Тот самый Модильяни

Тот самый Модильяни


С Зоей Борисовной Томашевской я познакомился в 2004-м. Приближалась 110-я годовщина со дня рождения Михаила Зощенко – я позвонил в библиотеку его имени в Сестрорецке, спросил, с кем бы мне посоветовали побеседовать «для газеты» из тех, кто был лично знаком с Михаилом Михайловичем. «Никто лучше Зои Борисовны вам не расскажет». Не трудно было догадаться, кто имеется ввиду, но я для верности уточнил: «Зои Борисовны Томашевской?». Заведующая библиотекой (к сожалению, я не зафиксировал ее имени-отчества) ответила вопросом на вопрос: «Вы знаете другую Зою Борисовну, которая была близко знакома с Михаилом Михайловичем?»
Зоя Томашевская оказалась очень милым человеком и действительно, что для меня было крайне важно, хорошим рассказчиком.
Пять лет спустя, в преддверии 120-летия со дня рождения Анны Ахматовой, я позвонил Томашевской, напомнил о себе, о «зощенковской» публикации. Зоя Борисовна сказала:
- Мои воспоминания об Анне Андреевне опубликованы. Я понимаю: ваша газета не станет перепечатывать их даже фрагментарно; понимаю: вам нужна моя «прямая речь», и могу повторить, если вы готовы приехать ко мне, но не на канал Грибоедова, а в Царское Село – я сейчас живу в Доме ветеранов архитекторов.
Пришлось высвобождать рабочий день, что было не так-то просто…

«Берусь утверждать: нет сегодня другого человека, который знал бы Анну Андреевну дольше, чем Зоя Томашевская, - писал я в подводке к интервью. - Её отец, выдающийся литературовед Борис Томашевский, познакомился и подружился с Ахматовой без малого сто лет назад, в 1910-м. Анна Андреевна дружила и с его женой Ириной Николаевной, часто бывала в их доме на канале Грибоедова, 9, случалось, жила там.
Я спросил Зою Борисовну: «Вы можете сказать: сколько я себя помню, столько и знаю Ахматову - и это будет правдой. Но, наверняка, был день или случай, когда вы поняли: это - Ахматова!» Томашевская ответила: «Для меня Анна Андреевна была всегда – это правда. Дня, который вы имеете в виду, не было. Со школьных времён я слышала папины слова: «Ахматова - великий гражданский поэт. Может быть, первый после Пушкина». И несколько ироничную его формулу, скорее, говорящую о поведении Анны Андреевны: «Ахматова - королева, которая тщательно это скрывает».
Разговор наш с Зоей Борисовной получился, как того и следовало ожидать, долгий. К Ахматовой мы «подошли» каким-то окольным путем - через воспоминания о Зощенко, о Рихтере, о брате её Николае, о создании музея в Фонтанном доме. Воспользовавшись пусть и косвенным поводом, я задал Томашевской вопрос, который давно не давал мне покоя:

- Зоя Борисовна, а что за странная история с рисунком Модильяни?

Здесь, мне кажется, необходимо объяснить несведущему читателю, о каком рисунке идёт речь. Для этого я прибегну к цитате из мемуаров Ильи Эренбурга «Люди, годы, жизнь».
«Комната, где живёт Анна Андреевна Ахматова в старом доме Ленинграда, маленькая, строгая, голая, только на одной стене висит портрет молодой Аматовой – рисунок Модильяни. Анна Андреевна рассказывала мне, как она в Париже познакомилась с молодым чрезвычайно скромным итальянским юношей, который попросил разрешения её нарисовать. Это было в 1911 году. Ахматова ещё не была Ахматовой, да и Модильяни ещё не был Модильяни. Но в рисунке (хотя по манере он отличается от более поздних рисунков Модильяни) уже видны точность линий, их лёгкость, поэтическая убедительность».

- Бывая у Анны Андреевны, я глаз не могла оторвать от этого рисунка. Все называют его портером. Мне же он казался памятником. Рисунком памятника. Каждый раз, когда Анна Андреевна видела, как я смотрю на рисунок, она неизменно произносила: «Юноша  прекрасный как Божий день». Иногда что-то добавляла, например: «Он постоянно просил меня читать стихи. Не зная русского языка. Я смеялась: зачем? «В них есть тайна», - отвечал Модильяни».
Война! 31 августа 41-го года Анна Андреевна звонит маме: «Попросите Бориса Викторовича за мной зайти. Я осталась одна. Мне страшно». Папа немедленно пошёл и привёл её к нам на канал Грибоедова. При ней был небольшой чемоданчик, который сопровождал её во всех поездках. Дней десять она прожила у нас, на пятом этаже, спускаясь в подвал при каждой воздушной тревоге. В подвале было бомбоубежище. В него выходили двери всех дворницких комнат. Дворник с замечательным именем - Моисей Епишкин предложил ей свою прихожую. Туда поставили нашу тахту и папину рабочую лампу. Там Анна Андреевна принимала своих гостей. Там читались её первые военные стихи - «Мужество» и «Клятва». 27-го сентября она улетела в Москву, оставив заветный чемоданчик в кабинете Бориса Викторовича. 21 марта 42-го года улетали в Москву и мы. Всю лютую зиму 41-42-го года мы прожили в чужой квартире первого этажа. Наверх подняться могла только я. Мне и было поручено «собраться». То есть положить в большой чемодан всё самое нужное и ценное. Можно было взять в самолёт только пятьдесят килограммов на всю семью.
Анна Андреевна всегда говорила, что вещи ценны и интересны только своей биографий. Все её подарки имели биографии необыкновенные. Гребень был привезен Гумилёвым из Персии. «Илиада» Гомера - с надписью Шилейко: «На память о дочитавшем Гомера». Баратынский - с закладками Блока. И так далее.
Вот я и начала с «чемоданчика».  Раскрыв его, я, прежде всего, увидела Модильяни, венецианское зеркало Судейкиных, которое ничего не отражало, но красоты было необыкновенной. В серебряной раме, на подставке. Весило оно, наверное, килограммов восемь. Там же лежали деревянный старообрядческий крест Анрепа, «Лёвина папка» с письмами Льва Николаевича и большая книга для записей, называвшаяся «Долгорукий», подаренная Анне Андреевне Харджиевым. Я открыла её и на первой странице прочла две, поразившие меня строки: «Радость моя - сын мой возлюбленный, // счастье моё - мой мальчик погубленный…» Дальше я не читала. Я знала: читать чужие дневники и письма нельзя. Думаю, что в «Долгоруком» записаны были стихи, вошедшие потом в «Реквием».
Не могла же я оставить эти сокровища! Я всё переложила в большой чемодан. Боже! Что было, когда это обнаружилось в Москве! В гневе мама готова была выгнать меня из дома. Вот только дома у нас не было. Три с половиной года мы жили где придётся. Почти всегда врозь. Родители - там, где работал Борис Викторович. (Брат был в армии.) А я - в аудитории архитектурного института. Спала на своём чертежном столе. Там же стояло венецианское зеркало Судейкиных, над столом висел Модильяни. Иногда меня брали к себе подруги. Я всегда тащила с собой все свои драгоценности. Мне уже казалось, что не я их сохраняю, а они меня охраняют. Ничего не потерялось, ничего не пропало.
В Ленинград мы вернулись в 45-м, на год позже Ахматовой. Дома тоже все было цело. Чемоданчик стоял в кабинете. Я аккуратно переложила в него всё, что из него изъяла, и позвонила Анне Андреевне. Раскрыв чемоданчик, она, прижав руку к сердцу (у неё были удивительно красивые, тициановские руки, а этот жест свидетельствовал о большом волнении), почти вскрикнула: «Не может быть!» И после паузы: «Вам, Зоя, всегда нравился этот рисунок. Пусть он висит у вас». Подарила! Модильяни!
В 56-м, вскоре после того, как железный занавес - я так и не пойму, опустился или, наоборот, поднялся, папа получил в подарок от итальянца-слависта Ло Гатто четырехтомный «Словарь искусств». Роскошный, в супере, с вкладышами на мелованной бумаге. Такого мы в Советском Союзе ещё не видели. Я буквально впилась в «Словарь». Дойдя до буквы «М», была поражена: Модильяни в числе великих художников! Ему отведено текста не меньше, чем Ренуару. Мчусь на Красную Конницу («Красная Конница» - Кавалергардская ул.; с 1923 по 1991 г. – ул. Красной Конницы. – В.Ж.), там тогда жила Ахматова: «Анна Андреевна, может ли быть, что это тот самый Модильяни?» Ахматова долго читает и перечитывает тест (она хорошо знала итальянский язык), наконец произносит известную мне сентенцию: «Юноша прекрасный как Божий день».
Через несколько дней раздался телефонный звонок: «Зоя, это Ахматова. Будет очень скверно, если я отберу у вас рисунок?» Ну что я могла ответить? А ещё через несколько дней я получила фотографию рисунка с надписью на лицевой стороне: «Paris. Анна Ахматова. 1911». И на обороте: «Милой Зое, сохранившей этот рисунок во время войны».
После смерти Ахматовой рисунок пропал. Многое пропало бесследно. И Модильяни, и тросточка, подаренная Тарковским…

2009 г.