Ангел Таша. Ч. 43. Вновь я посетил...

                ОСЕНЬ в МИХАЙЛОВСКОМ.1835 г.
               
           Документально-художественные очерки
   
     Попытка субъективно-объективного исследования.
               

                « Потупя голову, в тоске ломая руки,
                Я в воплях изливал души пронзенной муки
                И горько повторял, метаясь  как больной:
                «Что делать буду я? Что станется со мной?»

                А.С. Пушкин  «Странник». 1835 г.
   
                ***               
                …Вновь я посетил
                Тот уголок земли, где я провел
                Изгнанником два года незаметных.
                Уж десять лет ушло с тех пор — и много
                Переменилось в жизни для меня,
                И сам, покорный общему закону,
                Переменился  я — но здесь опять
                Минувшее меня объемлет живо…

                А.С. Пушкин.  1835г.
                ***

                «Что это, женка ? Вот уже 25-ое, а я все от тебя не имею ни строчки.
                Куда адресуешь ты свои письма? Пиши во Псков, её высокородию Прасковье Александровне   
                Осиповой для доставления А.С.П., известному сочинителю — вот и все.
                Так вернее дойдут до меня твои письма, без которых я совершенно одурею.
                Здорова ли ты, душа моя?  И что мои ребятишки? Что дом наш, и как ты им управляешь?   

                А.С. Пушкин – Таше. 25 сентября 1835
                ***      

                «Как твой адрес глуп, так это объедение! «В Псковскую губернию в село Михайловское».
              Ах ты, моя голубушка! а в какой уезд, и не сказано. Да и Михайловских сёл, чаю, не одно;
              а хоть и одно, так кто ж его знает. Экая ветреница!
              Ты видишь, что я всё ворчу: да что делать? нечему радоваться».            

                А.С. Пушкин –  Таше. 29 сентября 1835
                ***


          Высокие окна кабинета начальника  III отделения собственной Его Императорского Величества канцелярии  графа Александра Христофоровича Бенкендорфа, что расположен  в доме Таля,  на углу Гороховой улицы и набережной реки Мойки, всегда плотно зашторены.
 
      Граф, затянутый в ярко-голубой мундир, обычно приезжает рано, с важным лицом читает донесения, делая собственноручно пометы («К сведению», «К делу», «Выяснить»,  «Разрешить», «Запретить»),  даёт поручения секретарям, подписывает накопившиеся бумаги, лично беседует – в том числе и с Пушкиным.

          Бдительно следя за каждым словом и движением оного сочинителя, никогда не упускает шанса дать ему почувствовать совершенную зависимость от  императорской  власти – естественно, и от себя лично. 
      
     С самого первого послания (от 30 сентября 1826 года), как и его шеф, он, однако, предельно вежливо умеет манипулировать обещаниями:      
         
            «Милостивый государь
                Александр Сергеевич!
       …Честь имею уведомить, что Государь Император не только не запрещает приезда вам в столицу, но предоставляет совершенно на вашу волю с тем только, чтобы предварительно испрашивали разрешения чрез письмо.
     Его Величество совершенно остается уверенным, что вы употребите отличные способности ваши на передание потомству славы нашего Отечества, передав вместе бессмертию имя ваше…
     Сочинений ваших никто рассматривать не будет; на них нет никакой цензуры: Государь Император сам будет и первым ценителем произведений ваших и цензором.
Объявляя вам сию Монаршую волю, честь имею присовокупить, что как сочинения ваши, так и письма можете для представления Его Величеству доставлять ко мне; но, впрочем, от вас зависит и прямо адресовать на Высочайшее имя.
      Примите при сем уверение в истинном почтении и преданности, с которыми честь имею быть
                ваш покорный слуга
                А. Бенкендорф
                ***

    Обратите внимание: «Сочинений никто рассматривать не будет; на них нет никакой цензуры,  кроме монаршей».   Но  уже через три года произведения Пушкина изучала под микроскопом  тройная цензура (политическая, духовная, светская), не допуская в печать,  вычёркивая неугодное,  безобразно искажая мысли.

           230 параграфов было в знаменитом шишковском  «чугунном» Уставе о цензуре, одобренном Николаем I.

        Ещё не менее важное:  «не запрещает приезда, но чтобы предварительно испрашивали разрешения».

       Вот и в августе 1835 года Александр с нетерпением ждал такого разрешения. Наконец-то:

                Предписание  К.К. Радофиникину,
     управляющему Министерством иностранных дел.
      
      Его Императорское Величество, снисходя к прошению служащего в Министерстве иностранных дел камер-юнкера А.С. Пушкина,  всемилостивейше  повелеть  соизволил уволить его в отпуск на четыре месяца.   
                Граф   А.Бенкендорф
    9 августа 1835 г               
      
                ***
        Из зелёного сада в широко открытые окна лилась прохлада, ветерок играл лёгкими шторами, над чашками с горячим кофием струился горьковатый аромат, когда посыльный принёс бумагу из канцелярии.

        Сестричкам Таши это было не интересно, они упорхнули одеваться для конной прогулки.  Александр, сломав печать и пробежав глазами текст, не удержался от радостных восклицаний:

    – Ах, Таша! Разрешение на отпуск!
 
     Вскочив, он  размахивает  долгожданной бумагой, словно флагом на поле боя.

      Видя бурную радость мужа, Таша опечалилась.  Поставив  чашку с кофием, опустила руки:

     – Опять уезжаешь?

    – Не сердись, душа моя, дай слово сказать. Ты же видишь… Многолюдно у нас, суетливо, а  мне для работы тишина нужна, лишь она вдохновению  подруга. Но тебе разве будет скучно? И сёстры рядом, и тётушка, – Александр нежно целует глаза, наполненные слезами.

     Хитрый какой! Мёдом льются слова хвалебные, ободряющие:

    –  Хозяйством управлять научилась, слуг в строгости держишь… Детки подросли. Упрямица Машка вон как командует братцем!  Нянька у Гриши – твоя любимица Прасковья: сын, как  царевич Гвидон, хоть и не в бочке, но растёт не по дням, а по часам!

      Осушив слёзы, горячо обнимая, слышит робкое предложение:

     – Может,  мы вместе с тобой поедем? Сестрицы уже обвыкли, их  на Катерину Ивановну оставим…

     –  Хотел бы и я того! Но… хорошо ли с детьми в осенние непогоды в деревне? Дом небольшой, его ещё дед Осип Абрамович строил. Печи дымят. Не дай бог, угорите. Надо перестраивать, а когда? Летом там родители отдыхают…  И денег нет, – вздыхает озабоченно и грустно.

      – А и будут ли они? – так же грустно вопрошает Таша.

    – Будут всенепременно! Вот распишусь – привезу поэму да дюжину стихов. Книгопродавцы с руками оторвут.

    – Руки пусть оставят! – ласково протестует Таша. – Обещаешь часто писать письма?

    – В ответ на твои!

      В новых амазонках, весело переговариваясь,  вплывают, как королевы, Азя и Коко. Красивый наряд придумали когда-то для знаменитой потёмкинской роты!
 
     У Катрин длинная синяя бархатная юбка, у Ази – тёмно-бордовая, атласная. Короткие, в талию жакеты обшиты галуном. Фетровые шляпки того же цвета. Замшевые перчатки. Изящный хлыст с фигурной рукоятью.

      Усмехается Александр, глядя на своячениц:

   – Теперь вы всех кавалергардов в Новой деревне покорите!
   
        Барышни горделиво вздёргивают подбородки.

   –  Всё может быть, сударь! На площади ярманка, но мы спешим в парк, на аллею. Мари Вяземская ждёт нас.

     – Не опаздывайте к обеду! – Таша заботливо машет  вслед.

     А из детской уже выглядывает румяное  личико другой Мари – Пушкиной.  Кто-то, отталкивая её, пыхтит, пытаясь протиснуться первым…

    Таша, наклонившись, раскидывает  руки, ловя в объятия  дочурку! А два Александра встречаются у двери, старший чмокает упрямца в круглый лоб, подбрасывает к потолку, щекочет бакенбардами – и оба заразительно смеются!
                ***

     Получив все предписания, Александр наконец-то 7 сентября покидает Петербург. 

      Осень, теряя разноцветные заплатки, спешит вслед за ним.  Меж сизо-белёсых облаков  уже видны треугольники журавлей, в безграничной синей дали грустно тают их прощальные клики.

      Всё ближе и ближе милые сердцу пенаты.
 
      В далёком 1742 году Михайловская губа, то есть обширные земли Псковского уезда по берегам извилистой Сороти,  по указу  Елизаветы, перешли – за заслуги перед отцом её –  в вечное владение Абрама Петровича Ганнибала.

       В семействе берегли старинную, в богатом переплёте, обтянутом зелёным муаром, жалованную грамоту, украшенную акварелью и золотом, с собственноручной подписью Елизаветы.

       Из одиннадцати детей  знаменитого арапа до взрослых лет дожили семеро: четыре сына и три дочери. Похоронив отца, сыны поделили наследство, и сельцо Михайловское досталось Осипу Абрамовичу…

      Над Соротью, на вершине холма, выстроил он господский дом, флигельки, баньку, сараи, службы. Приказал  расчистить дорожки, насадить цветы. При нём появился фруктовый сад, парк, вырыты пруды. Крепостных  и жену держал в повиновении.

        Вспыльчивый до необузданности, как-то приревновал супругу и,  прогнав вместе с малолетней дочерью Наденькой,  стал двоеженцем.  Долго судилась Мария Алексеевна, добилась развода, ну а «прекрасная креолка», давшая жизнь Александру, стала-таки  законной наследницей Михайловского.
   
     Выпускник Лицея с первого же визита полюбил эти края!  Наслаждаясь  свободой,  бродил в рощах и сосновых борах, ездил верхом, купался в Сороти и озёрах.

   Рядом, в Петровском и Воскресенском, жила  родня. Курчавые потомки Исаака Абрамовича радушно приглашали в гости. Особенно сдружился с Павлом Исааковичем, но на дуэль его таки вызвал. Весёлый дядюшка  «отбил» у него на балу  деревенскую пассию.  Слава Богу, окончилось всё  забавным куплетом:

Хоть ты, Саша, среди бала
Вызвал Павла Ганнибала,
Но, ей-богу, Ганнибал
Ссорой не подгадил бал!

   Юный племянник кинулся обнимать шутника. Вспоминая, Александр звонко смеётся, и кучер оглядывается удивлённо.
 
      Через пять лет – новая встреча, правда, не такая беззаботная. Ссылка – и этим всё сказано! Боже, как тосковал он тогда, о самоубийстве подумывал не раз!

      «Поэзия, как ангел-утешитель, спасла»!  И тригорские ангелы спасали. И письма друзей! И нянюшка Арина Родивоновна! И «двенадцать телег книг».

    Он вернулся в Петербург не юнцом, но любимым публикою, признанным поэтом.  Самодержец Николай Первый подытожил: «Я разговаривал сегодня с умнейшим человеком России!»
      Александр поверил его лживой приветливости. Он мечтал внушать монарху добрые идеи, наивно воображая, что не «раб и льстец», а он, поэт, будет приближен к престолу.

      И ещё десять лет пролетело. Как много всего вместили они! Иному хватило бы на целую жизнь!

     Теперь вот семья, любимая жена, трое детей… Ах, как мечтается ему привезти их сюда, в благословенную красоту гармонии и спокойствия!      
                ***

     Быстро бежит надёжная, прочная коляска  мимо скудных деревенек, полей, уставленных стогами, нарядных в осеннем декоре рощ. Пассажир нетерпеливо подскакивает на сидении, устремляя на окрестности жадные взоры.

     Наконец-то! Вот они! Знакомые холмы, поросшие соснами, берёзовые перелески, голубое лукоморье Сороти, зелёные луга, два озера небесной синевы! И защемило сердце.

     Всё бросив, спрыгивает с коляски… Боже, как дышится свободно! свежо! легко!  И прохладный ветерок, ласково обдувая, выковыривает, выбрасывает из сознания тяжкие, чёрные мысли, злобные лица, неподъёмную обузу забот. Забыть всё, забыться хоть на единый счастливый миг! И звучный голос рвётся из груди к небесам:

Я твой - я променял порочный двор цирцей,
Роскошные пиры, забавы, заблужденья
На мирный шум дубров, на тишину полей,
На праздность вольную, подругу размышленья...

         В роще он падает на шуршащий ворох листвы, сквозь кружево ветвей погружаясь взглядом в сияющую бирюзу, слушает прихотливо беспечные разговоры птиц – и врачующее спокойствие нисходит в смятенную душу. Эх, жаль, что Наташу  с детьми не взял с собою!

      В господском доме ждёт знакомая комната – почти спартанская простота. Старая кровать под пологом,  вместо ножки по-прежнему толстый пенёк. Засмеялся: главное – стол широкий, и лампа знакомая, с жестяным абажуром, и "оглодки перьев"  в подставке. Ждут…

    Пусть ждут – он ещё не готов к работе. Свобода пьянила крепче вина, но вдохновение, увы, не приходило. Пока. Приходили  мысли о смерти… «Умри я завтра, что будет с семьёю?»
   
    Неутомимые ноги меряют вёрсты. В движении приходит усталость, а с нею равновесие сердца. Ещё на годы и годы хватило бы ему здоровья.

     Послушный  конь уносит на Савкину горку, к огромному камню, что лежит здесь уж более четырёх с половиной веков.

     Что наши жизни в сравнении с этой вечностью? Тёплые пальцы ощущают прохладную шершавость промчавшегося времени. Искусно выбиты корявые буквы: «Лето 7021 постави крест Сава поп». Креста давно нет, осталось это подножие.  Под ним упокоились русские воины, ибо Горка близ литовского рубежа – остаток укреплений, защищавших  псковитян.

       Эх, как сладко мечтал Александр купить маленькое именьице, в которое входила и горка. Писал Осиповой: «...я попросил бы Вас, как добрую соседку и дорогого друга, сообщить мне, не могу ли я приобрести Савкино, и на каких условиях. Я бы выстроил себе там хижину, поставил бы свои книги и проводил бы подле добрых старых друзей несколько месяцев в году... меня этот проект приводит в восхищение, и я постоянно к нему возвращаюсь».

       Увы, мечтам не суждено было сбыться…
                ***

       Ранним утром, как всегда, без рубахи  спрыгнул с крыльца на траву. Шустрый Тимошка вылил на склонённую голову полведра колодезной воды.  Бр-р,  прохладно!  Небо безоблачно – день обещает быть солнечным! День! А какой сегодня день?

    – Сентября четырнадцатое, барин.

       Ах ты, господи! Хлопнул себя по лбу: письмо!  Душа моя, друг мой сердешный, обещал ведь – и нет мне прощения!

      Вернулся в кабинет, отодвинул книжки… Торопит перо, разбрызгивая чернила:
 
      «Хороши мы с тобой. Я не дал тебе моего адреса, а ты у меня его и не спросила; вот он: в Псковскую губернию,  в Остров, в село Тригорское. Сегодня 14-ое сентября. Вот уж неделя, как я тебя оставил, милый мой друг…

        Жаль мне, что я тебя с собою не взял. Что у нас за погода! Вот уж три дня, как я только что гуляю то пешком, то верьхом.

      Сегодня видел я месяц с левой стороны и очень о тебе стал беспокоиться…    Пиши мне как можно чаще; и пиши всё, что ты делаешь, чтоб я знал, с кем ты кокетничаешь, где бываешь, хорошо ли себя ведёшь, каково сплетничаешь  и счастливо ли воюешь с твоей однофамилицей. (Авт.: Эмилия Мусина-Пушкина, красоту которой сравнивали с Ташиной).
 
       Прощай, душа: цалую ручку у Марьи Александровны и прошу её быть моею заступницею у тебя. Сашку цалую в его круглый лоб. Благословляю всех вас. Тёткам Ази и Коко мой сердечный поклон. Скажи Плетнёву, чтоб он написал мне об наших общих делах.

          Адрес: Наталье Николаевне Пушкиной.
В С.-Петербург, в доме Баташева, у Прачечного мосту,
на Дворцовой набережной».
                ***

       Прошла неделя. Напрасно ждал писем Александр: уехал, не оставив адреса – никогда такого не было. Бес, видно, попутал, или мысли мрачные затмили прежнее ясное солнышко…

         Летит второе письмо:

         «Жена моя, вот уже и 21-ое, а я от тебя ещё ни строчки не получил. Это меня беспокоит поневоле, хоть я знаю, что ты мой адрес, вероятно, узнала, не прежде как 17-го, в Павловске. Не так ли? к тому же и почта из Петербурга идет только раз в неделю. Однако я всё беспокоюсь и ничего не пишу, а время идет.

       Ты не можешь вообразить, как живо работает воображение, когда сидим одни между четырех стен, или ходим по лесам, когда никто не мешает нам думать, думать до того, что голова закружится. А о чём я думаю?

     Вот о чём: чем нам жить будет?
 
     Отец не оставит мне имения; он его уже вполовину промотал;

     Ваше имение на волоске от погибели.

     Царь не позволяет мне ни записаться в помещики, ни в журналисты.
 
     Писать книги для денег, видит бог, не могу.

     У нас ни гроша верного дохода, а верного расхода 30 000.

     Всё держится на мне да на тётке. Но ни я, ни тётка не вечны.

     Что из этого будет, бог знает. Покамест, грустно.
   
          Поцалуй-ка меня, авось горе пройдёт! Да лих, губки твои на 400 вёрст не оттянешь. Сиди да горюй — что прикажешь!

       Теперь выслушай мой журнал: был я у Вревских третьего дня и там ночевал. Ждали Прасковью Александровну, но она не бывала. Вревская очень добрая и милая бабенка, но толста, как Мефодий, наш Псковский архиерей…

     Я взял у них Вальтер-Скотта и перечитываю его. Жалею, что не взял с собою английского. Кстати: пришли мне, если можно, Essays de М. Montagne (Авт.: «Опыты» Монтеня)— 4 синих книги, на длинных моих полках. Отыщи.

      Сегодня погода пасмурная. Осень начинается. Авось засяду. Я много хожу, много езжу верьхом  на клячах, которые очень тому рады, ибо им за то даётся овёс, к которому они не привыкли.

        Ем я печёный картофель, как маймист, и яйца всмятку, как Людовик XVIII, вот мой обед. Ложусь в 9 часов; встаю в 7.

        Теперь требую от тебя такого же подробного отчёта. Цалую тебя, душа моя, и всех ребят, благословляю вас от сердца. Будьте здоровы».
                ***

       Не знаю, как вы, а я перечитываю эти строки со слезами. Вспоминаю прежние письма Александра Сергеевича, искрящиеся весёлым «подкалыванием», смешными эпизодами, ироническими замечаниями.

       А в этом – лишь один процент прежнего оптимизма. Всё остальное – сердечная боль, отравляющая душу горечь, полнейшее отсутствие надежды.

      Что же могло так сломить ещё совсем недавно жизнерадостного, полного сил человека, сангвиника по натуре? Ведь ещё нет наглого кавалергарда. Нет  отвратительного «диплома ордена рогоносцев».
 
      Но есть интуиция, предвидение тонко чувствующим сердцем трагических событий. И ощущение, что всё туже затягивается на шее удавка.

      Конечно, помочь, разорвать эту петлю  мог бы самодержец. Безусловно, мог, прикрикнув на свирепую цензуру: за стихи книгоиздатели хорошо платили поэту. Но тройная цензура… но трусливые цензоры! В итоге - он лишён средств к существованию.

     Его создания одно за другим запрещены к печатанию. При жизни не увидели свет ни «Дубровский», ни «Египетские ночи», ни «Русалка», ни «Каменный гость», ни, тем более, «Медный всадник». И гениальный «Памятник» тоже.

     Мог бы Его Величество платить и более солидное – достойное таланта! – жалование, разрешить поездки в деревню, где без придворной суеты можно творчески работать летом или осенью, а зимой изучать архивы.

      Следовало считаться с Александром Сергеевичем, как с талантливейшим поэтом эпохи, разрешить ездить за границу. Но нет! Император желал держать строптивца, как комнатную собачку,  рядом с собой, под неусыпным надзором и присмотром преданного Бенкендорфа.

    Была и ещё причина. О, тщеславие мелких душ! Танцуя с красавицей Натали,  одаряя её комплиментами, Николай I, покровительственно улыбаясь, с ироническим снисхождением смотрел на сухощавую фигуру мужа, словно предлагая сравнить:  смотрите же, кого Вы избрали; достоин ли Вас этот невзрачный, нищий  поэт, запутавшийся в долгах?

    Уверена, Николай I наслаждался сравнением и, как петух, распускал перья… Ах, Натали, Наташа, Таша! Она, в силу характера и воспитания, робела под царственным взглядом, и высокородному ловеласу порой казалось, что крепость вот-вот падёт…

    Но упорно и твёрдо Таша по-прежнему уходила с мужем, и дома рассказывала о комплиментах и намёках, а он скрежетал зубами, сдерживая африканский темперамент. А не посещать балы по царскому приглашению – о! это означало проявлять неуважение к тем, от кого зависела судьба семьи.
                ***
 
       «Пишу тебе из Тригорского. Что это, жёнка? вот уж 25-ое, а я всё от тебя не имею ни строчки. Это меня сердит и беспокоит. Куда адресуешь ты свои письма? Пиши Во Псков,Её высокородию Пр. Ал. Осиповой для доставления А. С. П., известному сочинителю — вот и всё. Так вернее дойдут до меня твои письма, без которых я совершенно одурею.

    Здорова ли ты, душа моя? и что мои ребятишки? Что дом наш, и как ты им управляешь? Вообрази, что до сих пор не написал я ни строчки; а всё потому, что не спокоен.

   В Михайловском нашёл я всё по-старому, кроме того, что нет уж в нём няни моей и что около знакомых старых сосен поднялась, во время моего отсутствия, молодая, сосновая семья, на которую досадно мне смотреть, как иногда досадно мне видеть молодых кавалергардов на балах, на которых уже не пляшу.

      Но делать нечего; всё кругом меня говорит, что я старею, иногда даже чистым русским языком. Например, вчера мне встретилась знакомая баба, которой не мог я не сказать, что она переменилась.

      А она мне: да и ты, мой кормилец, состарился да и подурнел. Хотя могу я сказать вместе с покойной няней моей: хорош никогда не был, а молод был. Всё это не беда; одна беда: не замечай ты, мой друг, того, что я слишком замечаю.

     Что ты делаешь, моя красавица, в моём отсутствии? расскажи, что тебя занимает, куда ты ездишь, какие есть новые сплетни, etc. Карамзина и Мещерские, слышал я, приехали. Не забудь сказать им сердечный поклон.

   В Тригорском стало просторнее, Евпраксея Николаевна  и Александра Ивановна замужем, но Прасковья Александровна  всё та же, и я очень люблю её. Веду себя скромно и порядочно. Гуляю пешком и верьхом, читаю романы Вальтера  Скотта, от которых в восхищении, да охаю о тебе.

     Прощай, цалую тебя крепко, благословляю тебя и ребят. Что Коко и Азя?  замужем или ещё нет? Скажи, чтоб без моего благословения не шли. Прощай, мой ангел».
                ***
    
      Долгожданный ответ – ура! сразу два письма!  На радостях Александр расцеловал принёсшую их босоногую девчушку, в краску ввёл: заалела как маков цвет. 

     Читая, шёл по аллее и не чуял под собой ног. Боже, сколько всего!  Шутки министра финансов Канкрина.  Болезнь тётушки. Пожар в квартире. Проказы детишек... Читал и чувствовал, будто тиски сжимают сердце: не ко времени разболелось ретивОе. Но отвечать надобно.

       «29 сентября.
      Душа моя, получил я от тебя два письма; они очень меня огорчили. Чем больна Катерина Ивановна? ты пишешь ужасно больна. Следственно есть опасность? с нетерпением ожидаю твой bulletin.

       Канкрин шутит — а мне не до шуток. Государь обещал мне Газету, а там запретил; заставляет меня жить в Петербурге, а не даёт мне способов жить моими трудами.

    Я теряю время и силы душевные…  и не вижу ничего в будущем. Отец мотает имение без удовольствия, как без расчёта; твои теряют своё, от глупости и беспечности покойника Афанасия Николаевича.

     Что из этого будет? Господь ведает.

   Пожар твой произошёл, вероятно, от оплошности твоих фрейлен /сестричек/, которым без меня житьё! Слава богу, что дело ограничилось занавесками…

     Что Плетнёв? думает ли он о нашем общем деле? вероятно, нет. Я провожу время очень однообразно.

     Скажи Сашке, что у меня здесь белые сливы, не чета тем, которые он у тебя крадёт, и что я прошу его их со мною покушать. Что Машка? какова дружба её с маленькой Музика? и каковы её победы?

   Пиши мне также новости политические. Я здесь газет не читаю — в Английский Клоб не езжу и Хитрову не вижу. Не знаю, что делается на белом свете. Когда будут цари? и не слышно ли чего про войну и т.д.?

    Благословляю Вас — будьте здоровы. Цалую тебя».
                ***

    Эй, критики – те, что упрекали и упрекают Ташу в равнодушии к делам мужа и его интересам! Перечитайте эти письма. В них суждения и вопросы –  о Канкрине, Газете, политических новостях, о Плетнёве, Вальтере Скотте,  Монтене…

     И Таша знала, о чём пишет муж, выполняла поручения, пересказывала новости, а читая печальные жалобы, естественно, сердилась.

     Что делает муж в отпуске, бросив на неё дом и детей?  Скучает, с соседками отдыхает: не пишется ему, а ведь  обещал привезти поэму и стихи. Но если теряешь время и силы душевные – так возвращайся быстрей, друг милый! 
   
      Перечитывала вопросы: «…что мои ребятишки? Что дом наш, и как ты им управляешь?»

     …Как управляю?!!! А ты как думаешь? Кручусь как белка в колесе:  трое малых детишек, куча слуг, ухажёры сестёр…

    В лавке в долг не дают: просят прежний вернуть. Еле упросила. Канкрин с деньгами тянет: не выплачивает обещанную  ссуду…

    Видать, в ответном письме от рассерженной Таши влетело Александру по полной! Сочиняя ответ, он умело обороняется искусной иронией, смягчая признанием, что «со вчерашнего дня начал писать, слава богу».

      «2 октября.
     Милая моя жёнка, есть у нас здесь кобылка, которая ходит и в упряжке и под верхом. Всем хороша, но чуть пугнёт её что на дороге, как она закусит поводья, да и несёт вёрст десять по кочкам да оврагам — и тут уж ничем её не проймёшь, пока не устанет сама.

       Получил я, ангел кротости и красоты! письмо твоё, где изволишь ты, закусив поводья, лягаться милыми и стройными копытцами, подкованными у мадам Katherine. Надеюсь, что теперь ты устала и присмирела.

       Жду от тебя писем порядочных, где бы я слышал тебя и твой голос — а не брань, мною вовсе не заслуженную, ибо я веду себя как красная девица.

        Со вчерашнего дня начал я писать (чтобы не сглазить только). Погода у нас портится, кажется, осень наступает не на шутку. Авось распишусь.

    Всё-таки напиши мне обо всём, и обстоятельно. Что ты про Машу ничего не пишешь? ведь я, хоть Сашка и любимец мой, а всё люблю её затеи.

        Смотрю в окошко и думаю: не худо бы, если вдруг въехала на двор карета — а в карете сидела бы Наталья  Николаевна!

    Да нет, мой друг. Сиди себе в П.Б., а я постараюсь уж поторопиться и приехать к тебе прежде сроку. Что Плетнёв? что Карамзины, Мещерские? etc. — пиши мне обо всём. Цалую тебя и благословляю ребят».
                ***

      Таша читает, и слёзы размывают строчки: «…смотрю в окошко и думаю: не худо бы, если вдруг въехала на двор карета — а в карете сидела бы Наталья  Николаевна!»

     Ах, милый, а я уж все глаза проглядела, тебя ожидаючи!
   
     Вернулись с прогулки уставшие, шумные сёстрички. Перебивая друг друга, рассказывали, как гордо гарцевали в манеже, как любовались ими молодые офицеры. А Катерине… ш-ш-ш, это секрет! один записочку с признанием передал! Но она ни за что не разрешает прочитать, кокетка этакая!

    Радовалась Таша, любуясь сёстрами. Ныне она не поехала с ними, потому что Гришенька не здоров, доктора вызывать пришлось.

    А вечером долго стояла на коленях перед иконой, жарко умоляя Господа вернуть побыстрее  мужа домой.
                ***
      
      Как никогда ранее, бесплодной оказалась эта Михайловская осень. Отдельные строки… наброски… В них – болезненные думы:

О бедность! Затвердил я наконец
Урок твой горький! Чем я заслужил
Твое гоненье, властелин враждебный,
Довольства враг, суровый сна мутитель?..

        Работал… исправлял… редактировал «Египетские ночи»,  «Сцены из рыцарских времён», «Марию Шонинг». Из полностью законченных стихотворений – только два: филигранные строки «Вновь я посетил» и трагический «Странник»:
 
Уныние мое всем было непонятно.
При детях и жене сначала я был тих
И мысли мрачные хотел таить от них;
Но скорбь час от часу меня стесняла боле;
И сердце наконец раскрыл я поневоле.

    «О горе, горе нам! Вы, дети, ты, жена! —
Сказал я, — ведайте: моя душа полна
Тоской и ужасом, мучительное бремя
Тягчит меня. Идет! уж близко, близко время:
Наш город пламени и ветрам обречен;
Он в угли и золу вдруг будет обращен,
И мы погибнем все, коль не успеем вскоре
Обресть убежище; а где? о горе, горе!»

       Пронзительный крик человека, потерявшего надежду!

    Так где же это убежище и есть ли оно?

    «Есть!» – отвечает великий философ Мишель де Монтень, тот, кто  «забывал недостойных современников, беседуя с добрыми сердцами всех веков». Как верно сказал о нём Батюшков! 

     Таша прислала «синие книги», на их страницах страдающая душа находила темы для размышлений и поддержку. 

   Лишь сумрачно-пустынные аллеи михайловского парка были свидетелями бурных размышлений, укрывая от любопытных взглядов невысокую фигуру в тёмном плаще, с тяжёлой тростью в одной руке и синим книжным томиком в другой.

       Он рассуждал вслух, соглашался или спорил, и в безграничном пространстве горячая мысль, сталкиваясь  с холодной сентенцией, пережившей века, летела вместе с ней к вершинам вековых елей.

     «Тому, кто не постиг науки добра, всякая иная наука приносит лишь вред».  Разве он не прав?

     «Мир наш - только школа, где мы учимся познавать. Самое важное - не взять приз, а проявить больше всего искусства в состязании».

    – Мир – да, согласен, школа жизни. Всю жизнь учимся! Но не только.  Жизнь – состязание? Пожалуй. И вновь – не только! …Однако следовать за мыслями великого человека есть наука самая занимательная!
                ***
               
       Отпуск был дан Александру на четыре месяца, но уже 23 октября он снова в Петербурге. Его призвало известие о тяжёлой болезни Надежды Осиповны.

      Но, думаю, главной причиной была необоримая душевная тревога, которую ни любимая деревня, ни любимое время года унять не могли… 


          На иллюстрации в центре графика Елены Шипицовой.
               
             Продолжение на  http://proza.ru/2025/03/29/1772  Ч.44 "Прости, Тригорское!"