Бар и Феминистка

Подвальный бар «Мориссон», где до сих пор можно курить, тонул в сизом дыме и вони дешевого пива. Я сидел, прилипший к стулу, как жвачка к ботинку, и пялился в стакан с «Белым медведем» — самогоном, от которого слезились глаза и отказывали почки. Таня, барменша с татуировкой «Lover» на декольте, бросила мне соленый огурец: «Жри, а то сдохнешь раньше, чем успеешь допить».

Дверь хлопнула. Вошли двое: девка в косухе с нашивкой «Сожги всех ***в» и парень в очках, похожий на мокрую мышь. Уселись за соседний столик. Она — как динамит в юбке, он — как фитиль, который вот-вот потухнет.

«Слышь, Вадик, — её голос резал воздух, как бритва по горлу. — Если ты ещё раз назовешь меня «девочкой», я оторву твои яйца и сожгу их на костре из глянцевых журналов».

Парень, Вадик, поперхнулся пивом: «Ладно, Ксюш…  Просто… мы же в баре, можно расслабиться?»

Она взглянула на него, как на грязный подгузник: «Расслабиться? Это то, что вы, мудилы, делаете 24/7, пока мы тащим на себе ваше ****ое общество!»

Я фыркнул. Виски потекло в нос, зашипело. Девка повернулась, глаза — два лезвия: «Тебе смешно, дед?»

«Дед ещё твоего папу в жопу целовал, — я вытер рукавом рот. — А смешно, потому что ты орешь, как чайка на помойке. Громко, но смысла — ноль».

Она вскочила, кресло грохнулось. Вадик схватился за голову: «Ксения, пожалуйста, не надо…»

«Знаешь, что смешно? — она уперлась руками в мой стол. — То, что такие, как ты, до сих пор дышат. Вы — мусор истории. Позорные, пьяные, ни на что не годные…»

Я допил стакан, достал из кармана смятый «camel»: «Детка, если бы гнев заряжал микроволновки, ты бы накормила всю планету. Но у тебя проблема: ты борешься с ветряными мельницами, а сама всё ещё живешь в их тени».

Она села напротив, сжав зубы. Вадик потянул её за рукав: «Может, рванем в крафтовую пивную? Там…»

«Молчи! — она ткнула пальцем мне в грудь. — Ты даже не понимаешь, как глубоко в дерьме. Ты — продукт патриархата. Алкоголик, который топит свою никчемность в стакане».

Я закурил, выпустил дым ей в лицо: «А ты — продукт тупой веры в то, что мир можно исправить истерикой. Знаешь, что общего у феминизма и водки? И то, и другое сначала жжёт, а потом оставляет пустоту».

Вадик хихикнул. Она метнула в него взгляд, способный расплавить свинец: «Ты тоже, тряпка! Смеёшься, а сам боишься сказать, что у тебя в трусах!»

«Ой, бля, — Вадик покраснел, как помидор в микроволновке. — Ксю… Ксения, я же поддерживаю твои идеи!»

«Поддерживаешь? — она встала, как фурия. — Ты вчера назвал нашу акцию «милым пикничком»! Ты думаешь, борьба за права — это хобби? Это война, а ты в ней — трусливый заяц в очках!»

Я заказал ещё виски. Таня налила, бросив: «Держитесь, герои. Скоро выйдет сериал про ваш ****ец».

«Слушай, революционерка, — я толкнул к ней стакан. — Выпьешь? Или боишься, что алкоголь — инструмент угнетения?»

Она схватила стакан, выпила залпом, скривилась: «Гадость. Как и всё, что создали мужчины».

«Не мужчины, а ублюдки, — поправил я. — Разницу чувствуешь? Ты борешься не с гендером, а с дерьмом. Но проблема в том, что дерьмо — оно вне пола. Оно — как водка: всех делает одинаково тупыми».

Вадик поднял палец: «Я, кстати, за равенство! Например, моя бывшая…»

«Заткнись, Вадик! — она ударила кулаком по столу. — Твоя бывшая бросила тебя, потому что ты ведешь себя как щенок, которого пнули ногой!»

«Ой, бля, — Вадик схватился за рюкзак. — Я, наверное, пойду…»

«Стой! — крикнула она. — Ты останешься и научишься слушать!»

Я засмеялся: «Вот она, ваша революция. Диктатура пролетариата в мини-юбке».

Она повернулась ко мне, вдруг спокойная, как нож перед ударом: «Знаешь, почему ты пьешь? Потому что стыдно быть мужчиной. Потому что внутри ты знаешь — ты часть системы, которая убивает, насилует, унижает».

Я налил себе ещё, капля упала на рубаху: «Детка, я пью не из-за системы. Я пью, потому что вселенная — это пьяная стерва, которая трахает всех подряд без согласия. А гендеры… это просто позы в её бесконечном порно».

Тишина. Вадик открыл рот, закрыл. Она смотрела на меня, как на грязное зеркало.

«Ты… циник, — сказала она, но уже без злости.

«Нет, — я затушил окурок в остатках виски. — Я реалист. Ты хочешь сжечь мир, чтобы найти правду. А я знаю: правда в том, что он и так уже горит. И мы все — просто пепел, который ещё не понял, что мёртв».

Она вдруг сняла косуху, осталась в майке с Фридой Кало. «Дай сигарету».

Мы курили молча. Вадик ковырял этикетку на пивной бутылке.

«Знаешь, что самое страшное? — она выпустила дым колечками. — Что иногда я слышу в ваших голосах правду. И это пугает больше, чем тупые шутки».

«Правда пугает всегда, — сказал я. — Поэтому мир и делится на тех, кто пьёт, тех, кто кричит, и тех, кто притворяется, что всё в порядке».

Она встала, надела косуху. «Вадик, пошли. Здесь пахнет поражением».

Они ушли. Вадик махал мне рукой, как будто мы старые друзья.

Таня подошла, забрала пустые стаканы: «Ну что, Казанова, разбудил в ней жалость?»

«Нет, — я достал последнюю сигарету. — Просто показал, что в её войне нет победителей. Только пленные».

За окном дождь смывал надписи с асфальта. Где-то там они шли — феминистка и мокрая мышь, споря о мире, который всё равно не изменить.

А я заказал ещё виски. Потому что иногда единственный способ не сойти с ума — это смеяться над тем, как тень от фонаря танцует на стене, будто ей тоже больно