Замковое

В долинах Лангедока, где виноградники, словно зелёное море, омывали подножие замка де Вильнёв, жила некогда графиня Маргарита — вдова, чья душа носила печать греха, сокрытого в глубине замковых стен. Шестнадцать лет назад, дрожа от страха перед гневом супруга-тирана, она отдала новорождённую дочь, плод запретной любви, в руки аббатисы Сен-Клер. Но ныне, когда осенний ветер шуршал опавшими листьями в опустевших залах, судьба послала ей знак: старый портрет, найденный в потаённом ящике секретера, — миниатюра черноволосой девы с глазами, словно два озера под лунным светом. «Элоиза…» — прошептала Маргарита, прижимая образок к груди, где сердце билось, как птица в клетке. В тот же миг в залу вошёл слуга с письмом, опечатанным чёрным воском: «Монастырь Сен-Клер разрушен грозой. Дитя ваше исчезло».

Скинув траурные вуали, Маргарита, облачившись в платье служанки, бежала через поля, где дождь стегал её лицо, словно желая смыть грехи. В трактире «Три ворона», пропахшем луковым супом и отчаянием, цыганка с пальцами, искорёженными ворожбой, прошипела: «Ищи у моря, где волны поют погребальную песнь». Сердце Маргариты сжалось: лишь барон де Мортемар, чей замок высился на скалах Прованса, мог питать такую ненависть к роду де Вильнёв. Некогда её покойный муж обрёк на смерть возлюбленную барона — теперь чаша мести переполнилась.

Безумие барона, говорят, началось в тот день, когда его возлюбленную, оклеветанную графом де Вильнёвом, заживо замуровали в склепе. С тех пор де Мортемар, облачившись в плащ из совиных перьев, искал способ воскресить мёртвых, смешивая в ретортах ртуть и слёзы сирот. Когда же шторм принёс к его стенам беглянку из Сен-Клер — Элоизу, чьи черты были точным отражением матери-графини, барон узрел в этом перст судьбы. «Ты станешь женою моего сына, — проревел он, впиваясь ногтями в плечи девушки. — Пусть ваш брак будет гвоздём в гробу де Вильнёвов!»

Огюстен, чахлый горбун с лицом, искажённым оспой, писал стихи кровью на стенах башни, где томилась Элоиза. «Ваши глаза — как звёзды, упавшие в мою ночь», — бормотал он, подавая пленнице чёрную розу. Но девушка, чьи пальцы выводили углём молитвы на камнях, шептала: «Святая Дева, пошли мне смерть, но не ложе безумца».

Маргарита, под видом торговки, пробралась в замок, неся корзину с лавандой, чей аромат напоминал о садах её детства. И вот, в час, когда луна, словно бледный страж, замерла над башней, она услышала пение — голос, заставивший дрогнуть даже камни:

«Ave Maria, gratia plena…»

Сердце её взорвалось. В окне, за решёткой, мелькнуло лицо — её собственные глаза в оправе юных черт. «Мать!» — крикнула Элоиза, просовывая сквозь прутья руку, тонкую, как стебель лилии. Их пальцы встретились, и Маргарита, рыдая, целовала узловатое дерево решётки, пока шипы рвали её губы. Но тени уже смыкались вокруг: барон, с лицом, напоминающим маску трагедии, явился в сопровождении стражников. «Вы обе умрёте на рассвете», — провозгласил он, а где-то в темноте застонал Огюстен, словно раненый зверь.

В подземелье, куда солнце не заглядывало со времён постройки, Маргарита обнимала дочь, чьи волосы пахли ладаном и страхом. «Прости меня, — шептала она, — я думала, что спасаю тебя, отдав в обитель». Элоиза, чьи слёзы падали на материнское плечо, как жемчужины, ответила: «Ты пришла — теперь я знаю, что такое благодать». Они пели вдвоём — колыбельную, которой Маргарита не допела в ту роковую ночь, когда отняла дочь от груди. Даже крысы, выползавшие из щелей, замирали, слушая.

На рассвете, когда первые лучи позолотили зубцы башни, женщин вывели во двор. Барон, в доспехах цвета воронова крыла, поднял меч, отлитый, как шептались слуги, из расплавленных монастырских колоколов. Элоиза, дрожа, прижалась к матери, чьё дыхание стало ровным: «Не бойся, дитя. Смерть — лишь дверь».

Но тут из-за колонн выскочил Огюстен, спотыкаясь о край плаща. «Нет! — закричал он, заслоняя Элоизу своим телом. — Она… она научила меня, что такое жизнь!». Меч дрогнул в руке барона — и в этот миг Маргарита, вспомнив уроки отца-фехтовальщика, вырвала кинжал у ближайшего стражника. Лезвие блеснуло, как серебряная молния, вонзившись в горло палача. «Беги!» — закричала она дочери, но барон, рыча, ударил её в спину клинком, пропитанным ядом паука-отшельника.

Элоиза, подхватив падающую мать, опустилась на колени, не замечая, как кровь заливает её белое платье. «Ты… ты видела, как я красива в свадебном уборе?» — прошептала Маргарита, касаясь лица дочери. И тогда Элоиза, срывая с головы фату из паутины, которую сплела в темнице, накрыла ею их обеих: «Смотри, мама… это кружево из лунного света…».

Огюстен, подняв с земли окровавленный кинжал, вонзил его в собственную грудь. «Я иду… за вашим светом…» — успел выдохнуть он, падая к их ногам. Барон же, увидев, как три тела сливаются в последнем объятии, закричал так, что с карнизов посыпались камни. Ему мерещилось, что тени женщин в белом танцуют в пламени его лаборатории, смеясь над тиглем с зельем бессмертия. На третий день его нашли на берегу — мокрый, с седыми от ужаса волосами, он бежал в сторону обрыва, бормоча: «Они зовут меня… они зовут…».

А рыбаки до сих пор клянутся, что в шторм над волнами носятся два голоса: один поёт Ave Maria, другой подхватывает колыбельную. И тогда даже самые чёрствые мужчины крестятся, шепча: «Спите спокойно, бедные души… Спите».