У пересохшего фонтана

I
Вдали, чуть вглубь от хода улиц, в немой тени пустых аллей, у пересохшего фонтана, уж лет как с десять без воды — немногословно блёклый образ, Андрей Олегович Несвой, переживатель безнадёги и беспросветный узник дум, несовпадений и печалей.
«Ну вот... Вновь маюсь, вновь хожу. Вновь бездна улицы, вновь тщетность. И одиночество — как страж, впритык приставившийся к доле. Уж лучше б помер, чем вот так. Но, знать, зачем-то да живу ведь... Как хорошо б, коль не за зря...»
Герой вздохнул, чуть засмотрелся, а после двинулся в киоск — на ерунду обзор затеять да безделушки поглазеть.
По благосклонности маршрута, путь предоставился простым — ни потрясений, ни людей, лишь однотипность да безвестность. У чуть зелёного киоска с неброской вывеской «Мир грёз», как и обычно, ни души. Внутри подобная ж картина — лишь продавцы и пустота.
«Мне б посмотреть что... Что поярче...»
«Вот медальоны. Трёх сортов. Есть с рыбой, с птицей и с трезубцем. Вам хоть какой-то подойдёт?»
«Да подойдут то в раз все трое... А что с ценой?»
«Полсотни долларов любой.»
«Дороговато...»
«Век таков.»
А дальше с тщетностью назад. Без рыбы, птицы иль трезубца, но с жаждой выкупить всех трёх.

II
Явь неустанна и уж вот промчал аж год. В стенах, что с вывеской «Мир грёз» всё тот же самый бренный образ — Андрей Олегович, сей раз уже при средствах и при всё той же прежней страсти приобрести набор из трёх.
«Вы что! Давно уж раскупили.»
«Эх, не достались. Не судьба.»

III
Средь вьющей сон вечерней тьмы — два беспризорных человека, Макар Егорович Степной и Павел Францевич Потешный, один - литейщик и кузнец, второй — помощник, сотоварищ и соратник. По всем из дел и авантюр. Ход монотонного досуга до безнадёги небогат — немногозначная беседа да дегустация тоски.
«Как всё ж громоздок и запутан наш несуразный бренный мир, как неоправданно нелеп и непомерно непонятен. Кто б изъяснил — с чего, на что...» - вздохнул один из говорящих и углубился в плен кручин.
«Так в том пугающем и суть. Чем расторопней бьют часы, тем запоздалей длится время. Всё, что на вид до взвыть потребности бессвязно, коль в дебрей внутренних брешь влезть, сплошь неуёмно многогранно, непостижимо и чудно. И несерьёзно вить прогнозы иль апеллировать до уз хоть минимально здравых логик. Да и к чему сие, коль вникнуть и посмотреть со стороны. Чем произвольней суть пророчеств, тем однозначней ход судьбы.  И вихрь туманности, как знать, вполне, поверьте мне, возможно, лишь на победность и прогресс. Но, чем изящней подогнут, тем неказистей, жаль, отрежут. На что из средств ни полагайся, коль цель мертва, не расцветёшь. И не дано ни утолиться, ни в безмятежность путь сверстать. Чем безмятежней плод покоя, тем неуёмней червь тревог. То, как ни горестно, закон. И, чем тоскливей ждущий пряник, тем веселей несущий кнут.»
«То нам известно, и взахлёб. Чем у петли невзрачней вид, тем энергичней хруст у шеи. И, чем светлей искра начала, тем, жаль, бледней зола конца. Но, чем рачительней азарт, тем безответственней фортуна. То нерушимей, чем гранит. И, чем расхожистей беда, тем неприкаянней удача. С тем ни поспорить, ни порвать. И, как ни жаль, во всем подвох. Всём, что иль мыслимо, иль зримо. Чем добродушней вид змеи, тем скоротечней путь до яда. Тут лишь смириться да принять. Чем простодушней лица истин, тем изощрённей грим притворств. И, чем незримей колокольня, тем обострённей спрос на звон. Но то, как знать, быть может тоже в своеобразный некий плюс. Чем безутешней век планет, тем безупречней вид на звёзды.»
«Чем хаотичней рой из фактов, тем гармоничней рой из дум.
Чем впечатлительней игра, тем впечатляемей фортуна. И, чем безвкусней торт строений, тем терпче вишенка руин. Но яд по пище не изучишь и явь по грёзам не поймёшь. Чем оголтелей блеск обложки, тем аскетичней шрифт страниц. И, чем прозрачней воды игр, тем, жаль, и гуще и плотней во шторм взметаемый с бездн дна осадок ставок. Но только так всегда и было. И по-другому и не стать. Чем безответственней метатель, тем изворотливей ловец.»
«Чем безутешней плачет клоун, тем веселей смеётся цирк. То до трагичности правдиво. Чем затруднительней горишь, тем беспрепятственней дымишься. И нет сподручных, жаль, маршрутов при неудобных сапогах. Но, чем изящней бьёшь горшки, тем неказистей их ваяешь. То тут, что подлинный гранит. Чем сиротливей нить следов, тем горделивей стать походки. И, чем умеренней дающий, тем отнимающий щедрей. Чем заострённей край когтей, тем вертикальней склон утёсов.»
«Чем за чуму тщеславней гордость, тем покаянней стыд за пир. С тем беспощадным нам и жить тут. Чем упразднённей вера в вечность, тем убеждённей вера в миг. Чем вожделенней спрос на буквы, тем безразличней на слова. Но тот, кто чашке не противник, тот с молотком руке не друг. И лишь с рассудком единение и свято. А с оным всем до слёз дрянно. Но, как спешить - всяк первый учит, а успевать как - ни один. И, как ни жаль, но всё строптиво, непредсказуемо, дурно. И, чем трудней запомнить штиль, тем тяжелей забыть про штормы. То аксиома и закон. Чем потаённей держат нож, тем пунктуальней шлют удары.»
«Чем хаотичней льются краски, тем эстетичней мнётся холст. То в мере высшей актуально, до нестерпимости и слёз.. Чем разрушительней исход, тем созидательней издержки. И, чем прискорбней без плотины, тем заурядней без реки. С тем ничего тут не поделать. И, чем длинней и гибче шея, тем, жаль, и твёрже, и короче ей отведённый поводок. Но хаотичность тоже компас. И иногда вполне благой. Чем безработней кисть рассудка, тем безупречней холст судьбы.»
«Я об земном сейчас продолжу, к нам друг диковинный заедет — не заурядный, не пустой. Он в безвозвратность провожает, не до поры, а навсегда — дел ритуальных властелин, коль напрямую излагать. С ним и об тщетном о мирском речь взять не дурно, и об ином, сплошь от и до потустороннем, необъяснимом во словах. Что в совокупной личной сути многозначительней, полней и, что существенно, логичней, чем то всё оное, что есть на сотню раз многострадальной, нам всем на горестность и муки здесь предоставленной земле.»
«Что ж, занимательно, нежданно. Я б был в восторге, и в лихом. Коль с чем немыслимым подружит, уж так и быть — уйдём в запой. Я ж тех же самых из позиций, что лишь за гранью суть и есть...»
Здесь, плавно смолкнувши, расстались.

IV
Средь покосившейся каморки, безвестно блёклой и сырой, вьёт свой бесстрастно чёрствый день неутолимо отрешённый до слёз поникший силуэт — Ефим Дементьевич Мирских, несостоявшийся артист и убеждённейший мечтатель, до самых подлинно глубинных степеней всепоглощающе наивный и простодушно полный грёз. Вдаль устремляющийся день, немногозначный и скупой, непринуждённо и постыло переползает за обед, непреднамеренно и грузно неся взвесь пресности и дум.
«Да, вновь не густо, вновь уныло, ни новизны, не волшебства. Лишь однотипность, заурядность. Как у покойника в гробу. И хоть завой иль застрелись, век не наладится
Чем и заняться, кто б ответил, так чтоб и с пользой, и с огнём... Ведь не за тем наш мир затеян, чтоб лишь страдать да угасать.»
Герой растерянно поднялся и, обведя вдоль по периметру лачуги дотла померкшей монотонной парой глаз, перешагнувши грань порога, взял путь вглубь улиц и дворов.
По сторонам, как и в задворках струн души, лишь бездна выжженности, вакуум и боль. Ни оживлённости, ни буйства, ни хоть малейших из прикрас. Неприхотливой и небрежной чьей-то горстью без чувств зашвырнутый в мир день безвыразительно туманен и беспробудно сиротлив. Даль неспрепятственно пуста, в плен летаргии погружённая округа беспечно пасмурна и траурно нема. Край блёкл. Пейзаж неприхотлив.
«Где б в чём увязнуть, провалиться — без отлагательств и причин, и про тоску в раз позабывши и от себя в момент сбежав. Есть то ль из мест — из их бессчётных уйм и множеств, где лишь блаженство и комфорт. Где ни невзгод, ни огорчений, ни обстоятельств, ни сомнений. Лишь нескончаемость удач и нерушимость совпадений. Ведь что и вовсе нам потребно, коль не покоя и надежд. Не растворённости в заботе и не открытости для мечт. Всем остальным хоть сыт и будешь, да, жаль, навряд ли плодотворно и с чувством счастья и комфорта от даже высших из побед. Я б потеряться соизволил — запропаститься, ускользнуть... Ведь не под тщетность быль ваяли и не для тягот и тревог. Да только где ж к ним приобщишься. По сторонам пейзаж, дома. Всё то же, собственно, что прежде и что сто сотен раз потом. Где в этой бездне суматохи, изнемождённости и мук есть шанс на значимость и нужность, на самобытность и на смысл. На гарантированность счастья и обязательность высот. Вне прав на чудо и полёт, на разделённость и единство, на обоснованность порывов и утоляемость запросов на полноту и жар страстей весь протекаемый здесь путь неисправимо обречён быть до глубин неполноценным, убогим, мелочным, пустым. Сколь непрогляден век бы ни был, а всё ж пытаешься, живёшь. И даже рук не опускаешь. А дальше дохнешь. Куш не густ.»
Ефим Дементьевич вздохнул, зашёл в кафе, сел близ оконца, съел пищу, вышел. Дальше прочь.

V
Близ запотевших мутных окон, где ежедневно лишь туман, сидит вглубь боли вбитый образ — Наталья Карповна Бесцветных, до слёз безрадостная дама, всю жизнь лишённая надежд и приобщённая лишь к боли. Её привычно скорбный день непреднамеренно невзрачен и утомлённо сиротлив. Ни вдохновенности, ни страсти, ни приобщённости к восторгу. Так — тлен да серость, как в гробу. Из начинаний тоже, жаль, лишь увядание да думы, плен домоседства и тоска.
«Вновь утро. Вновь сама с собою. Как в чьём-то фильме о надрыве, где ни знакомых, ни затей. Лишь монотонность безнадёги и перманентность пустоты. Да всеобъемлющая пропасть неразделённости и грёз, что никогда не станут былью, как никогда не станет морем то, что засохло, став рекой. Мне б плыть, надеяться, пытаться... Не оступаться, не хромать, не унывать и не теряться. Быть безразличней и смелей. И меньше веровать в плохое. А я всё маюсь, всё грущу. Как прокажённая, не краше. И ни комфорта, ни тепла. Ни от успеха хоть огрызка. Лишь обезличенность да тщетность, как в самом скверном из кино. Вновь, как ни горестно, лишь чахну. Вновь без прекрасного, без чувств. Без наделённости блаженством. И без хоть призрачно и кратко брешь сердца греющих забав. Мне до немыслимого тяжко — от безнадёжности, от мыслей, от бесконтрольности судьбы. От рвущей разум меры рисков и от надсадности утерь. Я снова встану, снова выйду, пройдусь по улицам, вернусь. Для чего, для кого. День за днём. Вновь и вновь. Вновь и вновь...»
И, действительно, вновь день и вечер. И, действительно, вновь, как в аду.

VI
У дождь впитавшего окна, средь клетки комнаты с камином, мглой скорби сжатый силуэт — Мария Львовна Осторожных, раба сценических страстей актриса местной театральной галереи. Её пустой уставший взгляд, ничем не радостней, чем мёртвый, нем, боязлив и отрешён.
«Вновь спектакль. Вновь игра. Вновь афиши. А внутри... Мрак, трагизм да надлом. За разом раз всё нестерпимей. И сподручней подчас умереть, чем вновь и вновь опять всходить на эту сцену. Скрой боль, окрась лицо в улыбку. И вновь играй, кружись, ликуй. А в сердце вакуум, дыра. А на лице бездушный грим. Как склеп, где, видно, мне и сгинуть. Вновь непрестанно одинокой, вновь неприкаянно одной...»
Тут разродился телефон: «Мария, вечером играем. Напоминаю не забыть.»
«Спасибо. Помню. В четверть буду.»
«Да, непременно. Зал битком.»

VII
Под окосевшим диском солнца, всласть разгоревшимся в сто ламп, бьёт буйством жизни юный день. По сторонам разгул раздолья. На пёстрость щедрая палитра до неприличного густа и сердобольно многоцветна. В тон дыма выполненный свод взахлёб пустого небосвода неиссякаемо бездонна и безгранично широка. Чуть пресноватый вязкий воздух свеж, нежен, густ и шелковист. Край беззаветен. Зной притягательно приветлив и соблазнительно игрив.
Вдаль направляющий свой шаг Андрей Олегович Несвой, наперекор цветущей яви, тих, хмур, задумчив и угрюм.
«Где он, смысл, где для лучшего повод, где тот всевластный высший сеятель причин и подгонятель обстоятельств и свершений, где ключ от замыслов, от были, от самых скрытых из глубин. По чьей из прихотей мы здесь и для какого из финалов... Где в общем хаосе событий спит то зерно великих дел, не увязающих в напрасном и предрешённых от и до ещё до запуска реалий. Вот я — всё маюсь, всё ищу, всё для чего-то уповаю. И не живу, и не сдыхаю. Так — разлагаюсь да терплю. Едва ль для лучшего в дальнейшем иль для способного спасти, переиначить и утешить. Так поскитаюсь да исчезну. В никуда, без следа и никем. Что за век, что за дни, что за путь... Вот даже те же медальоны — не смог, не сдюжил, не купил. Не воплотил, а как ведь грезил. И всё равно, жаль, упустил. А кто-то справился, сумел. Стал обладателем, счастливцем. Так заурядно, так привычно — не находить, терять, сдаваться. Всё созерцать да ошибаться. И быть довольным пустотой. И так, увы, за годом год. Без хоть малейших изменений. И без надежд на оный лад и на иной расклад итогов. Нет грядущего — горькое, скверное. И хоть и участь лишь в начале и во зените солнц диск, а нет на дельность ни намёка, на к чуду близость, к волшебству и к продуктивности попыток, столь многочисленных и рьяных и столь досадно холостых.»
Герой безжизненно вздохнул и, впав в растерянность, взял путь вдаль прочь от собственных же мыслей и от поникшего себя, почти пропавшего в их путах, как покорённый мелью борт. 

VIII
Средь оголтелой мостовой, ещё недавно перекрытой, нетерпеливо и громоздко вьёт свой бесхозный вектор день. По сторонам простор округи — шум, гулкость, суетность, пейзаж. Из плена стен улепетавшая на волю Наталья Карповна Бесцветных, вновь промышляющая скукой и созерцающая свет в его текущем естестве, не самом броском и прекрасном, но всё ж способным смочь отлечь. Во всём хоть малость обозримом — мир, привлекательность и зной. Внутри ж мятежная неловкость, неразделённость и трагизм.
«Вот он, яви чертог злополучный, плен бренных уличных улусов, бриз ветра, чёрствость серых зданий, горсть куцей зелени и глушь. И я, в ней чуждая, как путник, за долготу заморских странствий не сохранивший путь домой. Чем утолиться иль развлечься, в чём обрести таки покой. Где он тут, рай мой персональный, в каком, кто б знал, из уголков... А то всё бродишь, ищешь, смотришь. А отыскать опять никак...»
Тут, как из тайных закромов, вглубь тротуара вдруг ворвался рой подростков и, устремившись стаей вдаль, подобно вихрю, спешно скрылся там, где туман и горизонт. У одного из ребятишек из рюкзака свалился зайка и остался лежать на земле. И вот, спустя едва ль минуту, к его обшитой плюшем плоти подобралась тайком семья из мамы с сыном, не самых щедрых на финансы из сословий, став озирать от остальных отставший груз.
«Ты возьми, сами вряд ли прикупим, а так играть хоть с чем найдётся, коль попрошайничать всё лень...»
«Да не нужен он мне, есть дай лучше!»
«Где ж найду? Не решил, не подумал? Ишь чего, обормот, есть давай. Сам ходил бы просил, вот и дали б. А то сама всё, всё сама...»
Попререкались. Разошлись.
Наталья Карповна нагнулась и, невзначай поднявши зайку, тайком взяла его с собой: «Не беспокойся, бедолага, не уроню, не отпущу.»

IX
На пире чайников и чашек, всласть разразившийся разгул — кто-то льёт, кто-то пьёт, кто-то смотрит. Всё вместе — выставка сервизов. И средь неё, помимо прочих, Андрей Олегович Несвой, глядит, скитается, скучает. Перенимает суть традиций и привыкает к стае лиц. На крытых в скатерти столах — весьма не хилое раздолье: шквал всевозможнейшей посуды, шторм яств, бесчисленность костюмов, звон песен, пляски и восторг. Чуть вдалеке, близ края зала, на позолоченном подносе, столб горкой сваленных блинов. На тумбе в центре — самовар. Близ ширмы слева — кадка с мёдом. А метрах в трёх, но только вправо, за миской с творогом и жижей, на вид похожею на клей, ест краснощёкий карапуз с к нему приставленной в надзор горбатой бабкой. Малец проворно уплетает, пьёт розоватый вязкий морс и шлёт угрозы взять добавку, как вдруг, неловко поперхнувшись, в миг начинает громко кашлять, звать на подмогу и краснеть.
«Ты, скот, безмозглости служитель, пасть что набил как бегемот? Иль есть манерно не учили? Иль лишь в хлеву весь век и жил? Вот идиот то — стыд и горе. Ох я тебе и помогу!»
Тут взяв подог и размахнувшись, соглядатайка, не теряясь, в миг зарядила бедолаге точь в точь меж выпученных глаз: «Ох и добавлю, ох узнаешь!»
«Всё, прочь, на выход и бегом. И ни за что не возвращаться. Спать, забываться и дрожать.» - Андрей Олегович вскочил, как будто сам с не меньшей силою огретый в ход запустившейся клюкой, и с прытью ввергнутой в шок рыси на зов мишени мчащей пулей в не покидающем ознобе в момент вприпрыжку вышел вон.

X
Средь мрака сонного кафе, под томной тусклостью трёх ламп, пьёт чашку кофе сникший образ — Мария Львовна Осторожных, всласть погружённая в печальность и чувство боли и тоски. Её немой погасший взгляд невыразительно бесстрастен и обессиленно уныл. В невольной грустью сжатых мыслях лишь беспросветность и надлом, в душе дыра, в судьбе досада. В тарелке суп. А в сумке грим.
«Вновь жду, вновь думаю, вновь маюсь. Вновь уповаю, вновь стремлюсь. Есть в том ли логика, кто ж скажет... Иль лишь усталость, лишь обман. А ведь как будто впрямь живая. Как будто нужная. Своя. Эх, жизнь. Иллюзия иллюзий. Нет счастливых, увы. Не живёт. И лишь подобия подобий. И пустота. И я... Одна.»
Она задумчиво вздохнула, чуть повзирала в бреши окон и, расплатившись, вышла прочь.

XI
Средь тихой комнаты три тени -  Макар Егорович Степной, с ним Павел Францевич Потешный, с ними зряшными двумя — Ефим Савельевич Подлунный, тот самый мрачный ритуальщик, чуть нелюдимый, но живой.
«Что ж с нашим миром всё ж не то, что так убог он да невзрачен...» -  Макар Егорович вздохнул и угубился в мерный ступор.
«Так тут к нутру его вопросы. К канве устоев и стезей. Ведь не дано, видать, иначе, чем так, как нынче здесь и есть. Чем дефицитней мышеловки, тем хаотичней строй мышей. С тем, к горю, вряд ли ведь поспоришь. И, чем на холод крепче падкость, тем на огонь ранимей спрос. Чем примитивней блюдо двери, тем изощрённей яд ключа. И, чем по кругу дольше ход, тем по прямой, жаль, краткосрочней. В том несуразном и беда. Чем избирательней палач, тем поголовней приговоры.» - дал Павел Францевич ответность и опечаленно зевнул.
«Чем благородней шум дождя, тем неказистей дрожь озноба. То тоже правило ж, как рьяно с ним не спорь. Чем беспричинней поспешишь, тем безучастней опоздаешь. И, чем призывней манит цель, тем хладнокровней гонят средства. То тут основа из основ. Чем уникальней оболочка, тем тривиальней суть нутра. И, чем дровам невыносимей, тем безболезненней золе. То здесь, к прискорбию, устав. Чем одомашненней курс ветра, тем беспризорней и строптивей строй в нём взметённых парусов.» -  Ефим Савельевич продолжил и, вдруг запнувшись, вновь умолк.
«Чем безучастней палачи, тем головастей негодяи. То тоже факт, и роковой. И, чем целебней хлещет кнут, тем смертоносней травит пряник. Не забывайте всё ж об том. Чем милосердней мягкость клавиш, тем беспринципней жёсткость нот. Здесь от коварства не укрыться, хоть ты сквозь землю провались. Чем хаотичней кривь дорог, тем гармоничней глушь обочин. И, чем желанней сердцу соль, тем безразличней телу раны. Но нам милей разбить кувшин, чем согласиться вылить воду. С сим неприкаянным упрямством путь, как ни траурно, лишь в ад.»
«Чем управляемей посев, тем бесконтрольней урожаи. Здесь ни сомнений, ни дилемм. Чем молчаливей аферист, тем громогласней авантюры. И чем истоптанней земля, тем неизлётаннее небо. И, чем попавший холодней, тем и промазавший беспечней. Но, потеряв, увы, стога, уж игл, как правило, не ищут. То тоже догм любых бессмертней и всех из принципов живей. Чем закруглённей суть углов, тем угловатей сущность круга. Но, чем острей утрата цели, тем оживлённей поиск средств. Так что не майтесь, не теряйтесь и не тянитесь до петли. Чем хаотичней шторм былого, тем штиль грядущего ровней.»
«Чем хладнокровней тушишь спичку, тем сердобольней ждёшь костра. То в самом деле справедливо. Хоть и до гиблого дрянно. Чем недовольней кто спасён, тем благодарней кто погублен. И, чем тревожней нам уснуть, тем вожделенней не проснуться. И по-другому и не быть. Чем очевидней суть поступков, тем потаённей суть причин. И, чем ровней и краше цель, тем угловатей суть издержек. Чем безалаберней цветенье, тем покаянней листопад. То, как ни тщетно, неизменно. Чем приглашаемей отмычки, тем прогоняемей ключи.»
«Чем неподкупней палачи, тем беспристрастней гильотины.  Но неуверенный дрожит, а убедившийся ликует. Но как узнать лишь — что за рок, что за исход тебе отмерен: иль победительно лихой иль унизительно бесславный. Чем безразмерней стая грёз, тем худосочней стая шансов. То неизменней аксиом. Чем толще нить, тем мельче бусы. Сколь от подобного ни вой. Чем выше лестница, увы, тем неустойчивей перила.»
«Но и к себе тут есть вопросы. И тоже шибкие, увы. Чем безразличней сеешь искры, тем хладнокровней жнёшь пожар. Но мир сложней, чем тир иль счёты. Чем дружелюбней вид крючков, тем несговорчивей нрав рыбы. Чем осушённей взвесь напитков, тем неотведанней твердь яств. И, чем скупей и жиже память, тем акт беспамятства щедрей. Но, жаль, в дверях не устоявши, не удержаться и в окне. И чем черней чума песчинки, тем разноцветней пир песка. Так что, увы, не пожалеют и уж подавно не поймут. Чем обоюдней бессердечность, тем безответней гуманизм. Чем осторожней стёкла льют, тем безалаберней те бьются.»
«Но и у риска есть ведь прок. Чем предсказуемей полёт, тем произвольней хват за воздух. Чем монотонней бремя штиля, тем невесомей груз штормов. Так что не думайте, дерзайте — неутомимо и взахлёб. Чем прогоняемей печаль, тем приглашаемей надежда. То полновесней всех из барж. Чем изнурительней восходишь, тем убедительней стоишь. Но и опасность всё ж густа. И, как ни горестно, фатальна. Чем ненавязчивей крючки, тем содержательней уловы. Чем незаметней прутья клетки, тем беззаветней нрав зверей.»
«Чем хладнокровней аргументы, тем горячительней сам спор. Чем неприступней твёрдость грунта, тем одержимей землекоп. То есть не более чем жизнь. Чем нарушаемей покой, тем нерушимей беспокойство. Чем подневольней штиль находок, тем своевольней шторм потерь. С сим, как и с прочим, лишь смириться. Чем грандиозней вескость цели, тем невесомей сущность средств. И, чем сомнительней мораль, тем убеждённей моралисты. Но всё ж дерзать и впрямь не глупо, хоть зачастую и смешно. Чем бесшабашней нарушитель, тем безучастней контролёр.»




XII
Средь оголтелости кафе, пир посетителей и красок. Всяк бросок, лих и оживлён. Без хоть единой из причин в плоть яви вросший дух восторга всепоглощающе размашист, но в то же время крайне сдержан и отчуждённо боязлив. Ход в день вплетаемых событий, до безобразия постылых и однотипно холостых, неисправимо монотонен и озадаченно уныл, хоть в то же время и фриволен и даже юрок и игрив. За занавешенным на треть, блеск солнца выкравшем окошком — плен начинённых скукой улиц: ширь вдаль бредущего проспекта, медь крыш и ветреность погоды, всё до предела тривиально и беспросветно лишено и потаённого азарта и волшебства иль новизны. Близ в свод упёршихся колонн, на отдалении от центра, в чуть меньше людной части зала, где из отпущенных прикрас лишь витражи да гарь камина, вьёт свой потерянный досуг вновь всё настолько же ничейный Андрей Олегович Несвой, что от объявшей в плен тоски, за разом раз всё нестерпимей рвущей сердце, прочь отпустил себя из дома и переправил в то, что вне. Он по привычке мнёт салфетку и пожирает взглядом лица по дозволению от судеб сесть счёвших должным за столы - в нещадном поиске того, что уподобится привлечь и оказаться в раз и смыслом и свежим поводом для мечт. И, как известно, коль искать, то иногда и впрямь находишь. Вот и сейчас с час где-то с малостью спустя за креслом слева объявился милый образ, в миг поспешивший впиться в разум и побудить тайком подняться и ненароком подойти.
«Я к вам... С до близости вояжем и с ко взаимности путём. Я б крайне рад был — аж до дрожи, как в самом страстном из кино...»
«А мне к чему то — не ответишь? Ты хоть порвись на лоскуты от порождённого мной счастья, мне от подобного то что — что за немыслимый резон и за диковинная прибыль. Что извлеку я — скрой завесу, что за несметные блага?»
«Как что... Привязанность... Меня...»
«Нет, мелковато — убирайся.»
«Ну что ж — бывайте!»
Разошлись.

XIII
Средь в хаос будня взятой стройки — всласть цвесть пустившийся аврал: шум, лязг, бой свай, гул молотков и распростёртость котлованов. Меж экскаватором и краном — три крепкотелых лоботряса, два в однотипной серой робе и третий в подлинном рванье.
«Я тут к чумазой в гости сватал, та чуть от счастья ни охрипла, как мной быть взятою ждала. Так напихал ей — аж кряхтела, и пасть ей чокнутой продрал, и зад до кратера расширил, что аж стоять едва могла.»
«А я жене своей второй за раз три зуба утром выбил. Вот, с кем сойтись, весь день гадаю, коль с ней, собакой, не срослось.»
«А я гулял, и, кстати, шибко — и всю получку засадил, и две цепочки сдал в придачу. И так посуду смачно бил, что убирать не успевали.»
«Ну что — по водке и домой? А то уж полдень, край недели.»
«Да, не мешало б, соглашусь. Коль не потеряны стаканы, то не утрачена и жизнь.»
«Ты что уставился, осёл?» - вдруг подскочил один из трио и, сделав несколько шагов, стал рядом с юношей в пенсне, каким неведомо маршрутом вдруг умудрившимся пройти за ряд из столбиков ограды.
«Вы там колодец не закрыли — вдруг упадёт кто...»
«Отвали! А то тебя ж туда и скинем. Усёк?»
«Усёк. Уймитесь. Ухожу.»
Сим незатейливым беднягой был по неловкости фортуны Ефим Дементьевич Мирских. Он опечаленно вздохнул и, шаг ускорив, впал в прискорбность: «Что за мир, что за люд, что за век? Зачем, кто скажет мне так жизнь, и разве жизнью то зовётся? И впрямь ведь дышат, пьют, галдят. Перемещаются сквозь время. Кутят. Плодятся. Ждут. Спешат. А я всё маюсь, всё ищу. Всё ожидаю тот миг чуда, где в раз и счастье, и единство, и переполненность нутра всей полнотой доступных чувств и постижимых состояний. А те — без смысла, без любви, без череды надежд и целей и без заветного внутри. И ведь не дохнут, остаются. И вряд ли чахнут иль горюют. А я кручинюсь. Я грущу. И не возрадуюсь уж, чую. Ни через день, ни через век. Так — поскитаюсь да погибну. Им окаянным на восторг. Как всё бессмысленно, как гибло. Хоть взвой навзрыд и удавись.»
Вдаль поспешивший силуэт, став углубляться в муть тумана, неразличимо потускнел и, окончательно размывшись, в конце концов исчез совсем.

XIV
Близ одинокого причала, где из прикрас лишь мрак да ночь, зрит в беспросветный полог неба боль впитавший хрупкий образ -  Наталья Карповна Бесцветных, что, робко выбравшись из дома, вновь промышляет безнадёгой и помышляет о судьбе:
«Как зряшно, пусто и нелепо всё, что ниспослано нам здесь. И дни, и участи, и цели. И траектории стезей. И обязательства. И страсти. И предпосылки для причин. И неизвестность. И случайность. И неизвестность. И азарт. Всё тлен. Всё мизер. Всё неправда. Сегодня, завтра. Вечность. Миг. Взлёт. Взмах. Снижение. Упадок. Нет, не случиться, не расцвесть...»
Она задумчиво вздохнула и, развернувшись, скрылась прочь.

XV
В фойе, средь жаждущих спектакля, пир разнородности чудес — шум, блеск, разгул и суматоха, шквал лиц, туфлей и декольте и терпкость запахов парфюмов. В чуть спёртом воздухе помпезность. В глаз блеске — живость и азарт. У бездны зеркала, в чуть тёртом старом фраке,  Андрей Олегович Несвой, всласть созерцающий рой прочих и выжидающий момента, чтоб учинить сеанс знакомств. И вот, как вскользь вдруг показалось, близ арки справа показался милый и образ в чуть странной шляпке и с платком.
«Я б пообщаться, разузнать вас, вне изощрений и притворств и с беззаветностью в мотивах.» - лишь поравнявшись, протянул в напев герой.
«Ах, как занятно, как прелестно. Хоть аплодируй и пляши. Столь бесконечных идиотов впрямь поищи ещё поди. Ты б развернулся да без пауз — прочь, восвояси и с концом. Не отвлекай мой ум от скуки. Не до убогих, извини.»
Герой вздохнул, погоревал, впал в безучастность, чуть постоял, поогорчался, сел, посидел, встал, вышел вон.

XVI
Средь тихой комнаты, где вечер и монотонность тишины, без суетливости иль спешки тайком смакует плен покоя беспечно пойманный в плен праздности и грёз сонливо томный одинокий женский образ -  Наталья Карповна Бесцветных, в сей молчаливый поздний час уединённая от прочих с самой собой и склепом стен. По сторонам приют забвенья. В сумбурном внутреннем настрое — пассивность, ветреность и вялость, взвесь дум, растерянность и грусть, что в целом явственно привычно и далеко от новизны. Внутри приятная разбитость, неразделённость и тоска.
«Вновь одиночество да я. И ни тепла, ни приключений, ни предвкушений, ни забав. Лишь обречённость да хандра. И чем утешиться, чем скрасить дня, уж ушедшего, черёд. Чем насладиться, чем отвлечься. И ум чтоб исподволь потешить, и плоть подспудно подразнить. Ведь, как ни тщетно признаваться, нет оных прелестей и див, меня самой чудной помимо. Ведь как не много тут дано, что помогало б и забыться, и оторваться от забот. И вознестись над постоянством, и ощутиться не чужой. И во стыде порастворяться, и от тревожности спастись...»
Она загадочно зевнула и, нерешительно застыв, всей в грех зовущей многогранностью нутра всласть предвкушая, как впадёт в грядущий трепет, в миг невзначай спустилась вниз и, разведя пошире бёдра, в срам вектор взявшей парой пальцев, неосторожных и шальных, засеменила вверх и вниз вдоль жадно полных влаги складок, столь изнывающих от жажды по ум пьянящей бездне ласк. Шторм оголтелости взял старт и, чуть спустя, дойдя до пика, был разрешён лавиной стонов и вознесением в экстаз.
«Ох, как волшебно, как прекрасно. Как в самом сказочном раю. Как в самом деле всё ж отрадно быть с телом собственным в ладу. Как восхитительно. Как славно. Что не дано и описать.» - она довольно потянулась и, облизавши соки с пальцев, вновь опустила их обратно и отдалась в приют блаженств.

XVII
Средь жадно тесного вагона, где спёртый воздух, шум и гарь, мчит вдаль средь примеси из оных непоправимо сникший образ -  Ефим Дементьевич Мирских, что, путешествуя вне цели, рвясь из одних широт в другие, льнёт к пестротой набитым окнам, столь расточительно просторным и притягательно родным. За таковыми глушь пейзажа, зной дня и суетность рельефа, со всё растущей мерой прыти взахлёб стремящегося прочь. Внутри ж пассивная статичность — возня, галдёж и пресность морд. На лавке слева — бабка с внучкой: перемывают кости люду и обсуждают женихов:
«Твой Борька — бестолочь и плут. Так на беду ещё и нищий.»
«А где иных ещё найдёшь... Кто был, тем сердце  латала.»
«Так ты пытайся, охмуряй, их, неприкаянных, тут море. Не расслабляйся, искушай.»
«Я б, да мне власть, всех всех пленила. И в каждом первом расцвела б.»
«А так и надо, так и нужно. Всех подматросить да забыть. Им намекни лишь, предложи. И собирай уже готовых. И хоть верёвки впору вей. Чтоб всласть за них потом стать дёргать. А не на шутку коль приспичит, то, не стесняясь, и порвать. Их окаянных пруд пруди — и импозантных, и корявых, и кошелькастых, и пустых. Лишь облюбовывай да пробуй. А ты всё мешкаешься, ждёшь. Ведь, как известно, кавалер сам по себе, как лист, не липнет. Коль не окучить, не прильнёт.»
«Да я измучилась уж напрочь. Всяк иль сплошь нищий иль дурак. Иль в раз, на полную проруху, насквозь и бедный, и тупой.»
«А ты пытайся, искушай. Ведь посулить что чай уж знаешь...»
«Что ж за неистовейший ужас...» - Ефим Дементьевич вздохнул и озадаченно замкнулся: «Как так возможно жить и думать. И признаваться человеком. В миг не проваливаясь в ад и не имея в арсенале ни обязательных рогов, ни неотъемлемых копыт. Как сей кромешнейший весь хаос не пресекается в моменте, а безнаказанно цветёт и беспрепятственно плодится, как по окраинам репей. Для жалких них ли был ваяем этот мир, для их ли пакостной породы. И ни святой небесный свод на твердь земли упасть не рвётся, ни свеет мирской с оси сойти. И коль и им и мне век общий,то краше сдохнуть. Иль и рождённым не бывать. И не дышать и не сбываться. И не знавать ни явь, ни дни.»
Герой поверженно поник и, радосадованно вставши, в заполонившей всклень хандре стал пробираться в межвагонье — прочь от людей и их бесед и ближе к скрежету осей и им созвучной песне стыков.

XVIII
Средь захолустья сонных улиц, на отдалении вглубь вёрст, пред остановкой близ причала, переполняет ум и сердце всласть в них впустившейся тоской немногословный сникший образ - Мария Львовна Осторожных, вновь утопающая в думах, в плен взявшей боли и тоске, неумолимо неотступной от неустроенной судьбы, всё столь же к горести, увы, неразделённой и обездоленно пустой.
«Вот опять, как и встарь, я одна. И опять всё брожу и скитаюсь. И опять ни надежд, ни отрад. Лишь бесконечно долгий вечер и позабытая в нём я. Вновь позади с лихвой отыгранный спектакль и под овации и смех поспешно скомканный уход в глушь кулуаров закулисья. Лишь только старше стали роли да машинальней стиль игры. Да обессиленнее я. И притуплённей страсть ко сцене. Вот, разобраться коль, и всё. И ни единства, ни тепла, ни облачённости в заботу, ни вожделенных томных уз, ни хоть случайных от и до недолговечных отношений. Лишь перманентная бесхозность да с жизнь длиной за днём день длящийся простой. И вся бесцельная с грош весом популярность, всласть с первых проб преподносимая как дар, как раз за разом всё наглядней и трагичней мой демонстрирует исход, так и осталась, к горю, полностью бесплодной и не способной дать ни близость, ни столь неистово банальный элементарнейший покой и отстранённость от терзаний, переживаний и тревог, от каждодневных горьких мыслей и от в них пойманной себя, давно забывшей как смеяться и просыпаться не в слезах. Все лишь засохнуть и сумевшие цветы, все сотни тех, кто восклицал «я ваш поклонник», всё обернулось лишь досаднейшим ничем, уж скорой старостью и ждущим взять забвеньем. Ни откровений, ни партнёра, ни хоть малейшего того, что не прискорбно было б вспомнить. И, как ни траурно, но дальше лишь мрак, беспомощность да гроб. И ни единого, увы, пусть даже мнимейшего шанса на хоть на мизерность иной быть в минимальных самых самых силах долю. Не состоялась, не смогла, не оправдалась, не сумела. Так — поглазела, повертелась, поувлекалась, поцвела, посозерцала, повзбиралась. Ни для чего и ни за чем. Лишь чтоб остаться в виде фото — на самой дальней пыльной полке, где в чьём-то давнем раннем детстве именовалась я звездой, всласть раздавая за автографом автограф и вдохновляя сотни глаз. Но то тогда — в бесследно канувшем, в забытом. В так и прошедшем стороной. Сколь всё ж убого жизни шоу, сколь безрассудно и дрянно. И уж доиграно почти что и, как ни тяжко то признать, но, независимо, увы, от всей несметности стремлений и упований на черёд, от незапамятного старта и до последних вплоть из дней, до слёз из глаз бездумно глупо, неумолимо сочтено...»
Она бесстрастно повздыхала и, насмотревшись на пейзаж, неудержимо рухнув в горечь, не самой прыткой из походок, посеменив вдаль к горизонту, неторопливо скрылась прочь.

XIX
Средь серой улицы, как призрак, без хоть крупицы оптимизма и вне конкретики в пути, длит незатейливость маршрута вдаль монотонной бездны ночи сон не нашедший силуэт - Андрей Олегович Несвой, что невзначай покинув дом, вновь бренно топчет твердь кварталов и предаётся своре дум, как и обыденно плачевных и беспощадно роковых.
«Ни впечатлений, ни забав. Ни удовольствий, ни пристрастий. Лишь беспросветность ожиданий да неустроенность судьбы, где ни свершений, ни удач, ни утешений, ни надежд, ни хоть кого-то, кто б был рядом. Лишь обездоленность, ненужность. Да однотипность тщетных лет. Без хоть единственного шанса на в чём-то вправду оный вектор. Дни длятся, катятся, проходят. Мчат прочь. Теряются. Горят. Переплетаются. Мелеют. Так ничего и не неся и лишь банально убывая и безвозвратно обращаясь в шлейф блёклой памяти да тлен. И хоть до финиша времён так и пробудь здесь прочих средь — как ни мучительно принять то, так лишь никем и проживёшь. И бесконечно наплевать — и на мечты, и на порывы. Нет, жаль, подобным нынче места — не отпустилось, не срослось. А всё ж досадно, что тогда — в той давней юности далёкой не приобрёл я медальонов, не изловчился, прогадал. Как знать, вдруг впрямь удачу б дали. Иль оградили от чего... А так безвыходность, никчёмность. И я. Забытый и чужой...»
Герой растерянно вздохнул и, окончательно померкнув, шаг убыстрив, подался прочь.

XX
И вновь средь комнатных чертогов три в бледность скрашенных лица -  Макар Егорович Степной, близ Павел Францевич Потешный, а чуть подальше, на тахте — Ефим Савельевич Подлунный. Вновь при беседе, при словах.
«Что всё ж стоит за монстром мира? Что правит сущем здешним всем? И у причин ведь есть причины, и то едва ли и секрет. Но, даже зная подоплёку и осмысляя от и до всё, что существенно для были и для канвы её страстей, жаль, ни крючков не перережешь, ни рыбаков не перебьёшь, не обретёшь, увы, свободы — ни от судьбы, ни от себя. То столь же истинно, сколь грустно. Но только это и верно. Чем говорливей акт посева, тем молчаливей урожай. Чем выше край, тем шире пропасть. Как ни криви, и ни вертись, но сей напасти не отринуть. Чем оголтелей тяга прятать, тем нестерпимей страсть искать.»
«Чем истощённей вид рабов, тем вдохновлённей взгляд хозяев. То здесь у правил во крови. Чем отдалённей слышишь кнут, тем приглушённей чуешь пряник. Но, чем виновней голова, тем неповинней гильотина. Чем ненавистней жизнь с пустыней, тем безмятежней смерть с водой. И сколь нещадно не цвети, а всё ж, как все, увы, завянешь. И даже проще и скорей, тех, кто исходно был никем. Всё собирательное то, что без доподлинных причин, вне объяснимых оснований и вопиюще вопреки любым вменяемым из логик, до криминального огульно тщеславно мнится здесь людьми как то, что кличут справедливость, коль впрямь дотошно прояснять, есть иль банальная издёвка, иль неуместный глупый фарс, при приближении к финалу без исключений и интриг в однообразнейшем ключе преобразуемый в досаду. И, сколь бы ни было то скверно, сей безотрадный гиблый факт, как демонстрирует нам время, увы и ах, неизгладим. Чем персональней акт триумфа, тем коллективней пьедестал. В том ни мельчайших из сомнений, пусть даже кратких самых самых и исчезающе пустых. И, чем вам проще быть тут нитью, тем тяжелей, увы, клубком. Не при почёте самобытность. Не во угла главе, а жаль. И безутешен мир, убог. Неполноценен, мёртв, бесславен. Во всём и вся подряд, что внём. Чем долгосрочней век штормов, тем потаённей прочность шлюпок. Явь, видно, проще просто схлопнуть, что в целом в сути и грядёт. И ни на миг не удивляет. Чем безразличней пишут текст, тем беспричинней ставят точку. Да и кому впрямь сожалеть — об всём верстаемом тут зряшном. Чем озадаченней восходишь, тем веселей идёшь на спуск. Чем обесцененней слова, тем драгоценней молчаливость.»
«Чем бездна памяти просторней, тем мель беспамятства скудней. То исключительно правдиво, в каких из сфер и ипостасей глушь ненароком ни взгляни. Но и надеждам роль найдётся. Хоть и ничтожная порой. Чем неказистей явь дорог, тем живописней сны обочин. То тоже редко, но верно. Чем удлиняемей маршрут, тем ускоряемей походка. Да и, подавшись и в надрыв, всё ж тоже шанс есть удержаться. Не забывайте и об сим. Чем несуразней мера ставок, тем веселей идти ва-банк. Чем принудительней еда, тем произвольней выбор специй. »
«Чем хаотичней молоток, тем согласованней ход трещин. С тем мы знакомы тут аж всклень. Но, жаль, немногое дано, коль путь судьбы уже заказан. Чем обнажённей блеск призов, тем потаённей мрачность правил. То, как ни горестно, закон. Чем преднамеренней зовут, тем беспричинней прогоняют.»
Тут, вновь обмолвившись о бренном и, впавши в дискурс о земном, вдруг неожиданно пришли к весь срок из пауз и бесед в дали таившейся находке:
«Я вам представлю кое-то. Как доказательство судьбины» - Ефим Савельевич поднялся и, развернув бумажный свёрток, взял содержимое в ладони и опустил на ширь стола: «Вот три похожих медальона. Вот с птицей, с рыбой, вот с трезубцем. Три одинаковых почти. А что ещё их обобщает — не поскупиться, рассказать? У всех носителей их бедных вполне похожий курс — один поэт носил безвестный, с простой фамилией Мирских. Он под трамвай попал по спешке. И сразу насмерть. Миг и нет. А вот второй был снят с повеситься решившей — Бесцветных вроде, коль не вру, та одинокою была, да так, видать, мир опостылел, что так во вне и подалась. А третий тоже малым краше — с поспешно спившейся актрисы, что Осторожных, коль вновь прав. Та, век сценический закончив, так, жаль, нигде и не нашлась. В стенах приюта умирала. Без даже корки щедрой хлеба, как и без тех, кто б навещал. А вы вот думайте, гадайте. Есть здесь судьбы печать аль нет.»
«Я б взял их выкинул куда... Чтоб остальным не докучали.» - Макар Егорович встал с места и, постоявши, снова сел, чуть озадачившись, сплошь сникнув и отчего-то побелев.
Ефим Савельевич зевнул и, повздыхавши, отозвался: «То дело здравое, согласен. Но, хоть сто крат их переплавь — что свыше выпало не сбросишь. Да и потребно ли бросать...»

ПОСЛЕСЛОВИЕ:
Средь одинокой пустоты, в склеп снега взятых захолустий, у пересохшего фонтана — чуть различимый силуэт:  Андрей Олегович Несвой, что уж неистово седой и безнадёжно постаревший. В его глазах лишь скорбь и хворь. В остатках мыслей — безысходность. И ни запала, ни затей. Взгляд скуп. Крой личности надломлен. И даже боль как будто тоже уж не та. Он обессиленно молчит. Не суетится. Просто смотрит. И вдруг, случайный сникший взор вдруг, как ошпаренный, дрожит и, содрогаясь, тянет в ступор — средь белой пустоши снегов точь в точь средь бедного фонтана, три однотипных медальона — с трезубцем, рыбою и птицей — те точно самые, что с давних юных лет всё не давали дебрям разума покоя.
«Эх, кто-то ж подлинно счастливый. Три чьих-то жизни. Видно, славных. И вдруг тут вместе. Вот же вздор. А я... Никчёмный, никчемушный. А впрочем... Вдруг и дотянусь.» - герой решительно нагнулся, но, как ни пробуй изловчиться, так и не смог — ни ухватиться, ни уж тем более достать: “Эх, вновь моими не случились. Всё ж, надо думать, не судьба...»