Ожидание чуда, день второй

А ведь уже весна! Мои тополиные веточки дали клейкие пахучие листочки. Я их нюхаю, как только встаю. Иногда листочек прилипает к носу, и я вытягиваю всю веточку с корешками. Такие букетики собирает чуть ли не каждый, когда обрезают тополя. С ними ходят на первомайские демонстрации, некоторые дети их сажают на газонах, но они не приживаются. В школе нам сказали, что во время блокады все деревья в городе спилили на дрова, и вот, чтобы побыстрее озеленить архитектурную красоту, насажали быстрорастущие тополя.
- Серега, айда играть в войну, - слышу я голос Паши во дворе, - мы нашли огромную песочницу.
Вообще-то я не люблю никакие коллективные игры. Ребята всегда мной недовольны: пас мячом я не могу точно дать, шайба у меня летит на проезжую часть, а волейбольный мяч недолетает до сетки. Но тут вроде до спорта далеко.

Песочница оказалась строительным складом за забором. Ну что ж, мы растем, и песочницы должны расти. Было воскресенье, рабочие сидели по домам и смотрели, как проигрывает "Зенит", они тоже ожидали чуда. Ребята перелезли через забор, а я, словно иголка в ушко, проник насквозь.  Песочек напомнил море, Анапу, жгучее солнце, загоняющее в бирюзовые волны, которые любили шлепать по попе непослушных детей. Я там обычно ковырялся в песочке, выуживая отшлифованные разноцветные стекляшки. Непонятно было, как оно так искусно сработало. Вторая страсть - мелкие ракушки. Они напоминали пуговицы на маминых наволочках. И действительно, однажды я обнаружил, что на некоторых пуговицах плохо сняли верхний темный слой ракушек. Как только в них умудрялись высверливать дырочки? Но чаще пуговицы заворачивали в ткань, чтобы они не царапали во сне щеки.

Мои воспоминания прервал большой булыжник, летящий в наш окоп. Война началась, а я не набрал снарядов. Кидал мелкие камешки, предварительно их разглядывая, некоторые тонули в кармане, так что в победе нашей стороны у всех были сомнения.
- Сека! - услышал я звонкий голос Паши.
Ребята бросились на забор, словно стая ворон, а я никак не мог найти то игольное ушко. Тут-то меня и зажала в тиски огромная волосатая рука. Наверное, когда-то я уже испытывал страх, но до этого не доходило. А тут я совсем потерял контроль над мышцами внизу живота, по ногам потекли теплые уже не весенние ручьи, а на штанах засияло пятно, принятое считать неприличным. Рядом оказалась какая-то женщина, она кивнула на это пятно, и тиски разжались.

Меня уже поджидали ребята.
- Тебе что, в живот дали? - удивленно спросил кто-то.
Очень хотелось соврать, но язык не повернулся.
- Нет, я сам.
Ребята посмеялись, но сильно издеваться не стали. Ведь неизвестно, может, все бы дружно описались. А я закоулками пошел домой. Увидев встречного, делал вид, что ничего не произошло - подумаешь, нечаянно пролил компот на штаны.

А мама, не дождавшись меня, уже сняла белье с чердака, при этом никто на нее не напал в отличие от меня. Она лежала на кровати с мокрым полотенцем на лбу, пепельница показала три бумажки от раздавленных таблеток.

"Надо бы белье прогладить, когда она еще очухается?" - подумал я. Нагрел на газу утюг. Гладил он сам, нажимать не надо было, вот только в простынях путался. Я вел этот чугунный корабль по белоснежным просторам Арктики, льды местами пускали пар, быстро высушивая влажные места.  И тут меня осенило. Я сбегал на кухню, застирал штанишки, прогладил их несколько раз и опять надел.

Словно и не было никакого страха. Уже лежа на своем диванчике, думал, почему страх находится там же, где и любовь у взрослых. Наверное, потому любовь и недолговечна, что ее пугает страх - вот она и убегает. А любит ли мама папу? Однажды я спросил  у нее про это.
-  Вместо любви возникает нечто большее, - ответила она мне.
Но это большее я никак не мог разглядеть, видно оно тоже пряталось в каком-то месте.