Чайка

Я - это история моей страны. Так говорил товарищ Хосе Мухика, но так могу сказать и я. Я это история моего города, где одни видят деньги и гламурные иномарки, припаркованные у растущих в небо бесконечных небоскрёбов( максимально далёкие от бога здания максимально близки к облакам - парадокс), другие видят театры и выставки, сливающиеся лично для меня в одно разноцветное многолетнее пятно, в котором помню только Юнону и Авось с Караченцовым, третьи видят современные удобства и ура-цивилизацию по сравнению с их родными аулами и степями...Огромное количество людей видят в моём городе хорошее. И тут возникает вопрос, что со мной не так, раз я этого не вижу и мне это нехорошо.

Рядом с домом, в котором я сейчас живу, стоял второй, его родной младший брат - близнец, шесть корпус два. К сожалению, его родили блочным. Он был обильно увит дикими виноградами, потому краснел осенью, как гимназистка, которой подмигнул повеса, в нём жили чудесные бабки, рассаживавшие по палисаднику георгины и тюльпаны, деревенские, они привезли деревню с собой. Также в этом доме жил мальчик, который влюбился в меня, и жил мальчик, с которым много лет спустя мы любили друг друга. Ну, я так думаю, хотя в таких вещах никакой уверенности быть не может. Ещё у этого дома я гуляла с Китом на шлейке и он лазил по росКОШным клёнам, сам росКОШный, как росКОШь! Это было перед смертью, и дома, и Кита, и клёнов.

Дом этот убивали страшно. Сначала убивали оставшуюся там единственную жилицу, она кричала на весь район, потому что она сошла с ума. А сошла с ума она потому, что её с мамой, двумя детьми и кошкой выбрасывали из квартиры приставы. А вещи в мусорных мешках выбрасывали улыбчивые азиатские дворники. Я тоже, мне кажется, тогда сошла с ума, потому что мы толпились там рядом и не знали, что нам делать, раз это закон пришёл убивать. Я понимаю, что кто-то пережил концлагеря, смерти близких( сама такая) и shell shock на войне, но я почему-то никак не могу пережить тот день. Тот дом я пережила физически, но только физически- впечатление такое. Когда потом пилили клёны, это пилили мои оставшиеся живые клетки, не дожжённые криком той женщины, Кати Чайки (вот вам и говорящая фамилия!). Как говорил товарищ Лорка: если мир расколется, трещина пройдёт через сердце поэта. Неужели я всё же поэт? Да нет, видимо, просто слабак и девочка.

Так вот, с тех пор, как я похоронила тот дом, я совсем не умею любить Москву. И никакие рассказы о позитивных изменениях не вызывают во мне ничего, кроме лёгкого удивления. Город, где могут убить дом, пока он ещё жив, не вызывает ни любви, ни доверия. Он ничем не лучше Нью-Йорка теперь лично для меня- место пусто, значит, не свято. Дом не должен быть выше церкви, тогда его увидит бог. А там, где дома выше, там Воланд правит бал. И там тогда всегда 11-е сентября, причём, по собственному желанию, потому что желания человека с чёртом внутри именно таковы.

Кстати, дом мой убили потому, что нужно было построить и продать новый, где место на подземной стоянке пять лямов. И детские площадки вместо моих клёнов застеклены. Теперь птицы разбиваются о них насмерть в сумерках, а я думаю, что это опять Катя Чайка, её крик, облекающийся в плоть по ночам. И ещё покрытие на этих площадках рвётся и под ним зияют глубокие ямы - Тёмач обожает туда морду совать. Это, видимо, приглашение в ад.