Анатолий. Письма

    На пятом курсе в 1989 году я написал статью «Почему молчит толпа?» о драках в общежитиях и животном поведении многих студентов и студенток. Её напечатали в областной газете  «Советская молодёжь» города Иркутска. Было много шума. Попал, что называется, в точку. На статью, почуяв её нешаблонную искренность, откликнулся из мест не столь отдалённых Анатолий, прислав мне хорошее письмо. Вот, что я написал в ответ ему.
   -Здравствуй, Анатолий. Извини, что отвечаю так нескоро. Мне только вчера передали твоё письмо из редакции. Ты знаешь, это, наверное, самый большой подарок за последнее время моей жизни. Я ещё больше понял, что жить стоит, писать стоит, что слова не зря. Мы ведь люди для того и живём, чтобы помочь, спасти друг друга в этом прекрасном и одновременно жестоком мире. ( Не знаю, как совмещаются эти две несовместимости на земле?!) И, когда поймёшь, что мир прекрасен, не можешь мириться с подлостью, жестокостью в нём.
   Статью ведь восприняли по-разному. Нашлись даже желающие оспорить – ректорат, партком университета - так как она проливала грязь на их вроде внешне чистые лацканы пиджаков. Начали собирать на меня компромат, придираться по мелочам, когда по существу было нечего возразить. Сыто жующие, перекрасившиеся демократы, получающие неплохие денюжки на своих местах, изображающие дух перестройки, пока дело не коснётся лично их. Просто удивляет, как много у нас людей с пустотой внутри. Почему нами часто правят люди без внутренней цельности?
   Я вновь, пока шла эта мелкая травля за спиной (конечно, это уже не сталинские времена) пережил каждую строчку своего материала, сердцем пережёг. Понимаешь, что прав, а себя сжигаешь. Правда, видимо, всегда требует крови, хоть и невидимой.
   Ты прав насчёт Федора Михайловича Достоевского. Это, действительно, великое сердце! Ныне зимой я был в Питере, хотел попасть на его могилку, положить гвоздики. Не успел. Кстати Лев Толстой, которого ты, вроде, не особо чтишь, писал после смерти Достоевского:
       -От меня как бы какая-то опорка отскочила. Я всегда думал, что мы с ним встретимся. А сейчас мне одиноко, больно, и слёзы лью… (цитирую по памяти).
   Недавно я читал «Братьев Карамазовых», теперь на очереди «Бесы». Только Достоевский разрывает моё сердце, долго не выдерживаю, и чтобы успокоиться, читаю Толстого, его дневники, кое-что другое, полегче.
   Ты прекрасно пишешь про глаза верующего баптиста. На Пасху я впервые  был в церкви. И поразился, какие красивые лица у верующих! Настоящая чистота и глубина! А какая музыка, пение, вообще атмосфера! Понимаешь, что это настоящее, из глубины веков! Ты знаешь. Я тоже недалёк от Бога. Что Он – ещё не знаю. Закон, сила, или ещё что-то? Но мне хочется в Него верить. Уж лучше быть верующим, чем видеть мерзкие тупые лица многих атеистов. С утра я делаю пробежку в ближайший лесок, смотрю на голубое небо, белые лёгкие облака, расцветающую природу, слушаю, как поют птицы, и верю, и очищаюсь! Ничего лучше нравственного закона Христа у человечества нет, и не будет! Здесь, действительно, нечего выдумывать.
   Себя переделывать – это вечная наука. Частенько чувствую, как много и во мне низости и мерзости, пакостных мыслей и чувств. Ужасаюсь себе. Хорошо, что это не так часто вырывается наружу. Так что далёк от мысли, что я совершенен. Правда, иной раз тянет послащавиться, полюбоваться собой.
   И я понял, что главное помогать людям жить, и делать добро. Такой сильной потребности, как у тебя, правда, во мне ещё нет. Только тянет к добру, сильно тянет. Очеловечивать людей, прояснять, что главное в них доброта, как делал это Фёдор Михайлович.
   Ты верно пишешь, что мы напуганы. И кому-то выгодно, чтобы мы были напуганы. Кому-то нужны палки, тюрьмы, спивающиеся и бездумные люди. Кому-то нужен страх, чтобы легче было править. Ведь у нас с войны народ спаивают, чтобы не думал, не совал свой нос, куда не следует. Мои родители жили в это время и чуть не спились. В детстве я наглотался слёз из-за их попоек, драк, страха за них. Ты пишешь, что это лучшая пропаганда против питья. Может быть. Но я ни одному ребёнку не пожелаю пройти через это. Вспомни Достоевского:
   -Для меня ничто не имеет значения, смысла, если прольётся хоть одна слезинка ребёнка. (Цитата по памяти).
   Не подумай, что я осуждаю своего отца и мать. Я их люблю. Понимаю, что это болезнь и никогда их не брошу, хоть иногда психую.
    Травить пьяниц, улюлюкать, делать из этого компанию по борьбе с пьянством тоже не выход. У этого недуга много причин.
   Твоё письмо меня перевернуло. Давно уже слёзы не выступали у меня на глаза. Хочется делать добро. Понимаешь, что это истина и для этого ничего не жалко, себя не жалко. Стараюсь так жить. У меня много друзей с настоящими человеческими сердцами. Некоторых считаю даже братьями и сёстрами, так чувствую. Долго до этого рос и дорос, слава Богу! И ещё есть куда расти. Знаю, что на словах легче быть добрым, чем в конкретной реальной жизни. Но для того мы и люди, чтобы попытаться.
   Ты пишешь о женщине, с которой хотел бы познакомиться. Они есть в жизни, их много. Надо верить и искать. В 41 китайцы считают, что жизнь только начинается. Настоящая, зрелая жизнь! Самое сложное - человеческие отношения. Найти, кого можешь полюбить и того, кто тебя полюбит. И это также самое тонкое, что легко рвётся. Я вот люблю одну девчонку уже три года, и всё никак не определюсь. То ли я слишком горд, то ли она не слишком Татьяна Ларина. Может, и расстанемся. А так больно, так жаль. Не пойму, что для неё важнее? Чтобы я её оставил или наоборот сделал предложение? Измучился, извёлся неопределенностью…
   Помнишь у Толстого в «Войне и мире»:
   -Всё приходит вовремя для того, кто умеет терпеть и ждать.
   Иного нам не остаётся. А, если ты человек, люди к тебе потянутся! Я думаю, что и твоё сердце должно притянуть хорошую женщину.
   Напиши, если есть желание, как с тобой можно встретиться, поговорить. Чем ещё помочь? Володя.
        Письмо второе
   Здравствуй, Анатолий! Приехал домой, вижу – твоё письмо. Обрадовался. Я так давно не получал писем. Впрочем, как и сам, никому не писал. А надо бы. Есть люди, с которыми грех не делиться душой. Есть в этом потребность. Но лень. Всё в себе переживаешь, душой перерабатываешь. Зачем? Итак, в этом мире мало тепла. Да ещё сам им не делишься. Делиться теплом надо, а часто души и сил на него не хватает. Видимо, мало накоплено ещё тепла.
   Ты, Анатолий, меня перехваливаешь. Как-то даже неловко. Не такой уж я хороший. Хочется быть хорошим и настраиваешь себя быть хорошим, чтобы люди ценили. Это главное, чтобы нужен им был.
   А о религии здорово пишешь. Я бы сам хотел так верить, как те, что шли на костёр! Но не могу. Пока не могу.
   Сейчас я читаю дневники Толстого. Вот был человек! И страдал, и любил! И мыслища какая! Много ценного из него почерпнул. Не знаю: хватит ли меня на такую жизнь страдальческую? Много видеть, понимать и быть не в силах изменить это. Хотя, как пишет сам Толстой: «Добро без красоты мучительно». И человек для радости! «Всё залито радостью». Это он о мире, о жизни. «Жизнь человека, известная нам – волна, одетая вся блеском и радостью»! Это я к тому, что не надо страдание ставить основой, самоцелью. Всё-таки жизнь радость, хоть порой и теряешь это ощущение радости, счастье жить. А надо бы не терять, и, если терять, то ненадолго. Мерзость подавляет. Как бы её научиться пропускать через душу, не засоряясь, не мельчая, не ощетиниваясь. Я ведь, видимо, боюсь. Писал о толпе, а сам частью из толпы, потому что страх – эта родственная пуповина, вяжущая толпу – и во мне сидит. И не знаю, как от него избавиться? Чтобы, как Алёша Карамазов, с открытой душой к людям! Люди камни кидают, а он не боится, не заслоняется. Вот это да! А я заслоняюсь. И злость, и ожесточение от этого во мне. Злишься на сытых и пьяных мордоворотов, потому что они могут ударить, да пребольно. Как это засоряет душу.
   Я ведь прочитал твоё письмо, и долго лежал на койке молча. Понимаешь – ощущение такое, когда сердце без примесей, чистое сердце! Нет ничего в нём плохого - ни страха, ни злости. Только тишина и чистота! Таким бы всегда быть! Не могу. Может быть, это этап, духовное взросление, когда ещё с щетиной выходишь в мир?
   Валентин Григорьевич (писатель Распутин – автор.), по-моему, тоже стал злиться, кусаться в последнее время. Не надо бы. А с другой стороны видишь, как людей калечат, и нет, видно, сил не вступиться, не влезть в злую драку. Ведь души калечат. Тело заживёт, а душа?
   И ещё о зле. Ты прав: отказ от зла в себе прежде всего! Зло - это мёртвые токи сердца. Они его убивают. Я это остро ощущаю. Как порой мне бывает плохо после своего злого слова, поступка. Фальшь, ненастоящее жжёт душу. Прежде всего победить зло в себе. А там уж и в других. Фёдор Михайлович это, видимо, как главное и ставил. Старец его Зосима, князь Мышкин, Алёша такие…
   Гачева в «Литературке» я читал, кстати. Странная и удивительная человеческая особенность воспринимать по-разному, обращать внимание на разное. От этого и богат мир, столько в нём красок! Ты выделил слова о вере, а мне запомнилась мысль о другой системе координат «небо – дух», которая выводит нас из привычной замкнутой на себе заботе о месте, куске хлеба…
   Это то и уводит от ожесточения и зла, которые сейчас опять всплывают. Пытаются переделить кусок хлеба, отнять у бюрократии и дать другим. Вся история – передел куска хлеба. Революция отнимала у буржуа, дворян. Замыкаемся опять в координатах переделки, которая всегда вызывает озлобление. В центр ставим интерес, человеческий эгоизм, а не любовь брата к брату! Таков основной пафос нашей перестройки. Может быть, я ошибаюсь и частью не прав. Но мир на новых основах добра, любви, сострадания не построишь, если только делить кусок хлеба.
   В смысле духовной свободы, конечно, стало легче, мысль заработала. В том ли направлении? Переделим, но насытимся ли? Впрочем, сытость Западу не мешает… (Мешает – автор спустя 35 лет).
   К матери твоей обязательно как-нибудь зайду. Что до журналисткой работы, думаю так. Если придётся лгать, заниматься поверхностностно, писать так себе, брошу. Не хочется растранжиривать душу. Займусь чем-нибудь другим.  Вернусь в Иркутск. Буду писать несуетно, не торопясь.
   Знаешь, Анатолий. Просьба к тебе. Сердце у тебя опытнее, умнее. Рассуди. Я о своей любимой. Три года люблю. Объяснялся дважды – отказ. В прошлую весну сказала:
   -Я выхожу летом замуж.
   Не вышла. Приехала осенью доучиваться и, смотрю, по-другому ко мне. Тянется, добрее. Впрочем, всегда тянулась, но я только молчал и доводил дело до решительных объяснений. Сейчас полгода опять молчал. Хоть видел – вроде бы страдала. Не хотел навязываться. Вдруг, мне всё кажется?
Уехал на зимние каникулы в Питер. Приезжаю - глаза кусачие, жёсткие. На себя злится, на всех, на меня. Впрямую не высказывает. И парень её пришёл какой-то провожать в ансамбль, на танцы. Мне как железным штырём по сердцу. Я ведь собирался духом, чтобы в третий раз сказать «люблю». Ну что ж, думаю. Раз так – быть по-твоему. Не говорил с ней, не смотрел даже. Да и она не ходила на репетиции. А полтора месяца назад, после появления статьи, опять начала ходить. То ли просто, то ли как? И взгляд ласков. Может, опять обманываюсь. Перемолвились парой слов на репетиции. И всё. Я уж сердце измочалил. В тупике. Если она любит того парня, то моё объяснение теперь излишне, принесёт нервозность, жесткость. Если нет, и страдает из-за меня, то я выходит подлец, молчу, не подхожу, мучаю её. А что делать – не знаю. Её люблю и готов простить, но нужно ли ей моё прощение? Да и виновата ли она при моём молчании, всегдашней замкнутости? Подавляю себя, любовь. Скоро закончатся репетиции, а там я уеду по распределению. И всё. И не знаю: правильно ли я делаю? Иногда таким добрым хочется с ней быть, сделать предложение. А другой раз думаешь – зачем оно ей? Ведь она сделала свой выбор. Вроде, девятого мая я видел её опять с тем парнем. Что ей надо? Не пойму. Неразрешимость какая-то. Всё внутри меня кипит, натянуто. Уехать – развязать концы. Перемучаюсь, выживу. Полюблю снова. Думаю, страдаю… Что ты посоветуешь?
   Под рукой нет ни одной своей фотографии, о которой ты просишь. Вышлю позже. Только вот эта, рядом с ней, на танцах. Она на втором плане. Только ты мне это фото верни, не в обиду. Так как понимаешь, что оно для меня значит!
    Володя
   Письмо третье
   Здравствуй, Анатолий. Получил оба твои письма и фотографии, так что не беспокойся. Теперь вот пишу ответ. Спасибо тебе за письма. Облегчают они меня, кое-что уясняют, кое-что подтверждают. Вчера была больно и трудно дышать, а потом твоё письмо – и лучше. Мы виделись с Наташей, выступали вместе на концерте. Это был последний концерт, и встретимся ли мы ещё – не знаю? Оттого и больно, оттого и трудно. Старался быть добрым. Кое-что получилось. Так, не на показ. Но мало, мало добра. Я, видимо, сам загубил то, что было даровано Богом. Самое святое – любовь! Даже в любви не смог уберечься от гордости и зла. Впрямую не выказываемых, но всё же. Видимо, я заслужил то, что заслужил. Я ей зла не желаю, пусть будет счастлива с другим. Правда, я верю, что сердцем она моя, перед Богом она моя, потому что я и вчера видел её глаза, тёмные, горячие, большие! Ну, да что её удерживает: моё молчание или тянется к большей определённости отношений с тем парнем? Не знаю. Пусть сделает выбор. Не знаю, как ей помочь сделать его. Ничего не предпринимаю. Ни объяснений, ни письма. Зачем опять баламутить ей душу, бередить. Разобраться бы с собой, настроить себя на одно добро, а она в себе разберётся. Если разберётся..? Женщины, они же великие путаницы. Как дети. Ты прав. Впрочем, и мы, мужчины, не меньше дети, чем они. Понять и не осудить любое её решение для меня сейчас главное. И ещё главное вынести по-человечески это испытание несвершившегося чувства, покуда сердце ноет, напоминает о нём. Самим собой я всё же наполовину был. И то, что свершилось за эти три года в моей душе, тоже дар от Бога! Трудный дар, поскольку не сумел уберечь, удержать по-настоящему. Отчаянья нет, просто иногда придавливает тоска, боль и грусть. И счастье иногда! Тогда думаю, что она не всё, не весь мир! Есть ещё друзья, природа, люди, которым я нужен. Есть духовность, на которую я должен работать. Выживу, переживу. И полюблю снова. Спасает духовное, уход в него, пусть и больной.
   Да. Трудно себя делать. С высоты твоих сорока это виднее. Мне пока трудно. Сдаюсь, часто убегаю в поверхностное общение, балдёж. Замкнутость в одной духовной работе покуда непереносима. Но и без неё я уже, видимо, не могу жить.
   Что до Нового Завета или Евангелия – надобно мне до них добраться, прочесть. Уяснить свои сомнения. Пока, что ни шаг, то сомнение. Так ли, то ли?
   Вот относительно вопроса – писать ли о зле? Души некоторых уже устали от всего, что пишется в газетах, и требуют врачевания добром. Но и молчать о безобразиях творимых – не загонять ли себя в гроб? Видимо нужно и то, и это. Или надо как-то по-новому научиться писать о зле, чтобы проясняло это человека, а не озлобляло, не ощетиновало его. Всё больше сознанием прихожу к тому, что мир, даденный нам, счастье. И жить – это счастье! Наслаждайся. Истина избита. Только мы безобразим всё вокруг.
   Письмо четвёртое
   Здравствуй, Анатолий. Ты уж извини, что отвечаю не сразу. Реальная жизнь порой так закрутит, что и не знаешь, что, где искать и что делать? Ну, а меня любовь закрутила, закружила и понесла. 24, 25 мая мы ездили с ансамблем на Курму, залив Ангары, недалеко от Байкала. Что это были за дни! Ночи стояли лунные. Луна всегда всходила глубоко за полночь и смотрела на нас, поющих песни под гитару у костра. По тёмной воде тянулась  жёлтая дорожка. Хотелось, купаясь, плыть по ней всё дальше и дальше! Дым костерка, посвисты неведомой птицы, а до восхода луны небо полное звёзд. Я всегда с восхищением смотрю на звёзды! На рассвете небо рано начинало голубеть,  малиново окрашивались облака…
    А поутру птицы заливаются, жарки в росистой траве полыхают, свежий запах леса, воды... Совершишь пробежку и в реку! Холодно, быр-р-р… Солнце блистает над голубой Ангарой, лучится, плавится кругляшом в воде. На закате же противоположный берег с обрывом краснеет, там, где глинистая крутизна.
   Я был бы счастлив, если бы не любовь… Точнее, гнёт её недосказанности, невысказанности. Наташи приезжала и уезжала, и мне становилось то легко и весело, то опять сдавливала тоска. Я смотрел на неё, красивую, в купальнике, и во мне всё переворачивалось от желания, чтобы она была моей. Сердце кровоточило. Думал: «Сейчас скажу, признаюсь». И не мог. Тут ещё заковыка. Меня в ансамбле любит одна девушка. И мне надо было обращаться, как можно бережнее с ней. Я вижу, что любит, а что  могу сделать, когда в сердце Наташа? Они надолго уходили с Наташей в лес, о чём-то говорили. А я всё носил в себе. Но не жалею ни об одной минуте, проведённой там.
   Когда уезжали, мне показалась, что в уголках глаз Наташи стояли слёзы. О, как мне жалко её стало! Меня внутри всего перевернуло. Я хотел целовать эти глаза…
   В общем, я написал письмо, где признался в любви и предложил руку и сердце. Потом не выдержал и позвонил ей на работу с тем же предложением. Она, помолчав, сказала: «Нет».
   Ты знаешь. Я, видимо, уже привык жить со страданием и не чувствую сейчас особой боли. Но это ещё будет жить во мне, и каким отголоском отзовётся – не знаю. Не захлестнуло тоской и горечью. Только пытаюсь вспыхивающую иногда по отношению к ней злобность и гордость давить. Ты прав. Гордость – это эгоизм. Но совсем отказаться от себя, от любви к себе я пока ещё не могу. И мой звонок, и моё письмо к ней – эгоизм. В письме я старался быть добрым, кротким, ни в чём её не винил. И это правда во мне. Только бы удержаться на этой правде. Люблю её, но больше видеться мы не будем, не должны. Это мучает обоих. Зачем напрасные мучения? Они, конечно, не напрасны. Только не могу понять: хотел ли Бог нашего соединения или нет? Её право на любовь так же свято, как и моё. Поэтому: не судите да не судимы будете.
   Вот, излил тебе душу… Вокруг меня мало кто понимает. Перед девушками я не открываюсь, перед некоторыми парнями открылся, и они всё знают, так что добавить в утешение им нечего. Игорь, давний друг, холоден. А я не хочу со своими сумасшествиями не встречать сочувствия. Боюсь, что надоем, и понимаю, что глуп. Может, и тебе надоел? Хотя ты другой. Ты умеешь принимать сердцем даже неправильности. И ты мудрее меня, можешь подсказать.
   А что до поучений, то не беспокойся. Как говорили древние: умному слово скажешь, он сердцем примет. Для сохранивших или восстановивших в себе слова честь, порядочность в изначальных понятиях нет поучений. Мы всё берём так, как оно есть, за правду.
   О писании. Твои советы учту, уже учёл. Пишу больше в дневник, чем в газеты. Собираю себя. Недавно был вечер Ахматовой, и на столике перед её портретом горела свеча. Сгорая, она образовывала рядом новый восковый столбик. Я подумал: так же жизнь. Проживая, надо из неё нечто сотворить, создать, отдать взамен Богу!
   До художественности мне пока, видно, далеко, чувства захлёстывают. Пишут те, кто прозрел жизнь, постиг. Я ещё где-то пока на поверхностности, хоть и пытаюсь заглянуть в глубину.
Кроме чувства должно быть ещё мастерство. Да и ленюсь я.
   Может быть, с Наташей я поспешил? Но уже больше не мог терпеть. По крайней мере, снял с себя грех непризнания. И заставил её страдать? Не знаю. Фото дошли благополучно. Может, ещё пришлю с Курмы, если друзья напечатают.
   Господу Богу я пока искренне поклоняться не могу. Лишь порой, в минуты страдания и красоты! Жизнь сбивчива. Когда видишь кругом смерть и когда сам боишься, трудно жить. Недавно у нас один парень покончил с собой. Я далёк от этого. Но как хочется жить уверенно, прочно на Земле! Верить, что всё у тебя будет. А я человек с испуганной душой. Как выветрить из себя страх смерти и верить в жизнь, в то, что она добрая, светлая, чистая?! Любить жизнь. А ведь около меня десятки людей, в которых сам должен крепить веру. Не подавать виду? Нет. Нужно что-то важнее перестройки души. Заложить такую опору, чтобы никто её уже не мог перевернуть. Или мой удел маяться всю жизнь, страдать, не обретя гармонии в себе и не увидев её в мире? Не быть просветленным, и только держать себя на тормозах?
   Когда меня настигла любовь к Наташе, и было больно, я готов был от всего отказаться, от всех первоначальных понятий, от любви, которая делает так больно. Это, видимо, нужно. Но от этого не легче. И зачем, и за что? Кому нужна несовершённая любовь? Несколько девчонок страдает из-за меня, а я из-за Наташи. Зачем нас развёл Бог? Пишу тебе, чтобы ты пролил свет на этот хаос, на это тёмное во мне и неверующее, уйти от которого я пока не могу. Володя.
    Письмо пятое.
   Эх, какое хорошее письмо! Тебя мне, Анатолий, Господь послал! Иначе быть не может. Не может. Спасибо тебе. Я уже люблю тебя временами. Временами во мне грязь и низость чувствишек, и всё кажется пресным и напрасным. А порой люблю! И тебя, и друзей! Хоть и высоко, но это правда! Правда, понимаешь?! Неужели и во мне просыпается Бог? Как мучился Лев Толстой его рождением. Твоё первое письмо лучше второго, чище! Но как же жениться без любви? Дом без любви? Я этого не понимаю. Или это юношеский максимализм? Не знаю. Но спасибо тебе. Буду думать, любить, жить, чувствовать! С такой благостью, как после твоего первого письма, в сердце жить!!! Спасибо, Анатолий. Ты хороший человек. Но и в тебе, по-моему, иногда социум мутит воду…
   По выходе Анатолия из тюрьмы мы несколько раз встречались. Первый раз на набережной Ангары у гостиницы «Интурист». Он сидел на скамейке и ждал меня. Когда подходил, взглядом найдя его затылок в кепи, возвышающийся над спинкой скамьи, он, точно чуткий зверь, ощутив, что на него смотрят, тут же оглянулся. Я подумал: вот, что значит «зэка», привыкшие к всегдашней опасности. Они и спиной видят!
   Как-то он забрёл пьяный ко мне в гости, в малосемейку, где я жил уже с женой и дочерью. И остался ночевать на кухне, на полу, больше положить было негде. Всю ночь во сне что-то борогозил, вскрикивал, грязно ругался, рычал, мычал, мешая нам спать. Жена, да и я, были в шоке! Потом при очередной встрече рассказал, что лежал в психушке, лечился. И похвастался, как гонял там какого-то молодого больного, мол - принеси носки. С его «матёрым» прошлым сие было возможно. Мне такая дедовщина знакома была с армии, и я недоуменно заметил:
   -Христианством тут даже не пахнет…
   Последние несколько встреч были в храме. Там он, слава Богу, был приличен! Тяжкая жизнь, конечно, отложила не совсем красивый отпечаток на лице. Семью он так и не создал. Ещё в студенческие годы мать моего друга Игоря, опытная зрелая женщина, директор школы, когда рассказал ей о письме с просьбой найти женщину для находящегося в тюрьме, на мою юношескую мечтательную желторотость ответила, словно отрезала:
   -Не верь, пусть сам ищет…
    Жена у Анатолия была до тюрьмы. Он поэтично про неё писал, как чует её, работающую водителем троллейбуса, за вёрсты на маршруте. Но быть в письмах нежным христианином, особенно за решёткой, это не значит быть таким же на воле. Человек двусоставен - в нём зло  и добро. Дай Бог, чтобы добро всё ж таки в Анатолии, как и в каждом из нас, возобладало!