропасти оттаскивали - увядали и гасли одномоментно. Думаешь, почему? Правильно, от сытости. Это у нас от прапращуров: наелся - лень обволакивает.

Он машет рукой и отпивает из малюсенькой рюмки глоток коньяку.

- Итак, выяснили, денег у тебя нет. Друзей - раз, два и обчелся. Что остается? Остается один старик-Курков, которому ты когда-то помог книжечку написать. Хиленькую такую. Не в плане таланта, не обижайся. В плане объема. Есть книжечки-мальчики и есть книжечки-девочки. Первые в твердых обложках и стоят на ребрышках. А вторые - в мягких и падают. Ты мне с девочкой помог. Помог, да.

- А я думал, что у меня нет Куркова-соавтора, есть просто Курков-друг.

- Марзоев, ты подхалим от Бога, я бы сказал тебе что-то, но не буду. Ругаться - грех превеликий.

- И скрипеть - грех. Но ты скрипишь. И начинаешь корчить из себя крутого.

- А чего корчить-то, Саш. Я и впрямь крут нынче стал. "Мерседес" у меня, охрана личная, связи разные высокие.

- Не нужны мне твои высокие связи. И на "мерседес" курковский не покушаюсь я - "пятерки" вполне хватает.

- Ну-ну?

- Чего "ну"? Опять скрипишь. А я ведь к тебе не с мазутом пришел скрипучести твои смазывать. Я к тебе за помощью.

Дед-Курков хохочет. Нацепив очки на нос, подхватывает с письменного стола какую-то газету и читает:

- "Криминал, похоже, начинает одерживать победу не только над доблестной гвардией фанатиков из списочного фонда правоохранительных органов, но уже и над наблюдающей за битвой с высокого холма независимой прессой..." Сань, ты на этом холме сколько топчешься?

- Я на этом холме не топчусь. Не моя обитель. А фразочку эту я недели две назад читал. Чай не безграмотный.

- Ты-то? Да нет, ты грамотный. Одна беда - одиночка. А одиночки в любом, даже самом праведном деле - камикадзе по природе своей. То, что рога тебе быстро пообломают, не говорю, скоро сам поймешь. Я о другом. Я о вопросе, который меня без устали все эти годы мучает. Вот Европа, Сань. Огромная, сытая, жирком взявшаяся Европа объединяется. Зачем? Слаба Франция или Германия? Или там Бельгия? Нет, сильны и могучи? Но хотят стать еще сильнее. Или вот мафиозные группировки на сходки в Италию, или там в Швецию, отправляются. Им что, сил не хватает? Хватает, Саш. С избытком сил-то у них. Тогда зачем о сообществах речь ведут? Кровью исходить в междуусобицах надоело! Вместе - силы складываются.

- Курков, а чего это ты вдруг философствуешь?

- Просто настроение - старый друг пришел. Плачусь ему в жилетку сомнениями. Так почему, думаешь, объединяются?

- Вместе легче.

- Ага, знаешь, стало быть, секрет силы. Чего ж вы разобщаетесь все время? Те, кто за правое дело? Почему на твоей стороне нет гвардии лучших сыскарей? Почему ты ко мне, к старому немощному дедульке, пришел? В интриги пытаешься вплести пенсионера? Тебя, когда советовали со мной встретиться, о чем предупреждали? Ты не улыбайся, вспоминай. Что я зануда - предупреждали? Да?

- Да.

- Что я никогда ничего прямо не говорю?

- Тоже да.

- А ведь правы они, кто характеристики давал. Зануда. Молчун. А знаешь почему? Потому что все в нашей жизни шиворот-навыворот. Через задницу. Естественная реакция. Мы ведь ту школу, что сейчас чопорная Европа и шустрая международная мафия проходит, давно прошли. Ожглись на княжеских распрях, прочность и силу союзов в татаро-монгольской беде проверили. И что изобрели? Мы сначала общину, а потом колхоз изобрели. Я вот жив остался, до генерала дослужился. Почему? Потому что мамка моя с четырьмя малолетками без отца и без мужа, которых в войну потеряла, в колхозе была. Его теперь бранят - рабский труд, уравниловка... Бред собачий. Сильные крепкие мужики воз в нем, да, тянули, не все заработанное получали. А куда шло? На "мерседесы" мои? Нет, на меня, пацана-полусироту, на тысячи и тысячи таких, как я, что на ноги становились. Не мамка - они нас кормили в ущерб своему благополучию. Кормили и знали, случись иначе - им пуля в грудь, а мой батька с войны с орденами - точно так же было бы. Так же кормил бы чужих сыновей своим трудом мой батя. А теперь нас во втором круге беспамятства опять по хуторам разводят. О справедливости твердят. А ее, отдельно взятой справедливости, нет и быть не может. У тараканов она - отдельно взятая.

Дед встает с мягкого креслица и идет к окну. Глянув на термометр, объявляет:

- Трусит весна. Опять вниз столбик пошел. Поманила было теплом, покрасовалась перед светлыми очами и - отступила. Как считаешь, надолго?

- Думаю, нет.

- И правильно думаешь. Мудрый ты мужик. Тебя бы в российский Гидрометцентр - цены б не было твоим прогнозам.

- Спасибо.

- Пожалуйста.

- Дед, а зачем ты мне эту лекцию прочел? Странно даже. Хочешь в помощи отказать - откажи. Хочешь помочь - помоги. А ты в философию ударился. Ты, который на старости в "новые русские" записался.

- А я и сам не знаю, Саш. Ты меня на философствования своим присутствием настраиваешь. Заодно проверяюсь.

- Проверяешься или меня проверяешь?

- И себя. И тебя.

Странный у нас разговор. Разговор ни о чем. Я к нему за поддержкой, мне страховка нужна в трудную минуту, а он вокруг да около.

- Ладно, пойду я. Устал чего-то, да и дела есть.

Курков допивает свой коньяк из хрустальной рюмашки и отставляет ее в сторону.

- Ты обиделся что ли?

- А чего обижаться. Во-первых, на обиженных воду возят...

- А во-вторых?

- А во-вторых, бестолку тебя за колхоз агитировать. Он тебя вырастил, на ноги поставил, теперь у тебя нужда в нем отпала. Теперь ты преуспевающий фермер-одиночка. Сам свою ниву пашешь, сам денежки тратишь. Вот и со мной разговор начал, "зелеными" интересуясь.

- Выходит, не ошибся я - обиделся. Ладно, последний вопрос перед тем, как кепочку на седую шевелюру свою натянешь. Чем я занимаюсь, думаешь?

- Ты-то? Тут и думать особенно нечего, во всех рекламных газетенках, которыми почтовые ящики нынче замусоривают, номера телефонов твоей частной сыскной фирмы. Должников ищешь, ревнивым мужьям и женам подсобляешь - материал для сцен ревности добываешь, кого-то стережешь-охраняешь. Ясно, что не Матренам Ивановнам и не Федотам Никитичам способствуешь, другой у тебя контингент. Платежеспособный.

Курков хохочет. Ему весело. Я его насмешил.

- А чем я раньше занимался, Марзоев, знаешь?

- Раньше когда? Когда другом-приятелем был?

- Вот-вот, когда другом-приятелем.

- Дурью маялся - наркотики искал, жизнью рисковал, случалось. Теперь, понятно, другое время, теперь это непрестижно. Да и не нужно никому, в том числе властям предержащим. Потому и переметнулся. Лег под денежку. Чего брови хмуришь, разве не так? Сам спросил, я не навязывался с откровениями своими.

- Спасибо, Саш. Разоблачил ты меня как явление антиобщественное. Скурвился, понимаешь, отставной генерал Курков. Ладно, хрен с ним. Ну а ты, ты-то, Марзоев. Кому ты служишь? Может, правду в газетке своей пишешь, веру в людей вселяешь, к светлому зовешь?

- По крайней мере стараюсь. Но неправду. определенно тебе говорю, не пишу.

- Выходит, правду. А что ты про нее знаешь-то? Про правду. Про те же наркотики.

Он поднимается из-за стола и идет к окну. Открывает форточку и жадно хватает бледными губами холодный воздух, словно изголодался по кислороду в искусственной атмосфере комнаты с утробно урчащим кондиционером.

- Они, наркотики-то, мне и сейчас, Саш, интересны, - замечает. - Хобби у меня такое.

- Тебе слово "масфедомин" что-то говорит?

Левая рука у Куркова чуть заметно дрогнула. Я бы не заметил, если бы специально не смотрел на его руку, которую когда-то разворотили четыре автоматных пули. По всем правилам ее отнимать надо было, но один рисковый хирург взял на себя ответственность и спас ему руку. Она теперь правой ни в чем не уступает, только вот неприметно вздрагивает, как душа, от неожиданностей.

- Масфедомин, говоришь? Ну, в общем да. Химический наркотик. Новинка, производство его только-только началось. В Россию дрянь эту еще не завозили, но завезут. И проблем у нас с ним будет немало. Я литературку-то специальную почитываю, Марзоев. А с чего это ты меня экзаменовать вознамерился?

Курков насторожился, Курков знает меня и ждет какого-то подвоха. Правильно делает, сейчас мы ему популярно изложим то, о чем он на всякий случай умолчал. И кое-что добавим.

- За маленьким исключением все ты правильно говоришь, дорогой соавтор. Забыл только упомянуть, что запаха у масфедомина нет. Собачка тренированная на чемодане с таблетками будет спать и ухом не поведет. И про то, что себестоимость его копеечная, тоже не сказал. И о том, что все оборудование для поточной линии огромной производительности легко уместится в двухкомнатной "хрущевке". Иначе говоря, им можно завалить страну. А читал ты в своей специальной литературке, что девчонка, посидевшая на масфедомине месяц будет рожать потом только дебилов?

- А ты неплохо подкован, друг мой Марзоев. Глубоко копаешь.

- Это еще не все. Это ты знал. А теперь то, чего не знал. С начала года только по одному, известному мне, каналу в Москву переброшено более шести килограммов этого дерьма.

- Это слухи.

- Это не слухи. Не требуя с тебя "зеленых", могу рассказать кое-какие детальки. Например, как перебрасывают средства на закупку через границу.

Курков вытягивает из кармана пачку сигарет и закуривает. Курит он редко, значит я его, действительно, достал. На что и рассчитывал. Отлично ведь знаю, что у бывшего генерала КГБ частная контора - "крыша". Занимается он делами куда более серьезными. Правда, какими конкретно - понятия не имею. Но почти наверняка и наркотиками тоже.

- Ну что замолчал, Сан Саныч, давай дальше, раз начал. Интересно мне, как можно нынче огромные деньги на закупку товара через таможню провозить.

- А зачем везти деньги? К таможеннику подходит элегантный молодой человек, который довольно часто болтается по делам фирмы через границу. Ничего лишнего.

- И где же валюта?

- Валюты нет. Есть часы на руке. Обычные часы, которые стоят чуть меньше твоего "мерседеса", дед. Чуть меньше. Но очень много. А назад он летит без часов. Или со штампованной подделкой, которую от настоящих швейцарских практически не отличить. Впрочем, кто нынче проверяет часы у пассажиров?

- А таблетки? Машинами?

- Таблетки, естественно, машинами. Но тут тоже хитрость. Твои люди загодя покупают тебе авто. В своей автомастерской укладывают упаковки-"колбаски" в полости кузова, которые аккуратно завариваются и закрашиваются специальной "постаревшей" краской. Распаковать тайник в Москве на своем опять-таки "сервисе" - дело нескольких минут. Риска практически никакого. В том же Бресте перед границей километровые очереди машин. На каждую у таможенников и погранцов - несколько минут. А в результате при минимуме риска - двойной навар. И машина, и наркотик идут влет. За вырученные "зеленые" можно купить уже и двое часов, и две машины, и двух курьеров. А то и трех.

Курков достает из стола начатую бутылку коньяка "Лезгинка", наполняет свою рюмку и вопросительно смотрит на меня. Я качаю головой.

- Что ты хочешь, Саша, за свою сказку? И за ее продолжение.

- Курков, у меня мыши завелись на кухне. Беспощадно жрут провиант. Пробовал я и отраву, и мышеловки - бестолку. Они, эти мыши, мутанты нашего времени. Мне нужен пистолет с глушителем - грохота не люблю. А лучше два. Или три.

- Значит, три ствола. Что еще?

- Больше ничего.

- А что, разве не нужна тебе новая машина на случай, если все московские мыши объявят на тебя охоту? И все купленные мышами коты тоже?

- Крутовато для меня.

- Не скромничай. Это не проблема в такой игре. Проблема в другом. Ты не мышатник. Тебя просчитают и тут же сожрут с потрохами.

- Я дилетант, а значит просчитать меня невозможно. Просчитать можно профессионала. Сожрут, если просто не повезет. А "чет - не чет" - хороший шанс для риска.

- Ну, гляди. Тогда запоминай номер телефона. Только нигде его не записывай, просто запомни. Первая цифра - 2. Нас с тобой двое было при разговоре. А потом военный набор - День Советской Армии, день начала войны, год начала войны.

- 223-22-41? Запомню.

- Это телефон на тот самый случай, когда на тебя навалится первая волна тревоги. Первая. Не страха - тревоги. И не мни из себя героя. Нынче время реалистов. Холодных реалистов. Собранных, мобильных, настороженных. Будь таким.

Курков нажимает кнопку селектора:

- Машенька, ко мне в кабинет три вечерних мужских набора с аксессуарами. Пусть их упакуют поприличнее.

Генерал отключается, берет в руки рюмку, смотрит ее на свет.

- Я прежде коньяк не пил. Не любил. Первый раз удовольствие испытал, когда ты мне из Махачкалы бутылку "Лезгинки" привез. Ты еще тогда с девочкой такой восхитительной заезжал. Как же ее зовут-то...

- Звали.

Он опускает голову и молчит. Рука у него опять дрогнула и по ребристому хрусталю рюмки на полированный стол скатилась липкая капелька коньяка.

- Вот теперь, Марзоев, я все понял.

Я не отвечаю, тянусь к "Лезгинке", плещу в стопку коньяк и поднимаю рюмку. Не чокаясь, мы вытряхиваем в себя содержимое. И на эту тему больше не говорим, потому что в кабинет без стука входит молодой парень и ставит на приставной столик коробку с электрочайником "Ровента". Хотя нет, не с электрочайником, конечно.

- Все или еще что-то?

- Пока все.

- О машине не беспокойся. Когда потребуется, позвонишь по номерочку, который я тебе дал, назовешь время и место, где она будет стоять под присмотром. Ключи и документы в пакете под сидением найдешь. Случись чего, в машине их не оставляй. Тачку можешь бросить, а бумаги нет. Только сразу позвони, чтобы ее тут же стерли с учета.

Он с сожалением смотрит на затоптанный в пепельнице окурок.

- Саш, почему все время курить хочется? Так бы курил бы, курил бы... А ведь в младые годы свои не особенно баловался табаком.

- А чем ты еще в младые свои годы не особенно баловался, дед Курков?

Отставной генерал хитро усмехается и тянет-таки из пачки новую сигарету.

- Я, Саш, интригами не баловался. Мне многое не нравилось, я со многим не соглашался. Но что-то другое, более важное, более весомое перебарывало.

- Что?

- Думалось мне, что от интриг наших служебных государству не лучше, а хуже будет. А получилось наоборот.
- Жалеешь?

- Жалею. Надо было любыми способами дрянь с высоких служебных постов выметать. Тогда бы многих ошибок мы избежали.

Курков затягивается, задерживает в себе дым и медленно выпускает его тонкой голубой струйкой. Нахмурившись, вдруг переводит разговор на другое.

- А я вспомнил, как звали этого длинноногого ребенка с удивительными глазами, которого ты приводил ко мне после Махачкалы - Настя.

- Да, Настя.

- Только ты не мсти конкретно за нее, Саш. Месть - сильный мотив, но локальный. Вокруг много негодяев, которые к Насте к твоей формально никакого отношения не имели. У них свои насти, наташи, светы, своя грязь, своя подлость, свой сектор черной беды. Я вот часто об этом думаю. Понимаю, что со всей нечестью не справиться, сил не хватит. От этого иной раз даже страшно становится. А потом подумаю, что не один воюю, что хоть малость какую-то успею сделать... У меня письма отца с фронта сохранились. Есть в одном удивительной силы строчка, которую впору за девиз иметь каждому порядочному человеку: "Мы не все вернемся, но победим непременно..."

Я смотрю в глаза пятидесятилетнему генералу-отставнику. И киваю. Я согласен с его отцом.


Глава 33

"ИМЯ, КОТОРОЕ ПЛАЧЕТСЯ...",
ИЛИ ПИСЬМО ТРЕТЬЕ

"Привет, любимый! Какое-то удивительное чувство испытываю, выводя ручкой на чистом листочке эти слова - "Привет, любимый". Будто все снова у нас, ничего не сотворила я еще, своими руками не перепортила, не переломала. Все наше с тобой - рядом, все еще тепло и надежно. Тешу себя этим, отгоняю черные мысли, словно лечусь. Плохо будет, когда допишу очередное письмо и вернусь к своему разбитому корыту. Но это, Саш, потом, не сейчас, есть еще время отвести душу в разговоре. Подумать, помечтать, повспоминать, отогреться. Помнишь, как мы из Махачкалы уехали с твоими друзьями в Новолакский район? Как председатель совхоза, забыла уже, как этот совхоз называется, устроил нам после всех дневных голодных мотаний ночной праздник живота? Это ужас какой, сколько мы всяких вкусностей тогда напробовались - хинкал ели, потом какие-то пельмени с крапивой в кислом молоке... А потом нам шашлык принесли. Господи, какой же это был шашлык - душистый, на длиннющих шампурах... Ты в первую минуту отказался - лопну, сказал. Помнишь? А потом припал - не оторвешь. Сань, как в нас влезло столько мяса? А ведь я еще лакскую халву -бакук пробовала и калмыцкий чай пила. Ужас!

Марзоев, ты у меня - целая отдельная жизнь. Такое впечатление, что я в ней была, а потом согрешила, и меня сюда, в тьму, Бог или Аллах изгнали. В наказание. Наверное, правильно, грехи надо искупать. Но ты бы знал, как хочется вернуться назад, в прошлое. Прислониться к тебе, окунуться в тебя и сказать: куда ночь, туда и сон...

Кторов, когда ты его отметелил, что-то заподозрил. Всю душу из меня вытряс: это кто-то из твоих был, кто?.. А я сразу поняла. Думаешь, не видела нашу "пятерочку" время от времени? Видела, любимый. Только что сделаешь тебе в помощь, если не судьба. На мне столько всего к этому времени уже было - не отмоешься. Да и не в этом только дело. Над тобой тень витала черная. Я когда от Клима им позвонила, вы тогда в магазин с ним ушли за пивом, знаешь, что они мне сказали? Сказали: у него сорок восемь часов жизни осталось, думай и решай, счетчик заработал. Это не слова, я их знаю. При мне троим это говорили, все трое давно не живут. Что мне было думать и решать? На что надеяться? Скажу вам с Климом, а потом? На сколько вас хватит? Всю ночь не спала, лежала и плакала. Рядом ты был - мой родненький, любимый, единственный. По твою сторону - огромный солнечный мир, настоящая жизнь. А по другую сторону - Ктор, пакеты с "наркотой", липкие руки. И мне - решать. Утром тихонько встала, собрала сумку, вышла за дверь. И... остановилась. Не могу ее прикрыть. Не могу, Саш, сил нет. Губы дрожат, колени подгибаются. Вернулась в прихожую, ткнулась носом в твою голубую джинсовую куртку и заплакала. Нет, не заплакала - завыла беззвучно, выплескиваясь, выкашливаясь, растрачивая светлые слезы, которые теперь уже не нужны будут. Ты ее потом, куртку эту, не выкручивал, Марзоев? Словом, откашлялась и пошла. Счастливы те, для кого высшая мера - мгновение, вспышка. А я умерла, шагнув в другое измерение. Где мука и тоска - продолжение жизни. Вижу тебя, мимо прохожу, коснуться могу, но не имею права. Долго этого не вынести, Саш. Какая-то сила из меня уходит, все меньше ее, меньше. Я иногда задумываюсь - зачем жить-то, ради чего? Любой нормальный человек на этот страшный вопрос найдет какой-нибудь ответ. А я не нахожу. Нет у меня ответа. Я уже пропала, исчезла. Это тень моя рядом с тобой. Последняя радость - видеть тебя издали. Продлеваю ее, как могу. Еще хотя бы месяц видеть, еще хоть недельку, день, еще полчасика... Вот и сегодня встречу тебя. Встречу и пройду мимо, как чужая, поймав твой взгляд-вопрос. Пройду, прикрою дверь пустого кабинета и, зажав рот двумя руками, завою. Теперь уже без слез. Ты бы знал, Сашенька, как твое имя протяжно плачется!.."


Глава 34

СЮРПРИЗ

Нравится мне этот Зуев. Для него в машине копаться, по-моему, кара небесная. Есть люди, которые лютой ненавистью технику ненавидят. Он из таких.

- И что это мы фарочками моргаем, товарищ следователь?

- Марзоев, ты давай ныряй ко мне под капот и слушай внимательно, что скажу.

- Ну, нырнул. Весь вниманием проникся. Очень мне даже интересно, в какие такие странные игры доблестный следователь со мной поиграть решил. Вот даже девушку заставил бросить в машине в грустном одиночестве.  Слышишь, нет, следователь?

- У меня с ушами, Александр Александрович, все нормально. А у вас?

- И у меня.

- Ну и хорошо. Помпа вот в погоне за вами потекла. Кто ж с такой скоростью рассекает на стареньких машинах, Сан Саныч. Купите мне потом новенькую помпу. За спасение души. С учетом того, что не имеется у правоохранительных органов средств на резервные водяные насосы.

- Счас, разбежался я вам помпу покупать. Я лучше себе распределитель куплю.

Зуев вытирает руки каким-то бывшим подгузником и смотрит на меня злым взглядом.

- Хочешь, - хмыкает, - я тебя, товарищ журналист, на место поставлю?

Не ошибся я, когда Зуева невзлюбил. Паршивый мужик, нахал. Я его сам могу на место поставить. И поставлю. Но не сейчас, пусть пока повыпендривается, пооткроется.

- Ставьте, ставьте. Место-то покажите?

- Знаешь, кто последним Настю  т о г д а   видел?

Ага, докопались, стало быть, гражданин Зуев до чего-то конкретного. А до чего? Хотя, какое мне, собственно, дело куда и под кого он копал. Надоело мне прятаться. Надо не прятаться - отстреливаться. Но не в Зуева. Зуев - так...

- Кто последним Настю видел? Знаю. Я.

Ну вот, все удовольствие Зуеву испортил. Он эту картину мысленно сто раз проигрывал. Я у него в фантазиях бледнел и зеленел, а тут...

- Я. Еще раз повторить?

- А чего ж молчал?

Во рту у Зуева пересохло. От неожиданности и от обиды. Я его понимаю. Такой ход был славный, такие козыри на руках, и вдруг - облом...

- А что было говорить? Ты же убийцу искал, а не того, кто, возможно, последним рядом оказался.

- Думаешь, разные люди?

- То, что я думаю, пусть при мне останется. А ты сам посоображай. Клим тебя не устает хвалить - и такой ты, и разэтакий. Ну и реализуй свои таланты. Считаешь я - скажи, в кусты не брошусь. У меня ведь на всякий случай есть нечто эдакое - презумпция невиновности. Не я тебе должен доказывать, что не виноват, а ты мне, что - виноват. И не косвенно - напрямую, однозначно, бесспорно для любого районного судьи.

Зуев колкости мои мимо ушей пропускает.

- Ты и раньше все знал?

- А что "все"? Я и сегодня мало что знаю.

- Ладно. Тут ты меня пока переиграл, Марзоев. Сумел. Умудрился. А теперь мой ход. Только ты не зажимайся, не готовься к неожиданностям.

- А чего мне сейчас зажиматься? Я когда тебя, Зуев, увидел, ко всему наперед приготовился. Ты ведь мужик странный, непредсказуемый. Меня такие загодя настораживают.

- Плохо настораживаешься, Марзоев.

- Плохо? Ну, объясни, чем плохо.

На улице весной пахнет. И еще как пахнет! Я в ноябре родился, а люблю весну. Легче дышу, из каких-то внутренних скорлупок на время выбираюсь. А главное, только весной ничего не боюсь. Так что не самый лучший сейчас момент у Зуева.

Следователь, который "по особо важным", лезет в карман за семечками.

- Саш, давай с тобой просто потолкуем.

- Давай. Хотя ты и при "просто потолкуем" с вопросов начнешь. Да? И самый первый вопрос: я или не я? Тебе что сказать? Как тебе, Зуев, проще? Что я? Хочешь, скажу, да только ведь, повторяю, не докажешь потом. С таким же успехом говорю: не я.

Зуев сплевывает в кулак шелуху и усмехается:

- Знаешь, в чем твоя беда? В том, что ты меня с порога во враги записал.

- А надо было в друзья?

Он пожимает плечами.

- Не знаю. Тут у тебя выбор, не у меня. Я в твоей шкуре сегодня не хотел бы оказаться. Ни в первом варианте, ни в каком-то ином. Сначала, кстати, мне, правда, думалось - ты. По цепочке я прошел от пункта "А" до пункта "Я". По всему выходило - ты! Она к тебе приезжала. Вместе вы потом к ней возвращались. И не спорь. Один гаишник-свидетель чего стоит - помнит не только номера, но и объяснения твои. Есть на этот счет в папке моей подробные его показания.

- Так приобщи к делу - аргумент какой-никакой…

- Не нужны мне аргументы, я понять хочу. Что потом было? Что?

- Ничего. Я повернулся и уехал. Рассорились.

- Врешь.

- Зачем?

- Не знаю. Не могу понять. Чую, как хорошая охотничья собака, было что-то в промежутке. Не просто так рассорились. Какие-то обстоятельства ссору вашу спровоцировали. Такое бывает. И довольно часто. Только в вашей ситуации следующий кадр слишком печален. Человек достает пистолет, приставляет его к виску и стреляет. Кстати, пистолет в Германии куплен. В то время, когда ты, Александр Александрович, в командировке там был. И в том городе, где был.

- С Интерполом что ли связывался?

- С ним.

- Глубоко борозду ведешь.

- Так учили.

- Молодец. Нашел, стало быть, убийцу? Ну и приобщай факты, чего тебе со мной душевно беседовать?

- Не нашел. Не вяжутся у меня факты, распадаются. Не мог ты ее убить. Инициировать как-то ее последний шаг - мог. А убить - нет...

- По твоей теории она - сама?

- Да. По всем фактам, по всем законам логики и здравого смысла - сама. Но ты какую-то роль все равно здесь играл. Какую?

- Да зачем тебе моя роль, Зуев. Все равно ничего ты в этой истории не поймешь. Никогда не поймешь.

Теперь моя очередь щелкать семечки и смотреть на него с чувством печального превосходства.

- Ты не поверил, что она сама решение приняла? Ты хочешь заставить меня в чем-то признаться? Я признаюсь, если ты в главном разберешься. А в главном тебе не разобраться. Никогда, Зуев. Никогда.

- Объясни, помоги мне.

- Объясняют друзьям. И помогают - им. Мы с тобой не друзья. Следователям свои сомнения не поверяют. Они не исповедники. Да и не нужны они тебе, мои сомнения. Главных виновников ты, Зуев, не найдешь. А если и найдешь, не посадишь. А если и посадишь, ничему не научишь, не перевоспитаешь. Тогда ради чего сыр-бор?

Зуев лезет в багажник, тащит оттуда двухлитровую пластиковую канистру и доливает воду сначала в радиатор, потом в расширительный бачок.

- Деваться некуда. Вот только мороз завтра обещали, придется сливать на ночь коктейль этот.

- Сливать, покупать помпу, ставить ее. Кстати, на гермесил посади, надежнее.

- Знаю.

- Зуев, а чего ты за мной рванул-то?

Зуев придавливает кулаком капот и усмехается:

- Мнительный я человек, Марзоев. Плюс девчонка мне твоя не нравится. За которой следят.

Он запускает мотор и рвет с места. Я пожимаю плечами и иду к своей машине. Кто следит за Сашей? Я тысячу раз проверился. Вот Зуева засек мгновенно.

- Что-то случилось? - интересуется она.

- Пока ничего. Но...

- Что "но"?

- Просто мы поедем сейчас не к тебе, а ко мне.

Она смотрит мне в глаза. Долго смотрит, словно прокручивает в себе догадки и варианты.

- Ну, что?

- Ничего. Как скажешь...


Глава 35

ТРЕТИЙ КАМЕНЬ

Ночь мокнет в дожде за черным перекрестием оконного переплета. Шуршащая, зябкая, тревожная. Не люблю я такие ночи. К утру обязательно приморозит и завтра все дороги будут покрыты стеклянной коркой. Плюс влажность - машина не заведется. Надо будет просить кого-то, что бы дернули.

- Вам легче стало? Или хуже?

А я не знаю. Сначала было плохо, а потом вдруг оборвалось во мне что-то, соскользнула с крючка натянутая струна и вроде как легче. Словно умылся. А теперь... Теперь опять не знаю.

- Все нормально. Все хорошо, Сан Саныч. Вы только все, как есть принимайте. Я не любимая, не родная - я лекарство от внутренней боли. И вы мне - лекарство.

Она целует меня куда-то за ухо. Легко, едва касаясь прохладными губами.

- Не горюйте, никого ни с кем не сравнивайте, в раскаяния не окунайтесь. Все, что есть - есть. Ни добавить, ни убавить.

Хороший она человек - светлый, добрый. Жены такими быть должны - успокаивающими, прощающими, никогда ни в чем не предающими, ни в чем не упрекающими. Они такие и есть в начале, вся беда, что потом время рождает в них чувство абсолютных собственников, которые безраздельно владеют всем и вся - мебелью, новенькой микроволновкой, коврами на стене и на полу, тряпочкой у порога и мужем. Это круг их безраздельной власти, зона ответственности. Собственность.

- Вы чего улыбаетесь?

- Саша, ты мне все пути дороги отрезаешь. Что оставляешь?

Усмехнувшись, она выскальзывает из-под меня, облегченно вздохнув, поворачивается на бок и признается:

- Вы тяжелый.

- Прости.

- Да нет, я не к тому. Это даже хорошо - сопротивляться не хочется. И бессмысленно. Я себя в вашей власти ощутила. Для женщины это нормально. Если еще она к тому, с кем вместе, неровно дышать начинает.

- Ты - неровно?

- Я - начинаю.

Она лежит, отдыхает после того, что на нас обрушилось. Я глажу ее по голове и смотрю на часы, которые огромными красными цифрами сигналят с полки, что время не остановилось - идет, летит, отсчитывает сроки.

Смотрю и ловлю себя на том, что, действительно, улыбаюсь. С чего это? Неужели не разучился? Наверное, реакция на странное состояния души и сердца. Состояния, в котором ничего не помнится. Я сейчас какая-то случайная стружка в маховике времени. Перемелет - и ладно. Перемелет потом, а сейчас есть я и есть женщина, и нам хорошо. Ни до, ни после в такой миг не существует. Мгновение небытия - ни долгов, ни планов. Выходит, врете вы, часы с красными цифирками. Ничего не летит, не движется - все остановилось.

Очень хочется закрыть глаза и в себя окунуться. Закрываю глаза и окунаюсь. Что вижу? Тьма, ничего не вижу. Ан, нет, вижу, вижу... Только сразу не пойму, что это там, впереди? Вроде как два тоннеля темных. Один повыше и пошире в проеме. Второй узкий с какими-то наростами, нависающими сверху над входом. Оба - черные-черные. Надо идти в первый, а я во второй шагаю. Шагаю и останавливаюсь, и говорю шепотом:

- Настя! Эй! Ты здесь?

Никто мне не отвечает. Ни звука в ответ, ни шороха. Тьма. Надо бы ее убояться, тьмы этой, а я не боюсь. Делаю еще шаг. И еще...

Что-то сверху падает. Звук странный - тук, тук, тук... Оглядываюсь - на мокром полу камушки лежат. Ровненькие такие окатыши, словно только-только из-под морской волны. Снится мне или мерещится? Снится, Саша куда-то исчезла. Снится - Саша рядом была, а теперь пропала куда-то. Ну и ладно, судьбу ни в сне, ни в яви не отгадать, не обмануть. Что там наши камушки? Беру первый камень в руку и вдруг замечаю на нем слово. Вроде бы тьма кромешная вокруг, а слово светится. Кому-то, не мне ли, обещая "смерть". А что второй сулит? Слава Богу, на втором по кругу слово "жизнь" выписано. А на третьем? На третьем буковки меленькие, не сразу разберешь. От входа какой-то свет пробивается. Я третий камень и так, и эдак к нему приспосабливаю - нет, не разобрать мне слово. Может, назад шагнуть? Делаю шаг назад и ловлю отблеск на камне. И слово, которое в тени пряталось, в миг перед взором возникает. Страшное слово, жуткое. Камень вроде как раскаляться начинает. Я его швыряю во тьму тоннеля и тут же просыпаюсь.

- Вы уснули?

Да, это сон был. Странный какой-то.

- Вы крикнули вдруг. Словно обожглись. Вам Настя снилась?
- Подожди, я еще раз глаза закрою. Я не досмотрел и не понял.

Она касается пальцами моих век.

- Не закрывайте глаза.

- Почему?

- Я не знаю почему, не могу объяснить, но не закрывайте. Оглянитесь сейчас на меня. Я в вашей жизни появилась без всяких претензий, без надежд, без расчета. Но то, что между нами случилось, вам, наверное, сейчас больше, чем мне, нужно.

Она целует меня в губы и начинает гладить легкой рукой по голове.

- Все пройдет, - обещает. - Вы вздохните глубоко-глубоко. И проснитесь. Пусть этот сон уйдет. А еще лучше утоните во мне снова.

- Я громко кричал?

- Громко. Утоните еще раз. Легче будет. Проводите прошлое. Заслоните его. Я боюсь. Честно. У вас глаза больные - тусклые, болью переполненные. От этой болезни только женщина вылечить может. Я хочу вас вылечить. Настю все равно не вернете, а сами надорветесь. Так нельзя.

- Давай поспим.

Я закрываю глаза и в ту же секунду вижу Настю. Она сидит в моей "пятерочке" сзади и просит:

- Родненький, оглянись-ка!

- Зачем? - удивляюсь я и оглядываюсь.

- Спасибо. Просто я твой взгляд в оглядке люблю. До стона душевного...

Опять Сашины губы меня будят:

- Вы опять вскрикнули. Лучше не спите.

- Мне нужно свой дурацкий сон досмотреть.

Она садится и, подняв тоненькую руку, крестит меня.

- Чего?

- Ничего.

- Зачем ты это делаешь?

- Я ничего не делаю. Я просто прошу. Все потом. И ваш сон - потом. Вы только-только во мне утонули, боли свои, отогревшись, выдохнули. Не возвращайтесь назад. Не надо. Ну, пожалуйста.

Грешил я, когда оценки ей ставил. Красивая девчонка. Совсем не то, что поначалу увидел. Грудь у нее высокая, словно два налитых яблока. Руки тонкие, ладони нежные, какие-то шелковистые на ощупь...

- Не возвращайтесь. Я не велю.

- Не надо мне это говорить.

- Надо, надо. Я бы не посмела, если б нужды не было.

- Перестань.

- Не перестану. Я вас беде ни за что не отдам, так и знайте.

Я хочу ее оттолкнуть, но не могу. Чувствую ее губы и какая-то шершавая тень, жуткая, безжалостная, почти уже до меня дотянувшаяся, отступает, шипя.

- Не останавливайтесь. Еще... Ну еще...

Я не останавливаюсь. Что-то во мне засветилось. Сначала далеким тусклым огоньком. Но он все ярче, ярче. И спокойнее мне становится. И надежнее, и проще - захлопнулись черные калитки, что манили в лабиринты.

Она вздрагивает и стонет. И прижимает меня к себе. И что-то говорит. Что она говорит? А, ну да, что она меня любит. А я ее нет. Ты прости меня, тезка, за безответность, если сможешь. Ты сильное лекарство, но только очень горькое. Горечь аж слезу вышибает. Да и третий камень мне жалко. Напрасно я его бросил. Сейчас ты уснешь, обессилив, а я закрою глаза и пойду по узкому черному тоннелю дальше. Свой путь надо пройти до конца. Тоннель куда-нибудь приведет. Куда - не знаю, но приведет.

- Я в вас захлебнулась, а потом ожила, - говорит Саша. - У меня такого не было никогда. Мне на роду написано была вас встретить. После этого ничего не страшно...

Ее пальцы у меня на плече в такт ударам сердца вздрагивают. Как странно, они то холодные, то горячие. На меня вдруг накатывает густой клуб сна. Тягучего, бездонного, очищающего. Проваливаясь в голубую бездну, я успеваю подумать о тоннеле. Но только подумать, сил шагнуть в безмолвную тьму у меня уже нет...


Глава 36

"Я ТЕБЕ КЛЯНУСЬ...",
ИЛИ ПИСЬМО ЧЕТВЕРТОЕ

"Привет, любимый! Между первым письмом и этим - много времени. Густого, ощутимого. Чужие не поймут, а ты поймешь. Ты ведь мой родненький. Я теперь уже все решила. Все-все. Ты не суди меня строго. Так получилось, так вышло. Мы потом, в другой жизни, еще раз встретимся, и никто нам уже не помешает. Обещаю. Это я к тому, что откопала намедни книжицу и все по ней просчитала наперед. У тебя, по ней, еще жизнь впереди. И у меня. Я эту книжку читала и смеялась. Представляешь, в первой жизни Настя твоя мужчиной была. Моряком. То-то я думаю паруса мне снятся. Тяжелые такие, просоленные, почти неподъемные. Но одновременно легкие и тугие, когда ловят в мачтах свежий ветер удачи. Оказывается они из первой жизни память - паруса. Паруса и тоска по тебе.

В этой книжке написано, что умерла я рано. Вторая жизнь - странная, я какая-то ткачиха в Англии... И третья, и четвертая, и остальные - так себе. Вот только в этой мы встретились. Встретились, чтобы разойтись не по своей воли. И все-таки я счастлива. Если все прошлые жизни сложить и сравнить с теми считанными месяцами, что мы вместе были - месяцы перетянут. А если б нам долгие годы!..

Сегодня был странный день. Вся наша шушера в переполошке - новый наркотик пришел. С утра мне очень плохо было. Я ведь за норму давным-давно перевалила. Вся надежда на Ктора. Он дал мне эти таблетки. Я приняла "троечку". Проглотила и почти тотчас поплыла. В такое счастье окунулась - не передать. С этими таблетками любые мечты сбываются. Все! Представляешь? Они последнюю мысль и надежду из ломки выхватывают, очищают от боли и раскручивают в кино-мечту. Саш, ты представляешь, что будет, когда у каждого такой шанс появится? У того, кому зарплату вовремя не платят, кому муж нахамил, кого обидели, унизили, обворовали, оболгали, предали, изнасиловали?.. Схлестнутся разум и мечта, от всего отрешась, и мечта-слабость переборет. Потому что в жизни мечте сбыться трудно, а в грезах - пожалуйста...

Вот сейчас на меня опять боль накатывает. На что надеюсь? На них, на три маленькие таблеточки, которые на столике рядом со стаканом воды. Я тебе позвонить не могу. И приехать к тебе не могу, а проглотить их - запросто. И опять мы будем вместе. И поезд наш будет качаться в странном полусне, твоя рука к моей потянется. И все впереди - махачкалинское море, дорога из Карабаха в Агдам, церковь в Переделкине, где мерцают тоненькие свечи. И твои слова "теперь я понимаю, что это значит - "остановись мгновение..."

Прости, прерываюсь, глотаю таблетки и еду к Кторову в "Долину". Деловая встреча. "Стрелка" по-нашему. У кторовского товарищества с ограниченной ответственностью кое-какие проблемы обозначились с конкурентами. Другая прибыль - другие заботы, сам понимаешь. Да, вот еще... Не хотела писать, но напишу. Мне сегодня с одним человеком в постель ложиться. Он хороший парень, он мне даже нравится. Но в постель с ним не поэтому. Парень этот Ктору нужен. Он таможенник. Они его и так, и эдак пытались - не вышло. Ктор озверел и мне: "Удавлю, если не поставишь его на колени". Ладно бы взял и удавил, но не удавит, просто перекроет таблеточный кислород, а это в миллион раз страшнее. Что же мне делать, Саша-Сашенька? Сижу вот и решаю. Почти решила. Только страшно. Если что, прости меня за все. Я не виновата. Так вышло в этой дурацкой жизни. В следующей я сама тебя найду и сделаю счастливым. Я тебе клянусь, любимый. В последней жизни не обманывают и не предают…"


Глава 37

ТВОРЧЕСКИЙ ОТПУСК НАЧИНАЕТСЯ

Выхожу из дома и оглядываюсь. Откуда это у меня - тревожно по сторонам оглядываться? Словно перед этим накостыляли мне и теперь рефлекс синячный срабатывает мышцами спины и шеи. Никто не костылял, конечно, просто жизнь наша долбанная седьмое чувство обнажила - чувство непроходящей опасности. Плюс материал я в газете вчера опубликовал. По тем бумажкам, что Клим передал Насте, а потом копии - мне. Его, как обычно, помурыжили, сократили, покривились, когда я, уже на верстальной машине, исправил вдруг фамилии - "вечно у тебя, Марзоев, какие-то детективы". Обидно только, что вышла статья в свет, когда главного героя истории, сына большого мидовского начальника, из-под стражи на все четыре стороны уже отпустили. Без всяких подписок о невыезде. Получилось - залп вслед. Не на поражение, просто сигнал, адресованный тем, кто имеет память.

Мальчик из "Тишины" тут же рванул на папиной машине в Шереметьево, чтобы побыстрее отчалить в одно райское южное зарубежье. Журналисты попытались помурыжить его вопросами, но выдавили из новорусского мафиози лишь одно обещание: потом сочтемся. Интересно, кому адресованное? Тем, кто позволил Климу и мне сработать? Тем, кто вовремя не прикрыл? Всем чохом? На его месте я бы мстил мне. Климовские потуги сдадутся в архив, а мои строчки останутся во времени. Оценки ставит история, а история хранится сегодня на газетных страницах. Обнаженная, нервная, сиюминутная, сопряженная с риском, а значит умноженная в своей правде. Кто знает, как и что потом будет? Перед судом лет оказались и Сталин, и Брежнев, и многие люди "свежей волны". Первые уже не живут, им до лампочки, а свежие, вознамерившись побарахтаться еще какое-то время, оказываются в зоне ненависти. А она, эта рожденная газетами зона ненависти, как включенная электрическая плитка под одним местом у героя с маленькой буквы.

Так, оглянулись. Машины во дворе все наши, местные. Какие-то еще снегом давним занесены, не трогали их соседи-хозяева давным-давно, всего пять-шесть во вчерашних ошметках весенней грязи. Этим тачкам на "подснежников" не повезло - каждый день летают вместе с хозяевами сквозь марево ядовитой московской соли. Точно, нет чужих, присмотрелся к дворовым машинам за долгую зиму.

Чужих машин нет, а вот какое-то чувство неуютности, размытой обеспокоенности есть. Словно бы смотрит на меня кто-то издали, прикусив губу, чтобы получше сосредоточиться. Неужели я стал таким трусливым и мнительным? Хочу сделать шаг и, словно споткнувшись, отступаю в глубину подъезда. Сам себя страхую от укоров разума: ты в почтовый ящик, друг любезный, не заглянул, а вдруг письмо там какое... На самом деле ни о каком письме не думаю. Просто какой-то тугой порыв предчувствий меня в грудь толкает. Уже закрыв дверь, слышу, как что-то в нее чмокает. И в ту же минуты выбитый у меня из рук портфель летит на промерзший пол подъездного предбанника. Инстинктивно нагибаюсь, чтобы поднять портфель, и опять слышу хруст и чмокание у себя над головой. Нет, не напрасно в армии я послужил - шарахаюсь не куда-нибудь - за бетонную стену и вижу, как еще две пули, одна за другой, прошивают узкое пространство "предбанника". Еще б секунда - и достали. Как пить дать - "квадратом" садит снайпер.

Ну, что Марзоев? Нет, сначала к ним вопрос: что, мальчики, постреляли? Вы чей заказ исполняли-то? Кторова? Друганов его? Или это уже скороспелка от улетевшего к родственникам по матери дипломатовского сына? Если его, очень быстрым "потом сочтемся" оказалось. Можно восхититься. Я не такой шустрый, но впору и мне вам пообещать: мы еще сочтемся, мальчонки. Я представитель народа, который трудно раскочегарить. Но если вы на это нацелились, своего добьетесь. Только худо будет, плохо вы историю штудировали, история - многому научить может. Особенно если писана она не сиюминутно, по заказу, а через три-четыре поколения. Теми, кто прошлого не боится и ничего никому в этом прошлом не должен.
Открываю почтовый ящик, вытаскиваю из него кучу рекламок. Может среди них записка какая меня дожидается с предпоследним предупреждением? Нет. Никаких записок. Одна макулатура. Кстати, откуда она, из каких бумажных источников? Невольно вспоминается недавнее наше прошлое, когда вдруг ухнули с высоченных гор миллионные тиражи центральных изданий. Объяснили нам это просто: дефицит бумаги. Кто об этом сегодня помнит? Откуда ее взялось теперь столько? Выходит, не в бумаге было дело. А в том, что на этой бумаге печаталось?

- Здоров, дядька Марзоев, - кричит мне из-за спины сосед с этажа пониже, распахивая ударом ноги входную дверь.

Я не успеваю предупредить его об опасности, он уже выбрался на крыльцо.

- Чего ты застрял-то? Давай быстрей на солнышко. Гляди, весна уже. Скоро по дачам дунем.

Я выхожу за соседом следом. Откуда стреляли?
- Ты глянь, - говорит тот, ковыряя пальцем в дырках прошитой пулями двери. - Опять мальцы хулиганят, нет на них власти. Все побили, поломали, словно Мамай прошел. А вчера, Саныч, весь лифт обмочили. Чтоб у них кранцы поотсохли.

- Поотсохнут. Куда они денутся.

- Жди. Вон милиция рулит - катается себе в свое удовольствие. Вместо того, чтобы железной рукой порядок наводить.

По дорожке от соседнего дома в нашу сторону медленно катит потрепанный милицейский фургон. Знали б вы, ребята, что у вас под боком творится...

- Работаешь? - интересуюсь у соседа.

- Я-то? Дак да. В охране банка. Сутки через трое, очень даже нормально, Саныч. Я доволен, могу за тебя походатайствовать.

Он хлопает меня своей мощной пятерней по плечу и спускает с рук тявкающую болонку.

- Выходной что ли?


- Балдею. А ты на работу?

- На нее.

- То-то гляжу - с портфелем. Блин, а портфель-то у тебя каши просит.

Угол портфеля, который я подхватил с пола предбанника, действительно, просит каши - боковой замок сорван пулей.

- Отслужил свое, везу в контору - бумаги сложу старые.

- Ну, давай, сосед! Помидоры на рассаду посадил?
- Нет.
- А я уже. И пошла, слышишь?

Он свистит своей шавке и сворачивает за угол. Откуда ему знать, что мне теперь не до рассады. Что портфельчик мой старый принял мои пули, что лежит в нем не что-нибудь, а три классных пистолета с глушителями. И что к "пятерке" своей я сегодня на всякий случай не пойду. И на работу не поеду. Отпуск у меня. Творческий...


Глава 38

ОСТАНЬСЯ, ПОЖАЛУЙСТА, ЖИВЫМ

Странный я человек, сам себя не пойму. Вот не верю Зуеву. Почему? Что он мне плохого сделал в принципе? Ну, подозревал или подозревает до сих пор. И что? Это ведь его профессия - подозревать, копать, предполагать, искать компромат, что-то выспрашивать, ловить на мелочах и доказывать. Нет, не за это ненавижу. Тогда за что?

- Зуев, ты меня прости Бога ради, что отрываю от дел праведных, но есть проблемы.

- Давай.

- Подожди, шипит у тебя что-то в трубке.

- И у меня шипит, но я слышу. Говори.

- Хочу вот спросить: кого это ты видел за мной перед тем, как в твоей машине помпа запотела?

- А я не сказал разве? Две "девятки" тебя, Марзоев, вели.

- Номера ты, естественно, не помнишь.

- А чего мне было номера запоминать?

Вот и врешь, друг дорогой. Что бы ты да не запомнил номера... Так не бывает. А зачем врешь? Или не было машин, или говорить не хочешь. А почему?

- А чего ты решил, что они меня "вели"? Выходит, и ты меня "вел"?

Зуев делает маленькую паузу. Не от растерянности, он ответ на этот вопрос, будучи неплохим следователем, давно продумал. Просто паузой знак подает, что особый интерес у него к моей скромной персоне. Вроде как все другие дела побоку, лишь бы посторонние "девятки" ко мне не цеплялись. Ну-ну...

- Ты куда-то пропал, Зуев.

- Да не пропадал я никуда.

- Чего ж молчишь?

- Так ты ж не поверишь в совпадение. Еду, и вдруг некто дорогу мне подрезает. Я матюкаюсь было, глядь - твой номер. Ну и решил догнать, чтобы все высказать.

- Ты только зеленые что ли номера видишь?

- Почему зеленые?

- А у меня какие, не зеленые разве? Чего ж ты мои заметил, а на "девятках" не разглядел?

Достал я Зуева. Он считал, что это он умный-преумный, что мне на уши лапшу вешать позволительно. А тут все наоборот вышло. С номерами во всяком случае.

- Ну и что ты мне высказать хотел, вдогонку бросившись?

- А я забыл уже. Не до того было - помпа потекла, машинки вдалеке обозначились.

- Вдалеке - это как?

- Вдалеке - номера в зеркальце не прочитаешь.

- А, ну, да. Понял. Так, для интереса спросил, не обижайся. Сразу второй вопрос задаю. Мне из Москвы уехать куда можно, нет? Отпуск, сам понимаешь. Все отпущенные начальством сутки на театры не изведешь. На травку охота.

- Так я ж с тебя подписку не брал.

- Стало быть, могу?

- Ты никак на юг собрался?

- На юг. Охота косточки погреть. Шашлычком побаловаться. Не против?

- Да нет. А когда, куда?

- Завтра, а куда - определяюсь пока...

Странный он человек. После нашего разговора еще больше ему не верю. Он идет по пунктиру права. Он - фанат. А в этой жизни фанаты - последние люди. Они не врубаются в ситуацию, не делят нас, тех, кто рядом, на своих и чужих. Они ждут решения суда. Они - квинтэссенция праведников, которые завязывают себе глаза, творя справедливость. Для меня закон - компас, для Зуева закон - собачья шлейка. Он был бы прав, живя в другой стране. Но ведь он живет в этой. Ладно, хватит о Зуеве. Выхожу из телефонной будки и, спустившись в метро, качу на Баррикадную. Через двадцать минут на выходе из метро у меня встреча с Сашей. А полчаса назад в маленьком переулке по соседству со станцией люди Куркова припарковали БМВ с документами, которые лежат под водительским сидением.

Схожу с эскалатора и останавливаюсь рядом со старушкой, которая продает мимозу. Пушистые кустики цыплятятся желтыми соцветиями. Очень нежными, по-детски трогательными, беззащитными в эту пору года. Покупаю три кустика и выхожу на холод, в объятия последнего весеннего мороза. Мимоза в этом минусовом антураже - крик души. Мне хочется вручить этот крик Саше. Просто подарить, ничего не объясняя. Не благодаря за то, что было у нас ночью. Поймать ее улыбку и поддержать своей. Все, больше ничего не нужно. Вижу ее и прячу букет за спину. И сую ей в руки, когда она этого не ожидает. И радуюсь, что сумел сделать кому-то добро. Маленькое весеннее добро. Пока Саша не пришла в себя, беру ее за руку и веду мимо рядов с южными фруктами и овощами к аптеке, рядом с которой приткнулась моя новенькая иномарка. Вот она. Не обманул старик.

- Cан Саныч, а почему ваша "пятерка" осталась во дворе?

- Так надо, тезка. Ты дверь закрыла?

- Да.

- Билеты купила?

- Да. На самолет до Омска один на свое имя на сегодня на вечер. И на поезд до Ставрополя два. В разных вагонах. Все, как вы велели. Только зачем все это - не пойму.

- Молодец.

- Надо бы и вам, и мне за вещами съездить. Времени-то в обрез.

Эх, Саша, Сашенька, с каким удовольствием после нынешней ночи поехал бы я с тобой поездом на юг. Да только нельзя - долги старые плечи оттянули. Нагибаюсь и в точном соответствии с инструкцией нахожу за передним левым колесом светло-зеленого двухдверного БМВ ключ.

- Теперь, тезка, слушай меня внимательно и ничему не удивляйся. Но сначала ныряй в это престижное авто.

- В это?

- В это, в это.

- Оно что, ваше?

- Повторяю, слушай внимательно и не задавай глупых вопросов. Сейчас все по четкому плану. Сначала едем на твою дачу. Зачем - чуть позже. Вот тебе пакет. В нем "зеленые", вполне приличная сумма, чтобы не заезжать домой за вещами. Все купишь себе в Ставрополе. Там тебя встретят мои друзья Громовы. Его зовут Валера, ее - Наташа. Они будут ждать тебя у третьего вагона с букетом белых роз. Можешь на них во всем положиться.

- А вы?

- А я, если не против, пообитаюсь на даче, пока твои родители обживают обезлюдевший крымский санаторий.

- Поехали.

- На Минку?

- У родителей только одна дача.

- Кто у них соседи?

- Я их плохо знаю. И родители, по-моему, тоже плохо. Недавно перекупили участок.

Мы пролетаем над кольцевой, и я инстинктивно оглядываюсь. Нет, Зуев за нами не пилит. И никаких подозрительных "девяток" поблизости нет.

- У тебя ключи-то с собой?
- Резервный там под черепичкой спрятан. У вас еще какие-то инструкции есть?

- Да, последняя. В поезде поменяешься с кем-нибудь местами. Только не со мной.

- Но вы ведь не едете.

- И хорошо. Это ведь только тебе известно.

- А зачем?

А я и сам не знаю, зачем. Такое впечатление, что я пишу про себя детектив и в этой подмене есть некая интрига. Кто-то чего-то не поймет, не сообразит сразу. Если есть в природе этот "кто-то".

- У меня к вам тоже просьба.

- Давай.

Она поднимает на меня глаза, полные слез, и просит шепотом:

-Останьтесь, пожалуйста, живым, Сан Саныч. Ну хотя бы постарайтесь...


Глава 39

"ПИШУ ТЕБЕ И ПЛАЧУ...",
ИЛИ ПИСЬМО ПЯТОЕ, ПОСЛЕДНЕЕ

Просчитывая варианты того, что и как сложится, я решил ничего не брать с собой из дома. Только самое необходимое. Сунул в карман пакет с деньгами для Саши, бросил в портфель несессер и стволы - подарок Куркова. Шагнул к двери и остановился, почувствовав какой-то внутренний толчок. Что это было? Почему рука потянулась к ящику стола? А, ну да, там же Настины пакеты. Тот, что она привезла мне домой в последнюю нашу ночь, и тот, что отдала на пороге своей квартиры. Нельзя оставлять. Мало ли... Странная история с этими пакетами, в чем-то даже загадочная. Я их долго потом не трогал. Убежден, просто уверен был, что в первом не ее, а мои старые письма. Те, что я ей когда-то писал из командировок. Едва не спалил этот пакет в порыве, отгоняя соблазн перечитать все то, в чем открывался когда-то перед любимым человеком. Но свои письма из прошлого - табу. Они ведь не просто письма, это частички души, сгустки счастливых надежд, светлых планов, искренних обещаний. Это - настроения, в которые уже не окунуться. И фотографии той поры - тоже табу. Там мы рядом, там мы смеемся, там мы верим, что все у нас впереди прекрасно. Незачем оборачиваться и заглядывать в прошлое из времени, в котором ничего не сбылось и уже не сбудется. К чему? Чтобы горько усмехнуться? Чтобы только-только отошедшая боль-вой накатила с новой силой?

Так бы и лежали прощальные Настины пакеты непонятно чего дожидаясь, если б не стервозные мои соседи, которые меня затопили. Приезжаю домой, открываю дверь, а тут ЧП - мокрый потолок, соответственно - мокрый диван, мокрый ковер, мокрый стол, который битком набит бесценными путевыми блокнотами и папками с документами. Спасая свой многолетний архив, роняю на пол два размякших редакционных конверта. Из одного вываливаются наши снимки, из другого - пять писем из прошлого. И только тут я все понимаю. Главное - зачем она приезжала в ту страшную ночь. Лихорадочно раскладываю по сухим углам мокрые фотографии и разнокалиберные листочки со знакомым летящим почерком.

Писем - немного, а снимков - много, сухого места не хватает - клочками нашей с ней жизни буквально забита квартира, в которой двоим когда-то было так хорошо. Опускаюсь на маленький стульчик, который купил когда-то для дочери, и начинаю читать Настину исповедь. В квартире тихо до звона в ушах. Неслышный никому голос ушедшего от безысходности человека этой тишине не помеха.

"Пишу тебе и плачу. Никогда прежде не замечала в себе этой слабости, а теперь как прорвало. Наверное, предчувствие, Сашка. У тебя бывает предчувствие? Начала писать, когда скрутило меня, когда со всех сторон беда подперла. Пишу, иначе не выдержу. Ныряю время от времени в подушку носом и вою. Как беспомощный ребенок. А вернее, как дура, сообразившая вдруг, что ничего назад теперь не воротишь - в прошлом осталось самое хорошее. И просто хорошее - тоже уже в прошлом.

Обессилив, откашлявшись, беру в дрожащую руку ручку и, всхлипывая, вывожу на чистом листочке: Сашенька, Солнышко мое, мне без тебя не жить. Мне без тебя тяжко...

Глупость, конечно, но знаешь, сразу как-то легче становится, я обстановку внутри себя тем самым вроде как меняю, бетонные стены придуманной защиты вокруг возвожу. Именно в этот миг вздыхаю полной грудью и с каким-то облегчением продолжаю: ...имя твое на этом листочке нарисовать хочется - обычных слов не хватает. Рисую кружочек и от него лучики в разные стороны. Это ты, Марзоев. Это твое имя так графически обозначается в горе и в радости запутавшемуся человеку.

Знал бы ты, через что я прошла... И как прошла, чем пожертвовав. Окаменел бы, любимый. Сгорел в огне жалости. Потому что у меня в жизни кроме тебя ничего светлого в общем-то и не было. Только ты. Шлюхой не по своей воле сделали, не по своей воле таскали-трепали, продавали-покупали, ржали, издевались, трахали кому ни попадя, выхватив из того возраста, когда всерьез еще не думают, когда ни к чему подлому человек не готов - было... Счастье пришло потом, когда в него вериться уже перестало, когда вырваться из черного круга просто-напросто нельзя. И признаться, отпустить грехи, тоже нельзя - поздно. И страшно.

Когда наш с тобой вагон качался в том самом странном полусне, когда чуть позже ты меня на каменной глыбе фотографировал, думала: это мимолетное чудо, у него, у тебя то есть, вспышка влюбленности. Я в себе ею, этой синичкой, пустоту заполню, светлое сохраню, а он - придет время - остынет, отлетит, как уже многие отлетали. И ладно. Мое во мне останется. А ты меня полюбил. Такого не должно было случиться, да только не по плану вышло. Не сразу поверилось. А когда поверилось, я просто замерла на твоей солнечной полянке, боясь пошевелиться, чтобы не спугнуть журавля, чтобы продлить то, что происходило...

Ладно, не буду. Тяжко. Просто попытаюсь тебе в нескольких письмах поисповедоваться. Предки наши не случайно в раскаянии покой находили. И мне б его найти, да не суждено - грехи великие в рай не пустят, душу не простят. И все-таки пишу. Кому-то нужно упасть на плечо. А у меня единственный в жизни "кому-то" - ты. Тебе выпало по жизни мои слезы из своей жилетки выжимать. Прости, если сможешь. Я вот тут по глупости по своей нашу ночь в гостинице у моря вспомнила. Удивительная была ночь - луна за окном, море шумит, ветер в приоткрытой форточке посвистывает. А потом, помнишь, свет вырубился. Тьма жуткая, а ты вдруг засмеялся и говоришь:

- Это нас судьба сводит. Все ближе, ближе. И именно здесь, в Дагестане, где у меня столько надежд в свое время родилось. Скажи теперь, что не судьба, что не она, подлая, электрическим светом нам знак подает.

- Тогда не давай мне уснуть, - говорю тебе. - Тереби, домогайся. И запомни: темноты я боялась всегда, а теперь особенно.

- Почему?

- Боюсь, что усну в темноте, а проснусь при свете, но уже не здесь.

- А где?

- Там, где тебя нет, где ты просто приснился. Или где не появился. Где сплошные боль и страх. И...

- Чего "и", договаривай.

- "И" - просто продолжение боли и страха.

Потом я много раз упрекалась. То есть упрекала сама себя: надо было тебе все рассказать. Близкий человек должен все знать. Не рассказала тогда, а теперь, хотя уже поздно, рассказываю. Зачем? Сама не знаю. Ведь если суждено тебе будет письма мои прочитать, ничего уже не исправишь, не изменишь...

Два страха с тобой связанные во мне долго боролись. Первый - не поймешь. Второй - не простишь. Я все оттягивала черный день. До последнего. Изо всех сил. В какой-то запредельной надежде - само собой утрясется. А узел все затягивался и затягивался. Саш, ты не суди меня за это, попытайся понять. Просто прикинь, какая нелепость выходила: твои губы на моей груди, только-только мы с тобой вместе в одном движении вздрогнули, куда-то провалились - прекрасно. Как же в этот миг признаться, что Злобина потаскушка с шестнадцати лет? Что у нее столько всякого разного в жизни было - клеймо негде ставить... Ты ведь не простил бы. Ни за что б не простил, я точно знаю. А когда этот козел мне пригрозил: или оборвешь, или мы его при тебе на части покромсаем, я вообще сдурела. Они это запросто могли. Это не слова. При мне своего корешка на части членили за одно только подозрение. И при этом каждый за каждым следил - кровавая порука, все должны замазаться.

Человек, который у них все решал, Пилоту велел: проследи за ней и за ним, потом доложишь. У Пилота к этому времени три ходки к Хозяину. Ему ножом кого-то ткнуть - раз плюнуть. Одно спасало - любил он меня. Звери тоже могут любить, Марзоев. В каждом волке есть какая-то не до конца оволчившаяся клеточка. Такой маленький, малюсенький маячок души.

Когда-то Пилот привел ко мне домой своих корешей, которые с радостью пустили "свежий станок по кругу". Обычное в их компании дело. Халява. А он вдруг озверел. Это было что-то страшное. Я потом, Саш, полы в доме три часа отмывала. Да что там полы - все обои, вся мебель в крови...

- Зачем ты их убивал? - ору, стоя с тряпкой в руке посередине комнаты.

- Этого больше никогда не будет, - говорит он и бухается передо мной на колени. - Никогда! Слышишь? Никогда...

Никогда при нем этого больше не было. Это уже потом он меня продал. Любовь и деньги сошлись. А может быть не деньги - что-то другое. Я, Саш, не знаю. Я тогда дура-дурой была, всего боялась, ни о чем не думала. Теперь вспоминаю - иная жизнь. Не со мной вроде было. А ведь со мной, Марзоев...

Знал бы ты, как мне плохо. Как гадко, как беспомощно, как страшно. Это ведь только кажется - решила, а на самом деле - решилось. Без меня, без моего участия. Я только фигура, кусочек чужой игры. Если вдруг пропаду, окунусь в тьму какую - не суди строго. Так суждено. Не поправишь..."


       Глава 40       

ОТПУСТИ МОИ ГРЕХИ

Стрелять надо первым. Тем, кто не придерживается этого правила, судьба отпускает слишком малый шанс. Такой малый и такой короткий по времени, что не успеваешь подумать о летящей навстречу пуле. Это не я придумал, это сказал мне Клим, когда мы хоронили его друга Сорокина. Бесстрашного парня Лешку Сорокина, у которого был только один недостаток - он считал, что стрелять надо, отвечая на выстрел. Ему казалось, что он живет на земле, где царит мир и этому миру кто-то мешает. А он жил на войне, и тем, кто ее развязал, Сорокин мешал. Теперь я тоже живу на войне. И Лешкину ошибку я не повторю, нельзя повторять ошибки хороших людей - мерзавцам будет легче. И еще в эту минуту я вспоминаю своего комбата, который, философствуя, вворачивая после каждого второго слова летящее через речь "бля", внушал мне, молодому лейтенанту: пойми, убьют, бля, тебя - поможешь врагу. Не успеют, бля, убить - поможешь своим.

Очень хочется помочь своим. И не хочется, чтобы убили. Надо бы пожить, надо бы отомстить за Настю, которая ни в чем и никогда не была виновата. Поэтому отныне у меня иная жизнь, другая. Нас теперь двое: я - тот, и я - этот. Тот - нормальный, я - тень...

Когда Ктор у меня на глазах отхлестал по щекам едва державшуюся на ногах Настю на пороге ресторана, когда пихнул ее, как щенка, в машину и отправился к полуоблетевшим осенним кустам по малой нужде, я действовал уже по новым правилам, как сообщник Клима, как ученик своего давнего комбата. Чем я его завел? Нет, не помню. Подошел, что-то сказал и он, не застегнув ширинку, полез за пистолетом. Наверное, газовым. Хотя мне до лампочки было, за каким. Руки сработали в режиме дремлющей памяти студенческой боксерской секции, где я выше шестого места ни разу не поднимался. Но там был спорт, здесь - война, иной настрой - настрой на ненависть. Он клацнул зубами и рухнул в кусты. Там, в кустах, я бил эту суку ногами, метелил, убивал и жалел потом ужасно, что не добил. В какой-то момент пришел в себя и отшатнулся от кровавого месива, которым стало его лицо. Ктор хрипел и пытался подняться. Пистолет валялся в стороне, но мне не нужен был его пистолет. Мне нужен был Ктор. Я дернул этот пакет с дерьмом за куртку и увидел, как из кармана вывалилось его служебное удостоверение и толстый бумажник с торчащими наружу хвостиками долларов. Ктора можно было придушить, но злость внутри меня уже шла на убыль. Ненависти хватило лишь на то, чтобы поднять с земли его красную книжицу и сунуть в свой карман. Пусть отчитывается потом. Плевать на его сраные доллары, пусть удавится ими. Я повернулся и пошел к своей машине, которая дожидалась хозяина в соседнем переулке. Меня, конечно, могли увидеть, запомнить. Но мне было все равно. Как пуля, потерявшая убойную силу, я еще летел, но уже падал потерявшим инерцию свинцовым грузом, самоистощившись, подустав, исполнив какой-то ритуал-долг. К полной мести Марзоев в ту минуту готов не был.

В принципе не нужно его бить было. Незачем. Мордобоем не лечат сифилис души и туберкулез сердца. Мордобоем ничего не лечат. Я это понимал. Но сил оборвать жизнь подонку было явно недостаточно. Это теперь они есть. И очень много сил. И не на него одного. Странно. Неужели нужно было умереть Насте, а мне прочитать ее страшные письма, чтобы шторка раздвинулась? Именно такая цена нужна - жизнь любимого человека, чтобы мы вздрагивали и поднимались с колен в атаку? И ничего уже не боялись? Бред какой-то, сколько же мы любимых в этой войне потеряем, сколько тепла остудим, сколько нежности предадим!

Вхожу в подъезд и начинаю прикидывать варианты. Благо, был я уже здесь не однажды, поэтому на соображения уходит времени минимум. На первом этаже четыре железных двери с глазками. Стало быть, лестничная площадка не самое лучшее место для сведения счетов. А вот если подняться на три-четыре ступеньки первого пролета, ситуация меняется. Во-первых, самому все видно прекрасно. В том числе через окно с межэтажной площадки - дорожка к подъезду. Во-вторых, сам оказываешься в своего рода мертвой зоне. Даже если будешь отсюда стрелять - никто не подтвердит, что стрелял ты. Машина моя в полусотне метрах от подъезда за кустами, за детской площадкой на параллельной длинному дому улочке. Вряд ли кто запомнит человека, который неторопливо пройдет сквозь посадку и юркнет в машину. Да и номер машины не виден. Это ведь только по законам соцреализма оказавшийся в полукилометре от киллера обыватель лаконично перечисляет вовремя подоспевшему следователю все шрамы и родинки преступника. В девяносто девяти случаях из ста даже забрызганный кровью жертвы очевидец не в состоянии вспомнить не только цвет глаз или форму носа - цвет рубашки злоумышленника. Для него это Нечто - серое, жестокое, грохочущее, безжалостное.

Ктор должен подъехать с минуты на минуту. Кто-то входит в подъезд. Это не он. Отворачиваемся и суем ключ в первым попавшийся почтовый ящик. Завыл усталый лифт. Слава Богу. Теперь сосредоточились. Ставим ногу на квадратик батареи паравого отопления и выглядываем. Козырек перекрывает часть дорожки, но это не страшно - то место, где паркуются машины, видно отлично. Только намереваюсь спрыгнуть с батарейного трамплина - Ктор подкатывает. Он не один. С ним кто-то из охраны. Ну и ладно. Удобнее всего встретить вас, ребята, в полутьме предбанника. Я пойду вам навстречу через несколько секунд после того, как вы пикнете сигналом противоугонки. Ждем, ждем, ждем... Ну же! Есть! Достаю пистолет, снимаю его с предохранителя, прижимаю к бедру и иду к выходу. Теперь важно ни о чем не думать. Не уму в этот миг работать - какому-то безучастному внутреннему компьютеру. Именно он, а не интеллект, даст отмашку - пора! Внутренний механизм сам определяет первую жертву - охранник. По всем правилам он должен войти в подъезд первым.

- Вечно ты кошелки свои по три часа собираешь, мать твою!.. - ору я, чтобы тот, кто вот-вот откроет дверь, услышал. Чужие семейные разборки телохранителей должны психологически расслаблять. Точно просчитываю - ухмылка у него на лице. Пистолет пукает и тот, кто должен уберечь Ктора от возмездия, стукнувшись головой о стенку, оседает. Теперь Ктор? Наська, ты бы видела сейчас лицо этого подонка! Настя, девочка моя, родной человечек, остановись в движении своем заоблачном, вернись на миг, на секунду, перебори судьбу - эта дрянь умирает без выстрела. Корчится, плющится, размазывается, плесенью берется... Стреляю. Еще раз стреляю. И еще. Много раз, пока не чувствую, что пистолет перестал дергаться. Надо уходить. Нет, не могу, стою и смотрю, как обливается кровью этот на глазах бледнеющий поросенок. Я ему отомстил, Злобина. Не по законам гор, при чем здесь горы. По законам души, по законам справедливости, по законам любви.

Оказывается, все очень просто. Они умирают, как все - захлебываются кровью, что-то пытаются сказать. Оказывается, их даже жалко. Чуть-чуть, самую малость. И не жалко одновременно. Как свирепого зверя на охоте. Которого долго выслеживал, рискуя. Нет в душе сомнений. Не велик грех. Замолю, заслоню светлыми делами. Если сумею, если успею, если сил хватит. Будь мне, Злобина, безмолвным священником, который отпускает прегрешения...


Глава 41

ПОДСТАВА

- Прошлый раз Лубянка за нами увязывалась, теперь вот всю милицию ты на уши поставил, - ворчит Сергей, выкручивая руль "нивы", на которой мы елозим по размытой весенним дождем проселочной дороге. - У меня племяш-гаишник третьи сутки домой вырваться не может. У них операция за операцией. То "Кольцо", то "Перехват". Меня, пока к тебе ехал, четыре раза останавливали и проверяли документы. Видят, что офицер, подполковник, а все равно в салон заглядывают. Говорю: чего ищите? Оружия у меня нет, наркотиков нет, денег тем более. Все равно шерстят. Но самое обидное, Саш, при мне же от бандитской иномарки, как от чумы, хором отворачиваются.

- А им с тобой разборку чинить и проще, и безопаснее.

- Наверное.

"Нива" сползает боком с холма в пашню, все четыре ведущих колеса перемалывают жижу, но мы стоим на месте.

- Приехали?

- Да нет, не переживай. Все будет "хоккей".

Правда, машина, завывая двигателем, трогается с места и, расшвыривая ошметки грязи, выползает на проселок.

- А чего мы к этой баньке-то ездили?

- Да так, кое-что выяснить надо было.

Мой приятель хмыкает.

- Ты чего?

- Презренное это дело, Саш, в темной игре черной пешкой по нечетным клеткам ходить. Я ведь не мальчишка какой. Думаешь, не обратил внимание на сверток, который ты туда доставил? Скажи: везли "ствол" и еще что-то. Путаем-де кому-то какие-то ходы. Не просто обороняемся - в атаку идем. Я человек военный, к атакующим людям у меня особое отношение.

Я сижу и думаю. С Сергеем у нас не первая поездка. Нужно или не ввязывать его в свои дела, или раскрывать карты.

- Перед въездом в город тормозни у телефона-автомата.

Через двадцать минут он прижимает машину к обочине.

- Что дальше?

- Вот тебе перчаточки напрокат. Натягивай.

Дышу на стекло дверки и рисую ему номер.

- Набери эти цифры, назови адрес, куда мы ездили, и скажи: подозрительные, мол, парни толклись у баньки, что-то в коробках туда таскали, по сторонам оглядывались.

- А про оружие?

- Оружие они сами найдут. И порадуются сюрпризу - ствол засвечен. Так что претензий к тем, кто заявится вечером на помывку, будет хоть отбавляй.

Все Сергей правильно делает, только трубку на рычаг почему-то не вешает. Прыгнув за руль, резво берет с места.
- А чего трубку не повесил?
- А я пообещал им еще что-то сказать, как только грузовик мимо проедет. Они с полминуты подождут, а мы за эти секунды в потоке машин въездной пост ГАИ проскочим. Не против?

Я не против.

- Ты где выйдешь?

- Там, где ты меня первый раз высаживал. Когда мы от жены с тещей уходили.

- Понял. На Вернадского, стало быть.

Выпрыгиваю из машины и повторяю все то, что однажды уже делал. Вроде нет никого. Медленно иду вдоль перрона к противоположному выходу. Здесь меня уже час как Вадим дожидается.

- Все нормально?

- Да. "Нива" сразу отчалила. Никто за вами следом не подъезжал, шеф.

- Ну, тогда по плану. Мужики уже ждут...


Глава 42

НАС - ТЬМА...

- Я знаю, кто их убил, - говорит Зуев.

- И кто?

Он смотрит мне в глаза и молчит. Долго молчит. Наверное, ждет, что я отведу взгляд. А я не отвожу. Придурок он, этот Зуев. На его приколы психологические покупаются те, кого я теперь безжалостно растираю об асфальт. Имея в виду, что чем больше размажу - тем лучше и легче нормальным людям жить будет. Смотрю и не моргаю.

- Так кто?

- А ты не знаешь?

- Я - знаю.

- Или догадываешься?

- Знаю, Зуев. Мне не нужно догадываться.

Он усмехается и тянет из внутреннего кармана сложенный вчетверо листочек. В принципе я готов к этому разговору. Руки чуточку вспотели от напряжения, но зато голос не сорвется.

- Ты не нервничай, Марзоев. Знаешь и знаешь. У каждого свои каналы.

- А я не нервничаю.

- Да нервничаешь, вон нога у тебя такт отбивает. Первый признак.

- Она у меня всегда такт отбивает. Я, Зуев, натура чувствительная.

- Ну, если чувствительная, держись, оглашаю свою информацию... брат.

Перед словом "брат" он делает паузу и опять стреляет в меня взглядом.

- Давай, оглашай.
- Значит, так, - говорит Зуев и вдруг собирается чихнуть. Все лицо у него сморщивается, он хватает покрасневшим носом воздух, закрывает глаза и ждет.

- Не чихнешь.

- Гад ты, Марзоев. Самый кайф мне сломал, - кривится "брат", вытаскивая из кармана скомканный носовой платок. - Если мне на заре насморка никто под руку ничего не говорит, я чихаю с "дребезгом" и потом долго хожу, не шмыгая носом. А если мешают - и три носовых платка не помогут.

- А ты не сиди с закрытыми глазами и открытым ртом, а шагай к окну и смотри на солнце.

Зуев идет к окну, поднимает нос и, словно ткнувшись им в блюдечко с перцем, трижды чихает.

- Ну, как?

- Я твой должник.

- Давай дальше.

- Значит, так... - он кашляет и тянет-таки из кармана к носу очередной платок. – Значит, так. Все просто. Был у них, Саш, конкурент. Кличка "Латип". Латип этот, будучи в бегах, творил расчеты с теми, кто ему где-то и когда-то дорогу перебегал. Бзык такой у мужика. Он и достал Кторова с охранником в подъезде собственного дома. Ктор когда-то его крепко надул.

- Дальше.

- А чего "дальше"? Латипа по словесному портрету опознал наряд милиции на Курском вокзале. Сегодня утром. Латип побежал, пытался сесть на ходу в электричку и сорвался. Размололо его на глазах у толпы. Женщины плакали, Марзоев. Он ведь интеллигентного вида, симпатичный мужик. Чем-то на тебя похож. По розыскному портрету бабушка-старушка, что грелась на солнышке у соседнего подъезда в доме Кторова, сразу его признала. Христом-Богом клянется, глядя на фото. Ты, кстати, не появись там случаем, решит, бедная, что покойник ожил.

Опять он делает паузу. И мне ничего на ум не идет, чтобы отбиться изящно, на другое разговор перевести.

- Ты так молчишь многозначительно, Сан Саныч, что мне аж неудобно делается. Может, я чего не то сказал?

Нет, все ты правильно, Зуев, сказал. Только я по инерции тебе все еще не верю. Я мужик мнительный, следователи не в чести у меня. Врут они, следователи. И добрые, и злые, и нейтральные вроде тебя.

Он ставит передо мной стакан горячего чая.

- Чего-то не так?

- Да нет, все так. Просто думаю, как ловко у тебя, Зуев, сошлось все - ни сучка, ни задоринки.

Он усмехается:
- Почему без задоринки. Задоринки есть. Одна во всяком случае.

Он выуживает из кармана пакетик. Что это в нем, в пакете. Гильза?

- Вот посмотри, - он вынимает гильзу и протягивает мне. - Держи, держи.

Звонок во мне звенит. Тихий-тихий, Зуеву не услышать. И не почувствовать, как я напрягся. И не понять, что увертку его я засек. Совместить мои "пальчиков" с чьими-то ему нужно на гильзе, он меня просчитал, а вот "пальчиков" Зуеву для полного комплекта не хватает.

- Подвоха что ли ждешь?

- Да, нет, - усмехаюсь.

Принимаю в ладонь протянутый мне латунный бочонок и нечаянно роняю его в стакан с зуевским кипятком.

Следователь смотрит на меня, а я смотрю на следователя. Побил-таки я его.

- Чего это ты чай портишь?

- Так уж вышло, уронил. Звиняйте, дядьку.

 Глядя, как я выуживаю ложечкой гильзу из стакана, Зуев, усмехнувшись, поднимает телефонную трубку и начинает тыкать в кнопочки наборника. Ждет, пока кто-то на другом конце провода ответит.

- Наташ, у меня тут проблемы возникли служебностные. Я сегодня, малявка, не приеду ночевать. Прости меня, гада такого. Просто друг у меня в беде, его поддержать надо и маленько подстимулировать. Ну, там водки попить. Советов надавать. Чего? Так это он и есть, Саша твой разлюбезный.

Ну и что, злюсь я на него или доверием проникаюсь? Черт, как бы хорошо снова стать нормальным человеком и просто так, без озноба в хрящах спинных, ощутить после всех его по сути дела неотразимым аргументов нормальное человеческое доверие. Разучился. Плохо это, Марзоев. Ужас, как плохо. Слишком много доказательств требуется, чтобы убедить себя, что беда у меня не своя - общая. И выход искать и находить нам - сообща.

- Саш, ты не комплексуй, пожалуйста. Считай, что мы оба в тылу врага работаем. И ты, и я. Ты рискуешь, но ведь и я рискую. Я тебе потом, когда в сегодняшнем дне все на свои места встанет, что-то скажу. И ты мне тогда что-то объяснишь. Если сумеешь. Это важно, мне ведь первому через опасения переступить пришлось. Но я это сделал, когда сообразил, что отступать нам уже некуда. Нет позади земли - обрыв, рухнем - костей не собрать. Реальная жизнь навстречу друг к другу толкает.

Он вздыхает и разводит руками:

- Вот так, брат. А теперь поехали куда-нибудь. Сам реши - куда, я тебе не диктую, чтобы всякие подозрения твои отсечь.

Смотрю ему в глаза и думаю. Очень крепко думаю. У меня последний шанс все просчитать и принять решение. Другого не будет. Но ведь прав отставной генерал КГБ - вместе легче...

- Ладно, - говорю и поднимаю трубку. Хорошо, что телефон в этой комнатке экспертов кнопочный - не прочтешь номер по треньканью наборника.

- Привет, узнай меня сразу, не могу объясняться.

- Узнал, - усмехается Сергей.

- Подумай, как мне отсечь все "хвосты" и уехать с одним человеком из города.

- У тебя есть куда уехать?

- Есть. Но лучше, если ты что-то придумаешь.

Через час мы летим на "ниве" по кольцевой автодороге и до сей поры настороженный Сергей наконец с облегчением роняет:

- Слежки нет. Стопроцентно.

- Саш, - возникает на заднем сидении Зуев, - будь другом, напои нас водкой. У меня весь день стресс, который надо снять. Иначе я плохо соображать буду. Ты меня, правда, достал.

- Хорошо, - обещаю ему механически.

Механически, потому что о другом думаю. Думаю о том, что в строю вместе со мной Клим, его друг из милицейской контрразведки. А теперь вот и Зуев, который подарил мне гильзу с отпечатками пальцев преступника. Мог не дарить, не имел права дарить - подарил. И Сергей, который теперь умеет легко отрываться от бдительных "жен" и "тещ"... Нас много. Мы - рать. Порознь - слабы, а вместе - тьма нас, никакой дряни не сладить. Это только вообразить, что мы сможем, кого осилим, что сумеем, когда по-настоящему объединимся. Объединимся и не окунемся туда, куда окунулись наши враги, почувствовав великую силу.


Глава 43

КАНДИДАТ В "ЧЕРНЫЙ" СПИСОК

- Привет.

- Привет. Не узнаю пока по голосу.

Правда, не узнаю, хотя голос знаком. Хочется прикусить губу, чтобы напрячься и вспомнить. Черт! Ну же, ну... Картавинка такая, словно у человека леденец за щекой...

- Вспоминайте, вспоминайте. У вас на голоса память должна быть профессиональная. Пока напрягаетесь, я с духом соберусь. Не хотел звонить, не в моих правилах. А точнее сказать, вообще против всяких правил.

- Мне обязательно нужно вспомнить? - задаю дурацкий вопрос.

- Непременно.

Ну да, он себя называть не хочет. Если кто-то слушает, это просто Голос.

- Собрались с духом?

- А вы, стало быть, вспомнили?
- Хороший кофе был у вас на даче. Отменный. Я такой варить так и не научился, хотя и прижариваю его перед кофемолкой, и колдую над ним, как над приворотным зельем.

- А я, Александр Александрович, не колдую. Никогда. По мне проще купить просто очень дорогой кофе. И очень дорогую кофеварку. Знаете, есть такие - паровые, которые под давлением продавливают воду через закладку.

- Да, знаю. Но мне все это не по карману. Я турочкой обхожусь. Помните небось такие алюминиевые турочки, под медь покрашенные? С длинными ручками? Они, кажется, рубль стоили.

- Точно, рубль. Меня из такой первая моя любовь в училищную пору потчевала. Я к ней в самоволку бегал. Это очень давно было. Другая жизнь.

Он замолкает. Странный у нас разговор. Главное, почему вдруг?

- Не ждал вашего звонка. Когда моя статья после нашей встречи на даче вышла - ждал, а теперь нет.

- Я хотел позвонить. Поблагодарить. Сам заголовок чего стоит - "Человек из черной стаи". Люди, меня знающие, оценили.

- Спасибо. Хотя я вам вовсе не рекламу делал.

- Не стоит. Вы меня лучше за другое поблагодарите.

- За что же?

Он опять молчит. Не нравится мне наша беседа. Что-то ватное, тягучее в ней, какое-то мрачное продолжение за ней чудится. За что, интересно, должен я быть благодарен профессиональному бандиту? Чем помог-подсобил?

- У вас, Александр Александрович, хулиганы пришлые подъезд, говорят, попортили не так давно. Так мои дружинники призвали их к порядку и соблюдению норм социалистического общежития. Строго так призвали, по-мужски.

- Выходит, под опекой я под вашей оказался?

- А как же. Вы ж у нас в списке почетных колхозником, полярников, космонавтов и прочих почитаемых народных героев. Мои тимуровцы дрова, правда, не колют, воду не носят, но чем умеют - помогают.

- Ну что ж, спасибо.

Человек, который когда-то откровенничал со мной на конспиративной подмосковной даче о том, как заносит людей в бандиты, усмехается. Значит разговор не закончен. Что не сказано? Что-то ведь не сказано. Не ради ж благодарности он вдруг обозначился в моем пространстве. Неужели я еще что-то упустил, не просчитал? Что? Где? В чем?

- Вы мне какую-то весть донести решили, человек из стаи? Судя по всему, не слишком радостную. Угадал?

- Проницательны же вы, Александр Александрович. Ну просто рентгеном светите.

- Тогда не томите. Я к любым сюрпризам готов.

- Это хорошо. Только не судите строго, если издали начну.

- Постараюсь.

- У меня, Александр Александрович, как вы знаете, свое дело. Не бог весть какое прибыльное и чистое. Но доходик приносит, то погуще, то пожиже - капает. Вам доводилось от приличных гонораров отказываться?

- Нет. От заданий, случалось, отказывался, а когда написал, сотворил - чего уж там.

- Вам легче. А мне выбирать не приходится. Потому и звоню, совет хочу дать. Потому как тяжко мне за дверью вашей подъездной уследить теперь будет. Мало ли их, хулиганов-то! Останется потом грех на душе - не предостерег хорошего человека.

- Да я их, хулиганов-то, не очень и боюсь, у самого иной раз шалость в душе рождается и на волю просится.

- Знаю, знаю. Но вы ее не пускайте, попридерживайте. Мало ли чего натворить еще можете. А главное, чем обернется. Время нынче суровое, через все ямки не перепрыгнуть, всего не предусмотреть. Человек не ждет, не гадает, садится, скажем, в поезд, едет себе и не знает, чем поездка его закончиться может...

Нет, не соврала душа, угадала запах гари. Вон пальцы-то как задрожали. Я еще хватаюсь ими за ускользающий лоскуток надежды:

- Поездов нынче много в разные стороны катит, несчастью по ним мыкаться и мыкаться свое выискивая.

- Так оно, несчастье, нынче проще поступает. Спасибо мудрым чиновникам, которые придумали на железнодорожных билетах имена наши писать.

Я стискиваю зубы и вспоминаю Сашино: "Останься, пожалуйста, живым".

- Я с этим человеком больше не увижусь?

- Нет...

Господи, как хочется снова стать маленьким, чтобы рвануться из ужасного сна и тотчас почувствовать добрые мамины руки. И в них, уже в полной безопасности, всхлипнуть и через минуту забыть о пережитом кошмаре.

- Рассказывайте.

- Да я, собственно, все рассказал. Жалел этот человек, что подвел вас - местами, как вы велели, не поменялся...

- Правильно я вас в свое время в колоде обозначил - человек из черной стаи. И главное, подметил правильно: деньги черту перешагнувшим все равно за что брать. И от кого. Черная масть. Наверное, это ваш знак судьбы. А потому и в списке вы тоже в "черном".

Кладу трубку и иду к окну. И вспоминаю, как дышал в форточку старик Курков. Как хватал бледными губами холодный воздух. Мне этого воздуха-кислорода сейчас тоже не достает. Просто мутит от безвоздушья. Сердце вот колотится-выпрыгивает. Нельзя, чтобы выпрыгнуло, потому как долги у меня в этой жизни еще есть. Теперь на один больше. Да и велели мне постараться остаться живым...


Глава 44

КОНЬЯК С ПЕРСИКОМ

- Они еще не все собрались.

- А я не тороплюсь.

- И я. Мы вообще не торопимся. Это их удел - торопиться. Ждем, соберутся, деваться им некуда. Офлажкованы.


После Грозного Клим летал в Северодвинск и привез оттуда две фирменные фляжки. На них выгравированы силуэты наших лучших подлодок. Экстра-класс, американцам такие пока только снятся. Хотя и нам - тоже снятся. Первую начали строить и остановились. Есть проект, есть светлые головы и мастеровые руки. Малости не хватает - денег. Деньги перехватили те, кто творит в нашей стране беду, кому подлодки не нужны.

Климовские титановые фляжки - песня, еще тот металл, впору опускать на дно океана - не лопнут, не треснут. Рогожин их по-своему усовершенствовал - залил в непродавливаемые толщей воды мини-кессоны дынную водку.

- Отпей.

- И что?

- Отпей и смотри, что будет.

С Климом бессмысленно спорить, отпиваю глоток и, не дожидаясь новых идей, предлагаю:

- Давай бросим пить.

- Зачем?

- А просто. Возьмем и бросим. Толку-то - дуреем, слабее становимся.

Клим отхлебывает из своей "подлодки" здоровенный глоток и пожимает плечами:

- Так ведь противно жить на этом свете будет, Саш, без "дынной". Хмуро.

- А с ней разве не хмурее?

- Может, и хмурее. Не знаю, не пробовал. Можно экспериментнуть. Мы ведь ее от безысходности потребляли, от бешенства внутреннего, от бессилия.

- Правильно говоришь. Теперь не мы, а они, паскудники, должны "дынную" отхлебывать. Те, что в доме.

- А они и пьют, кстати. Роли-то поменялись.

- Какие роли?

- Ну, наши с ними. Раньше они догоняли - мы убегали, теперь все наоборот. Убегают и трясутся, размышлениями печальными мучаются. Как говорит твой старик Курков, рокировочка вышла. А пить - бросим, не горюй.

Клим завинчивает крышечку на своей фляжке и со вздохом сует ее в задний карман брюк.

Еще раз вздыхает и как бы между прочим интересуется:

- Сань, а взрывчаточку эту ты где, кстати, взял?

- Какую?

- Ну ту, что у наших друзей под столом нагревается?

- У приятеля, - отметаю я его не слишком дипломатичные домогательства.

- Хорошие у тебя приятели, - хмыкает Клим. - Брикет взрывчатки в спецоболочке беспроцентно в долг отпустили. И взрыватель дистанционный... У них коммерческий арсенал что ли на дому?

- Арсенал, арсенал.

- А шеф этого арсенала кто? Банкир, бандит или в соответствии с твоей пропиской глава солнцевской преступной группировки?

- Он - гэ-эс-эс.

- Чего-чего?

- Герой Советского Союза.

- Будущий?

- Вчерашний. Но, не исключаю, что и будущий.

- Все может быть в наше время, - философски замечает Клим, глядя на часы.

- Думаешь, приедет фигурант наш?

- Клим, ты как герои одного моего любимого телеанекдота про мафиози.

Рогозин заинтересованно сосредотачивается:

- Ну-ка, ну-ка...

- Чего "ну-ка"?

- Анекдот озвучь, я ведь "ящик" давным-давно по сугубо идеологическим соображениям не смотрю.

- Да его все знают, это ж пародия на "Русский проект". Стоят в подъезде киллеры, на часы поглядывают. Один другому: "Думаешь, управимся до дождя?" Второй: "Думаю, управимся". Тут к подъезду подлетает крутая иномарка, из которой "новый русский" вываливается...

- А, вспомнил - "все у них получится"? Похоже.

Он вытаскивает из кармана фляжку, но, подумав, нехотя сует ее назад.

- Хочешь, включу тебе камеру?

- Давай позже. Кстати, где ты эту фиговину позычил?

- С работы привез. Сэкономил для такого случая.

- А куда ткнул?

- Такую камеру, Саш, можно ткнуть, куда хочешь. В тот же динамик магнитофона, что стоит у них на полке.

- И что увидим?

- А все.

- Ну так включи.

Картинка на мониторе, что приткнулся в углу нашего микроавтобуса четкая пречеткая. Во главе стола - Пилот. Он что-то говорит.

- Звук дай.

- Звук!

- ...поэтому не надо "ля-ля". Все, как старший сказал, никакой самодеятельности. Ты чего задергался?

Хиляк, что сидит в кресле в углу тычет пальцем в какой-то приборчик.

- Женя, вырубай, у них "контролер" сработал! - орет у меня за спиной Клим.

Экран гаснет.

- Объяснишь?
- Чего тебе объяснять? У них техника, Марзоев, еще та. Они нас с лета засекли.

- Что теперь?

- А ничего, выключились - пропал наш сигнал, источник в пять минут не найдут. Решат - случайная помеха, включимся в самый последний момент.

- Заподозрят.

- Хуже, если они воткнут какой-нибудь генератор, тогда ничего не увидим и не услышим.

- И такое возможно?

- Теперь все возможно, - печально замечает климовский специалист-инженер, который колдует на пульте с кнопками. - У нас тогда только один резерв по звуковому каналу. Отечественная оборонка снабдила недремлющие органы последней разработкой. И нам перепало.

- Генераторами ее не сбить?

- Ее не сбить даже бетонобойной машиной в соседней комнате.

- Молодцы оборонщики.

Я сижу и думаю о человеке, который должен приехать на "высший совет" к тем, кого мы офлажковали. Приедет или поостережется? Напрасно я Климу о "дынной" сказал. Сейчас хорошо бы по глоточку. А может и не по одному. Скучно и на душе противно.

- Прибыл, - информирует голос, спрятанный в маленьком динамике, что шуршит у нас над головой. - Вышли его мальчики, проверяются.

- Никакого шевеления, - командует Клим.

- Молчим, смотрим. Вот он. Клим Николаевич!

- Ну?

- Все точно, это...

- Цыц! Просто смотрите.

- "Цыц" - это от меня секрет? - интересуюсь у Клима.

- От эфира. Мы - слушаем, значит и нас могут слушать.

- Ну-ну.

- Вошел, в лифт не сел, поднимаются по лестничному пролету.

- Инженеры, в готовности к включению.

- Готовы.

- Марзоев, напрягись!

- Два пролета у них. Остановились. Кто-то из охраны пошел вперед. Слышу звонок входной. Идут открывать. Открыли. Все, дальше вы.

- Резервный канал в рабочий режим.

В динамике над головой шорох.

- Пишете диалог?

- Пишем. Громче?

- Громче.

В динамике пауза. Потом слышно, как кто-то грузно шагает по скрипучему квартирному паркету.

- Пилот, что-то меня во всей этой истории смущает. Я уже и ехать не хотел, но надо все точки над "i" расставить. И с вами, придурками, определиться. Я вас что, напрасно, шкурой своей прикрываю? Ты думаешь, мне это приятно, легко, просто? Где наш подопечный?

- Только-только выяснили: подопечный на даче у этой сучки, что слинять хотела.

- Долго шевелитесь. Подопечного надо убирать.

- Понятно.

Подопечный - это я. Вот так простенько все они решили.

- Клим, а если мы их скрутим?

- Кого? - не сразу соображает мой друг.

- Ну их. Запись у нас есть. Вы небось и снимаете эту шушеру.

- Марзоев, не будь идиотом. Ты ведь умный мужик. Сам заварил эту историю. Не возвращайся назад. Никогда, ни при каких обстоятельствах. Скрутить их нельзя.

- Тогда чего ждем?

- Решения.

- Кто должен решать?

- Ты, Марзоев.

Я сижу и думаю. Я не следователь, не прокурор, не судья, не прапорщик, который получил приказ и теперь должен его исполнить, глядя в затылок преступнику, бредущему по коридору. Почему я? Зачем мне решать? Кто мне потом грехи отпустит? И отпустит ли...

- Ну же, Марзоев! Быстрее!

Закрываю глаза и вижу Настино лицо. Напряженное, бледное, больное, такое бесконечно родное. Единственное. И вдруг перестаю мучиться сомнениями.

- Решение принято, Клим. Начинай.

- Инженерная служба! Отсчет!

- Три, два...

- Камеру!
Экран рябит, включили они-таки импортный генератор.

- ... один. Подрыв!
Динамик хрипит. Клим тянет из кармана свою фирменную фляжку. И я тяну. Мы с ним пить бросим. Обязательно бросим. Но чуть позже, потом. Когда отметутся прошлые метели, когда отцветут "белые цыплята из племени Лим", когда все встанет на свои места. Придем на тихое кладбище, где, окунувшись в прошлое, спит Настя. Спит и не слышит трех мужиков, которые дают друг другу клятву. Крутую, на всю жизнь. Третьим будет наш друг Зуев. Я даже знаю, какой вопрос он мне задаст, когда мы допьем свою последнюю водку. Он спросит: "Марзоев, а почему у Насти на столе стояла рюмка с коньяком, а рядом лежал спелый персик?"

Я пожму плечами. Я знаю ответ на этот вопрос, но пожму плечами. Просто вам, ребята, не понять. Никогда не понять. Да и не нужно вам это знать, ребята...

1998г.