Жэ Пэ

ЖЭ ПЭ

Писем отцу приходило — море!
Я наловчилась мастерски вскрывать конверты. Мне так нравилось это сочное — ссс-цак! — и портновские ножницы роняли на пол тонкую бумажную полоску. Извлекалось на свет божий письмо и...
— Нет, ты только послушай! — Мама быстро пробегала письмо глазами. — Некая Жэ Пэ, школьница и комсомолка, постеснялась подписаться полным именем. Она тут пишет, что влюбилась в тебя с первого взгляда, когда ты выступал в ДК медработника. Она выучила твою книжку стихов наизусть и просит тебя её ей подписать. Любит Блока. Любопытно...
— Хм! — Папа заметно заволновался и прошёлся по комнате туда-сюда руки в боки. Потом остановился у трюмо и порепетировал зовущий и испепеляющий страстью взгляд, пропустил сквозь гребень пальцев свою некогда шикарную шевелюру, оценил осанку офицерской выправки и остался доволен собой. — А фотокарточки Жаннеты этой нету?
Мама с убийственной иронией:
— Нет. О чём ты вообще? Нет, ну ты смешной. Неужели ты думаешь, что ты ещё интересен девочкам? В свои сорок-то? Что можешь увлечь восьмиклассницу своими ямбами?
— Я поэт! И этим интересен. Может, я классик, а у классиков это обязательный этап в жизни. Достоевскому с Тютчевым, значит, можно блаженствовать в окружении нимф, а мне нет? Чем я хуже?
Мама с азартным любопытством развернула тетрадные листки:
— Ну-ка, ну-ка, что тут? Стихи. Посвящение Булату Окуджаве. Одна-ако.
...Абордажные пираты
Крепко-крепко спят.
Но не спит солдат бумажный —
Трос проверил такелажный,
И винтовки — в ряд.

Ха-ха! Вот хохма! Абордажные — это, видимо, те что регулярно на абордаж ходят. Это не всё.
— Блеск. Альк, а ведь она молодец, эта Же… Женевьева. Ну-ка дальше!
— Дальше подохнуть можно! Кх! Держите меня! Ух-ху-хо-ха-а! Бараба-анских!

Френч потёртый, авантажный,
Весь в барабанских кружевах,
И сказал солдат отважный…

Ну не дурочка, а?
¬— А дурочки, они обычно хорошенькие, Аля. Это ужас-какие-дуры только уродливы.
— Да погоди ты. Посмотри. — Мама протянула ему листок письма, и они стали читать нараспев дуэтом, уставясь в него голова к голове.

— Лишь вы достойны в мире счастья,
Всё остальное счастье незаконно.
И потому, что вы Поэт, вы ежечасТно — поэт с большой буквы, заметь. ¬— Мама подчеркнула это место ноготком. — Меня волнуете, как древняя икона. — По-моему, это прямой подхалимаж.

Лишь вы достойны ярости Ван Гога,
Лишь вы, не я, поймёте ярость Листа,
Когда прочтёте — не судите строго,
Ведь я не дожила ещё до триста.

Так это ж твоё стихотворение, только изуродованное! Далеко пойдёт девочка. С такими-то талантами.
         Мама грустно усмехнулась, сложила листки и сунула в конверт.
— Ты не права, Аля. В ней что-то есть. В этой Жозефине. Грусть какая-то. Я ей отвечу. Надо же кому-то ежечасТно поправлять ей эти барабанские кружева. Кому как не мне?
— Давай-давай. Помогай. Но не забудь, что льстецы и подлецы мстительны. Они не простят тебе своего унижения. Может, просто подарить ей словарь иностранных слов?
Тут хлопнула входная дверь, это Дашка с Лариской с прогулки явились.
— Пожрать есть чего? О чём тут спор? — Дашка открыла кастрюлю с компотом и жадно заглотала три половника.
— И пожрать, и поржать. — Мама ладошкой пододвинула к ней письмо. — На, полюбуйся. Таинственная незнакомка, некая Жэ Пэ, признаётся в любви нашему опальному поэту. Не знаешь такую девочку? Примерно твоя ровесница. Особая примета: двинутая на стихах.
— Не-а, чёта не припомню, — прочавкала Дашка, сражаясь с макаронами по-флотски.
А Лариска мирно пила чай, да как вдруг подпрыгнет.
— Знаю! Знаю я её! Да вы её сто раз видели. Такая странноватенькая, за собачкой всё бегает, маленькой такой пинчер, чёренький, он удирает, а она бежит и вопит: «Стой, Фоня! Фоня, стой!»
— Хорошенькая? — муркнул папа, заливая обаянием кают-компанию.
— Ну… как вам сказать. Нет. — Лариска шумно отхлебнула, было видно, что не хочет она его разочаровывать.
Но мама не унималась, так и ёрзала от нетерпения узнать поскорее и как можно больше о юной сопернице:
— Давай подробности!
— Ну Женя, ну Пильщикова. Отец их бросил, мать — инвалид, лежит не встаёт. У неё трое братьев-сестёр, уж не знаю, родные ли. Брат у нее - противный жирдяй, пиписьки на стенах рисует и пишет цветными мелками на стенах матом. Его ребята старшеклассники дубасят, а он все свое бубнит, как заводной: же,пе,хе, и все мысли у него ниже пояса. Была я у них как-то, в туалет заскочила. И пяти минут не вынесла, такая пыль-грязь кругом. В коридоре яма: паркет разрушен. Посуда в мойке до потолка, плита борщом каким-то залита, штор нет на окнах, окна мутные, никогда их не мыли, видно. Зато рояль на колёсиках, тоже весь заваленный барахлом и нотами, и книги везде, прям стеллажи. И на полу книжки, и на подоконниках книжки, и в сортире книжки даже. А к матери я не заходила, так, крикнула через дверь «здрасте» и «до свидания».
Папа заметно погрустнел от такой прозы.
— Ну не томи. Говори уже: миленькая она или...
— Нет, Владимир Сергеевич. Да вы сами дождитесь, как она завопит «Фоня, Фоня!», и посмотрите. Вон, собаку поведёте и сами увидите.
— Ну уж нет, — сказала решительно мама, — сегодня с собакой пойду я.
— И я!
— И я!
— Прекрасно. Семейный просмотр. А как же я? Ведь это я виновник этого шекспировского переполоха! — взмолился папа.
— А ты сиди сочиняй ответ в стихах, Онегин! — хохотнула мама и глянула на часы. — Так, Катька, заступай на дежурство. Дашка сменит тебя через полчаса, потом моя очередь. Охоту на Жэ Пэ объявляю открытой!
Мы уже чуть было не оставили свою затею, как вдруг через два часа из кабинета выскочил папа.
— Она!
Все кинулись к окну и распахнули створку.
— Фо-о-ня!
В нелепом вязаном берете на одно ухо, в школьном форменном платье ниже колен и каком-то старушечьем салопе мимо нашего подъезда проскакало бесполое существо в старомодных чёрных ботах. По спине билась довольно длинная неопрятная коса.
— Бедная, — только и сказала мама. — Она ку-ку. Володь, ты напиши ей красивый и возвышенный ответ, ладно? В стихах. Боюсь, ты у неё единственный. Ныне, присно и во веки веков.

А через неделю где-то отец из леса принёс больного ёжика.
— Он сам на меня вышел и попросил его спасти. Но как и от чего — ещё надо разбираться. Над ним кружились мухи в огромном количестве. Может, помыть его?
Они с мамой стали осматривать его, поворачивая с боку на бок, пока наконец не увидели в боку на границе с иголками углубление с двухкопеечную монету. Рана кишмя кишела червями.
— Мушиные личинки. Тащи пинцет и марганцовку, — скомандовал
мне отец.
Я мигом слетала на кухню и принесла раствор, вату, пинцет. Ёжик, бедный, полностью нам отдался. Борясь с отвращением и стараясь не дышать, отец извлекал червей из-под его колючей шкурки и складывал в пепельницу, а мама вела им счёт уже на десятки. Запах ужасный. Промыв рану марганцовкой, он посадил ежа в бельевой ящик из шкафа, поставил водички. Ёжик был слаб. Шансов на то, что он выживет, было мало.
— Мы сделали что могли.
Отец долго курил, перебивая неприятное впечатление. Утром он отнёс ежа в лес и выпустил.
Вот почему эти эпизоды связались у меня в одно целое? Уму непостижимо. А недолгая переписка с отцом помогла той девчонке: Жэ Пэ закончила сперва ПТУ полиграфическое, где директором наша тетя Таня, папина сестра.А потом Полиграфический институт стала таки журналисткой.

— И ёжик выжил, женился, народилось у него много малышей-еженяток, — приговаривала мама, гася мне свет. — Спи. Всё у него хорошо.