Скелет в шкафу, или маленький костяной ксилофончик

Локотком, застоявшимся в неволе, скелет наддавил дверцу шифоньера и в самый неподходящий момент с грохотом вывалился наружу. Рухнул прямо на Светку, когда та шла из кухни в гостиную с кастрюлей, полной кипящего куриного бульона. Бедная Света! В испуге она расплескала бульон, обварила руки и, выронив кастрюлю, забрызгала кипящим бульоном белые, не прикрытые фартуком ноги - ужас ужасный!
Похрустывая в сочленениях, скелет сполз со спины Светланы и плюхнулся в лужу дымящегося на полу бульона, там и затих, как в парной на ольховой пола;ти. Что ж, кто выварен временем до косточек, тому встреча с куриным кипятком - хоть поливай, хоть костяшками в кипяток суй – хамам и только!
Сродники Светы, муж Андрей и брат Григорий, забинтовали пострадавшую женщину и сложили на кровать, а чтоб забылась она, не стонала и не думала о себе болезной, совершили акт милосердия - включили погромче телек. Покончив со Светланой, подхватили с пола скелет и хотели запихнуть обратно в шкаф, но обратили внимание, что он, падла, в шифоньер не лезет, вытарчивает в стороны, будто ёршик для туалета, и дверцы прикрыть противится.
- Одеть его в материну ночнушку, что ль? - злится Андрюха.
- Не-е, порвёт, - препятствует Григорий, - ткань старая. Помнится, мать покойница наденет рубаху за шторкой и сидит до полуночи, лоскуты на себе сшивает. Маманя-то гладкая была, а тут кость одна – не-е, порвёт!
- Эт-т верно, Гриш, в десятку. Мать ваша была, что кусок сахара, сплошной сироп! Я ей говорю: «Катерина Андревна, давайте выпьем с вами по рюмке чая!» А она мне: «Можно и по две, Андрюшенька, зятёк мой сладенький, и ещё по две, пока Светки нет». Говорит, а у самой улыбка так и ходит поверх грудей, так и ходит.
Андрей шмыгает носом и разливает остаток водки от вчерашнего застолья, заначенный на опохмел.
- А Светку жаль.
Григорий и здесь препятствует, вот ведь спорщик.
- Не-е, бульон жальче. Сестрёнка-т оправится и в третий день зарастёт. Бабы они такие. А бульон, ты сам-т глянь, меж половиц утёк – чистая пропажа.
Андрей бережно отпускает из рук скелет и подходит к двери в спальню.
- Свет, как ты, боляво ещё?
- Боляво, Андрюша, как утюгом сдавило, до того, блин, боляво…
Дело близится к полдню.
- Ну, я пошёл, - Григорий собирает крошки со стола и, запрокинув голову, ссыпает весь, собравшийся на ладони мусор в узкий продолговатый рот, напоминающий потревоженный цветочный зев, на который села крупная махаонша.
- Не суетись, Григ, - Андрей разглядывает интерьер холодильника, - оба подгребём к часу. Раньше не подвезут.
Он снова подходит к спальне и, покашливая, спрашивает через дверь:
- Свет, а Свет! Мы с Григом сгоняем за лекарством. Лады?
- Купи крем.
- Зачем?..
- Меня лечить.
- Так я ж говорю: за лекарством мы.
- Мне дашь?
- Если останется.
- А-а…
Уходят. Света смотрит на свои обожжённые руки в несвежих перепачканных чужой кровью бинтах, и чувствует, как постепенно ей становится страшно.
- Ы-ы-ы… - подвывает она, сползает с кровати и, ёжась, подходит к окну.
Из окна виден тронутый мартовской оттепелью заснеженный двор. На детской площадке под грибком рассаживаются прямо на сырой бордюр песочницы пять разновеликих мужчин. Среди них Андрей и Григорий. В подтаявшем снегу торчат три бутылки водки. На куртке Андрея, брошенной под ноги, белеют крупные куски хлеба. Поверх хлебной нарезки сверкает россыпь недорогих конфет. Мужики похохатывают и рядятся друг перед другом, как на смотринах.
- Мне больно, Андрюша, - шепчет Светлана, поджимая забинтованной ладонью губы, – а ты так…
Она смотрит в окно и вспоминает прожитую с Андреем жизнь. Мужики тем временем срываются с мест и, что-то не поделив, попарно хватают друг друга за грудки. Пятый, оставшийся без пары, орёт почём свет: «Наших бьют!» Тимофей, верзила из дома напротив, валит Андрея на его же брошенную в снег куртку и ногами утюжит товарища прямо поверх закуски. Григорий упёрся лбом в какого-то хлюпика с соседних дворов, и бычится, будто задумал поднять соперника на рога.
Светлана отводит глаза и вздрагивает от внезапного внутреннего приступа. С писком, похожим на смертельный вздох прихлопнутой в мышеловке мыши, из глаз её вырываются горячие, как брызги бульона, слезинки. Она утирает лицо узорчатым тюлем занавески и сквозь разводы накрахмаленной ткани наблюдает, как четверо драчунов падают в снег и становятся подобны насекомым, подколотым к выкрашенной в серый цвет фанерке. Попарно сцепившись, они катаются в подтаявшей массе снега (февраль был снежный!) и, не щадя сил, молотят друг друга. Пятый крикун, опершись на грибок, пьёт из горла; водку…
Светлана отходит от окна, подходит к шкафу и со злостью дёргает на себя дверцу.
- Выходи! – кричит она, прячась за распахнутой половинкой шифоньера. – Ты свободен!
Тотчас беспорядочный топот, сродни ударам деревянных молоточков по сухим крашенным половицам, уносится в прихожую, лязгает костяшками, протискиваясь в щель неприкрытого дверного проёма и глохнет в потёмках лестничного марша. Света бросается к окну.
То, что она видит, окончательно лишает женщину сил. Светлана оседает на подоконник и рыдает, будто выдавливает из себя жизнь, в которой случилось ей жить так странно и так жестоко. Зарёванная жизнь, как пузырёк воздуха под водой, поднимается вверх. Женщина остаётся одна, а рядом нет никого, кроме мерзкого скелета, пригубившего смертельным поцелуем их с Андреем семейное счастье задолго до сегодняшнего дня. Тридцать четыре года супружеской жизни гремучий обманщик таился в шифоньере и исподволь, с особым довольством терзал её женское сердце. «Гуляем, Светик, раз живём!» - любил повторять Андрюха, закатывая гулянку по любому надуманному случаю. И всякий раз в его голосе слышался наигрыш костяного ксилофончика. Наигрыш - «Раз живём!» - превратил Андрея, человека доброго и совестливого, в безвольного, выжженного водкой полу мертвеца.
История появления этого наигрыша в семейной жизни Светланы давняя. Как-то под вечер крохотный сувенирчик выкатился аккурат из телека на пьяный стол по случаю то ли победы «Спартака», то ли под бла-бла-бладство Малахова или Познера, теперь и не вспомнить. Распаковали обёртку, глянули, а в цветастой коробке… маленький костяной ксилофончик!
- Приберу-ка его, чтоб не стырили, - хохотнул Андрюха, тая; сувенир в шкаф, - на вечное хранение!
И всё бы ничего, да только сувенир живым оказался. Костяшки стали расти, делиться на части и через пару лет забавная игрушка превратилась… в человеческий скелет. А с ним к Андрюхе и смерть подступила. Света? Куда она глядела? Не могла же она, женщина чуткая и внимательная, в самом деле, не видеть, что костлявая забава растёт и множится не к добру? – Выходит, смогла. Доверилась мужу, оттого и терпела, прощала, горевала и вновь терпела с обыкновенной для русской женщины правдой. Как тут Пушкина не вспомнить!
«Так что же произошло там, во дворе?» – спросит читатель и, не получив ответа, сам додумает случившееся. И будет прав. Во всяком «Fiction», сочинённом или взятом из жизни, читатель желает видеть именно тот скелет в шкафу, ради которого он приступил к чтению. К иным анатомическим прибамбасам он, как правило, равнодушен. Ну, царапнут, падая, ну, заставят пролить куриный бульон – делов-то!
Значит, и наращивать финал истории, тужась превратить рассказ от сердца в новеллу для ума ни к чему.
1. «Не зашёл» - скажет читатель о тексте, в котором, несмотря на феерическую концовку не оказалось желанного скелета.
2. «У-у, сила!» - воскликнет другой читатель, приобретая авторский скелет как персонаж для собственных раздумий вместе с драм-шкафом не из любопытства или минутного удовольствия, но из личной потребности.
3. Стоп! Первых двух пунктов достаточно. Третий, наверное, лишний. О нём и сказать нечего.