Демон Лапласа

Как можно свободу на цепи менять?
                «Идиллия». Владимир Раевский

Кому как, а мне нравится путешествовать в поездах. В поезде я не чувствую устойчивой связи с землёй и её физическим измерением, отягощающим меня обстоятельством места и степенями вынужденной несвободы. Да и время обретает некоторую условность, поэтому в поезде легче всего приблизиться к пониманию постулатов общей теории относительности, если не непосредственно в определениях релятивистской механики, то, по крайней мере, в психологическом восприятии всех тех сложнейших временных метаморфоз, которые некогда были представлены фундаментальными работами Альберта Эйнштейна.
Впрочем, и вне системы движущихся поездов к понятиям пространства и времени я привык относиться с некоторой осторожностью, поскольку эти вещи видятся мне абсолютно неизмеримыми. И нельзя сказать, что такое отношение к ним появилось в результате постижения законов физики или благодаря моему личному опыту. Скорее всего, восприятие среды обитания и текущего времени дано человечеству априори, детально раскрываясь в его чувственной сфере и нашем общем бессознательном.
Помнится, в детстве я ощущал себя единственной мыслящей точкой в бесконечном пространстве, которое имело смысл и значение только на участке моего с ним непосредственного соприкосновения. Остальной же мир мог быть каким угодно, и до него, собственно, мне не было никакого дела. Вся представляемая вселенная сосредотачивалась лишь в границах моего внутреннего мира, где любое явление подчинялось исключительно личному началу и ничему больше. Времени в этой образной системе счисления просто не существовало, а переменными являлись назначенные мной величины, которым были даны собственные имена, и которым позволялось считаться подлинными объектами воплощённой реальности.
Теперь же моё самоощущение качественно изменилось, и точек сознания обнаружилось превеликое множество. Оттого я уже не могу считать своё личное начало самоназначенным целым, ибо оно, по непонятной для меня причине, оказывается объединённым с неким абстрактным коллективным разумом, включающим в себя чужие миры и иные способы быть. Наверное, так и должна проявлять себя пресловутая ноосфера, ищущая возможность подключения любого разумного существа к своей «мыслящей геологической оболочке».
Прочна ли такая связь – мне неведомо, но точно знаю, что она разрушается, как только я оказываюсь на первой ступеньке вагона поезда, оставляя неподвижной земле всё то, что меня прежде связывало и тяготило.
По давней привычке я прихожу к началу посадки первым, чтобы свободно занимать своё место в пустом купе. Однако на этот раз такого не произошло. Возле окна уже сидел пассажир, который, увидев меня, сделал удивлённое лицо.
– А Вы уверены, что не ошиблись номером? – спросил меня попутчик в явном недоумении.
– Мне редко когда случается ошибаться, – стараясь быть вежливым, ответил я на странный вопрос, который показался мне бестактным и неуместным.
– Извините, конечно, но просто я был совершенно уверен, что Ваше место в соседнем купе, где кроме Вас должны ещё ехать мама с дочкой и мужчина-геолог. Он, кстати, из-за боязни опоздать целых три часа просидел на вокзале, а сейчас, наконец, занял надлежащее ему место. Теперь он увлечён распределением своих многочисленных вещей по багажным полкам.
Любопытства ради я заглянул в соседнее купе, в котором действительно какой-то бородатый мужчина разбирался со своими вещами. Проигнорировав свидетельство всезнайки, я снял пальто и сел напротив.
Было в моём визави нечто особенное, не вполне человеческое. Это «нечто» прочитывалось сразу, только им же и оставалось, не позволяя себя осмыслить и приводя меня в некоторое замешательство и недоумение.
– А Вы что, о каждом пассажире имеете столь подробные и достоверные сведения?
– О каждом. Вот Вы должны были купить билет за три дня до отправления в кассе Витебского вокзала, но срочные дела отвлекли Вас, и Вы приобрели билет на поезд только вчера.
Посвящённость в сугубо личные дела меня неприятно поразила, и, стараясь не показать своей растерянности, я подавил волнение и поправил нежданного прорицателя:
– Тем не менее, я оставил все дела и купил билет на поезд именно тогда, тремя днями ранее.
– Как же так! Вы не должны были так делать!
– С чего это вдруг? Я сам принимаю решения когда  и как мне поступать.
– И всё-таки Вы должны были вести себя иначе. Разве можно предположить, что наш поезд пойдёт не по расписанию или вообще так, как ему вдруг вздумается?
– Но человек-то – существо со свободной волей и вправе совершать свои действия, исходя из целесообразности и обстоятельств времени.
– Вот именно! Обстоятельства времени и места и направляют Вашу волю, которую Вы отчего-то полагаете свободной. В этом смысле Вы мало чем отличаетесь от нашего с Вами поезда, следующего согласно выверенному расписанию по неизменному маршруту.
Взволнованность моего соседа меня обнадёжила. Только что я размышлял о превратностях места и времени, которым мой собеседник, очевидно, придавал значение решающих факторов в деле формирования человеческой судьбы. Хотя мой случай показательно рушил все его логические построения, обесценивая роль фатальных предопределений и весь его механистический детерминизм.
– Но Вы явно не принимаете в расчёт беспричинность хаоса и нарушение закона сохранения информации в сингулярности. А человеком, как и любой другой живой материей, управляет именно неосмысляемая стихия и бессознательный раскардаш.
– И Вы полагаете, что это нормально, разумно и так же должно и продолжаться дальше?
– Но ничего разумного не могло бы возникнуть без феноменов хаоса и сингулярности, позволивших сформировать сложнейшую мыслящую материю. Причём этот опыт неповторим и не укладывается ни в одну приемлемую модель, которую можно было бы принять и осмыслить.
– Вы же не будете отрицать, что именно мыслящая материя, как Вы выразились, и стремится преодолеть эти две неопределённости, её породившие, – выпалил собеседник. Он был явно взволнован, словно предмет разговора непосредственно касался его незыблемых мировоззренческих установок. – Преодолев случайное, утвердится закономерное – жизнь качественно изменится, и исчезнет само понятие неопределённости будущего.
После этих слов я, наконец, понял, с кем мне пристало иметь дело. На память пришли строчки из Гёте: «А я – лишь части часть, которая была в начале всё той тьмы, что свет произвела, надменный свет, что спорить стал с рожденья с могучей ночью, матерью творенья». Смутная догадка осенила меня, не оттого ль ошибся мой собеседник, представитель «вечной силы», хранитель прошлого и провозвестник будущего, что пренебрёг принципом относительности, но не в научном, а в прикладном, бытовом смысле.
– Простите мою самонадеянность, но одним из наших учёных была высказана мысль, что физические и социальные законы схожи по своим причинам и следствиям. Вселенная стремительно расширяется, разделяя и обособляя миры. Те же процессы происходят и среди людей – теряются связи и меняются исходные данные через ослабление влияний и из-за непредсказуемого воздействия тёмной материи, которую никто не может ни понять, ни обнаружить. И на всё на это накладываются законы относительности и неопределённости во времени и пространстве.
– Вы хотите сказать, что мои подходы к счислению событий архаичны и к ныне живущим неприменимы?
– Нет, предполагаю, что в каких-то замкнутых системах Ваш прогноз будет верным и безошибочным. Пользуемся же мы законами Ньютона в системе трёхмерных координат и небольших скоростей.
– Как Вы можете видеть, наш поезд уже тронулся, и два места в нашем купе так и остаются пустыми, так что я ошибся только в Вашем случае. Действительно, сложно выверять то, к чему примешивается не только хаос, приблизительные и неисчислимые множества, но и порождённое «могучей ночью, матерью творенья» неизъяснимое нечто, «тёмная материя», природа которой неясна не только для вас.
– Вот видите! А я совершенно уверен, что тёмная материя способна вмешиваться не только в физическое устройство Вселенной, но и в духовный космос, пребывающий у нас внутри!
Моя убеждённость в столь запутанной и неоднозначной проблеме сильно развеселила моего спутника:
– Хотите это проверить? Нет ничего проще. Вводить в расчёты непросчитываемые величины вообще не составляет никакого труда. Но и результат тогда тоже будет непредсказуем. Куда как лучше оказаться там, где никакой безрассудный случай не зачеркнёт будущего, бесцеремонно вмешиваясь в осмысленное и безмятежное настоящее, – необычный попутчик вдруг развернулся и показал мне на дверь, которая тотчас открылась и в её проёме показалась проводница. Она важно выдала мне билет, который только что получила, объявив, чтобы я поторапливался и проходил в тамбур, поскольку поезд на моей станции стоит не более минуты. Вообще-то до моего пункта назначения ещё оставалось без малого два дня пути, но возражать и что-то доказывать проводнице в сложившейся ситуации, было попросту нелепо. Она удалилась, а попутчик, широко улыбаясь, приветливо помахал мне рукой на прощанье. Я надел пальто, взял свои вещи и направился к выходу.
Поезд остановился на какой-то небольшой платформе, выкрашенной в ярко-голубой цвет. Длина платформы, наверное, не превышала и нескольких метров, поскольку сойти на неё можно было только из дверей моего вагона. На платформе оказался и встречающий, который поприветствовал меня и любезно принял от меня чемодан. То, что он знал моё имя, меня отчего-то совсем не впечатлило.
– Этот поезд никогда не опаздывает, – произнёс встречающий и посмотрел на свои часы, на которых отчего-то не было стрелок. – Мне велено Вас сопровождать. У нас нечасто случаются гости, но Вы – гость особенный, ибо не все, кому было назначено здесь оказаться, попадают сюда без очереди и так необыкновенно быстро.
– Позвольте, кем назначено и когда? Я следовал в N-ск, и до него было невозможно так скоро добраться. Тем более я знать не знаю ни про какую очередь. В этом Вы, наверное, ошиблись.
Мой сопровождающий остановился и покачал головой:
– Никакой ошибки нет. К тому же Вы только что разговаривали с тем, от кого я получил подробнейшие инструкции относительно Вас. А насчёт N-ска не беспокойтесь, всё в порядке и Вы на правильном пути. Более не будет никаких сбоев.
– Да что Вы такое говорите! Какие сбои?
– Я же говорю Вам, что сбоев больше не будет. Вы просто не привыкли чувствовать себя счастливым, поэтому нервничаете. Не понимаю, зачем носить в душе глубины беспредельности, следовать неопределённостям хаоса, да ещё доверяться тёмной стихии, от которой точно никогда не бывает никакого толку.
– А от чего, простите за глупый вопрос, бывает этот самый толк?
– Да вот посмотрите, – сопровождающий поставил чемодан и стал загибать на руках пальцы. – Загибаем указательный и считаем: слева десятки, справа единицы. Выходит восемнадцать, это я два умножил на девять. Теперь загибаем мизинец, он пятый по счёту, и смотрим. Слева четыре – это десятки, справа пять. Сорок пять. Результат умножения пять на девять.
– Ну и к чему вся эта пальчиковая игра?
– Как это для чего? – замотал головой сопровождающий. – Я единственный здесь, который всё может просчитать и запомнить. У нас каждый выбирает то, к чему более расположен. Поэтому никто не нервничает и все счастливы.
– Какое счастье в таком умении умножать?
– Мне известно о Вашем стремлении освободиться от пут земного тяготения, в переносном, так сказать, нефизическом смысле. Поэтому Вы предпочитаете поезда. Смею Вам сообщить, что здесь, в N-ске, отсутствуют все измерения несвободы, мешающие человеку прочувствовать своё истинное назначение, и имеется редкая возможность ощутить счастье непосредственно от самого факта жизни, счастье предсказуемое и осознанное, счастье, неомрачаемое ничем.
– Но это никакой не N-ск, а неизвестно что! – не смог я сдержать своего искреннего возмущения от глупейшей ситуации, в которой оказался.
– В чём-то Вы правы. Но для Вас – это N-ск, для других – станция с иным названием. Однако все спешат и стремятся именно сюда. Думаю, что и для Вас, несмотря на всё Ваше угрюмство, пока ещё ничего не потеряно, и Вы, наконец, обретёте здесь своё подлинное счастье.
– Тогда покажите мне хотя бы одного счастливца! – буркнул я, ясно понимая, что это моё желание явно избыточно и ничего, собственно, никому не доказывает.
– Ну, если Вам меня недостаточно, то давайте остановим здесь любого, и он с радостью поделится с нами своим счастливым самоощущением.
Как раз мимо шёл, насвистывая, какой-то полный мужчина с акустической гитарой, на грифе которой болтался преогромный голубой бант.
– Простите, пожалуйста. Милостиво просим Вас уделить нам несколько минут бесценного общения с Вами и надеемся получить в подарок лучик того счастья, что озаряет Вас изнутри, – мой сопровождающий мягко коснулся ладонью плеча шествующего гитариста.
Гитарист остановился и посмотрел не на нас, а куда-то в сторону, словно испрашивал разрешения на контакт. Мне бросилось в глаза то, что его гитара вовсе не имела струн, а голубой бант свободно болтался по грифу так, что окажись на нём струны, сыграть на этом инструменте всё равно было бы невозможно. Но, видно, это обстоятельство нисколько не смущало бродячего музыканта. Он взял гитару поудобнее, достал медиатор и запел.
Медиатор царапал своим остриём по полировке гитары, и в этом был заключён весь аккомпанемент его нестройному пению. Пел толстяк плохо, но было видно, что в этот процесс он вкладывает всю свою душу. Слушать его было просто невыносимо, но мы таки дослушали его до конца, пожаловав ему несколько глухих хлопков в ладоши в качестве благодарности. Самоназначенный музыкант вежливо раскланялся и с большим достоинством удалился, приложив свою пухлую ладонь к сердцу.
Гостевой дом, куда меня было решено поселить, представлял собой несимметричную конструкцию из голубых прямоугольных блоков, поставленных один на другой. Устройство дома показалось мне весьма странным, хотя остальные городские постройки тоже имели схожую архитектуру, словно зодчие, возводившие эти здания, вообще не имели никакого проектного плана. Недостатков в таком строительстве я мог бы отыскать немало, но как объяснил мне сопровождающий, все мои замечания не имели под собой должной основы. Опасения по поводу открытости и незащищённости этих зданий вообще были напрасны, поскольку, как мне было лишний раз указано, в городке проживают самодостаточные и счастливые люди, не помышляющие ни о каких неблаговидных поступках и, тем более, не желающие присваивать себе ничего чужого. «Жить надо просто и ясно, чудесно и счастливо, избегая излишеств барокко, утончённости рококо и помпезности классицизма. Ваши утописты искали счастье в равенстве и сопричастности, как необходимой форме взаимоотношений, мы же принимаем равенство лишь в условиях существования, оставляя за каждым жителем его уникальность и особую значимость для остальных», – поучал меня мой спутник, не уставляя расхваливать местных обитателей и принятые здесь способы жить. Хотя, как я заметил, пообщаться с проживающими в этом счастливом городке было не так уж просто. Мне представлялось, что такое происходило по причине, о которой говорил мой былой попутчик, когда для закономерного счастливого бытия должны быть исключены все случайные события и раскрыты все возможные неопределённости.
А мой сопровождающий всё твердил и твердил мне о счастье, но я замечал вокруг лишь размеренную неторопливость и неизменную погружённость людей в себя. Все безучастно проходили мимо, не обращая никакого внимания ни на нас, ни на окружающих.
Как-то мы расположились на одной скамейке с пожилым мужчиной, внимательно изучающим какую-то книгу. Мужчина увлечённо вчитывался в отдельные фрагменты текста, другие же, напротив, быстро, не читая, пролистывал, а какие-то страницы отмечал особо, делая закладки из аккуратно нарезанной голубой бумаги.
Мой спутник держался так, словно даже не помышлял вступать в беседу с нашим соседом по скамейке, но я не мог не заметить, что он хорошо его знал и зачем-то желал меня с ним познакомить. Здесь, скорее всего, опять имело место желание продемонстрировать мне очередной пример счастливого и свободного человека. И тут надо отдать должное моему знатоку счёта и таблицы умножения: он таки действительно мог знать всё наперёд, поскольку не искал какой-нибудь невинной зацепки, чтобы вступить с ним в разговор, а терпеливо дожидался, пока тот, наконец, не сделал неловкого движения и не рассыпал зажатые в руке закладки. Мы тут же оба бросились ему помогать, и здесь мой спутник был уже не столь ненавязчив и молчалив.
– Позвольте Вам представить нашего знаменитого писателя, и, пожалуй, не ошибусь, если предположу, что в его руках находится новая книга, вышедшая из-под его вдохновенного пера, – торжественно заявил мой сопровождающий, обратившись ко мне.
Писатель недоверчиво посмотрел на меня и, очевидно, боясь потерять какой-то важный искомый текст, широко раскрыл книгу и с сильным нажимом разгладил ладонью страницы.
Я уже начинал догадываться, что в уравнении, описывающим нечто подлинное, обязательно должны присутствовать в качестве переменных такие вещи, против которых был враждебно настроен мой товарищ по купе поезда, поборник тотального детерминизма. Я всегда был убеждён, что невозможно алгеброй поверить гармонию или пытаться разложить вдохновение на составляющие части, не принимая в расчёт непостижимого просветления сознания с чувственным прикосновением к непознанному. Как здесь можно обойтись без того, что невозможно ни учесть, ни обозначить! Поэтому я совсем не удивился, когда увидел, что в книге отсутствует текст и она состоит из сшитых пустых страниц. Но у меня не было никакого желания искать несостоятельные допущения в доказательствах представленной мне формулы счастья и опровергать жизнеспособность пространства, полностью лишённого любых пут несвободы.
– Смею надеяться, что вся Ваша книга – о счастье, и о том, как хорошо и легко быть свободным, – заметил я, стараясь наполнить свой голос показным расположением и учтивостью.
– Вы проницательны, – ответствовал писатель, – я сейчас занят её новой редакцией. Необходимо только развить основные темы и дополнить книгу новыми подробностями, чтобы лучше понимать феномены свободы и счастья.
Однако к беседе писатель, очевидно, не был расположен, и он, приняв от нас все оброненные им закладки, поспешно засобирался, желая избавиться от нашего вынужденного с ним соседства. Попрощавшись, он степенно поднялся и пошёл прочь, а на его место присели две суетливые девочки, которые не переставали оживлённо болтать, не забывая разглядывать себя в зеркало.
Мы тоже решили последовать примеру писателя. Быструю речь девочек, пересыпаемую смешками, понять было невозможно, зато можно было заметить, что их зеркала ничего не отражали: ни тугие косички с бантиками, ни весёлые детские лица, постоянно туда заглядывающие.
Дорогой до гостевого дома мы шли молча. Не знаю, о чём думал назначенный мне в сопровождающие местный Вергилий, я же думал о феноменах свободы и счастья, о невозможности их проявлений там, где всё предсказуемо и просчитано, где нет роковых случайностей и не существует пут несвободы.
Расставшись со своим спутником, я открыл дверь своей комнаты и отчего-то не узнал её прежнего интерьера. Передо мной открылось купе поезда, где на нижних полках сидели мама и её дочка, а на верхней возился с каким-то прибором бородатый геолог. Это был тот самый геолог, которого я хорошо запомнил, когда заглянул в соседнее купе, где должен был находиться и я, согласно мнению странного предсказателя с нечеловеческой внешностью.
– Вот Ваше место, – сказала мне женщина, указав на свободную верхнюю полку.
«Вот как случается раскрыться свёрнутому свободному измерению», – мелькнула у меня в сознании не вполне оформившаяся мысль, даже не успев задеть фундаментальных понятий о свободе и воле.
– Вы правы, это действительно моё настоящее место, – согласился я со своей назначенной попутчицей, обнаружив, что мой чемодан стоит прямо у входа, являя собой дополнительную степень несвободы. Хотя, если разобраться, здесь и без таковой этих степеней набиралось вполне достаточно для ощущения тесноты, что, однако, не мешало мне получать удовольствие от отсутствия связи с землёй и её физическим измерением.