Вечный май

      В мае прошлого года я, только что закончивший университет парнишка, ещё неопытный, не знающий толком жизни, недавно выпорхнувший из родного гнезда, поехал к старшему брату – женатому, серьезному и очень добродушному человеку в деревню Васильевка близ города Брянска.
      Средством передвижения мне в то время служил велосипед. Этот железный друг появился у меня очень давно (может, лет десять назад) и ни разу не подводил, даже когда я принуждал его ехать на длинные, порой изнуряющие расстояния, за что я ему, безусловно, благодарен.
      Получив диплом журналиста в Брянском Государственном Университете, я пришел домой, взял все необходимое: книги, одежду и палатку, которую купил брату еще месяца два назад на ярмарке в качестве подарка (он у меня большой любитель путешествий), и двинулся в путь.
      Дорогой, глядя на обширные поля, устланные люпином, и величественные леса, окружавшие их, я испытал то чувство единения с природой, которое, надеюсь, знакомо каждому. Путь был недлинен, но из-за жары я изрядно устал и добрался лишь к вечеру.
      Прежде чем войти в дом брата и познакомить читателя с обитателями его, расскажу о нашей семье и о лицах, с большинством из которых мы чуть позже увидимся.
      Детство мое и прошло в небольшой деревушке, недалеко от Брянска. Дом наш был беден, почти нищ как снаружи, так и внутри. Питались мы скромно, одевались как можно дешевле – словом, испытывали нужду, но не жаловались и старались не унывать.
      Отец наш, Павел Викторыч, слыл маленьким человеком, занимал всю жизнь какую-то должность в небольшой конторке, названия которой никто и не знал. Он получал копеечное жалованье, но, что удивительно, умудрялся содержать на него свою семью: меня, брата и мать. Был он человек, надо сказать, добродушный, тихий, скромный и незаметный. В гости не ходил, друзей не имел и уж тем более не искал развлечений. Он только работал, приходил домой, снова шёл на работу. Надо признаться, я, несмотря на то что любил его, не всегда понимал. Не понимал я, почему он не разговаривал ни с кем ни о чем, кроме работы. Ни разу не спросил отец о том, есть ли у нас с братом какие-то трудности, не дал родительского напутствия. Сейчас, повзрослев, начинаю понимать: отцу было очень тяжело, он думал о работе не потому, что любил её, а лишь потому, что она хоть как-то кормила его семью.
      Мать моя, Евгения Алексеевна, была очень доброй и сердечной женщиной. Я часто прибегал в её сумрачную маленькую комнатку, чтобы излить душу. Мы подолгу сидели на старой скрипучей кровати и шептались. Она гладила меня по голове, и, побыв с нею даже немного, я всегда находил успокоение. Брат, хоть и не так тесно общался с матерью, тоже безумно её любил…
      Но семью нашу накрыло страшное горе. Когда мне было двенадцать, а брату моему шел семнадцатый год, мама умерла. Скончалась она скоропостижно от неизвестной, но очень тяжелой болезни (я видел, как она мучилась, и никогда не забуду этого). Несколько дней она кашляла, бредила, хрипела, находилась в горячке, а на восьмой день умерла, несмотря на старания доктора – сухого дряблого старичка, доживающего век свой.
     Не буду распространяться о том, каким сильным для нашей семьи было это потрясение. После смерти матери внешне жизнь продолжала идти своим чередом: отец работал, мы учились. Только очень остро чувствовалось, что не хватает рядом близкого человека, а для меня – самого близкого… Общее горе сплотило нас с братом. Мы и раньше дружили и любили друг друга, а теперь стали совершенно неразлучны. Любая радость одного становилась общей радостью, любая трудность преодолевалась вместе. Даже отец стал с нами иногда разговаривать. Мы, бывало, расскажем ему школьную историю, а он и посмеется, впрочем, робко, неуверенно и как-то застенчиво, но посмеется же…
     Теперь несколько слов о брате моем – Федоре Павловиче. С детства помню его очень рассудительным и умным. Никогда не принимал участия он в детских шалостях, не хулиганил, а будучи ребенком, мыслил совсем как взрослый, за что его все и уважали. Но несмотря на внешнюю серьезность, доходившую порой даже до суровости, брат был очень добр и чувствителен, я знал это. За годы отрочества и юности я сумел изучить его характер, открыть много прекрасных качеств его души, главные из которых – отзывчивость, целеустремленность и находчивость. Он никогда не падал духом, не оставлял нуждающегося без помощи. Говорят, что в каждом из нас есть как достоинства, так и недостатки. Но у меня до сих пор не получилось увидеть в Федоре Павловиче хоть что-нибудь плохое. Быть может, это происходит, оттого что мы всегда идеализируем тех, кого любим…
     Дом брата стоял особняком, на окраине деревни, на небольшом возвышении, из-за чего сразу бросался в глаза подъезжавшему путнику*. Дом был небогат, но выглядел уютно. Покрашенный в сине-зелёную краску, с резными ставнями на окнах и небольшим яблоневым садом, отличаясь от других серо-коричневых домов, он сразу привлекал внимание и радовал взор.
     Я отворил деревянную калитку и постучал в дом. Дверь мне открыла жена брата. Это была стройная, румяная, улыбчивая девушка. Я не видел её раньше, лишь слышал от брата. С первого взгляда лицо Натальи Ивановны поражало необычайной красотой своей, строгостью и правильностью черт. Но, всмотревшись в её темно-серые глаза, я не нашел в них ничего глубокого, таинственного, духовного… Предчувствие подсказало мне, что Наталья Ивановна – простая, вероятно, недалекая, не имеющая особых целей, живущая лишь мирскими ценностями... Моё первое впечатление оказалось верным, в чем я убедился впоследствии. Впрочем, Наталья Ивановна была довольно добродушной, несмотря на пустоту свою. Она не работала, любимых занятий у неё не было, и часто, закончив хлопоты по хозяйству, героиня наша, бывало, подолгу слонялась без дела, общалась со словоохотливыми соседками, читала газеты – словом, большую часть жизни своей проводила в праздности.
     Меня встретили очень радушно, как долгожданного гостя. Я внёс какое-то необыкновенное оживление в эту маленькую семью. Всё вдруг зашевелилось, засуетилось, забегало по дому, пытаясь чем-то удивить и угостить меня. Даже отец, вышедший из своей мрачной комнаты, улыбнулся и, по-видимому, был рад моему приезду. Он очень постарел, с тех пор как мы в последний раз виделись. Но – странное дело – старость не испортила отца, с годами он стал выглядеть как-то даже серьезнее, внушительнее, что ли.
     Я подарил брату привезенную палатку, мы немного посидели в узком семейном кругу, поговорили о прошлом, настоящем и даже будущем. Но когда Наталья Ивановна стала рассказывать сплетни про своих соседок, я очень скоро не выдержал и удалился, сказав, что плохо себя чувствую.
     Я всегда любил прогуливаться в одиночестве, особенно когда садится солнце, а небо окрашивается его заходящими лучами. Было семь часов вечера, и я отправился исследовать местность, желая найти что-нибудь интересное для юного журналиста. Но, к величайшему огорчению своему, не нашел я ничего. Все домишки, кроме дома брата, походили один на другой, были серы и мрачны. Мне стало ужасно грустно, эти серые дома давили, нагоняли тоску.
     В таком состоянии я вышел из деревни. Кругом простиралось поле, царила тишина, вдали был лес. Уныло, тоскливо, сонно… Но вдруг мое внимание приковал небольшой холм, на вершине которого, скрываясь за кронами деревьев, стоял светлый домик. Была видна еле заметная тропинка, ведущая к нему. Подстрекаемый любопытством и желанием поднять себе настроение, я уверенной походкой двинулся вперед, дорогой думая о том, кто может там жить, в таком уединении, вдали от всех, ограждённый от мира, шума и людей…
     Я добрался до места только через четверть часа. Увиденное поразило меня. Этот домик, окруженный со всех сторон непроходимым темным лесом, не был никак огорожен. Не было даже простого деревянного заборчика, поросшего мхом и лишайниками, которым так любят «защищать» дома старых деревень. Я подошел ближе. Небольшой деревянный дом, светлый, почти белый, с уютными занавесками на окнах, распахнутых настежь и украшенных яркими полевыми цветами, стоявшими на подоконниках, предстал взору моему. Посреди мрачного пугающего леса житель этот выглядел крайне необычно, словно попал сюда по какой-то нелепой случайности.
     Две мысли столкнулись в голове моей. С одной стороны, думал я, страшно и опасно жить в такой глуши: мало ли что может случиться. Но с другой (и мысль эта была гораздо сильнее первой), я даже захотел пожить в таком уютном доме хоть какое-то время, вдали от всех, в тишине, наедине с природой и невольно позавидовал обитателям этого причудливого жилища.
     Дверь в дом была приоткрыта – значит, внутри кто-то был. Любопытство мое перешло все границы. Я решил выяснить, кто живет здесь, и по возможности узнать что-нибудь интересное о людях этих и причинах, побудивших их к такому уединению.
     С замиранием сердца я слегка постучал в дверь. Навстречу мне выбежала девочка лет семи или восьми. Никогда не забуду впечатления, которое произвел на меня ребенок. Девчушка была одета в легкое голубое платьице, едва прикрывавшее её худенькие коленки. В её темных косичках, вьющихся по плечам и спине, были видны аккуратно вплетенные белые ленточки. Глаза девочки имели цвет небесно-голубой и так и заглядывали в душу. Они-то и поразили меня, поразили своей чистотой и невинностью, детской доверчивостью, добротой и задорной веселостью.
– Что вам нужно? – спросила она меня после непродолжительного молчания довольно серьезным и несколько испуганным голосочком.
     Я даже растерялся: и правда – что мне нужно в незнакомом доме и зачем пришел я? Этой маленькой девочке удалось поставить меня в довольно странное положение: несколько мгновений я соображал, как объяснить ей цель моего визита и не вызвать у неё подозрения. Между тем она не сводила с меня по-взрослому проницательного и вдумчивого взгляда, очевидно, опасаясь незнакомца, но одновременно тая в душе своей некоторую решимость на всякий случай.
     Из затруднения нас вывел грубоватый мужской голос, донесшийся из ближайшей к выходу комнаты:
– Олька, кто там?
     Не дожидаясь ответа, вышел и сам обладатель голоса – человек пожилых лет, поседевший, хромающий на левую ногу. Когда он подошел ближе, я смог разглядеть его ярко-синие глаза, не помутневшие и не заплывшие от старости, а горевшие необыкновенным огнем доброты и излучающие любовь и интерес к жизни, не утраченные с годами. «Дед и внучка», – подумал я, сравнивая невероятно похожие глаза их. Он приветливо улыбнулся и, выслушав истинную причину моего визита, пригласил меня в дом.
     Убранство дома была небогатым, но очень уютным. Две небольшие комнаты (одна дедушкина, другая – внучки) с деревянными скромными, вероятно, скрипучими кроватями, коврами не только на полу, но и на стенах, обилием полевых цветов на подоконниках и кружевными белыми занавесками на окнах очень понравились мне. Эти две комнаты не отличались друг от друга. Кухня имела крохотные размеры: маленький столик, несколько стульев и плита с раковиной – вот и всё богатство её. Холодильника, конечно, не было; продукты хранили в погребе, вход в который располагался тут же, рядом с кухней. Не увидев в доме печку, я было заволновался: как же мои новые знакомые живут зимой? Но заметив старенькие, пожелтевшие батареи успокоился – значит, отопление есть.
     Меня приняли с большим гостеприимством и радушием. Мы сели пить чай, и начался невероятно интересный разговор, в котором принимала участие и Оля (дед считал девочку уже совсем взрослой и не имел от неё тайн). Моего собеседника звали Петром Никифоровичем. Кстати, к величайшему изумлению своему, я узнал, что Оля и Петр Никифорович вовсе не дед с внучкой, как показалось мне с первого взгляда, узнал, как пересеклись их судьбы, узнал и еще много удивительного, о чем сейчас и расскажу.
      Петр Никифорович поведал мне историю своей жизни. Вкратце – потому что ему очень многое было больно воспоминать, не хотелось говорить о неприятных подробностях прошлых лет и, рассказывая, переживать их заново. Но и за такой рассказ я искренно благодарен ему.
      Домик, который я имел удовольствие посетить, достался герою по наследству от отца. Петр Никифорович рано лишился родителей и жил здесь сначала с теткой, но когда ему исполнилось восемнадцать, остался один (женщина переехала в город, не найдя прекрасным жить в такой глуши).
      Умирая, отец заповедовал сыну непременно сделаться юристом: мол, и профессия нужная, и деньги в доме всегда будут. Петр не смел ослушаться последней воли родителя, хотя и не слишком любил его за строгость и деспотизм.
      Но совсем другого жаждала душа моего нового приятеля. Он с детства мечтал стать сценаристом, работать в театре, жить среди с актеров, видеть ослепительную яркость декораций и костюмов и восторженные лица зрителей… Не получив образования в желанной области, Петр Никифорович хранил любовь к театру, писал сценарии, продумывал реплики героев, представляя себя то тем, то другим.
      Большую часть времени отнимала работа, а на любимое дело - лишь вечер да ночь. Петр Никифорович постепенно увядал из-за такого положения дел своих. Некому было поддержать его. Ни жены, ни детей, ни родителей… Казалось бы, и профессия нужная, и доход приличный, вот только счастья нет и покоя в душе. Несчастный впал он в совершенное отчаяние, апатию и безразличие к жизни. Бросить же работу он не осмеливался: уважал волю отца. Даже мысль об этом казалась ему преступлением перед покойным родителем.
       Удивительно, но Петр Никифорович так прожил почти всю жизнь, не решаясь, а потом и не желая что-либо менять, так состарился, уже позабыл мечту свою и даже готовился к смерти. Но оказалось, что настоящая его жизнь ещё и не начиналась.
       Однажды Петр Никифорович гулял по лесу, недалеко от дома, в полной глуши и безмолвном уединении, позволяющем человеку побыть с собой. Но вдруг мертвую тишину пронзил детский плач. Герой наш подумал, что ему показалось, быть может, он сошел с ума от своего образа жизни и слышит эти звуки в бреду. Кто же пойдет в такую глушь, да еще и с ребенком (как я узнал, люди здесь все-таки ходили, но редко и не дальше дома Петра Никифоровича, так что я был довольно неожиданным гостем).
       Но плач становился все слышнее, все явственнее. Это невидимое маленькое беззащитное существо звало на помощь. Петр Никифорович бросился на звук, предчувствуя что-то недоброе, волнуясь, едва переводя дух от страха перед неизвестностью.
       Очень скоро сквозь ветви и лесной мрак он разглядел белый сверток, лежащий на одном из старых трухлявых пней. Подойдя ближе, увидел спеленатого младенца нескольких месяцев от роду. Ребенок мгновенно затих, заметив человека, и даже улыбнулся ему, щуря маленькие голубые глазки.
       В душе Петра Никифоровича родилась невероятная жалость к этому ангельскому созданию. Почему он в лесу? Где родители? Может, он голодный? Или замерз? Все эти вопросы роем пронеслись в голове нового знакомца моего.
       Какое-то время он звал родителей ребенка, искал их, бегал по лесу с плачущим свертком. Но вскоре пришло страшное осознание: младенца не могли потерять в дремучем лесу, будто случайно оставив на одиноко стоящем трухлявом пне. Это было бы слишком странно и дико. Да и кому бы пришла в голову мысль идти в такую глушь с новорожденным? Значит, его бросили, словно ненужную вещь, надоевшую игрушку, не понимая или не желая понимать, что этот маленький человечек хочет жить…
       Несчастная судьба и нелюбимая работа не убили в Петре Никифоровиче доброту и отзывчивость – качества, приобретенные им еще в детстве. Счастливый, он удочерил девочку (это была девочка), назвав её Олей (по имени покойной матери своей) и стал воспитывать как родную внучку.
       Поначалу, когда Оля была совсем маленькой, Петр Никифорович перестал ходить на работу в город: не мог он оставить внучку одну. Но нужны были средства, чтобы достойно содержать себя и ребенка. И тогда чудесный знакомец мой вспомнил свою давнюю, почти позабытую мечту о профессии сценариста.
      Уже много лет Пётр Никифорович даже не помышлял о театре. Но теперь, когда жизнь его приобрела смысл – маленькое, беззащитное, не умеющее пока говорить, но такое теплое, нежное, родное существо – он ожил, воскрес и поверил в свою мечту, как верит ребенок, сердце которого еще не изувечено горькими разочарованиями, так часто встречающимися на пути.
      Стал писать сценарии, отправлять их по почте в Брянский областной театр драмы им. А.К. Толстого**. Ему не отвечали, но через некоторое время Петр Никифорович отправил сделанный им много лет назад и, по-видимому, ждавший своего часа, сценарий по пьесе Гоголя «Женитьба». Сюжет, несколько измененный автором, но не утративший, однако, гоголевской оригинальности, возымел неслыханный успех. Его начали ставить на сцене, а все места в зале, когда шла «Женитьба», были заняты. Петру Никифоровичу присылали гонорары за спектакли. Вскоре продюсер отправил моему знакомцу письмо, где хвалил талант его, просил написать что-нибудь ещё, сердечно благодарил и приглашал приехать и побывать на спектакле. Маленькая Оля не позволяла покинуть пределы дома своего. Так что связь юного сценариста с театром продолжалась лишь посредством почты, которая, к счастью, приходила без задержек.
     Шли годы, старик всё сильнее привязывался к Оле, любил её безумно и благодарил небо за ту встречу в лесу, так изменившую его, казалось бы, уже решенную судьбу. Когда девочка подросла, она стала внимательным слушателем сценариев своего приемного дедушки, а иногда даже помогала ему в создании новых сюжетов; у Оли было очень богатое воображение, что удивляло и радовало Петра Никифоровича, считавшего её, четырехлетнего ребенка, своим настоящим помощником и другом в театральной работе. Вместе они ездили в театр, смотрели постановки, идеи которых рождались в их уютном домике, одиноко стоящем на холме близ деревни Васильевка.
     Так прожили они семь лет. Жизнь отчаявшегося Петра Никифоровича обрела смысл, а Оля осталась жива и была счастлива со своим дедушкой.

                ***
       Я ушел от моих новых знакомых поздно вечером, пораженный историей, радуясь, что выбрал профессию журналиста: ведь сколько на свете, должно быть, интересных людей, и у всех неповторимые судьбы, о которых хочется узнать и рассказать всему миру.

                ***
       Прошло около двух лет после описанных мною событий. Меня отправляли в командировку в Санкт-Петербург. За окном была холодная мокрая осень, дороги утопали в грязи и слякоти, и, разумеется, в такую погоду я бы никуда не поехал, если бы не приказ начальства. На душе было скверно, но пришлось отправиться на вокзал.
       И вот из родного Брянска я ехал в Санкт-Петербург – мокрый, серый, душный город. Вещей я взял немного и поэтому быстро вошел в вагон и стал искать своё место, на котором придется ехать ближайшие четырнадцать, если не все пятнадцать часов до пункта назначения.
       Войдя в купе, я оторопел: на нижней полке возле окна, положив обе руки на стол, сидел мой давний знакомый Петр Никифорович. «Теперь-то поездка точно пройдет удачно, прощай, тоска!» – весело мелькнула мысль. В порыве первого восторга я даже не заметил, что Оли нет с ним, а сам Петр Никифорович сидит, понурив голову, и смотрит в пол, остановившись взором на одной точке, погрузившись в себя, а рядом коричневый кожаный чемодан… Все это я разглядел, когда мы поздоровались и он поднял на меня глаза.
      Никогда бы не подумал, что за два года человек может так измениться и, к величайшему сожалению моему, совсем не в лучшую сторону. Столь поразившие меня в первую встречу ярко-синие глаза старика, горевшие добротой и полные жизни, теперь равнодушно потускнели, стали какого-то неопределенного, сероватого цвета, так что даже нельзя было теперь сказать, что когда-то они были голубыми. Было очевидно: случилось что-то нехорошее, может быть, даже ужасное, и сердце сдавило недоброе предчувствие.
      Петр Никифорович, поняв мое недоумение, объяснил всё, несмотря на тяжесть и боль этого объяснения. Три дня назад Оля – этот ангел, ещё только начинавший жить, эта девочка, которую безумно любил её приемный дедушка и которую полюбил я в тот чудесный майский день – умерла от воспаления легких с застывшей улыбкой на устах.
Меня, видевшего её лишь раз в жизни, начали душить слезы. Потеря близкого человека – страшное горе, но если этот близкий человек был единственным, то вместе с его жизнью прерывается еще одна…Твоя.
      Я не стал расспрашивать Петра Никифоровича, утешать его, но глубоко сопереживал ему. Он сказал, что переезжает к каким-то дальним родственникам, потому что не может больше оставаться в своем старом доме. Без Оли там слишком пусто. Некогда любимый домик умер для Петра Никифоровича, умер вместе с Олей.
       Всё оставшееся время пути мы провели в безмолвии, обмениваясь лишь короткими пустыми фразами, словно были совершенно чужими. На прощанье мы пожали друг другу руку; он попытался улыбнуться мне, но улыбка эта получилась жалкой и грустной, искусственной. Я предложил свою помощь (хотя чем теперь мог я помочь?). Вежливо отказавшись, он пошел в обратную моей сторону.
       Больше я никогда не видел Петра Никифоровича, а потому не знаю, где он и что с ним стало, но всё-таки верю, что старик сжился со своим горем, горит театральной работой, пишет сценарии, без своего верного маленького помощника, и пытается, нет – живет дальше. Надеюсь и верю, что так есть.

Июль – ноябрь 2022 года

Примечания
*Окончив университет, брат стал врачом, о чем мечтал с раннего детства, и начал прилично зарабатывать. Накопив денег, купил он домик, о котором идет речь, женился и забрал отца к себе (примечание автора).
**Старейший театр Брянска, основанный в 1926 году (примечание автора).