Договориться с Тенью. продолжение 11

     Герман видел, что София не в себе, её что-то беспокоит и она хочет поделиться своими переживаниями, но был безучастен и вёл себя индифферентно. Герман — дитя запада был уверен: если у тебя проблемы, иди к психоаналитику, а в обществе, будь добр, улыбайся и делай вид, что у тебя всё отлично. Они завтракали в боулинге, и София то бросала беглый взгляд на свои часики, то принималась пересматривать сообщения в телефоне, то нервно теребила салфетку. К своему любимому вишневому штруделю она почти не притронулась. От внимания Германа не ускользнуло ни одно её нервное движение, он отлично понимал: что-то Софию угнетает, но даже не догадывался, что имеет к этому прямое отношение, когда вдруг услышал:
— Герман, у меня есть очень плохая новость, которая тебе не понравится. Я даже не знаю, как сказать.
Он снисходительно улыбнулся:
— Сгорел музей? Украли картины?
Он шутил, и София видела, что это была шутка чистой воды. Но как же в точку он попал! София даже растерялась в первую минуту: может быть, он и является руководителем этого «проекта»?


— Да, украли. А откуда тебе это известно?
Она впервые за сегодняшнее утро посмотрела ему прямо в глаза, и Герман понял, что это не розыгрыш. Улыбка сползла с его лица:
— Это правда?
— Правда. Украдены десять полотен, шесть из них — твои, — выпалила она на одном дыхании. — Вернее, твоего прадеда.
София опустила голову. Он резко оттолкнул стол, как будто отталкивал от себя неприемлемое известие. Из чашек на стол расплескался чай, небольшая вазочка с цветами перевернулась, из узкого горлышка струйкой потекла на пол вода. Герман, утратив самообладание, порывисто встал. Черты его красивого лица исказила ярость:
— Как это могло произойти?! Когда? Я хочу говорить с директором музея!
— Хорошо, поехали.
Она поднялась и, опустив голову, пошла к выходу. Уже садясь в машину на площадке за боулингом, увидев бегущего к ним официанта с блокнотом в руках, София сообразила, что они не оплатили счёт. Она извинилась и протянула в окно купюру, явно превышающую стоимость их завтрака. Герман сидел, не шелохнувшись, с непроницаемым лицом. София видела как он был зол и каково ему было сдерживать свои эмоции. Она запустила двигатель, и машина сорвалась с места.
    


 Ещё пол-часа назад, этот обаятельный мужчина предупредительно открывающий перед ней двери в боулинг и отодвигающий для неё стул, очаровательно улыбавшийся, теперь враждебно смотрел в окно, сконцентрировавшись на собственных переживаниях, никого и ничего не замечал вокруг. София подавленно молчала. Подъехав к музею, одновременно вышли из автомобиля. Герман шёл немного впереди, София едва поспевала за ним. Музей был открыт для осмотра, за исключением ограбленного зала. Двери туда были плотно закрыты и опечатаны. Рядом — на своём обычном посту — сидел охранник.
— Это охрана? — спросил Герман, остановившись перед закрытыми дверями, и бесцеремонно ткнул пальцем в дежурного. — Что он делал во время ограбления?
— Думаю, на этот вопрос он уже ответил, кому положено, — сдержанно предположила София.
Хоть они и говорили на немецком, очевидно, охранник понял суть их диалога.
— Что вы хотите? — неприязненно обратился он к Софии.
— Нам нужен директор музея.
— Его сегодня не будет. И завтра тоже.
София перевела Герману. Он тихо выругался и, развернувшись, вышел из музея.
— Что будем делать?
— Если бы я был в Германии, я бы знал, что делать.
— Так в чём вопрос? Отвезти тебя в аэропорт?
Думая о своём, Герман некоторое время смотрел на Софию в упор (но ей показалось, что сквозь неё и совсем не видя её), потом отрывисто произнёс:
— Отвези.
 
   

 София возвращалась домой. До чертиков не хотелось говорить с отцом о внезапном отъезде Германа, об их скомканном, почти враждебном прощании. Финал встречи так не вязался с её ожиданиями. Поэтому, когда отец позвонил и передал бабушкину просьбу приехать к ней, София обрадовалась. По дороге она заскочила в супермаркет, накупила продуктов для старушек. Сёстры под конец жизни съехались и жили под одной крышей. Вдвоём им было веселей. Да и вторая квартира на первом этаже в центре города, сданная адвокату под офис, приносила приличные для пенсионерок деньги. После инсульта Ольга Сидоровна  не вставала и теперь полностью зависела от близких.
— Ну, конечно, я не забыла про бублики! Меня поражает ваша неизменная сила и свежесть желания этих скромных бубликов, в то время как в кондитерских отделах крышу срывает от невероятного выбора, — смеялась София, вынимая всевозможные сладости из пакетов.

 — Вы только полюбуйтесь, что я вам привезла! Только зелёного чая — семь сортов!
— Зачем же так много? — подала слабый голос Ольга Сидоровна из спальни.
— И совсем не много. Ты бы видела, сколько его там! У меня глаза разбежались, меньше взять просто нельзя было. Сейчас устроим чаепитие!
София зашла в ванную вымыть руки. Екатерина Сидоровна последовала за ней:
— Сонечка, может, останешься на ночь?
— Можно и на ночь. Надо только машину поставить на стоянку. А что случилось?
— Бабушка твоя совсем плохая стала, каждый день помирать собирается. Ночами плохо спит — часто плачет, заговариваться начала. Твердит, что должна с тобой о чём-то важном поговорить. Я пойду на улицу, посижу на скамеечке. Она просила вас наедине оставить, когда ты придёшь, — какие-то секреты. Господи, ну что она может тебе такое рассказать, чего я не знаю? — снисходительно заметила Екатерина Сидоровна и пожала сухонькими плечами.
София вымыла руки, прошла в спальню, села на кровать, обняла Ольгу Сидоровну.
— Бабуль, чего хандрим? Осенняя депрессия? Кто тут умирать собрался? Сейчас шоколадный торт слопаем и настроение поднимется. Никто мою бабушку шоколадом не кормит, да? Обижают мою бабулю?


— Сонечка, отец говорил, ты с германцем каким-то встречалась? Это правда или он пошутил? — не обращая на легкомысленный тон внучки, озабоченно спросила Ольга Сидоровна.
— Ну почему же пошутил, бабуль? Правда. Встречалась. А чего ты так волнуешься? Ну, это совсем не повод для плохого настроения. Немец мой благополучно отбыл восвояси, так что остаюсь я в родном отечестве, не изменив ему даже в мыслях!
— Волнуюсь, Сонечка. Есть причина.
Она помолчала, выжидая, когда захлопнется входная дверь за сестрой, и только потом продолжила:
— Не думала, что когда-нибудь откроюсь. Да, видно, время пришло. Надо, чтобы ты знала. Хочу тебе всё рассказать, хоть и трудно мне… Что-то голову сдавило. Подай-ка мне, дружок, капли, вон те.
Ольга Сидоровна показала дрожащей рукой на тумбочку.
— Что за трагическое вступление, бабуль? Ты меня волнуешь. Сколько накапать?
— Пятнадцать. Ох, как худо мне! Словно под водой плыву, сил нет. Послушай, девочка моя, ты должна знать…
Голос Ольги Сидоровны дрогнул, и она замолчала, отвернувшись. На глаза навернулись слёзы.


— Бабуль, да ты чего? Не надо так волноваться! Что за страсти?
Старушка  улыбнулась через силу:
— Да, Сонечка, страсти давно минувших лет. Не могу в могилу унести свою тайну, мучает она меня. Каждую ночь думаю и думаю. С ума сойду, если не откроюсь. И никому бы не сказала, но ты сама, того не ведая, вынуждаешь меня на откровения. То на переводчицу удумала учиться… А теперь вот с немцем сдружилась…
София улыбнулась и попыталась разрядить обстановку:
— Если уж заинтриговала, колись.
— Дед твой — немец, а значит, и ты, хоть и на четверть, но всё ж таки немка, — без предисловий выдала Ольга Сидоровна и надолго замолчала, прикрыв глаза.
София замерла от неожиданности, забыв о каплях.
Когда Ольга Сидоровна снова открыла глаза, старческие, скудные слёзы покатились по её дряблым щекам.
— Всю жизнь таилась, никто не знал — ни мать, ни сестра, ни дочь. Теперь ты знаешь. Ну вот, сказала — и мне полегчало. Теперь и умирать можно.
— Бабушка, ты только не волнуйся! — испугалась София, увидев, как побледнело лицо Ольги Сидоровны. — Вот, выпей. Может, доктора вызвать?
— Не надо. Сядь рядом. Хочу тебе рассказать.

 Никогда не вспоминала об этом, гнала прочь мысли и вроде как совсем забыла, вычеркнула из своей памяти. Так нет, жизнь заставляет вспомнить. Ты вот выбрала себе профессию, чтобы к немцам быть ближе. А почему вдруг, не думала? Теперь ещё друга из Германии завела… Может, уедешь, выйдешь замуж. Кто знает? Пути Господни неисповедимы. Вот я и решила тебе открыться.
— Бабуль, спасибо за доверие, конечно. Но, может, хватит на сегодня? Мне не нравится, что ты так разволновалась. Бог с ним, с прошлым. Какое теперь это имеет значение?
— Для меня-то, понятно, не имеет, а для тебя может иметь. Расскажу тебе всё и сейчас же, чтобы потом не возвращаться к этому. Только не перебивай меня.
— Хорошо бабуль, рассказывай, только не волнуйся, пожалуйста. Ведь эта история уж канула в Лету, и ничего изменить нельзя.
— Так-то оно так.
Ольга Сидоровна снова прикрыла глаза, собираясь с духом.
— У меня в комоде, в верхнем ящике, лежат документы. Принеси.
София прошла к комоду, выдвинула ящик, достала пожелтевшую от времени папку со связанными тесёмками.
— Эти?


— Да, развяжи. Когда Германия решила выплатить нам компенсацию, пришлось вспомнить и адрес, и фамилию тех, на кого мы батрачили. Я бы никогда не позарилась на их деньги, да тут и сестра, и мать твоя такой подняли хай, что легче было повиноваться, нежели воевать с ними. Вот в этих бумагах найдёшь и фамилию своего деда, и адрес. Может, когда и захочешь увидеть родичей своих. Фамилия-то больно мудрёная, без ста граммов не выговоришь, — сквозь слёзы улыбнулась Ольга Сидоровна.
София не спешила открывать папку.
— Бабушка, а ты его любила?
— Да что ты, господь с тобой! Снасильничал он. Правда, сначала хотел в жёны взять, да я наотрез отказалась. Похожа была сильно на его жену покойную, вот он и привязался ко мне, как репей. Старше был лет на двадцать, у него уж и сын был мне под стать. Как снасильничал, до сих пор простить себе не могу. И что тогда со мной произошло? Сама не знаю. Испугалась и обмерла вся, пальцем пошевелить не могла. Вроде, как умерла. Потом думала: можно было и драться, и кусаться, убежать, кричать. Почему не смогла, сама не знаю.

 В нашем дворе, помню, случай был после войны. Один цыган со слободы напал на соседскую девчонку, так сам еле ноги унёс. Она его чуть без «инструмента» не оставила, так ему досталось! Он потом эту дивчину стороной обходил. А я не смогла себя защитить. Ведь и жизнь могла по-другому сложиться.
Ольга Сидоровна снова прикрыла глаза и тяжело вздохнула.
— Значит, не смогла, — сказала София. — И не вини себя. Все люди разные. И потом, девчонка соседская была у себя на Родине, и потому такая смелая. А ты была бесправная невольница на чужбине, это тоже повлияло. Хочешь, расскажу, что с тобой тогда произошло, и ты поймёшь, что действительно ничего не смогла бы изменить?
Ольга Сидоровна едва кивнула.
— Ты сильно испугалась. Нервные клетки в мозгу просигнализировали об опасности, и у тебя наступил рефлекс мнимой смерти — замирание. Я как-то видела фильм: хищник схватил за ногу косулю, она долго была без признаков жизни, лежала, как дерево. Он тащил её в зубах, тащил, а потом на минуточку разжал челюсти. Косуля вскочила на ноги и сиганула в лес, только её и видели. Так и с людьми бывает в моменты перевозбуждения. Человек может взлететь на макушку сосны под воздействием огромного количества гормона стресса, а может просто замереть, как будто нет его, умер.

 Это организм, химия, знаешь ли, и у всех она разная. Жаль, что это случилось с тобой. Что ж поделать, ничего вернуть нельзя. А мамин отец, ну, тот человек, за которого ты вышла потом замуж, он знал, что мама не его дочь?
— Нет, не знал. Может, и догадался, когда мама твоя «семимесячной» родилась.
— А его ты любила?
— Нет. Жалеть — жалела, но не любила.
— Бабуль, а ведь ты замуж после развода, насколько мне известно, больше не выходила. Получается, что ты так и прожила всю жизнь без любви? И никогда не знала этого чувства?
— Нет, внученька, я любила. Но не той любовью, что ты думаешь. Совсем не той. Не знаю, поймёшь ли? Я в церковь ходила по воскресеньям, слушала проповеди, пыталась простить насильника своего, очиститься от греха.
— Простила?
— Простила. И стёрлось всё из памяти, вроде ничего и не было. А полюбила тогда святого.
— Так уж и святого? — недоверчиво переспросила София.
— Святого. Сам Бог говорил через него. Но тогда не многие знали, что он святой. Теперь-то уж все знают.
— Ты про святителя Луку говоришь?
— Да, детка, про святого Луку.
— Профессор медицины Войно-Ясенецкий Валентин Феликсович, ставший священнослужителем?
— Да, наш Симферопольский архиепископ, святитель Лука.
— И ты его полюбила?
София изумлённо, во всё глаза смотрела на свою бабулю.


— Полюбила. Да не той плотской любовью, что ты думаешь, нет! Приходила в церковь, слушала его, и от любви слёзы радости и счастья наворачивались на глаза. Уходила домой, не чуя ног под собой. Словно на крыльях летела, с чистым сердцем. И появлялись силы жить дальше. Говорили, что ему достаточно было взять больного за руку — и тот исцелялся! Так оно и было. А любовь моя была не эгоистичной, не лицемерной, как бывает между супругами, когда один от другого чего-то ждёт или требует, ревнует или помыкает другим. Совсем другая была любовь. И я, возвращаясь домой и, глядя на своего мужа, понимала, что не смогу с ним жить, не смогу ложиться с ним в одну постель. Потому что любила другой любовью, чистой и безграничной. Слушая проповеди святителя Луки, душа моя очищалась от ненависти и обиды, я ощущала любовь ко всему, что окружает меня, ко всему миру. И физической, плотской любви желать не могла. У меня было с чем сравнить. Думала даже в монастырь уйти, а потом поняла, что праведно можно и в миру жить, здесь даже труднее, соблазнов больше. Ты понимаешь меня?
— Думаю, да.
— Замуж-то я выскочила скоропалительно. Хотела, чтобы у ребёнка отец был. Помучилась так два года и разошлась. Думаю, и он был счастлив, когда нашёл другую женщину — себе под стать.


— Получается, я о тебе ничего не знала?
София посмотрела на свою бабушку с удивлением, как будто впервые на незнакомку.
Входная дверь стукнула. Ольга Сидоровна испуганно дёрнулась к папке, махнула рукой, жестом показывая спрятать документы обратно. София встала, поспешно убрала папку в комод и вернулась на прежнее место.
— Потом посмотришь, когда Кати не будет, — шепнула Ольга Сидоровна.
— Хорошо, бабуля. Я чай поставлю. Тебе как, лучше?
— Да, значительно. Сняла камень с души. Знаешь, когда похоронили святителя, на его могилу люди ходили исцеляться. А потом его мощи перенесли в храм и объявили святым…
— Конечно, знаю, бабушка.
— А помнишь, как это было?
— Да, очень хорошо помню. Я сбежала тогда с лекции, потому что пообещала своей любимой бабуле идти с нею в процессии, сопровождающей мощи святого Луки в кафедральный собор. Был хмурый, пасмурный день. Тёмные тучи, затянувшие накануне всё небо над городом, по пути следования процессии уносились ветром — и дорога перед святым освещалась яркими солнечными лучами! Ты об этом хотела сказать?
— Да, — довольно улыбнулась старушка.
София погладила её седую голову и нежно обняла за плечи.
   

  Поздним вечером, вернувшись домой, она включила компьютер и нашла, что было в Интернете о святителе Луке:
«Профессор медицины, архиепископ Войно-Ясенецкий Валентин Феликсович, ставший священнослужителем, оперировал и читал лекции с крестом на груди. В 1923 году 46-летний священник был пострижен в монашество и посвящен в епископы с именем Лука. Но после первой же архиерейской службы к его дому подъехал «чёрный ворон». Так начался его одиннадцатилетний период скитания по тюрьмам и ссылкам. И там он продолжал лечить и оперировать подручными средствами — с помощью перочинного ножа, слесарных клещей, зашивая рану женским волосом…
Когда началась война, он отправил телеграмму председателю Президиума Верховного Совета Калинину: «Я, епископ Лука, профессор Войно-Ясенецкий, отбываю ссылку в посёлке Большая Мурта Красноярского края. Являясь специалистом по гнойной хирургии, могу оказать помощь воинам в условиях фронта или тыла, там, где будет мне доверено. Прошу ссылку мою прервать и направить в госпиталь. По окончании войны готов вернуться в ссылку. Епископ Лука».
Он был награждён бриллиантовым крестом на клобук от Патриарха всея Руси, Сталинской премией за научные труды, медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне».

 Однако автора 55 научных трудов по анатомии и десяти томов проповедей продолжали травить и после войны. И он вынужден был вернуться в ссылку.
В юности Лука великолепно рисовал и, окончив сначала гимназию, а затем художественную школу, готов был поступить в Петербургскую академию художеств. Он мечтал стать художником, но во время вступительных экзаменов им овладело сомнение: вправе ли он заниматься тем, что ему нравится, когда вокруг столько страждущих, требующих помощи? И он поступил на медицинский факультет Киевского университета. Молодой врач по окончании университета получил диплом с отличием. Он был уникальным хирургом и учёным. Святитель Лука делал операции на глазах, на печени, желудке, гинекологические операции, трепанацию черепа. По его учебникам и в третьем тысячелетии учатся студенты мединститутов.
Когда он умер, три дня не иссякал поток людей к гробу владыки и врача, а в день похорон процессия растянулась на три километра. Затем стали поступать сообщения, что многие больные, приходившие к могиле святителя Луки, по молитвам получали исцеление…
Определением Архиерейского собора 2000 года святитель Лука причислен к лику святых. Его мощи установлены для поклонения в Свято-Троицком кафедральном соборе Симферополя».
   

  София до утра крутилась в своей постели — бабушкина тайна теперь и её лишила сна. Она не могла ответить, которая из двух новостей произвела на неё большее впечатление — новоявленный немецкий дед или высшая форма божественной любви, заменившая земную, плотскую любовь, которую пронесла её скромная бабуля через всю свою жизнь. Сколько себя помнила София, столько и свою бабушку. Та всегда жила одна, но одинокой не выглядела. В том смысле, что от своего одиночества не страдала, не относилась к нему, как к несчастью, а даже наоборот. Взгляд её глаз всегда был добрым и тёплым. Рядом с нею было уютно, радостно и беззаботно. Возможно, благодаря святителю Луке достигла Ольга Сидоровна этого таинственного для всех состояния просветления, что называют «мокша», «фэя», «саттери» или «самадхи»? Можно с уверенностью сказать, что ни о кризисе среднего возраста, ни тем более о кризисе идентичности её бабушка точно ничего не знала, прожив всю свою жизнь, излучая в Пространство любовь и принимая её.