Пушкин на балу. Фантазия

Бал. Бал, как говорится, удался. Граф Воронцов, известный своей щедростью и любовью к излишествам, устроил пиршество, которое, казалось, должно было войти в анналы истории. Хрустальные люстры, подвешенные к потолку, усыпанному лепниной в виде ангелов и херувимов, бросали на паркетный пол блики, похожие на рассыпанные алмазы. Стены, обитые шелком цвета бордо, отражали свет сотен свечей, а в углах зала, словно стыдливые нимфы, прятались мраморные статуи. Их холодные взгляды, казалось, следили за каждым шагом Александра Сергеевича Пушкина — поэта, чья слава уже начала обрастать сплетнями, но ещё не достигла олимпийских высот.

— Талантлив, но не более, — шептались гости, пряча улыбки за веерами. — И, кажется, снова пьян…

Пушкин, однако, не слышал. Его взгляд упал на неё. Девушка у окна — высокая, угловатая, с лицом, напоминавшим недоработанный эскиз неумелого художника: нос картошкой, губы тонкие, а волосы, уложенные в наспех собранную причёску, торчали, как солома на ветру. Гости сторонились её, перешёптываясь: «Уродлива, как грех», «Говорят, уже со всеми переспала». Но Пушкину, чьи глаза застилал хмельной туман, она казалась богиней. Её платье из жёлтого муара он принял за золотое сияние, а прыщ на подбородке — за «родинку Венеры».

— «О, дева! — завопил он, спотыкаясь о мраморный постамент. — Твой взор — как звёзды в час ночной, а стан — как ива, что склонилась над рекой!»

Девушка — её звали Прасковьей — фыркнула. Она привыкла к вниманию мужчин, но такого напора не ожидала.

— Александр Сергеевич, — процедила она, — вы, кажется, спутали меня с кем-то…

Но Пушкин, уже доставая из кармана смятый листок, не сдавался:
— «Твои уста — как вишни в мае,
А грудь — как… как… эх, чёрт, не рифмуется!»

Гости фыркали. Кто-то закашлял, прикрывая смех. Слуга в ливрее осторожно потянул поэта за рукав:
— Барин, вас граф просил… не беспокоить дам.

Пушкин отмахнулся, продолжая бормотать:
— «Прасковья… ах, звучит, как песня!
Пойдём со мной, и я… и я… тебя раздесня!»

— Раздесня? — Прасковья скривилась. — Вы хотели сказать «расцелую»?

— «Да! Нет! Всё едино! — заорал он, размахивая листком. — Поэзия — это свобода!»

Тем временем к Прасковье подошёл усатый гусар, щёлкнув каблуками:
— Мадемуазель, не желаете ли промчаться в коляске?

Она улыбнулась, взяла его под руку и бросила Пушкину через плечо:
— Извините, Александр Сергеевич, но ваш стих… хм… прекрасен.

Поэт остался один, уставившись в её спину. Слуги, уже в третий раз за вечер, деликатно указали ему на дверь.

— «О, жестокая! — взвыл он, вываливаясь в ночь. — Ты променяла лиру на подковы!»

Улица встретила его запахом конского навоза и тухлой капусты. Фонари, тускло мигая, освещали путь к луже, в которую Пушкин рухнул, бормоча:
— «Луна — как жопа в небесах,
А я — как пёс, лишённый крова…
Но завтра напишу стихи,
Чтоб вас, сволочи, прославить снова!»

Утром дворники, тыкая в него метлами, смеялись:
— Глянь, наш «гений»! Опять в дерьме!