Декабристы

14 декабря 1825 года, Сенатская площадь

Утро было хрустальным, словно стекло, треснувшее под сапогом истории. Воздух словно звенел от мороза, смешиваясь с шепотом шпор и скрипом полозьев — офицеры в белых перчатках вели солдат к площади, где уже колыхалось море серых шинелей. Над головами трепетал стяг с наспех вышитым «К» — Константина Павловича, чей профиль отчеканили на монетах, но чья тень так и не заняла трон.

Меж рядов мелькали лица, знакомые по светским раутам: Трубецкой с тростью, украшенной янтарным набалдашником, Рылеев, чей взгляд метнулся к колокольне Петропавловки, будто вымеряя расстояние до помоста. Солдаты, выстроенные в линию, сжимали ружья с штыками, от которых стыли пальцы. Их шинели, пропахшие дымом походных костров и дегтем, напоминали о войне, что подарила им мечту о воле — и отняла ее у крестьян, сражавшихся за чужие поместья.

— Братцы! — крикнул кто-то из рядов, и голос его, словно пуля, разрезал тишину. — Не за Николая! За Константина и свободу!

Но Константин был всего лишь миражом. Настоящий царь уже присягнул в Зимнем, его мундир, расшитый серебряными нитями, сверкал за окнами, как броня. А на площади стояли они — дети двенадцатого года, вкусившие «Русской правды» Пестеля и идеях конституции, списанных с вольтеровских трактатов. Их мечты витали меж шпилей Адмиралтейства, тяжелые, как ядра пушечных орудий.

Генерал Милорадович въехал на вороном коне, его грудь, усеянная орденами, блестела, как брошь на плаще Смерти. Он говорил о законности, о манифесте, о долге — но Каховский, юноша с лицом поэта и руками убийцы, выстрелил. Пуля вошла в генерала тихо и аккуратно, словно игла в пластилин. Конь вздыбился, сбросив тело в сугроб, где алая кровь растопила снег, обнажив брусчатку — ту самую, что еще помнила, как была частью гласиса при Адмиралтействе.

Тогда пришли пушки.

Они выкатились из-за углов, черные, как волчьи зрачки, их жерла дышали холодом. Первый залп — холостой — прогрохотал глухо, будто гнев Божий, запоздавший на век. Второй... Осколки льда и куски снега взметнулись вверх, осыпая солдат, что вдруг стали мальчишками — кто крестился, кто рыдал, цепляясь за распятия на груди. Третий залп разорвал оставшиеся подобие строю. Тела падали, как спелые яблоки с дерева истории, их шинели, пропитанные кровью, тяжелели, мешая двигаться.

Я видел, как офицер в треуголке с пером поднял обрывок знамени — синее полотнище с вышитым серебром якорем. Ветер подхватил его, закрутил в танце, и на миг показалось, что это парус «Надежды», уносящий их прочь от виселиц и каторг. Но артиллеристы уже заряжали четвертый залп.

Эпилог

Снег, смешавшийся с порохом, оседал на людях, домах, ресницах как пепел сожженных иллюзий. Они хотели свободы, но боялись дать ее народу — и народ, смотрел на бунт, как на спектакль. Их кровь, темная и горячая, замерзала превращаясь в алый лед, затем становясь семенем, которое взойдет через сто лет — в феврале семнадцатого. Но тогда, в декабре, это была лишь жертва, принесенная алтарю свободы, где самодержавие пожирало своих детей

2015