Повесть. Блокадная история. Окончание

Глава 10.
         Новогодняя ночь была темна и безмолвна. Дети спали, накрытые одеялами и тулупом. В «буржуйке» тлели угли, и воздух в комнате ещё не начинал остывать. Хмельные Горчаковы сидели, обнявшись на сундуке. Выпитый спирт грел изнутри и клонил ко сну. «Сейчас, ещё минуточку, и пора ложиться. Надо чуток отдохнуть» – думал Михаил Артемьевич, прикрыв глаза. Ему давно не было так хорошо, как сейчас. Мысли о войне, об изматывающей работе, о лишениях и голоде куда-то исчезли. Осталось только дыхание любимой женщины, волшебная ночь, покой и тишина. В сладкой полудрёме до него не сразу дошёл смысл слов, произнесённых женой отчётливым шёпотом:
         - Ты должен меня убить.
         А когда осознание услышанного наступило, покинувший на время хронический холод неторопливой змеёй снова заполз в душу. Горчаков медленно повернулся к жене.
         - Ты что это, дорогая, лишку сегодня выпила?
         Большие Машины глаза, не мигая, смотрели на мужа. Долгие дни и ночи в её голове мучительно созревал верный план спасения детей. План, в котором она отводила себе страшную участь.Но в исполнении задуманного ей нужна была помощь супруга. Несколько раз Маша откладывала этот разговор – не хватало духа. Теперь, когда силы покидали её безвозвратно, молчать дальше она не имела права. Жёсткий цейтнот укреплял решимость и заставлял говорить то, о чём ещё месяц назад она не посмела бы и подумать. Собрав всю свою волю в кулак, она приблизила к мужу своё лицо и медленно с паузами зашептала:
         - Миша, ты только не перебивай меня… Я – уже не жилец. Я это знаю… А наши дети очень слабы. Им нужен белок – иначе не выжить. Ты убьёшь меня и будешь варить… – Она запнулась. – Из меня будешь варить бульон и отпаивать ребятишек, и кормить… Тогда вы протяните до весны… А там, глядишь, и фашистов прогонят. Вы спасётесь, а мне всё одно помирать ни завтра, так в конце недели… Ты же видишь, как я плоха… А помру я сама – вам никакой пользы от меня не будет… Мишенька, родной мой, сделай это ради наших детей. Убей меня! 
          Её горячий шёпот обжигал. Короткие, едва успевшие отрасти волосы, щетинились из-под шерстяного платка. Тонкими пальцами Маша отчаянно вцепилась в свитер мужа.
          Сон и хмель улетучились. Нет, Горчаков не был слеп. На его глазах высыхали дети. Маленькие их тела, становились всё невесомее. В последнее время они почти всегда спали или лежали в кровати, и вставали только для того, чтобы поесть. Их внутренний детский запас был на исходе. Но ещё быстрее таяла жена. Он видел, с каким трудом стало даваться ей каждое движение. Большую часть времени она тоже лежала теперь вместе с детьми. Горчаков догадывался, что, не смотря на запрет, Маша продолжает отдавать часть своей пайки детям. Она не могла не понимать, что подобная игра со смертью печально закончится, но осознанно жертвовала своим здоровьем.
         Горчаков, наконец, пришёл в себя и гневно зашептал в ответ:
         - Ты понимаешь, что ты сейчас сказала? Что ты сей момент предлагаешь мне сделать?
         Маша обречённо кивнула:
         - Понимаю.
          Этот обречённый жест Горчаков воспринял, как укор себе. Но он итак давно понимал, что всё, что делает для пропитания семьи сильно недостаточно. И если бы знал, что можно сделать ещё в существующих обстоятельствах – он бы сделал. Но он не знал. Ощущение бессилия перед жестокой действительностью терзало его ежедневно, развивало чувство вины. При этом он не мог позволить сему чувству раздавить себя. Тогда конец всему. Потому долгие месяцы Горчаков держал внутри все свои переживания, не выказывая их никому. Но в этот раз реальный страх потерять родного человека обжёг ледяным огнём. Досада на себя, жалость к Маше, гнев к фашистам – всё перемешалось в голове. Он схватил жену за плечи и в сердцах тряхнул её.
         - То, что ты мне сей момент наговорила – и думать забудь. Этого никогда не будет. Что значит, ты – не жилец? Ты что, дезертировать надумала? – Яростно прошептал он в воспалённые глаза жены.
         От последнего вопроса Маша вздрогнула и резко отвернула голову, словно от удара. Несправедливые слова вызвали щемящую жалость к себе. По щекам потекли слёзы. Горчаков осёкся, приобнял жену, и та безропотно к нему прижалась.
         - Прости меня, девочка. – Шепнул он, немного погодя. – Это я вгорячах ляпнул.
         Он помолчал, напряжённо обдумывая слова, и заговорил уже спокойно:
          - Голубушка моя, Машенька, то у тебя от голода мысли всякие лезут. Сама подумай, если уж мы две недели без карточек сумели прожить – спасибо людям – то теперь-то тем более проживём. Смотри, норму хлеба прибавили и скоро, говорят, ещё прибавят. По Ладоге обозы идут круглосуточно. Вся страна нам помогает. Партия и товарищ Сталин не дадут Ленинграду погибнуть. И город мы врагу ни за что не отдадим. Я тебе давеча говорил об эвакуации. Так вот, списки уже составлены. Осталось только своего черёда дождаться. Вы скоро уедете на Большую землю. Понимаешь? Вы скоро не будете голодать, и бояться бомбёжек не будете. Нам нужно продержаться совсем немного – неделю, самое большое две. Я люблю тебя, Маша. Я не могу тебя потерять. Слышишь? Ты должна жить ради детей, ради меня.
          - Я тоже тебя люблю. –  Прошептала Маша в ответ  – И детей люблю
больше жизни. Только мне не дожить до конца недели, Миша. И я это знаю.
         - Да откуда ты это взяла? – По-прежнему жержа себя в руках, возразил Горчаков. – Ты не о том думаешь, моя хорошая. Ты не то, что должна – ты обязана жить дальше. Пойми, мне одному не сдюжить. Я не могу одновременно быть и на заводе, и дома. Кто за детьми присмотрит, кто их покормит, если не ты? Понимаешь?
         - Понимаю. – Тихо согласилась жена.
         - Тогда ты должна понять и другое – там, на Большой земле, за детьми тоже нужен присмотр. И чтобы присматривать за ними тебе нужны силы. А чтобы были силы, тебе нужно есть самой, а не отдавать всё детям. Согласна?
          - Согласна. – Повторила Маша.
          - Тогда не упрямься и обещай мне сейчас, что не будешь больше обделять себя едой.
         - Обещаю. – Покорно произнесла жена.
          Какое-то время Маша сидела, прижавшись к мужу. Потом попросила:
         - Помоги мне лечь, Миша. Да и сам ложись. Ты со смены, устал.
          Весь первый день Нового года Горчаков провёл дома. Он наносил с Мойки воды, наготовил из остатков паркета дров для буржуйки, трижды покормил детей и жену. Присутствие отца приободрило, прежде всего, ребятишек. После завтрака они принялись играть в города, потом перешли на загадки. Дети потихоньку втянули в свои игры маму. А та, не желая расстраивать ребят, через силу поддерживала детские забавы. Иногда среди негромкого гомона раздавался кроткий детский смех. И не было в тот миг ничего прекраснее этого смеха.
         У Горчакова никак не выходил из головы ночной разговор. Весь день он пытался поймать Машин взгляд. Несколько раз это удалось. Но в её глазах он не нашёл и намёка на вчерашний спор. Жена вела себя так, будто этой ночью абсолютно ничего не произошло.

Глава 11.
         День спустя, вернувшись поздно вечером с завода, Горчаков понял по промёрзлой тишине в комнате, что ни Маша, ни дети сегодня не вставали. Он зажёг коптилку и осветил изголовье кровати. Пара от дыхания не исходило ни от кого. Ему сделалось страшно. Но в этот момент веки у жены дрогнули от близкого света. Она открыла глаза и виновато улыбнулась.
          - Прости,… не смогла я… сегодня подняться… – Заговорила она тихо, с придыханием. – И детей не кормила…
         - Ничего, сейчас всё поправим. – Горчаков легонько сжал её руку.
         Следом за Машей очнулись и дети. Выражение чего-либо в их глазах полностью отсутствовало. Михаил Артемьевич положил каждому в рот по крошечному кусочку хлеба, и принялся растапливать «буржуйку». Разогрев принесённый с завода суп, он по очереди покормил ребят и жену. Тёплый капустный бульон растворил апатию детских глаз, сменив её на вечно молящее – хлеба!
         Когда жилой угол, наконец, наполнился теплом, Горчаков вдруг почувствовал неимоверную усталость. «Нет-нет, только не давать слабину. – Будоражил он сам себя. – Надо сходить за водой, ещё раз всех покормить, приготовить назавтра, а уж потом»… Он аккуратно вылил остатки воды из ведра в чёрный от копоти чайник и поставил его на печь. Затем застегнул на все пуговицы телогрейку, нахлобучил на голову ушанку и тяжёлыми шагами направился к выходу.
          Стояла морозная ночь. По чистому тёмно-звёздному небу шарили неусыпные прожекторы. Скорбная луна, отражаясь в промёрзших сугробах, рассеивала тьму по-над мрачными слепыми домами. Высоко над Синим мостом белел крутыми боками аэростат. С южной окраины города доносилась прерывистая стрельба. Но здесь, на Мойке, в сей час было тихо.
          Прорубь, из которой брали воду, находилась недалеко от дома. Горчаков осторожно спустился по скользким ступеням к маленькому ледяному жерлу. Ему пришлось лечь, и вытянутой руки едва хватило, чтобы пробить ведром тонкую корку льда и зачерпнуть воды. «Надобно на дню края посрубать. – Подумал про ледяные наросты Горчаков. – А то бабам совсем воды не достать будет».
         Возвратившись домой, Михаил Артемьевич подкинул полено в тлеющую печку. Затем достал из квадратной жестяной банки не тронутый за день хлеб, разрезал на кусочки и, уложив на сковороду, поставил на печь рядом с чайником подсушить.
         - Миша, - Тихо позвала из полумрака жена.
         Он приблизился к кровати, присел на край:
         - Что, родная?
         - Слышала, ты хлеб резал… на кусочки. – Маша говорила хрипло с перерывами, копя силы перед каждой фразой. – Только не давай… всё сразу… Подели на три части… завтрак, обед… и ужин… Не забудь… на три части.
          - Я помню, Машенька. Сейчас поужинаем, и ещё останется на завтрак и обед. Я завтра должен пораньше прийти. Принесу что-нибудь с завода, да зайду, талоны отоварю. Так что проживём.
          Он нежно прикоснулся рукой к её щеке. Маша прижалась к ладони мужа, словно пыталась, подобно маленькому ребёнку, спрятаться в ней вся целиком. Горчаков нагнулся и поцеловал жену. Губы её были сухими и горячими.
          Он смутно помнил, как раздавал хлеб, как поил всех по очереди морковным чаем, как опустился потом на кровать и, едва успев накрыться, провалился в тягучий бесцветный сон.
         Утром, встав, как обычно, в половине шестого, Михаил Артемьевич первым делом растопил буржуйку и поставил греть чайник. В шесть разбудил детей, которые долго не могли ничего понять, и пришли в себя только при виде хлеба. Утренние порции для каждого были в полтора раза больше обычного. Горчаков поделил суточную норму не на три части, как просила жена, а на две. Он подумал, уж если Маша не сможет встать, чтобы поесть и покормить детей, то пусть завтрак у них будет поплотнее. Съев хлеб и выпив подогретый вчерашний чай, дети тут же уснули. Тогда он разбудил супругу. Она была совершенно слаба. Горчакову пришлось так же, как детям, отламывать кусочки хлеба и класть ей в рот. Каждое глотание давалось Маше с трудом, но грустные глаза её смотрели с благодарностью. Когда жена проглотила с его ладони последние крошки, губы её шепнули:
         - Спасибо.
         - На здоровье Машенька. Сейчас ещё чайку выпьем.
         Он подложил жене под голову свою ушанку и поил с ложечки морковным чаем. Сушёной морковью с ним поделился Иван Гаврилович, да ещё рассказал, насколько она полезна. Уповая на это, Горчаков надеялся, что морковный чай придаст жене бодрости и сил. Покормив супругу, он подкинул в буржуйку пару паркетных досок и только после этого сел за стол есть свой хлеб.
         Вчера он услышал от рабочих, что в Ленинграде оказывается существуют профилактории,* где принимают ослабевших от голода людей. Они там живут неделю, а то и две. Говорили, что там очень приличное, чуть ли не довоенное питание, и за дни, проведённые в таком профилактории, люди буквально возвращаются к жизни. Эта чудесная новость, похожая на сказку, сильно взволновала его. Но в суете рабочего дня мысли о профилактории потерялись и только сейчас возникли вновь. Чем дольше думал об этом Михаил Артемьевич, тем реальнее становился свет надежды. Это был верный шанс поддержать жену и детей.
         «Надо сегодня узнать толком у Гаврилыча, что и как. – Решил Горчаков. – И по возможности определить всех троих в профилакторий»
         Хлеб, между тем, закончился. Он запил скудный завтрак остатками кипятка. После этого поднялся, наполнил чайник свежей водой из ведра и снова подошёл к жене.
         - Маша. 
          Когда та открыла глаза, Михаил Артемьевич также тихо продолжил:
         – Мне пора. Хлеб, как обычно, в баночке, уже порезанный и подсушенный. Постарайтесь поесть. Ваша задача сегодня – продержаться до вечера. А вечером я приду, и всё будет хорошо. Договорились?
         Мария в знак согласия прикрыла на мгновенье веки. Горчаков нагнулся и снова поцеловал жену. Он ушёл из дома третьего января в семь
утра, а вернулся только через сутки.

Глава 12.
          После утренней планёрки Горчаков рассказал начальнику о новой беде. Иван Гаврилович слушал его, то напряжённо морща лоб, то хмуря брови. В конце концов, не выдержал и рубанул в лоб:
           - А что ж ты молчал до сих пор, дорогой товарищ инженер?! Что ж
ты дотянул до крайнего момента? Куды ты раньше смотрел, голова семьи?
           «Голова семьи» было произнесено с такой издёвкой, что Горчаков от
*Аналог санатория того времени для наиболее слабых людей
неожиданности замер с полуоткрытым ртом. Но тут же сердито отреагировал:
          - Ты же знаешь, Иван Гаврилович, я не любитель за себя просить. Только теперь выхода нет.
          - А ты за себя не люби! А за жену и детей моги! – В сердцах рявкнул Иван Гаврилович. – Глотку рви, если понадобится!
         Начальник замолчал, собираясь с мыслями, и продолжил всё ещё недовольным голосом:
          - В общем так, я сегодня же позвоню, выясню насчёт свободных мест. Решим мы этот вопрос, Миша. Решим, будь спокоен.
           Но решить вопрос Горчакова в тот день не получилось. С рассветом фашисты начали массированную бомбардировку Ленинграда. Одна волна немецких самолётов сменяла другую. Горели и рушились дома. Снег почернел от копоти пожаров, тушить которые из-за отсутствия воды было практически нечем.
          Один из фугасов разорвался рядом с горчаковским цехом. Взрывом обрушило часть стены, разорвало кровлю, повредило несколько станков. Под завалом погибли два пятнадцатилетних подростка.
          Бомбардировка города продолжалась до темноты. Только в половине пятого Горчаков организовал две бригады для ликвидации разрушений. Одной руководил он сам, другой – бригадир токарей, суровый Матвей Ефремович. Работали попеременно по полчаса, более не позволял мороз. К полуночи были заделаны пробоины в крыше. Для восстановления стены было решено закрепить в образовавшемся проёме два швеллера, и заварить брешь листовым железом, которого на складе было достаточно. Сложность заключалась в том, что работы велись на высоте десяти метров. Всё, что они успели к пяти утра – установить швеллеры. Затем усилился ветер, и начальник цеха приказал прекратить работы.
         Ночное напряжение отступило. Тело начало наливаться свинцовой усталостью, как вдруг неведомая сила безжалостно сдавила сердце. Иван Гаврилович пытался уложить Горчакова спать в своём кабинете, но тот рвался домой.
         - Куда ты, ошалелый, в такую метель? Не дойдёшь ведь?
         - Нет, нет, мне надо. – Твердил инженер.
          Злая ленинградская пурга секла лицо мёрзлой крупой, пронизывала насквозь телогрейку и выдувала из головы сонливую истому. Медленно, шаг за шагом, прикрывая лицо рукой, Михаил Артемьевич пробивался вдоль Мойки через снежные заносы. Когда он добрался до Поцелуева моста, ветер неожиданно стих, и метель прекратилась. Он поднял голову и, различив в свете, вырвавшейся из снежного плена луны, силуэт своего дома, облегчённо выдохнул: «Цел».
          На мёрзлый стук входной двери в коридор выглянула соседка. В темноте он еле различал её лицо. «И чего ей не спиться в такую рань?» – Раздраженно подумал Горчаков.
         - Доброе утро, Михаил Артемьевич! У ваших ноне тихо было. А супостаты со вчера больше не прилетали.
          - Доброе утро, Полина Никаноровна! – переведя дух, хрипло ответил Горчаков. – Спасибо за заботу.
          Соседке было недалеко за сорок. Муж её, добродушный здоровяк, до войны работал начальником продуктового склада. Он также, как Горчаков, воевал в гражданскую. На той войне и нашёл себе в одном из тамбовских сёл жену – женщину красивую, но малограмотную и заносчивую. По простоте вздорного характера Полина Никаноровна умудрилась с первого дня испортить отношения со всеми жильцами коммунальной квартиры. Но по этому поводу, похоже, ничуть не переживала. Детей у них по какой-то причине не было. Порфирий Егорович, как звали соседа, часто бранился с женой из-за непомерно возрастающих запросов, но нередко пасовал перед энергичной супругой. Накануне войны их отношения стали совершенно невыносимыми. В августе сосед ушёл в ополчение и с тех пор не объявлялся. Полина Никаноровна за время пребывания в Ленинграде нигде не работала и чем жила сейчас, на пятом месяце блокады, было непонятно.
          Соседка скрылась также быстро, как и появилась. Михаил Артемьевич медленно приблизился к своей комнате. Сердце в груди с каждым шагом стучало всё сильнее. В страшном волнении Горчаков отворил дверь. В лицо пахнуло печной гарью и холодом промёрзшего помещения. Осторожно ступая, он добрался в темноте до стола и торопливо запалил коптилку. Даже хлипкого, мерцающего света оказалось достаточно, чтобы разглядеть – на кровати накрытые одеялами и тулупом лежали только дети. Маши с ними не было. Михаил Артемьевич подошел к детям, приложил поочередно тыльную сторону ладони к детским щекам. Щёки были холодными, дыхание еле улавливалось. Малыши никак не отреагировали на его руку. Они спали глубоким дистрофическим сном, из которого многие уже не возвращались. Горчаков обошёл кровать в надежде, что жена могла упасть и лежать на полу, но тщетно – её не было и здесь. Он опустился на четвереньки и заглянул под ложе – пусто. По рукам потянуло сквозняком. Тихий посвист привлёк его внимание. Дверь в малую комнату была неплотно прикрыта. Через тонкую, едва заметную щель прорывались редкие блуждающие снежинки. Он с трудом отворил промёрзшую дверь и шагнул через порог. Свет луны разливался по комнате сквозь обнажённый оконный проём. Посредине на заснеженном полу, раскинув руки в стороны и устремив застывший взгляд в потолок, лежала Маша. Поперёк её горла зияла огромная чёрная рана. В левой руке был зажат сложенный пополам тетрадный листок, в правой – опасная бритва. Его бритва. Платка на голове не было, и короткие, едва успевшие отрасти, волосы вмёрзли в пропитанный кровью снег. Инстинктивно Горчаков навалился спиной на дверь, перекрывая холоду путь к детям. Затем ноги его подкосились, и он рухнул перед женой на колени. С трудом вытащил из закостеневших пальцев листок и развернул. На бумаге крупными чёрными буквами, вероятно углём из печки, было начертано всего два слова: «Спаси детей».
          Ему вдруг ясно представилось, как Маша, преодолевая слабость, осторожно слезала с кровати. Как заботливо поправляла накрывающий детей тулуп. Как медленными, неуверенными шагами приближалась к маленькой комнате. Как с трудом открыла промёрзшую дверь и не смогла до конца закрыть её за собой. Как долго потом лежала на спине, собирая остатки сил в последний отчаянный удар…
         В памяти мгновенно возник новогодний разговор, дикий огонь в Машиных глазах. Бритва! Она пропала за пару недель до Нового года. Значит, жена задумала всё ещё тогда, когда потеряла карточки. Приглушённый стон вырвался из глотки Горчакова, из глаз хлынули слёзы. В отчаянии он вырвал из окоченевшей руки бритву и отшвырнул в угол. Склонившись над Машей, Горчаков затрясся всем телом в беззвучном рыдании. «Что же ты наделала, моя девочка? – Шептал он про себя. – Что же ты наделала?».
          Он не замечал ни ветра, периодически врывающегося через оконный проём, ни обжигающего мороза. Боль потери заслонила всё вокруг. Сколько времени он просидел над телом жены, Горчаков не помнил. Очнулся он не от холода, а от ясно прозвучавшего в голове голоса Маши:
- Спаси детей.
Несколько секунд он недоумённо вглядывался в окаменевшее лицо жены, пытаясь понять – почудилось или нет. Наконец, окончательно придя в себя, попытался закрыть супруге глаза. Но веки уже сковало морозом. Михаил Артемьевич с трудом поднялся и пока, пошатываясь, шёл к двери, ему всё казалось, что Маша смотрит ему вслед с печальной надеждой.
          По выработанной уже привычке Горчаков растопил «буржуйку», наполнил водой чайник и поставил на печь. Затем опустился на сундук, расстегнул сдавливающей ворот телогрейки. Предательское безволие овладело им в эти минуты…
         Из ступора он вышел только тогда, когда крышка закипевшего чайника начала подпрыгивать. Михаил Артемьевич приготовил из горячей воды и хлеба тюрю. Затем с трудом расшевелил детей ото сна и покормил их прямо в кровати. Тюря очень быстро закончилась, и малыши смотрели на него со спокойной обречённостью.
         - Папа, мы все умрём? – тихо спросил его Захар.
         - Что ты такое говоришь, сынок? – Горчаков придал голосу как можно больше уверенности. – Нет, дорогой, мы не умрём. Мы всё победим: и голод, и фашистов – и будем жить дальше. Вот увидишь.
         Он поправил подушки, подоткнул одеяла и, пока делал это, веки у детей уже закрылись. Горчаков подбросил в топку полено и снова уселся на сундук. Взгляд его упёрся в покрасневшее пятно на дверце печки. Пятно постепенно вырастало и раздваивалось на два видения. В одном он видел высохшие, разбавленные желтоватым светом коптилки, личики детей, в другом – вмёрзшее в снег неподвижное тело жены.
         Тогда в новогоднюю ночь Михаил Артемьевич принял Машины слова за голодный бред. И тогда, и последующие дни он был убеждён, что в ту ночь они обо всём договорились. Как же наивен он был, поверив, что удалось переубедить жену! Сейчас он понимал, что Маша после его обструкции просто затаилась. И выбрав момент, сделала последний шаг сама. Она готовила себя в жертву не один день, а он ничего не заметил. Нет, он чувствовал что-то неладное. Но какой толк сейчас от того, что он чувствовал. 
          Теперь замысел жены становился понятным. Своей смертью она не хотела оставить ему выбора. Но Горчаков знал – выбор есть всегда. Он может обернуть жену в простыни и завтра, как положено, свезти на саночках туда, куда свозят умерших. Кто там будет разворачивать и проверять причину смерти? Когда умирают тысячами в день – причина одна, и все её знают. Так он поступит по закону и не даст никому повода в чём-либо себя упрекнуть. Да, Машина сознательная жертва останется напрасной. Но ведь он честно, в глаза, отверг её замысел. Значит, совесть его должна быть чиста. Тогда почему так неспокойно на душе? Да потому что он не знает, через сколько дней придётся вслед за женой везти туда же детей. Что тогда скажет его совесть? Что он, не смотря ни на что, остался верен человеческим принципам? Что, имея, пусть крамольную, но возможность спасти детей, он не сделал этого? Как ему тогда жить после такого? Но как он будет жить, если выполнит вторую часть Машиного плана? Даже подумать об этом было страшно. Чтобы спасти своих кровинок, ему требовалось переступить грань, за которой он сам перестанет считать себя человеком. Жестокая кровожадная война заставляла Горчакова выбирать между злом и злом. И сделать выбор ему нужно было сегодня, сейчас – завтра могло быть поздно. 
          На улице завыла сирена. Горчаков сидел, не шелохнувшись. Через несколько минут донёсся вой вражеских самолётов. Следом раздались бомбовые разрывы. Бомбили где-то недалеко, может даже его судостроительный. Потом ухнуло совсем рядом. Послышались треск и грохот рушащейся стены. Но Горчаков не испытывал страха. Он нисколько не сомневался, что их дом уцелеет. Это была уверенность, граничащая с безумием. Новые разрывы прогрохотали уже дальше. Михаил Артемьевич протянул руку вниз, взял, лежавший возле печи топор, и решительно поднялся с сундука.

Глава 13.
         Последующие дни Горчаков метался между домом и заводом. Начальнику цеха он сообщил, не вдаваясь в подробности, что Маша умерла. Иван Гаврилович, не смотря на всю строгость военного времени, теперь отпускал инженера к детям в обед и при каждой иной возможности. В какие-то моменты даже лично подменял Горчакова.
          Меж тем, душевное состояние Михаила Артемьевича вследствие последних событий сделалось отвратительным. Груз свершённого давил на него с каждым днём всё сильнее. Он презирал себя за содеянное. Помимо этого, тяготило ощущение двоедушия – принимать от товарищей знаки сочувствия и скрывать от них страшную тайну. Выслушивая слова соболезнования, он испытывал одновременно и боль, и стыд. Он не заслуживал человеческого сострадания и от понимания того мучился ещё сильнее. Раздвоение души постепенно разрушало его нервы и сознание и грозило необратимыми последствиями. Но ради детей Горчаков был готов пройти сей горький путь до конца.
          Теперь Михаил Артемьевич снова страшился бомбардировок. После каждого близкого разрыва ему хотелось тут же бежать домой, словно это могло что-то изменить. От переживаний, вечной усталости и недоедания Горчаков осунулся и почернел. Начальник цеха заметил ему однажды с глазу на глаз:
          - Надо тебя, брат, тоже в профилакторий определять. Иначе долго не сдюжишь.
         - Сейчас не могу, Иван Гаврилович, никак не могу. Да и мест ведь пока нету. Ты же сам говорил. Вот отправлю детей на Большую землю, тогда готов. А сейчас,… на кого я их брошу.
         Вопрос с эвакуацией заводских детей был практически решён. Оставались считанные дни до отправки. Одной этой надеждой жил сейчас Горчаков. Но чтобы отправить детей одних в неведомые края, и быть уверенным, что они там выживут – требовалось поставить их на ноги. Дни шли, а никаких изменений в состоянии малышей не наблюдалось. Они были также вялы и инертны. Молча просыпались, чтобы поесть, а поев, также беззвучно засыпали. Сомнения терзали воспалённый мозг – неужели последствия голода уже необратимы? Неужели всё напрасно? Но он гнал от себя вредные мысли и с маниакальным упорством, когда дети засыпали, ставил на раскалённую буржуйку кастрюлю с водой и варил новый бульон.
Однажды утром Горчаков заметил некоторое оживление в детских глазах. А вечером того же дня случилось чудо. После, казалось, бесконечного молчания дети заговорили.
         - Папа, а откуда мясо? – Вдруг спросила Вера.
От внезапно охватившей радости, что дочка заговорила, Горчаков на мгновение растерялся. Но тут же овладел собой.         
- Как откуда? С завода. Лошадь убило осколком. Вот на всех поделили понемногу.
         - А ты почему не ешь с нами? – Пролепетал Захар.
          - Так я того. – Снова замешкался отец. – Я на заводе поел. Нас же там кормят.
         Это было полуправдой. На заводе их кормили, как и прежде. Но главной причиной была другая – он не мог есть то, что ели дети.
         На следующий день Захар задал самый неприятный вопрос:
         - Папа, а где мама?
         - Мама ушла. – Задумчиво произнёс Михаил Артемьевич.
         - К бабушке?
         - Да, сынок, к бабушке.
Дети не знали, что мать жены умерла ещё в декабре.
         - А когда она вернётся? – Спросила Вера.
         - Я думаю, не скоро. – Вновь задумчиво ответил отец.
         - Жалко. – Произнесла Вера. – Она бы тоже с нами сейчас поела.
          У Горчакова перехватило дыхание и, чтобы подавить подступающий к горлу ком, он до хруста стиснул зубы.
         Двумя днями ранее он вот также соврал соседке, что Маша ушла к матери. Та пристально посмотрела на него, попросила подождать и скрылась в своей комнате. Через минуту Полина Никаноровна вынесла чайное блюдце, донышко которого полностью закрывали шарики сушёного гороха.
         - Возьмите это детям – Соседка протянула блюдце.
          Не ожидал ничего подобного Михаил Артемьевич от этой сварливой  женщины.
         - А как же вы? – Хрипло спросил он.
         - У меня пока есть ышо. – Она с нескрываемым интересом разглядывала мужчину.
         - Спасибо вам огромное, Полина Никаноровна. Не знаю, как вас и благодарить.
          - А никак не надобно. – Усмехнулась та, и то ли отблески свечи, то ли бесовские искорки мелькнули в её глазах. – Просто нонче загляните ко мне в гости. У меня есть немного коньяку, ышо довоенного. Посидим, поговорим за жизнь.
         Она томно вздохнула, и её высокая грудь колыхнулась в такт дыханию. В полумраке коридора не разглядеть было Горчакову этих бесинок в глазах, да и смысла приглашения он тогда не понял. Потому лишь устало пробормотал:
         - Если не свалюсь, соседушка. Устал я сильно.
         «Всё-таки большинство людей – хорошие. – Размышлял Горчаков, подходя к своей комнате, и, вспоминая свои негативные мысли о соседке, заключил. – Напрасно я о ней плохо думал».
         Вечером другого дня, возвращая блюдце, Михаил Артемьевич ещё раз почтительно поблагодарил Полину Никаноровну за оказанное  великодушие.. Женщина неприязненно взглянула на него и, не проронив ни слова, закрыла дверь.


Глава 14.
         Через день его арестовали. Высокий молодой лейтенант в сопровождении двух бойцов решительно вошёл в кабинет начальника цеха и попросил последнего представить ему инженера Горчакова. От неожиданности Иван Гаврилович пришёл в  крайнее замешательство. Он долго и сердито изучал ордер на арест. В тяжелейшее для цеха время у начальника забирали главного специалиста, «отрубали» правую руку. И наверняка из-за какой-нибудь ерунды.
         - Горчаков – честнейший человек, преданный партии и советскому народу. – Еле сдерживая себя, обратился начальник к офицеру. – Чем же он провинился, извольте объяснить?
         - Не уполномочен. – Холодно глядя в глаза Ивану Гавриловичу, отрезал лейтенант.
          Вошедший в кабинет Горчаков, сразу не понял, для чего эти люди находятся здесь. Много разных военных теперь появлялось в цеху. Даже когда лейтенант спросил:
          - Горчаков Михаил Артемьевич?
           Он и тогда ещё не сообразил, что происходит. И только услышав – «Вы арестованы» – и увидев перед глазами ордер, всё его нутро взбунтовалось. Понимал Горчаков, что такой момент когда-то наступит. Но сейчас он к этому был не готов. Главным смыслом последних дней являлась отправка детей на Большую землю. До эвакуации семей завода «Андре Марти» оставалось всего два дня. Не сознавая до конца всю безысходность положения и ещё надеясь на какое-то чудо, инженер выдохнул:
           - Да вы что, товарищи дорогие, мне никак нельзя сейчас под арест. У меня дети.
          - Раньше надо было думать. О ваших детях позаботится Советская власть.– Бесстрастно ответил лейтенант и приказал одному из бойцов. – Ахмедов, обыскать.
          Ловким приёмом невысокий Горчаков неожиданно сбил с ног великана Ахмедова и бросился к выходу. Но второй боец встретил его жёстким ударом кулака в лицо. На него надели наручники и вывели из кабинета. Начальник цеха прокричал вслед инженеру:
          - Миша, я сегодня же во всём разберусь! Я сделаю всё, чтоб тебя освободили!
           «Какая нелепость! – Думал Горчаков, сидя в промёрзшем кузове между конвоирами. – Ещё бы пару дней дотерпеть, всего лишь пару дней. Чем я теперь помогу Захару и Вере. Что будет с моими детьми? Что с ними будет?».
          Неизвестность пульсировала в висках. Горчаков не замечал ни мороза, ни ноющей ссадины на щеке, ни ледяных наручников на запястьях, ни окоченевших пальцев рук – ему было всё равно, что станет с ним. Мысли о детях затмевали всё остальное. Для их спасения он преступил за грань человечности, ради них он поверг себя на ежедневные муки совести. Но он не выполнил то, что должен был до конца. И клял, клял себя за это.

Глава 15.
         Под потолком слабой нитью замерцала лампа. Лязгнул засов, дверь камеры отворилась.
         - Горчаков, на выход. – Пробасил конвойный.
         Три ступеньки перед дверью, длинный мрачный коридор, затем лестничный пролёт наверх – и вот он в знакомом уже кабинете. Тот же нервный следователь глядит на него в упор. Взгляд немигающий, строгий.
          - Садитесь. – Сухо произнёс Званин после короткой паузы. – Я выполнил вашу просьбу, Михаил Артемьевич. Ваших детей изначально определили в детский дом номер тридцать один. Сегодня ночью детский дом номер тридцать один в полном составе был эвакуирован по Ладоге на Большую землю. Так что теперь дело за вами.
          Заключённый недоверчиво посмотрел в глаза капитану:
         - Это правда?
         - Слово офицера. – Твёрдо ответил следователь. – Я лично видел приказ и список детей. Горчаков Захар тысяча девятьсот тридцать шестого года рождения и Горчакова Вера тысяча девятьсот тридцать четвёртого года рождения – это ведь ваши дети?
         Михаил Артемьевич утвердительно кивнул.
- Сейчас они уже должны быть на Большой Земле.
Капитан пододвинул к заключённому листы протокола и чернильницу с ручкой:
         - Читайте и подписывайтесь под каждой страницей.
         Тяжесть последних дней отпустила. Осознание того, что всё произошедшее с ним и с Машей всё же оказалось не напрасным, что заплаченная за это высокая цена оправдалась, он вдруг почувствовал, что веки его наполняются слезами. На короткое мгновение он закрыл глаза. А когда открыл снова, обмакнул, как ни в чём не бывало, перо в чернильницу. Он подписывал странички, не читая, со спокойным равнодушием. Закончив, отложил ручку в сторону и произнёс:
         - Спасибо, гражданин следователь.
          Капитан никак не отреагировал на благодарность, а только спросил:
          - Вы понимаете, что по законам военного времени вас расстреляют?
          Горчаков ответил не сразу. После гибели жены его часто преследовал один жуткий сон. Снилась ему тёплая белая ночь. В комнату через открытую форточку доносится щебетание птиц. На кровати спит совсем молодая Маша с безмятежной улыбкой на лице. Шёлковые кудри разметались по подушке. Комната наполнена светлым сумраком, дыханьем неги и тепла. Он остановился у двери и любуется молодой женой. Вдруг откуда-то сбоку возникает чёрная тень человека. Человек быстро приближается к кровати и заносит над спящей руку с топором. Михаил Артемьевич хочет броситься к этому человеку, перехватить топор. Но ноги почему-то становятся ватными и еле передвигаются. Он не успевает. По белой подушке разливаются багровые пятна. Чёрный человек оборачивается, и Горчаков узнаёт в нём себя…
         Всякий раз он просыпался с надеждой на исцеление от этого ужаса. Но тщетны были его надежды. Ночной кошмар сменялся дневным истязанием души И однажды Михаил Артемьевич понял, что, пока жив, исцеления не будет. Содеянное никогда не отпустит и не оставит в покое. Тяжесть вины час за часом будет съедать его, пока не сожрёт окончательно. Все эти мучительные дни он страдал и терпел ради детей. Теперь, когда они спасены, терпение теряло смысл. Жить так дальше, через не могу, не оставалось сил. То, о чём сказал капитан, виделось Горчакову единственным избавлением от сумрачного бытия. Именно как избавление он принимал подобный исход. Потому и ответил устало:
          - Я надеюсь на это.
          Рука капитана замерла в воздухе, не донеся папиросу до рта. Секунду, другую следователь удивлённо смотрел на арестованного. Но так и не найдя, что сказать, вызвал конвоира и приказал:
          - Увести.
          Оставшись один, Званин подошёл к окну и долго рассматривал сквозь решётку морозные узоры на стекле. «Что-то тут не так. – Думал капитан. – Чего-то я недопонял на этот раз. В этом человеке чувствуется что-то правильное. При всей чудовищности преступления не выглядит он злодеем. И на шкурника он не похож. Совсем не похож».
Вернувшись за стол, следователь принялся писать обвинительное заключение. Теперь в его руках был главный козырь – признание преступника. Но Званин не испытывал по этому поводу никакого удовлетворения. Противоречивые факты никуда не исчезли из дела и только усиливали череду сомнений. Ведь у него так и не получилось связать воедино всю цепочку преступления. Пусть отпечатки пальцев на бритве совпадают, и все улики на лицо. Но по заключению судмедэксперта  примерное время смерти Горчаковой М.С. составляло от двенадцати до часа ночи. Горчаков в это время точно был на заводе, и это подтверждают свидетели. Что касается мотива, то он так и остался не раскрытым. 
         Званин снова встал и заходил по кабинету, смоля папиросу за папиросой. «В конце концов, даже если он не убивал, в расчленении же он признался. – Убеждал он себя. – А за это уже положен расстрел. Идёт война, жестокая война. И если прощать за такие дела, можно чёрт знает до чего докатиться. Милосердие в таких случаях излишне».
          Непомерно трудно дался следователю последний документ. Он никак не мог избавиться от какого-то странного чувства неудовлетворённости. Даже дописав всё, что требовалось по форме, Званин остался недоволен собой. С тяжёлым сердцем капитан закрыл дело и вышел вместе с ним из кабинета.
Глава 16.
         В небольшом прохладном зале, куда конвоир ввёл Горчакова, за длинным столом располагались трое. В центре сидел плотный военный с широким лицом и мощным подбородком. Косой шрам пересекал его левый висок до брови. По правую руку от военного находилась худая седая женщина. Перед ней были аккуратно разложены небольшая стопка чистых листов бумаги и перьевая ручка с чернильницей. Женщина удостоила Горчакова коротким ледяным взглядом и принялась что-то писать. Сидевший по другую сторону второй военный смотрел на арестанта с удивлением, как смотрят на диковинного зверя. В уголках его губ таилась презрительная усмешка.
         Конвойный подвёл Горчакова к дубовому барьеру, приковал его наручниками к специальному крюку и отступил к двери. После этого военный со шрамом без лишних церемоний произнёс:
         - Сегодня, 22 января 1942 года, военный трибунал в составе председателя подполковника К. и сопредседателей майора Н. и военного судьи М. рассматривает уголовное дело Горчакова М.А. № ХХХ-42. Подсудимый, назовите вашу фамилию, имя, отчество и год рождения.
          - Горчаков Михаил Артемьевич, тысяча восемьсот девяносто седьмого года рождения.
          - К какому сословию вы принадлежите?
          - У меня рабоче-крестьянское происхождение.
          - Род занятий?
          - Я – инженер завода № 194.
          - Гражданин Горчаков, вы обвиняетесь по статье сто тридцать шестой уголовного кодекса РСФСР в убийстве своей жены Горчаковой Марии Серафимовны с особой жестокостью. Признаёте ли вы себя виновным?
         - Да, признаю.
         - С какой целью вы совершили убийство собственной жены?
         - Это уже не важно, гражданин судья.
          После такого резкого ответа в помещении повисло недоброе молчание. Председатель посмотрел на женщину-судью. Та молча кивнула в знак согласия. Тогда взор подполковника обратился на майора, который также утвердительно кивнул головой. После молчаливого согласования подполковник подитожил:
         - На основании материалов дела и признания подсудимого военный трибунал считает вашу вину доказанной. Подсудимый, вам предоставляется последнее слово.
         Горчаков неожиданно для себя закашлялся. Затем вытер ладонью проступившую на лбу испарину и, спокойно глядя в глаза председательствующему, хрипло произнёс:
         - Прошу суд лишь об одном – похороните меня в одной могиле с женой.
         Седая женщина удивлённо посмотрела на Горчакова, затем на председателя:
         - Писать в протокол?
         Тот, немного помедлив, ответил:
         - Пишите. – И тут же в вполголоса спросил. – Какие будут мнения товарищи?
         Майор без колебаний ответил:
         - По-моему, тут всё ясно. Достоин высшей меры.
         - Я полностью поддерживаю вышку. – Негромко согласилась с ним женщина-судья.
         В следующий момент все встали, и председатель огласил уже заготовленный приговор:
         Военный трибунал в составе председателя подполковника К. и сопредседателей майора Н. и военного судьи М., рассмотрев уголовное дело № ХХХ-42, постановил:
         Первое: Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики признать Горчакова Михаила Артемьевича виновным по статье сто тридцать шестой уголовного кодекса РСФСР в убийстве своей жены Горчаковой Марии Серафимовны с особой жестокостью.
         Второе: Приговорить Горчакова Михаила Артемьевича к высшей мере социальной защиты – расстрелу. Приговор окончательный, обжалованию не подлежит. Приговор привести в исполнение сегодня, 22 января 1942 года.
         Какой бы силой духа не обладал человек, в такую минуту не избежать волнения. Предательские капельки пота прокатились по позвоночнику. Но на усталом лице Горчакова не отразилось никаких эмоций. Его поступок лежал за гранью понимания, и любые объяснения здесь бессмысленны. Приговор он принимал, как должное. И всё же…
         Зачитав приговор, подполковник смерил осуждённого уничижительным взглядом и коротко приказал конвоиру:
         - Увести.
         Конвоир повёл Горчакова не вниз, как обычно, а налево через переход. Миновав его, они оказались перед массивной металлической дверью.
         - Стоять. Лицом к стене.
         Отперев дверь, охранник скомандовал:
         - Вперёд. Не оборачиваться.
          Горчаков шагнул в полутёмный коридор, в глубине которого под потолком ярко горела лампочка. Дверь за спиной металлически лязгнула. Шаги кованых сапог позади замедлились и замерли. Короткий коридор закончился грязной шершавой стеной, и глаза Горчакова упёрлись в разводы бурых пятен. Щёлкнул взведённый револьверный боёк. Михаил Артемьевич горько улыбнулся: «Ну, вот и всё».
Он не слышал выстрела, не почувствовал, как разгорячённая пуля вошла в затылок. Сильные белые крылья выхватили его из мрачного коридора и увлекли в небесную высь, туда, где мир всегда наполнен светом и теплом.
         Горчакову так и не суждено было узнать, что колонна автомашин, вывозившая из города детей детского дома № 31 была атакована фашистскими самолётами вблизи восточного берега Ладожского озера. Перед машиной, в которой ехали его малыши, разорвалась бомба, и она начала уходить под воду. Сопровождавшая детей воспитательница успела выбросить на заснеженный лёд только одного маленького мальчика. Больше спастись никому не удалось.

Эпилог.
         В полдень редкого солнечного январского дня тысяча девятьсот шестьдесят девятого года у Пискарёвского кладбища остановился автомобиль с шашечками на дверях. Открылась передняя пассажирская дверь, и из такси вышел моложавый майор. Покидая машину, он попросил водителя:
         - Подождите нас примерно полчаса и поедем дальше, в Сертолово. Простой я оплачу.
         Таксист утвердительно кивнул:
         - Договорились.
         Военный открыл заднюю дверь «Волги», и на заснеженный ковёр тротуара выкатились два чудных малыша: девочка лет семи и мальчик на пару лет помладше. Девочка, задорно смеясь, помчалась вперёд. Мальчишка погнался за ней. Последней, опираясь на руку офицера, машину покинула молодая стройная женщина. Щурясь от яркого низкого солнца и слепящего снега, она неторопливо надела на руки вязаные варежки, кокетливо приподняла меховой воротник пальто и только после этого взяла майора под руку. Военный зычно окликнул детей, принявшихся играть в снежки:
         - Маша, Миша – идите сюда!
         Когда ребята подошли, он продолжил назидательным тоном:
         - Дети, мы находимся рядом с мемориальным кладбищем. Здесь похоронено очень много людей, погибших в блокаду. Здесь не принято играть и бегать, а также смеяться. Поэтому ведите себя тихо и чинно,как положено. Уважайте тех, кто умер, но не сдался на милость врага. Вопросы есть?
         Мальчик промолчал, а девочка спросила:
         - Папа, это то самое кладбище, о котором ты рассказывал?
          - Да, доченька. – Ответил майор и добавил. – Пойдёмте, а то машина ждёт.
         Семейство медленно двигалось вдоль ряда братских могил с высеченными на надгробиях цифрами «1942». Возле одной из гранитных плит офицер остановился. Женщина протянула ему, завёрнутые в газету гвоздики и с сомнением спросила:
         - Захар, а ты уверен, что они лежат здесь?
          - Да. Мне по запросу ответили – четвёртое надгробие в этом ряду. И потом, я чувствую, что они здесь.
         Он развернул бумагу, снял офицерскую ушанку и, опустившись на одно колено, положил четыре красных цветка на гранит.
          «Здравствуйте мама и папа! – Шептал Захар про себя. – Вот привёз к вам на побывку ваших внуков. Если бы не вы, то их бы и не было. Спасибо вам, дорогие мои. Простите, что не мог раньше приехать. Служить пришлось далеко, на Дальнем Востоке. Сейчас вот перевели в Ленинград. Мы прямо с поезда к вам. Теперь буду чаще вас навещать. Обещаю».
         Офицер поднялся, прижал к себе, стоявших по бокам детей:
         - Маша и Миша, запомните это место. Здесь похоронены ваша бабушка, Горчакова Мария Серафимовна и ваш дедушка, Горчаков Михаил Артемьевич. Они ценой своих жизней спасли меня и сестру Веру от голодной смерти. Мне тогда было всего пять лет, а Вере семь. Как вам сейчас. Только Вера погибла при эвакуации, а я вот живой.
          Майор замолчал и закрыл глаза. На всю жизнь врезалась в память пятилетнего мальчика та страшная январская ночь…
         Их машина шла последней в колонне. Дети сидели на деревянных скамейках, закреплённых вдоль бортов. Обтянутый брезентом кузов надёжно защищал их от встречного ветра и изморози. От холода они были достаточно тепло одеты. Захар поверх зимнего пальто и шапки был обвязан тёплым шерстяным платком, на ногах валенки с шерстяными носками, на руках тёплые варежки. Вера сидела слева от него, ближе к кабине, а справа у самого заднего борта находилась воспитательница, имени которой он не знал. Задний полог на машине отсутствовал, и Захар в начале пути наблюдал, как в темноте уплывает назад сумрачная ледяная пустыня Ладоги. Ехали долго. Монотонный пейзаж утомил мальчика, и через какое-то время он задремал.
         Его разбудил близкий рёв самолёта и сильный грохот впереди. Через секунду Захару почувствовал, что задняя часть кузова задирается вверх, и какая-то неумолимая сила тянет его вперёд и вниз. Одновременно закричали и заплакали дети. Мальчик не успел сообразить, что произошло, как воспитательница, скинув рукавицы, ухватила его под мышки и закричала прямо в лицо:
          - Мальчик, ползи от воронки, как можно дальше! Со всех сил ползи!
         Женщина напряглась и перекинула Захара через задний борт. Тёплая одежда смягчила падение. По инерции его перевернуло с живота на спину и снова на живот. Последнее, что в темноте успели выхватить глаза – самый верх брезентового каркаса, уходящего под воду. Детские крики и плач оборвались. Наступила оглушительная тишина. Осознавая своим маленьким умом, что произошло, что-то чудовищное и непоправимое, испуганный Захар спешно пополз, как было велено, прочь от огромной воронки. Но через мгновение отчаянная мысль пронзила его насквозь: «Там Вера!». Преодолевая страх, он развернулся и двинулся обратно вдоль расщелины, через которую выплёскивалась вода. Он добрался до ледяного края. Чёрная бездна Ладоги пузырилась, билась о лёд, разлеталась брызгами. Заглянув в эту бездну, Захар позвал осипшим от ужаса голосом сестру:
         - Вера. – И повторил снова и снова. – Вера, Вера…
         Он не видел, как к месту трагедии бежали от ближайшего поста военные. Только почувствовал, что кто-то тянет его за ногу назад. Распластавшийся на льду старшина медленно сантиметр за сантиметром оттаскивал ребёнка от ледяной пропасти. Несколько бойцов стояли наготове поодаль с баграми и верёвками. Когда расстояние от проруби стало безопасным, солдат поднялся и взял мальчика на руки. Умоляюще глядя в глаза военного, Захар отчаянно залепетал: 
         - Дяденька солдат, там дети! Там моя сестра, Вера!
         Старшина прижал малыша к себе и тихо, но твёрдо произнёс:
         - Мы отомстим за твою сестру сынок. За всех детей отомстим.
          Только тогда, поняв своей детской душой, что он никогда больше не увидит Веру, Захар ткнулся щекой в колючие, пропахшие табаком усы и горько заплакал…
          Никогда не пожелал бы Захар Горчаков ни своим, ни другим детям той участи, что выпала ему. Именно потому, чтобы война никогда не повторилась, он стал военным. Ведь для мира на Земле, нужна такая сила, против которой никто не рискнёт воевать. Десятки тысяч таких, как он, ежедневно стоят на страже Родины, оберегают мирную жизнь советских граждан. Армейская служба трудна, ответственна и почётна. Никогда не сомневался Захар, что нет профессии лучше и важнее той, которую он выбрал.
          Не менее важным, Горчаков считал, сохранение человеческой памяти о пережитом страшном времени. Её необходимо беречь и передавать детям, внукам детей, внукам внуков детей – чтобы люди никогда не забывали, как страшна и бесчеловечна война. Эта скорбная память, как мерило дней сегодняшних – достойны ли мы тех, кто погиб за нашу свободу и независимость? Мы стараемся быть похожими на них, и потому становимся чище и сильнее. Но если стереть память о тех испытаниях и лишениях, что вынес советский народ; о миллионах погибших за то, чтобы жили сегодняшние поколения – исчезнет связующий стержень, что достался нам от великих предков, ослабеет наш дух, и мы сами не заметим, как превратимся в аморфную массу.
         Майор задумчиво посмотрел на детей.
          - Вот что я вам скажу, детки мои дорогие – вырастите, не забывайте навещать бабушку с дедушкой. Им будет приятно.

*Профилакторий - аналог санатория того времени для наиболее слабых людей