Санинструктор рассказ

К 80 летию Победы в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг.
Рассказ «Санинструктор» посвящается женщинам России – врачам, медицинским сёстрам и санинструкторам, отдавашим свой труд, а порой и жизни, на фронтах в годы ВОВ.

                * * *

Глаза бойца слезами налиты,
Лежит он, напружиненный и белый,
А я должна приросшие бинты
С него сорвать одним движеньем смелым.

Не надо рвать приросшие бинты,
Когда их можно снять почти без боли.
Я это поняла, поймешь и ты…
Как жалко, что науке доброты
Нельзя по книжкам научиться в школе!

Юлия Друнина «Бинты» 1943 г.

                1 Глава «Женщина»

Декабрь 1943 года. Восточный фронт.

Он давно наблюдал за этой фигуркой. Вот уже полчаса, не меньше, этот неугомонный русский, словно ящерица, ползал среди раненых и убитых. Издалека было видно не слишком чётко, но всё же Эрих обратил внимание, как санитар, словно покупатель в лавке мясника, деловито осматривал каждого лежащего с ног до головы, а иногда даже под тела засовывал руки. Одних, явно не понравившихся ему, оставлял в покое, других цеплял чем-то и волок в укрытие. И всё это делал почти без отдыха, сразу же возвращаясь за очередным.
Начинало смеркаться, мороз крепчал, но приказа не поступало, приходилось торчать в этой промозглой траншее. Он слышал, как кто-то рядом из их окопов постреливал в ту сторону и даже видел, как пули ложились в непосредственной близости от очередного раненого, поднимая фонтанчики земли и снега. Эрих знал, что желания подстрелить трудящегося санитара у этого "клоуна" не было, так, попугать ради шутки. Это наверняка их ротный придурок рядовой Вурмбах. Он частенько развлекался подобным образом, указывая "ориентир" к следующему лежащему, а санитару ничего не оставалось, как прислушиваться к его "мнению". На их участке фронта существовало как бы негласное правило – не трогать санитаров. Русские тоже неукоснительно следовали этому и у солдат в общем-то не было взаимной обиды. Каждый делает своё дело, только и всего. Эрих вздохнул и вытащил очередную сигарету. До войны он совсем не курил, только здесь, на фронте начал. Да и как не закуришь, если целыми днями торчишь на морозе? Когда его призвали в  конце 42-го, "старики" рассказывали, что в самом начале на настоящую войну мало что походило, наступали и днём, и ночью до таких жутких морозов.

Совсем рядом раздался тугой резкий выстрел. Эрих лениво поднял взгляд. Он не видел куда целился стрелявший, но санитар, тащивший очередного "клиента", замер, словно прислушиваясь к чему-то.

Чего же ты ждёшь, дурашка? — с усмешкой, подумал Эрих, — сейчас совсем стемнеет, заблудишься и в наш госпиталь приволочёшь. То-то смеху будет. Зрение у него было неплохое, он вдруг заметил, как санитар, похоже, начал подёргивать своей ногой в большом толстом валенке. Это его заинтересовало. Внезапно раздался второй выстрел. Теперь он отчётливо увидел, как из другой ноги брызнул фонтанчик. Он недовольно поднялся и заглянул за окопный излом, – ну так и есть, этот, из идейных, прислали на нашу голову, теперь ещё и доносить станет. В открытую побоится, знает, свинья, что сам в затылок может схлопотать «кугель».

Эрих протянул руку и снял с шеи спящего рядом Кранца бинокль. Настроил оптику и нашёл то место. Пропустив под мышки раненому длинную верёвку, другой конец санитар привязал за собственный пояс. Теперь он полз на животе, но очень медленно. То замирал ненадолго, то подтягиваясь на руках, двигался дальше. Эрих чуть переместил взгляд и тихо, витиевато выругался – обе ноги солдата оставляли за собой тёмный, уже едва различимый в сумерках след. Но что удивляло, как такой маленький и хилый человечек тащит здоровущего  "ивана"? Но вот санитар повернул голову на другую щёку. Майн Гот! — он вздрогнул, — да ведь это женщина! Эрих напряг зрение. Теперь он даже заметил, как из-под шапки у неё выбилась и волочится по земле растрёпанная светловолосая коса. Её хорошо было видно на грязном испаханном снегу. Это почему-то подействовало на него больше, чем перебитые ноги.

Эриху вдруг стало тоскливо и захотелось побыстрее убраться отсюда, чтобы ничего этого не видеть. За поворотом послышались чьи-то возмущённые голоса, затем опять всё стихло. Очередного выстрела не последовало. Он облегчённо вздохнул. Достал помятую пачку и вытащил последнюю сигарету. Пока прикуривал, стемнело настолько, что всё пространство впереди начало сливаться в одну большую тёмную массу с «рождественскими» сполохами, красочно перечерчиваемую трассами пулемётных очередей. Холода уже не ощущал. Завтра же подам рапорт на курсы пулемётчиков, окончательно решил Эрих. За свою меткую стрельбу рядовой Руллер не раз получал солдатские награды и его ротный командир пообещал со временем направить на эти курсы, да всё что-то тянул. Раздалась команда освободить окопы для ночной смены. Впереди ждал тёплый блиндаж, пора глотков спиртного и горячий ужин, но предвкушения удовольствия не испытывал.

                * * *

                Глава «Марьяна»

«Кто назвал тебя тогда сестрою?
Нам теперь, конечно, не узнать.
Может раненый в бою далёком?
Только он тебя сестрою мог назвать».

Что такое настоящая война Марьяна почувствовала несколько позже, когда,  казалось совсем рядом, разорвался первый артиллерийский снаряд. Собственно говоря, самого звука она не успела расслышать. Лицо опалило жаром, что-то больно хлестнуло по ушам, после чего уже в мёртвой тишине, словно в немом страшном фильме, взметнулся фонтан огня, земли, дыма и ещё каких-то обломков. Но всё это не растворилось в воздухе, а согласно законам физики начало возвращаться на землю. Какая-то сила опрокинула Марьяну на землю и швырнула под колёса машины. Затем, вероятно от удара головой о землю, в ушах громко щёлкнуло и появился слабый звук, но что-то тяжёлое продолжало прижимать её к земле, к грязным скорчившимся листьям. Марьяну с трудом повернула перепачканное лицо. Рот Геннадия яростно разевался, отчего его прокуренные усы смешно топорщились и прыгали к верху. Только теперь она начала догадываться в чём дело. К счастью, когда девушка полностью обрела слух и свободу, санитар почти закончил свой, довольно однообразный, но оттого не менее страстный монолог. На этом усатый спаситель решил, очевидно, что первый фронтовой урок выживания санитаркой усвоен, удовлетворённо прокашлялся и перевалившись на бок, потянулся в карман за кисетом. Марьяна с благодарностью схватила его за край телогрейки и закрыла глаза, а в голове, гудевшей колоколом, насмерть перепуганной птицей билась единственная мысль: "Я жива!…Я жива!"

К вечеру подруги встретились живые и здоровые. У Марии на щеке краснела глубокая свежая царапина. Она торопливо глотала горячий чай и с возбуждением рассказывала, как натерпелась всего за день. А щёку поранила, когда протаскивала своего первого раненого под обрывками колючей проволоки. Марьяна слушала её и чувствовала, что и сама не может отойти от всего этого ужаса. Страх когтями вцепился в тело где-то там, под сердцем и не думал отпускать. Мелькнуло сожаление, но не о том, что напросилась в санинструкторы, а о том, что пользы от неё теперь, видимо, будет, как от козла молока. К счастью, человек привыкает ко многому. Страх остался, но сжался до небольшого комочка и нехотя, но всё же позволял Марьяне выполнять свои обязанности. Это уже потом пришла привычка…

                * * *

Страшен, непостигаем танковый бой. Взрослые опытные мужики не выдерживали, что уж говорить о юных созданиях, по собственной воле оказавшихся посредине огненного ада. Временами, казалось, взрывался воздух, сверкал огнём и плевался расплавленной сталью, а земля, сама дрожащая от взрывов, не всегда успевала укрывать людей.

Как и обещал комбриг, денёк выдался горячим. Две танковые роты вышли на этот участок передовой. Июньская жара сделала почти невозможной биологическую жизнь внутри раскалённых машин, но вопреки всем законам природы люди продолжали сражаться. Немецкие пикирующие бомбардировщики постоянно кружились в воздухе, сменяя друг друга. Самыми уязвимыми мишенями оставались лёгкие танки БТ-7, БТ-9, к тому же оснащённые бензиновыми двигателями. Иногда было достаточно одного попадания бомбы или снаряда и он, словно в чудовищном карнавале, выбрасывал вверх ослепительный гейзер огня и дыма. Тотчас начинал рваться неизрасходованный боекомплект. Из обречённого экипажа обычно никто не успевал спастись.
Метрах в ста пятидесяти на глазах Марианы снарядом «удачно» снесло башню БТ-7го, он остановился и начал лениво дымить. Ещё минуту назад девушка тряслась от страха между траками сорванной танковой гусеницы, как неведомая сила в очередной раз вытолкнула её из укрытия и бросила к машине…

Ещё день назад командира танка мл. лейтенанта после окончания курсов назначили в 3-ю роту и это был его первый бой в составе нового экипажа. Ему сразу повезло дважды. За мгновение до попадания снаряда, внешней взрывной волной лейтенанта швырнуло головой о металл, он потерял сознание и рухнул на заряжающего. В следующее мгновение, словно бритвой, снесло башню. В верхней части задымило и набирающий силу огонь начал неотвратимо подступать к бензобакам и боеприпасам. Задыхаясь от напряжения и удушливой гари, Мариана на бегу натянула на глаза лётные очки…

Сколько раз потом с благодарностью девчонки вспоминали погибшего неделю назад Геннадия. Это он, неизвестно откуда, достал и обеспечил санинструкторов очками. Стёкла надёжно защищали глаза, т.к. даже при кратковременном прохождении огня без такой защиты зрачки глаз выжигались мгновенно.

Теперь всё решали какие-то секунды. Стараясь не думать, она с разбегу нырнула в обжигающую, дымящуюся дыру. Здесь Мариана уже привычно ориентировалась. Нащупала в темноте человеческое тело, обхватила рукой, подтащила вперёд и уцепилась другой за верхний наружный обрез. Заорав от неимоверного напряжения, с силой выдернула его наружу. В обнимку перекатилась с ним по броневому покрытию на гусеницу, уже оттуда скользнула на землю и как можно дальше оттащила раненого от горящей машины. От страшного напряжения всё её тело вздрагивало, а открытый рот судорожно хватал воздух. Казалось, никакая сила не заставит девушку снова лезть в нутро этого, пышущего жаром чудовища, но что-то подсказывало, что есть время, что может успеть.

Собралась с духом и вновь вскарабкалась наверх. Опустившись на самое дно, Мариана почувствовала под ногами что-то мягкое. Согнулась, на ощупь определила положение тела и ухватилась за комбинезон. Напряглась из последних сил и вдруг с ужасом поняла, что ни вытащить, ни бросить его она уже не в состоянии. Безвольно опустились руки, девушка растерялась, упуская последние секунды. Внезапно, словно услышав её мольбу, танкист зашевелился и сам начал выбираться наружу. Не помня себя от радости, Мариана почти одновременно с ним выкарабкалась на верх, но в последний момент зацепилась коленом за что-то острое и сорвалась головой вниз. Если бы не нога танкиста, то со всего маху она «приложилась» бы лицом к закопчённой гусенице. Сравнительно мягкая кирза самортизировала удар и Мариана, больно скользнув носом по сапогу, очутилась на земле раньше его хозяина. В ту же секунду запоздавший взрыв взметнулся вверх, с лёгкостью рвя и испаряя металл с остатками человеческой плоти.

Чуть позже, вместе волоча безжизненное тело командира, заряжающий, коренастый, широкоплечий деревенский парень, на удивлённый вопрос санитарки «Чего же ты ждал?», не нашёл в себе силы даже соврать. Не глядя на неё, смущённо пробормотал:

— Извини, сестрёнка, растерялся…

                * * *

"Юнкерсы" безнаказанно снова и снова заходили на точечные цели, а высоко в небе превосходящие силы противника сковывали действия советской авиации, навязывали бои и тем самым лишали её манёвра. Экипажи тяжёлых танков оказывались более защищёнными, но только не от ошеломляющего пекла внутри бронированных машин. От высокой температуры у многих из ушей текла кровь, восприятие становилось несколько помрачённым и команды не всегда чётко и вовремя доходили до их сознания. Вследствие нарушения эксплуатационных режимов стали отказывать рации, после чего крайне осложнялась координация действий между подразделениями. Из-за плохой видимости на поле боя экипажи часто теряли друг друга из виду. Казалось, вот он, наступил тот предел, до которого человек может дойти, устоять и не сломиться.

Командир второй танковой роты капитан Барчук дрогнул первым, он приказал механику-водителю остановиться и сдавать назад в ближайшее укрытие. Несколько тяжёлых машин заметили молчаливые действия командирского танка и начали повторять его маневр. Общий строй разорвался, но большая часть "КВ" ушла вперёд. Волна плотного чёрного дыма заставила командира танка лейтенанта Сомова приоткрыть люк. Случайно обернувшись в сторону, он вдруг заметил среди разрывов снарядов, что в его направлении бежит человек. При очередных разрывах падает, встаёт, опять бежит, снова падает. Казалось, эта игра со смертью будет нескончаемой, на вот осталось несколько десятков метров и он узнал Марию.

До конца своих дней бывший танкист гвардия майор Николай Сомов сохранит в своей памяти, как разъярённой кошкой взлетела она на башню его танка. Он увидел перед собой огромные чёрные глаза с сохранившимися вокруг них кругами белой нетронутой кожи. Остальное – её щёки, нос, губы, уши представляли страшную, невыносимую картину. Они всё ещё продолжали медленно пузыриться, сворачивая кожу в мелкие красно-пепельного цвета струпья. Лейтенант видел в ярости оскаленные зубы и слышал жестокий, пронизывающий до глубины души, крик этой девочки. Она обвиняла его, всех их в предательстве, в том, что оставили умирать тех, кто впереди, бросили их, ушли с поля боя.

Механик-водитель не дождался команды, и рванул танк вперёд. Экипажи соседних КВ видели, как их санинструктор спрыгнула с брони и танк, резко набирая скорость, двинулся обратно, туда, к покинутой им роте. Что-то изменилось в поведении людей. Словно очнувшись, наращивали скорость тяжёлые машины, одна за другой занимая прежний боевой порядок.

Трудно определить, что экипажам давало силы, одно очевидно, не последнюю роль в сознании измученных боями людей сыграла и та частица надежды, подтверждение которой они постоянно видели в ходе сражений. Солдаты уверовали в то, что и в безвыходной ситуации их батальонные сестрички спасут, вытащат из подбитых и горящих машин. Танкисты постоянно ощущали их присутствие, да и многое происходило на глазах у всего батальона. Девушки отчаянно шли туда, куда и не каждый мужчина отважится – в самое нутро раскалённой коробки, готовой в любое мгновение взорваться целым арсеналом. А ведь там на полках лежало сотни снарядов, патронов, снаряжённых автоматных дисков.

Первой в бригаде так и погибла их Аля. Её война длилась ровно две недели. Девушка сгорела в танке, выполняя свой долг и была похоронена вместе с полным составом экипажа танка БТ-9 в одной братской могиле.

К исходу дня после тяжёлого кровопролитного боя танковая бригада продвинулась далеко вперёд и намертво закрепилась на новом рубеже. Машина появилась в сумерках. Из «виллиса» с заметным усилием выбрался комбриг. Он не дослушал рапорта командира полка, устало махнул рукой и припадая на одну ногу, подошёл к неровному строю экипажей. Сорванным, осевшим голосом поздравил солдат с победой, что-то ещё говорил значимое и тёплое. Люди слушали его проникновенные слова и мысленно находились на своём левом фланге, где в конце строя замерли санинструкторы. Отцы семейств и совсем молодые танкисты с горечью осознавали, что сегодня это была победа их Марии, санитарки второй танковой роты.

                Глава «Гузель»

С первых дней службы во фронтовом госпитале вчерашняя школьница столкнулась с тем, что называют "изнанкой" войны, но от этого не менее страшной, чем сама война. Прошлая жизнь, воспоминания быстро отошли на второй план. Только недели через две Гуля с трудом втянулась в работу, заставляя себя как бы не замечать ни обильных подтёков крови в операционных и перевязочных, ни заскорлузлых, пропитанных кровью и гноем бинтов. Остатки экскриментов на распоротом обмундировании, оцинкованные баки с ампутированными человеческими конечностямии и отвратительная смесь запахов уже не преследовали во сне. Но раз и навсегда, словно зрелая женщина, она с удивительной мудростью решила важную для себя задачу, заключавшуюся в каждодневном служении этим несчастным, покалеченным и обожжённым войной людям. Вместе с тем девушка оставалась в душе непосредственной, милой и весёлой девчонкой. Старалась видеть в них то как бы своего отца, если раненый соответствовал возрасту, то старшим братом, если был слишком молод, то одноклассником, с которым можно пошутить. На хамские выходки молодая санитарка не реагировала и не пыталась отвечать тем же, как другие женщины. Гуля просто не позволяла себе обижаться. Она ясно отдавала себе отчёт в том, что все эти люди, по крайней мере, счастливо избежавшие смерти, продолжают оставаться наедине со своими муками и болью. Так чего обижаться? Их прощать надо.

Однажды не выдержала, разревелась, наблюдая, как бьётся и кричит на перевязке раненый, получившие обширные ожёги. Вдруг сзади по спине её чувствительно хлопнули. Гуля поперхнулась, но плакать перестала. Смотрит, Галина Николаевна, сестра-хозяйка, высокая, статная, уже в возрасте женщина, с пачкой белья на плече. Поманила пальчиком в уголок, зашептала горячо в ухо:

— Не точи зря слёзки, девонька, душу надорвёшься, старухой станешь. Здесь никаких слёз не хватит.

Этот день выдался особенно тяжёлым. Раненых везли и везли. Корридоры и хозяйственные помещения были заняты носилками, а то и люди просто лежали на полу вдоль стен на свёрнутых шинелях и одеялах. К вечеру Гузель сменилась и не чую ног, поплелась к себе. Войдя в комнатушку, поняла, что ни ей, ни толстушке Ладе в ближайшие дни спать здесь не придётся. Всё пространство небольшой каморки занимали носилки с ранеными. Найдя Ладу, она посоветовала ей отправиться к своей землячке, а сама спустилась в тёмную кладовку под лестницей. Сестра-хозяка здесь хранила новые комплекты одеял и постельного белья. Здесь стояла кушетка, на которой можно было выспаться. В темноте не сразу разглядела. Почти в самом углу, где скошенный потолок упирался в пол, на кушетке зашевелилось что-то большое и бесформенное. Видимо, заметив падающий свет, из-под солдатского одеяла, к её изумлению, появилось раскрасневшееся лицо Галины Никоваевны, а следом исподнизу на Гулю уставилась испуганная физиономия знакомого до слёз Феди Басова.

Этому бледнолицему, худосочному пареньку фатально не везло. За последние четыре месяца он попадал в госпиталь уже трижды со сравнительно лёгкими ранениями. В четвёртый раз осколок задел трахею и застрял в лёгком, вызвав обильное кроветечение. Это случилось в ходе передислокации, когда его пулемётную роту перебрасывали на другой фланг. По счастливой случайности он оказался в километре от госпиталя. Операцию сделали вовремя, рана быстро затягивалась. Через неделю он должен был покинуть эти стены и возвратиться в роту.

Ошарашенная и крайне смущённая, Гуля выскочила наружу, не забыв всё же прикрыть за собой дверь. В углу лестничной клетки, ведущей на чердак, стоял пожарный ящик с песком. С натугой вытянув обе ноги, она полусидя приткнулась к пыльной стене и тут же провалилась в сон. Разбудила чья-то рука. Гуля с трудом разлепила веки и увидела Галину Николаевну, которая чуть ли не силком подняла её с ящика и заставила вернуться обратно в кладовку. Полуспящая, она совсем уже не помнила, как сестра-хозяка стащила с неё верхнюю одежду и уложила свежезаправленную новенькой простынёй кушетку.

Проснулась от ощущения, от которого давно успела отвыкнуть. Гуля чувствовала себя выспавшейся, её никто не будил и не торопил. Это встревожило. Проспала! Она собралась вскочить, как дверь открылась и на стене загорелась тусклая лампочка. Галина Николаевна успокаивающе поправила её подушку:

— Лежи, дочка, тебе ещё не скоро. Первые четыре палаты убраны и вымыты, и перевязочные тоже.

Заметила удивлённый взгляд:

— Ты думаешь, я всю жизнь сестрой-хозяйкой? Санитарила одно время, а вообще врачом была, ренгенологом. Война началась, в тыловом госпитале работала. Затем история вышла нехорошая, не выдержала, характер подвёл. Диплом отобрали. А куда денешься, война, да и другой дороги у меня не было. Стиснула зубы и ради мужа в своём госпитале стала полы мыть...

Женщина тяжело вздохнула, затем неожиданно рассмеялась:

— Да не смотри на меня так, глупенькая, ты ещё ничевошечки не понимаешь. Небось думаешь, тётка на старости кобылкой поскакала?

— Что вы, Галина Николаевна,  — схватила её за руку Гуля, — ничего я такого не думаю. Только и я уже не ребёнок, чего здесь не насмотрелась.

Девушка виновато теребила край её халата. Они помолчали.

— Тётя Галь, а мне их всех жаль, — глухо прошептала Гуля, — молоденьких-то больше всех, вон их сколько понавезли нынче.

— Ты глянь, сама ещё пигалица, а понимаешь, — Галина Николаевна ласково обняла её за плечи, — Небось в мамку пошла?

У Гузель защипало в глазах, она отвернула голову. Словно не заметив, женщина задумчиво продолжила:

— Есть ещё на Руси доброта, есть... и будет, покуда бабы не перевелись. Знаешь, — она сжала пальцы и необычно строго посмотрела на девушку, — всё думала, никому ничего не скажу, а тебе, цветочек, откроюсь, потому как в себе держать нету сил. А ты чиста, "аки отроковица". Я ведь давно уже людям не верю.

Женщина помолчала, видимо, не решаясь сразу выложить то, что очень беспокоило её. Глубоко вздохнула:

— Ах, ладно, — Галина Николаевна понизила голос, наклонившись к самому Гуленому уху, — Федька этот, засранец, что удумал? Утром отбираю бельё, заявляется, молчит. Спрашиваю, что случилось, Феденька? Молчит, только желваками играет. Потом бух на колени, тычется в меня, ровно дитё малое да как заревёт. Тут уж я совсем рассердилась. Хвать его за уши, тряхнула и говорю, чтоб сопли утёр да объяснил бы толком. Ох! Лучше бы не спрашивала, да что теперь уж, грех на нас обоих. Сказал, что на тётю его похожа, как к родной, попрощаться пришёл. Самострел себе хочет учинить, в пятый раз точно убъют. И не потому, что помирать неохота, а что холостой и бездетный, а это богопротивно, когда после мужчины на земле никого не останется. Вот и решил «потяжелее» рядом с сердцем стрельнуться, чтоб совсем списали. Смотрю на него – ну какой из него мужик? Совсем мальчонка, разве что все страсти Господни изведал, а вот ума не набрался. Говорю ему, что ты не первый из таких умников, которых перед строем расстреливают, а потом зарывают, как собак. Уж я-то знаю, мне много чего майор тот рассказывал, из-за которого вся эта катавасия случилась тогда со мной.   

Галина Николаевна достала из кармана мужские часы на цепочке, взглянула:

— Время ещё есть. Раз уж к слову пришлось, расскажу и про этого гада. Повоевал, говорит, крепко и на финской, и в Испании, да всё в этих чекистах, потом в СМЕРШе. А после контузии прикомандировали к нашему госпиталю, даже комнату отдельную выделили. Затем повадился ко мне в кабинет ходить. Заявляется в подпитии и давай вываливать всё своё дерьмо. Видать, корячило его изнутри, выговориться хотел. И знал, паскуда, что молчать буду. Муж мой, профессор ботаники, так до сих пор где-то под Норильском сидит. За все годы единственную весточку от него получила, прислал с одним вором штрафником. Рассказывал, уважают там Женю, спас многих, самолично лекарства из всяких трав готовил. Потому и по сей день подкармливают, чтоб руки не опускал. Только я не очень-то верю, что свидимся...

Голос женщины задрожал. Она помолчала, понемногу успокаиваясь:

— Так вот рассказал он как-то, что спустили ему срочный план, всенародно «привести в исполнение» не менее десятерых самостельщиков и дезертиров, чтоб запомнили остальные, где раки зимуют. А в камере у них всего один изменник, да и тот на ладан дышит, хоть самим рядом становись. Догадались быстро. В ближайшем медсанбате арестовали десяток увечных с «подозрительными» ранами и на следующий день всех в «расход».

Галина Николаевна отёрла вспотевшее лицо, затем взглянула на Гулю и, видимо, решившись идти до конца, продолжила:

— А вот, как в очередной раз облегчился от грязи, меня повалил, вроде как на закуску… — она отвела взгляд, — Однажды издевательств этих не выдержала, решила покончить разом их же методом. Сказала всё, что о нём думаю и предупредила, что письмо заготовила в его же «органы», свидетели подписали, дожидается у надёжных людей. На этом и поладили, тоже за свою шкуру дрожал. Меня не тронули, хотя он всё равно как-то настучал. Прицепились в госпитале за какую-то ерунду, забрали диплом, запретили работать по профессии.

Галина Николаевна пригляделась:

— Да ты никак плачешь, дочка? Прости старуху, долго в себе держала, не могут бабы без этого, — Утёрла шершавой рукой обе Гулины щёки, — Да... а досказать-то надо, коли так сложилось на твоих глазах. Вот только поймёшь ли меня правильно?

Она опять склонилась к её уху:

— Ничего я Федулу нашему объяснять не стала, бесполезно. Раздела его, заморыша, и сама рядышком прилегла. Решила, пусть уж лучше в меня «стреляется», дурачок, да женское тело потискает. Глядишь и вылетит из головы вся дурь. Потом уж говорю ему, вот вы, Фёдор Петрович, теперь мужчиной настоящим стали и семя посеяли, как в Писании сказано. И я ещё не совсем старуха, богатыря тебе рожу. Иди, миленький, воюй родимый за нас, баб глупых да за детишек наших. Сюда больше не попадёшь, не бойся. Господь не оставит, живым вернёшься и наследника своего увидишь.

Они ещё какое-то время сидели, сцепившись руками. У Гули затекло тело, оно шевельнулась:

— Тётя Галь, поздно, вам же опять с утра. Я пойду, пожалуй.

— Да, да, иди, дочка, — Галина Николаевна тяжело приподнялась, — я вот кое-что доделаю и вздремну.

                Глава «Штрафная рота»

В землянке накурено и дверь пришлось приоткрыть. Командир танкового полка майор Сыромятников знал, что его гость и земляк некурящий и старался поменьше дымить. Они сидели за картой, разложенной на столе. Майор рукой разгладил потёртую километровку:

— Пехотный полк Казанцева укомплектован курсантами военных училищ первых трёх месяцев службы, — острие карандаша метнулось влево, — а здесь немецкие позиции. Кроме двух батарей тяжёлых орудий разведка обозначила четыре ДОТа. Что касается твой штрафной роты, получен письменный приказ, — майор хлопнул ладонью по сложенному листу...

— Погоди, Валя, — прервал его Лысов, — У меня и полторы сотни человек уже не наберётся и бойцы не лучше курсантов. Я почти три месяца ими командую, от прежнего состава человек пятнадцать наберётся, не больше!

Сыромятников мрачно покачал головой:

— Погоди, Коль Колич, ты главного не знаешь и не должен был знать, инструкция такая. Не был бы в тебе уверен, ничего бы не сказал,  — он обозначил открытое пространство, — всё здесь нашпиговано минами, в том числе и противопехотными. Подробный карты нет, проходы не обозначены. За твоей ротой сразу пойдут курсанты.

— Ясней некуда… артподготовки не будет.

— Мне дана задача подавить батареи, занять высоту «55» и оседлать рокадную дорогу до начала общего наступления. Дорога должна быть перерезана любой ценой. Вот и думай после этого. Чего молчишь?

Подполковник сидел опустив голову и ноздри его носа раздувались широко и часто. Был видно, он всеми силами сдерживал себя. Наконец немного успокоился, протянул руку, вытащил из открытой пачки папиросу и чиркнув несколько раз зажигалкой, неумело закурил. Сделал затяжку, откашлился и глухо произнёс:

— Только и они живые души, и дома их ждут-недождутся неповинные жёны да дети. А я, значит, словно дрова, под топор всех пущу? Господи! Да когда же это кончится?!

Сыромятников сидел за столом, обхватив голову руками и молчал, стиснув зубы.

— Вот что, Валя,  — Лысов встал, — Надо людей подготовить, пусть домой отпишутся, пока почту не отправили. А теперь попращаемся. Бог даст, свидемся. Поведу сам своих татей. Мне нынче никто не указ, окромя их семей.

Приказ пришёл на рассвете, солнце только всходило...

                Глава «Светлана»

Полуразвалившийся сарайчик танкисты заботливо обложили со всех сторон слежавшейся соломой и привалили сучьями, чтобы не разлеталась по ветру. Затем притащили откуда-то металлический бочонок, вырезали отверстия какие полагаются, а с боку через хлипкую стенку вставили отработанную выхлопную трубу с танкового двигателя. Минут через десять пышущая жаром буржуйка начала согревать помещение. Девушки давно уже не ощущали живого тепла. За последний месяц непрекращающихся боёв им приходилось спать то в холодных спецмашинах, то во временных промозглых и сырых землянках, да и то часто урывками.

Теперь на три роты их осталось всего двое. Тесно прижавшись друг к другу, Света и Катя пили обжигающий круто заваренный чай. Хотелось не двигаться и бесконечно долго глядеть на огонь, если бы не одна проблема о которой девушки стеснялись кому бы то ни было рассказать. В начале думали, что тело чешется оттого, что им всё никак не удаётся вовремя помыться. Улучив свободные минуты, всё же искупались, но и после этого не полегчало. Лишь когда санитарки догадались осмотреть верхнюю одежду, то дружно ахнули. На внутренних швах кишели, вели сытую жизнь мельчайшие существа и название им было известное ещё с незапамятных времён – «вша окопная». Пересилив стыд, отправились на поклон к старшине. Пожурил он их, что так запустили, но дело уладил быстро, по-фронтовому. Временно переодел их в чистые комбинезоны, развёл костёр и показал, как в полевых условиях использовать народный метод «очищение огнём». Дальше дело пошло веселее и вскоре умытые и румяные девушки переоделись в освобождённое от «оккупантов» обмундирование.

К вечеру опять забежал Кузьма Алексеевич и сообщил, что на завтра ожидается наступление, но точно ещё неизвестно. Сопровождать будут штрафную роту, которая пойдёт первой. У них недавно убило последнего санитара, а новые не ожидаются. Девушки, огорчённые подобным «предательством» своих танкистов, уговорили старшину задержаться. Ещё раз поблагодарили его за избавление от лютой напасти, достали фляжку с остатками водки и выпили понемножку, пожелав друг другу удачи.

                Глава «Светлана»

Командир отделения ефрейтор Поволяев очень тяготился своим недавним назначением и очередным воинским званием. Уже второй месяц заканчивается, как он в штрафной роте и тьфу-тьфу, ни одного даже лёгкого ранения, кроме оторванной мочки уха каким-то дурацким осколком. А вот с его отделением одна и та же история приключается. "Свежеиспечённого" ефрейтора в первом же бою или ранят, или ещё что похуже, а у остальных ни одной царапины. Он подсчитал – оставалось продержаться всего одну неделю и шестилетний лагерный срок должны "скостить". Командир отделения, на чьё место его недавно назначили, должен был всего лишь месяц отвоевать в штрафбате. Не повезло парню, так же как и предыдущих, его смертельно ранили в первом бою. Уж лучше бы он свои четыре года в лагере отсидел, глядишь, жив бы остался…

Володя сидел на корточках, прислонившись спиной к автомобильному баллону и выкуривал последнюю перед сном "козью ножку". Спать не хотелось, да и как тут заснёшь, когда скорей всего завтра бросят на штурм каких-то укреплений, гори они ясным пламенем. Поколебался, свернул вторую и со злостью запретив себе думать о завтрашнем дне, мысленно перенёсся в тот довоенный год. В свой районный центр, на ту улицу, в большой кирпичный дом. В одной половине, поменьше, жила его собственная семья, в другой постаревшие родители с семьёй старшего брата. Братья жили дружно, оба работали механиками на автотракторной станции. У младшего только второй народился, тогда как у старшего пятерыми не обошлось, ждали шестого. Жёны знали друг друга с детства, что ещё надо было для спокойного счастья? Никто не предполагал, что беда однажды заглянет и в их дом.
Поручили братьям, Николаю и Владимиру, срочно поставить новый двигатель на автомашину большого районного начальника. За светлое время не управились, а к вечеру сынишка Николая, восьми лет, со школьным товарищем заглянул. Вот и решили братья сбегать перекусить, а друзей посторожить оставили. Когда вернулись, в гараже гарью воняло, а пацаны молчат, соплями шмыгают. Оказалось, играли ребята в кабине да и запустили уже подключенный двигатель, а заглушить вовремя не смогли, а может растерялись. Долго ли мотор без масла и без охлаждения проработает? Перегрелся, «задрало» кольца и двигатель заклинило. Вызвали завгара, а тот и слушать не стал, сам перетрусил. Николая, как старшего, во вредительстве обвинил, да заодно недостающие двести литров бензина приплюсовал. Тут же и позвонил кому следует.

Дома ещё ничего не знали. На следующий день вызвали обоих к следователю. Володька посмышлённей был, догадался, чем всё это кончится для отца шестерых детей. Пока шли, он и решил всё про себя. У входа заявил, что первым пойдёт. Зашёл в кабинет и с порога «признался» во всех грехах, да ещё и лишнего следователю наговорил, чтобы уж точно никаких сомнений не возникало. А как вывели его под охраной, посмотрели братья друг на друга, так старший обо всём и сам догадался. Отвернулся, плачет…

Встал Поволяев, растёр окурок и побрёл отбиваться. Мыслей никаких не осталось, подумал только, что от судьбы не уйдёшь и будь что будет. Ещё не рассветало, команду получили, подниматься тихо, строиться и выходить. Там на рубеже и дожидались, покуда совсем не рассветёт. Командир роты по цепочке передал: пойдёт впереди с политруком и чтобы не отставали и помнили – штык молодец, а пуля дура, всех не убьёт. В атаку молча шли. Им и раньше умные люди советовали не кричать. С ура-ура пробежишь не много, сорвёшь дыхалку, а до тех укреплений ещё ой, как далеко. То, что никакой артподготовки не будет, каждый штрафник знал – начальства снаряды бережёт. Одно только дух и поддерживало – сам подполковник первым в атаку пошёл. А комиссара он всё же назад отослал, видно, «зелёным» ему показался, третьего дня, как из пополнения прибыл на замену.   

Такого ещё никто не видел – штурм обычно командиры взводов возглавляли, но чтобы подполковник… А ведь, ей-Богу, живым останусь! — отчего-то мелькнула на бегу мысль. По сторонам, впереди, сзади слышалось хриплое дыхание и дробный топот солдатских сапог. Вон, как командир перцу нам всем всыпал, а обгоняет его молодёжь… хрен угонится за ними…

Внезапно фонтаны земли глухими праздничными хлопушками начали взметаться где-то впереди, затем, словно отголоски, с лёгким кхеканьем мины рвались уже сзади, сбоку Поволяева, под ногами бегущих рядом с ним товарищей. Чей-то пол сапога с ослепительно белой сколотой костью плюхнулся впереди ефрейтора. Осознать или хотя бы удивиться он так и не успел, оглушающе рвануло совсем близко и Володьке вдруг стало отчего-то совсем светло, и отчаянно весело: Ага! Вон значит, как в Рай-то попадают! Кому расскажи…

В большой армейской палатке, оборудованной под лазарет, было тепло, печки топились круглосуточно. К исходу пятых суток Поволяев почувствовал, что наконец-то сможет встать, главное чтобы не подвела нога. В сознание он пришёл быстро, уже на следующее утро после операции. Женщина хирург сообщила ему, что родился в «рубашке», а точнее, в железной – удалили равно двадцать четыре осколка. Застряли неглубоко, но дел натворили немало, повезло, что на операционном столе оказался вовремя, опоздай минут на десять… А что касается «двадцать пятого», то он, словно заговорённый, остановился в полутора сантиметрах от сердца. Удалять не решились – слишком рискованно, даже консилиум по рации устраивали.

Можно было и так сказать – повезло ефрейтору, если конечно не считать отсутствия четырёх пальцев на правой ноге. Их срезало вместе с домашним шерстяным носком. Но огорчало Володьку особливо то, что управление в тракторах тугое, да и в хозяйстве не с руки, вернее не с ноги даже картошку копать. На перевязке медсестра рассказала, что жизнью Владимир больше всего обязан их санинструктору. Это она на плащ-палатке вытащила его с минного поля. Когда немецкие батареи открыли огонь, Света хотела с ним в ближайшей воронке переждать, да раненый на глазах кровью истекал. Так под огнём, почти до самого рубежа и волокла его, да сама не убереглась – осколком поразило в позвоночник. Не хватило до укрытия каких-то полсотни метров. Спасли и её, но главный хирург сказал, что ходить теперь вряд ли сможет.

Раненая лежала отдельно, за брезентовой перегородкой. Поволяев осторожно отогнул полог и увидел светловолосую девчушку лет восемнадцати. Большие тёмно-серые глаза не моргая глядели в потолок. Подошёл к кровати. Её взгляд опустился на вошедшего, что-то мелькнуло в нём, он понял, что Светлана узнала его, хотя и был весь в бинтах. Володьку под сердцем ровно второй раз осколком ковырнуло, почему-то невыносимо стало видеть вблизи совершенно беспомощную женщину. Он растерялся, не зная с чего начать, как увидел, что из этих «чаш-озёр» беззвучно потекли слёзы. Что произошло в следующее мгновение Поволяев и сам не мог объяснить себе, только время для него вдруг вновь начало отсчёт, как тогда, у двери в кабинет следователя. Он внезапно на одном вздохе принял решение – заберёт её с собой, увезёт в какое-нибудь село или деревню, а там, как Бог на душу положит.

Катя портила уже второй лист. Слёзы капали куда придётся и строчки от химического карандаша постоянно расплывались. Но прежде ефрейтору пришлось крепко уговаривать её подругу написать письмо под диктовку, у самого рука не поднималась собственноручно объявить приговор жене и детям, да и самому себе. Поволяев диктовал медленно, тщательно обдумывая каждую фразу, а Катя выводила строчки и удивлялась, как от этих простых слов не загорается бумага. Письмо получилось недлинным, в одну тетрадную страницу, а заканчивалось оно так:

«…Родная моя, постарайся понять меня и простить. Я ещё сильнее люблю тебя, люблю наших детей. Вы мне снитесь каждую ночь. Я знаю, что буду мучиться. Понимаю, какой это крест – инвалиду ухаживать за недвижимой. Но по-другому просто не могу. Я знаю, что ты меня бы не бросила. Дети бы от меня не отвернулись, я был бы в тепле и сытости. Но помня, что моя дорогая спасительница где-то одна, совсем беспомощная, страдал бы ещё больше. Это письмо последнее. Чтобы не мучить ни тебя, ни себя. Прощай родная моя.  Устрой свою жизнь как знаешь. Я всё пойму. А односельчанам скажи, сыновьям тоже, что я погиб. Прощай.»

P.S. Этот короткий текст – выдержка из подлинного фронтового письма. Женщина, которой оно было адресовано, дождалась внуков, замуж не выходила. Автор.

                Глава «Земляк»

Печаль — сад памяти

Раненый лежал в самом конце коридора в небольшой комнатушке, оборудованной под дополнительную палату. Кроме кровати, тумбочки и табурета она почти ничего не вмещала. Раньше здесь завхоз хранил необходимое имущество, но из-за большого наплыва раненых начальник госпиталя распорядился освободить все подсобные помещения, а весь инвентарь снести в сарай.

Гулина смена заканчивалась в шесть утра. К середине ночи она уже сбилась с ног, без конца убирая палаты, вынося утки и судна, а если требовалось, то в паре с другой санитаркой подмывали лежачих, меняли простыни. Молодые солдаты очень смущались и до последнего старались никого не беспокоить. Для некоторых это заканчивалось весьма плачевно и в результате оборачивалось ещё бо;льшей работой. Они плакали от беспомощности, с ужасом понимая, что натворили. В подобных ситуациях санитарки быстро научились сдерживать свои эмоции, уже по опыту зная, что лучше всего обращаться с такими ранеными чуть грубее, чем следовало, тем самым отсекая всякие попытки оправдаться. В особых случаях сердитое выражение лица на ребят дейстовало почище ротного старшины. Они начинали относиться более спокойней к работе санитарок и торопились звать их, когда приспичит. 

К четырём утра наступило временное затишье. Раненые с трудом, но засыпали, в том числе и более тяжёлые после инекций блаженно-спасительного морфия. Гуля без сил опустилась на свободный стул у столика дежурной медсестры. Надя, молодая полная женщина, с трудом сдерживала наплывающий сон и постоянно зевая, что-то отмечала в одной за другой истории болезни. Несколько папок она отложила отдельно и девушке бросилось в глаза название родного города. Она с интересом развернула её к себе и прочла:

Мл. сержант Муртазин Рустам Дамирович, 1908 г. рождения, гор. Казань,
татарин, образование высшее. Военная специальность водитель автотранспорта.
Далее следовало описание болезни, диагноз и пр. Как она поняла, у раненого был обширный ожёг верхних дыхательных путей, кожного покрова головы и вехней половины части лица и глаз. Четыре дня назад была сделана операция. Состоянее тяжёлое. Гуля заметила поверху в маленьком квадратике номер палаты, проставленный карандашём.

— Надя, это тот, что в конце коридора?

Сестра мельком взглянула:

— Угу, тот самый.

Гуля встала и пошла по коридору, ей захотелось взглянуть на своего земляка. Дверь в комнатушку была приоткрыта и подпёрта табуретом. Сюда падал тусклый свет, освещая верхнюю половину кровати. Она подошла к нему. Голова и часть лица до крыльев носа была забинтована. Щёки смугловатые с болезненной синевой. Очевидно он что-то услышал:

— Сестрёнка, сейчас ночь?

Девушка утвердительно кивнула, затем спохватившись, ответила.

— Вот и хорошо, — успокоенно прошептал раненый и затих. Было слышно его тяжёлое осиплое дыхание.

На следующий день Гуля работала в ту же смену. С нетерпением дождавшись передышки, она опять пришла в эту комнатушку. В дверях встретилась с Надей. Заметив в руках у неё две металлические коробочки, спросила настороженно:

— Как он?

— Да вот, оживился чуток. Зайди, поговори с земляком, — сестра торопливо направилась обратно.

— Подожди, Наденька, — голос Гузель дрогнул, — Скажи, как он... вообще?

— Да никак, дня три, может пять протянет, — сестра с сожалением взглянула на неё, — дыхательные пути сильно обожжены и лёгким досталось, отёк начался.

Гуля зашла в комнату. Он услышал слабый шелест, улыбка тронула его губы:

— А, сестрёнка! А ведь это ты вчера заходила, угадал? Присядь, а? Ну хоть немножко, совсем здесь один.

Голос раненого был заметно вымученный, язык слегка заплетался, как у захмелевшего человека. Лицо слегка зарумяненое, дышал часто, с заметным усилием. Гуля присела на край постели. Он прикоснулся к её халату:

— Тебя как зовут, дочка?

— Гузель, я санитаркой работаю в другой половине.

— Гузель?! Так ты татарка?! — оживился раненый и перешёл на татарский, — Откуда?

— Да мы с вами с одного города, дядя Рустам, вчера я видела вашу историю болезни.
 
— Здорово! Давно земляков из Казани не встречал.

Они разговорились, оказалось, жили недалеко друг от друга в районе кинотеатра им.Тукая. Чувствовалось, сержант долго не разговаривал на родном языке. Он торопился, словно старался успеть рассказать о себе то, что его волновало. Закончил государственный педагогический институт, несколько лет преподавал в старших классах математику. Однажды, будучи классным руководителем, в осенний день повёл ребят в лесопарковую зону. Случайно на тропинке увидели ёжика, окружили его, все пальцами трогают, а он сердито фыркает. Почему-то на память пришла сура, которую покойный отец часто повторял его старшим браться, в ней говорилось о любви ко всему живому и природе. Вот он и прочёл детям эту суру вслух и пояснил откуда изречение. Через неделю учителя вызвали в местные "органы", предупредили о недопустимости религиозного воспитания подрастающего поколения, об ответственности, а затем вежливо "посоветовали" сменить профессию на более подходящую. Со школы Рустама уволили. Не желая испытывать судьбу, он закончил курсы водителей и с того времени работал шофёром. В том же гараже и познакомился с будущей женой. В первые дни войны был направлен на фронт, доставлял продукты, боеприпасы. В очередной рейс попал под бомбёжку. Гружёный грузовик шёл в центре колонны. Загорелась деревянная кабина, заполыхал кузов. Желая отвести машину подальше, погнал к ближайшему оврагу. Не успел, к кузове начали рваться снаряды. Уже потерявшего сознания, выбросило из кабины. Очнулся в госпитале...

Сержант закончил свой рассказ и долго с напряжением втягивал воздух. Было видно, что разговор отнял у него много сил. Лицо заметно бледнело, он сделался вялым  и замолчал. 

Её уже тянуло сюда, в эту маленькую полутёмную комнатушка. За всё время пребывания в госпитале Гузель впервые смогла поговорить на родном языке. Помимо всего, это приносило ей некое ощущение маленького островка родных мест, придавало чувство уверенности среди океана человеческих страданий. Гузель старалась приходить сразу после укола морфия, когда Рустам чувствовал себя лучше и был даже весел. Теперь он узнавал её приближение без ошибки и не дожидаясь, здоровался первым. На этот раз сержант долго молчал, затем неожиданно для неё попросил:

— Я могу подержать твою руку?

Гуля тронула его кисть, пальцы были сухие и горячие. Он медленно погладил её по внешней стороне руки, затем осторожно потянул на себя и вдруг накрыл узкой ладонью своё лицо. Девушка вздрогнула, это было так непривычно для неё. А Рустам едва слышно вдыхал воздух, не замечая ни огрубевшей кожи с маленькими пятнышками мозолей, ни шершавую сухость тонких пальцев. Его нос и губы не ощущали едва уловимые остатки запахов от грязных заскорузлых бинтов, тампонов и ваты с гноящихся ран, ни подтёков свежей крови с операционных столов, ни сброшенных в баки кусков омертвевшей и отсечённой плоти. Словно дикий степной конь, обострившемся нюхом, он жадно выискивал и находил одному ему ведомые запахи луговых трав далёкого детства, необузданные волны мчащегося табуна и первые ароматные глотки кумыса из рук матери. Он вновь ощущал этот забытый, неистребимый временем, аромат женской ладони и теперь старался вдыхать глубоко, насколько позволяли ему опалённые лёгкие. Он словно хотел надолго запомнить его, оставить в себе как можно дольше…

Через шесть часов Гуля заступила в ночную смену, а освободившись в четвёртом часу утра, в конце коридора увидела Надю. Заметила в её руках металлическую коробку и обеспокоенно спросила о Рустаме. Та показала ей на торчащую из кармана халата картонную упаковку:

— На двойную дозу перешли, Гулечка, ничего не поделаешь. А ты иди, иди, он чуток оживился, так сразу о тебе спросил. Иди милая, кто знает на сколько его теперь хватит.

Сержант знал, что времени почти не остаётся и торопливо, пьяной скороговоркой спешил сообщить всё, что не давало ему покоя. Гуля ослабевшими пальцами гладила его руку.

— …И зачем я согласился… а тут на площади перед военкоматом словно шайтан толкнул. Стакан полный налили, я и выпил. Никогда так не пил, а взял и выпил… Фаечка со старшей ко мне лезут, плачут, …Рустик… папа… а я словно ума лишился, отпихиваю обоих, мол, домой идите, сам с Победой скоро вернусь. Ой дурак! Ни дочь прижать, ни жену погладить… а теперь вот… Аллах наказал…

Его речь становилась всё более торопливой и бессвязной, выпадали отдельные слова:

— …не поглажу… четверых выкормила, грудь как мячики… одна в одну…

Он облизал потрескавшиеся губы. Щёки и крылья обострившегося носа заметно побледнели, фразы обрывались чаще:

— … Фаечка! — Рустам с силой сжал её пальцы, —Прос… меня, — Он широко улыбнулся, — Помнишь, молока твоего напился? Сладко…

Рассеянным движением рука коснулась халата, наткнулся на грудь, замерла. Казалось, она вспоминала что-то забытое и важное, пальцы шевельнулись, ещё неуверенно охватывая грудь и судорожно сжались. Гуля вздрогнула. Впервые в жизни к ней прикасались мужские руки. Рустам резко откашлялся, она ощутила тяжёлое, гнилостное дыхание, но не отшатнулась. Кожа его бледнела на глазах, черты лица ещё больше обострились.

— …Фаечка… Фаечка… — бормотал он.

Отчаяние от собственной беспомощности охватило Гузель, она видела, что этот человек, её земляк отходит.

— …Ну что ты, Фаечка, не ух… куда?

Обессилевшие пальцы цеплялись и соскальзывали с плотно натянутой ткани. Безумная жалость охватила девушку. Не отдавая себе отчёта, одним движением распахнула халат, ворот старенькой кофточки и сунула его руку себе за пазуху. Похолодевшая ладонь коснулась нежной девичьей кожи и словно обретая вторую жизнь, спасительно прижалась к ней:

— Фаечка… — улыбка застывала на его губах.

Неожиданно для себя самой Гуля горячо зашептала на родном языке:

— Я здесь, Рустик, я с тобой, твоя Фаечка, с тобой миленький, с тобой.

Тело солдата чуть вздрогнуло и он стал отходить, легко и спокойно.

— Алла рамет эйлесин! — шептали женские губы, — Да помилует тебя Аллах!

                Глава «Мария»

До того, как Бог создал небо и землю, повсюду царил хаос...
Сотворив мир, Всевышний воскликнул: Только бы он устоял!

Факелом взметалось в небо всепожирающее пламя, сплавляя боевые машины в единую бурлящую массу. Словно взятые на аббордаж галеоны, танки величаво дымили, уже безучастные к собственной судьбе. Но мир устоял... пока. Жестокие, непрекращающиеся бои обескровливали бригаду. Нехватало запасных частей, не всегда вовремя доставлялось горючее. В наступлениях учавствовала разномастная техника. Рядом с тяжёлыми танками в бой шли и лёгкие, и средние танки, что не могло не сказываться на выполнение тактических задач.

Марьяна вышла из медсанбата, мечтая побыстрее добраться до постели. Уже подходя к будке, услышала позади себя частое дыхание, короткий взвизг и что-то чувствительное повисло на её плечах. Девушка обернулась. На неё восторженно глядели тёмные Марийкины глаза, лицо же скрывал белый ситцевый платочек. Впервые за долгое время она увидела в них неподдельную, искрящуюся радость. Подруга взволнованным голосом сообщила, что случайно в одном из выздоравливающих раненых узнала своего бывшего одноклассника Егора Соловьёва:

— Не поверишь, только вчера он мне снился, а тут на тебе! Мы последние полтора года в школе были «не разлей вода». Мечтали вместе поступить в строительный, потом пожениться. Господи! Как давно всё это было!

Глаза у Марии потухли. Шмыгнув носом, она отвернулась.
 
— Так чего ты расстраиваешься, глупая, — Марьяна схватила её за руку, — идём скорее, может ему что-то надо.

Подруга отрицательно покачала головой и медленно поплелась к будке.

— Марийка! — она догнала её, — Ну почему ты всё решила за Егора? Он что, обожжённых не видел? Или не узнал бы? Да ты и такая самая красивая у нас в медсанбате, от одних глаз многие с ума сходят, девчонки завидуют...

Только сейчас до неё стало доходить. Спросила строго:

— Ты что, ему даже не показалась?! Да человек только и мечтает тебя встретить, а ты носом крутишь? Чего молчишь?

Марьяна заглянула в лицо. Глаза Марии были сухие и горели лихорадочным огнём. Она резко развернулась к ней:

— Прошу тебя, об этом никто не должен знать и в первую очередь Егор. А ещё я очень благодарна тебе, ведь это ты спасла его, — заметив неудомевающий взгляд, пояснила, — Ну, тот самый лейтенант из БТ-7го, забыла, что ли? Мне ребята рассказали, видели, как за вторым нырнула, думали, всё, полыхнёшь со всем экипажем.

Она прижала подругу к себе, выдавила с отчаянием в голосе:

— Да ты сама не знаешь, что сделала. Не было на этом свете для меня ближе человека, чем он. Спасибо тебе, — Мария погладила её по щеке, — век не забуду!

Ближе к вечеру Марьяна отыскала старшину роты у снарядных ящиков:

— Пётр Аристархович, выручите нас. Мы же знаем, вы всё можете. Курица нужна, вот так требуется, — она лихо провела ладошкой по своему горлу.

Старший сержант Скворцов неторопливо протёр ветошью замаслянные руки, подкрутил седеющий ус и хитро подмигнул:

— А петушка, часом, вам не трэба?

— Ой, да нам всё равно, лишь бы бульён был наваристый. Одного раненого надо поддержать.

Пётр Аристархович вздохнул, сообразив, что сморозил не по адресу, откашлялся смущённо:

— Кхм... Вот что, дочка, сегодня сама видишь, недосуг, к утру управиться бы. Вот завтра к ужину, — он чуть задумался, пошевелил губами, — занесёт вам мой «ординарец», студент. Кстати, давно  интересуется Катериной, ждите.

                * * *

Острые боли в голове притупилась и не так донимали. Жизнь Егору казалась теперь удивительной, а будущее виделось в ярко-розовом цвете. Говорливые больные и вездесущие медсёстры уже не раздражали, а вовремя подсунутая «утка» и вовсе наполняла его душу ощущением чего-то необычного, которое вот-вот должно с ним приключиться. И оно явилось к нему. Медсестра ещё на днях поведала Егору историю его спасения и описала внешность той, что спасла его от неминуемой гибели. Всё совпадало – невысокая, стройная, короткая стрижка, волосы смоляные, кучерявятся. А в глаза лучше не всматриваться, как предупреждала сестра, потому как две тёмно-карие вишни, тонкие нервные черты лица и маленький греческий носик уже не одного раненого повергли в глубокую депрессию. 

Девушка подошла к постели и поставила на тумбочку что-то завёрнутое в шинельный лоскут. Тихо поздоровалась и сказала, глядевшему во все глаза
Егору, что это от его родной третьей роты. Пусть скорее выздоравливает и возвращается в строй. Он и поблагодарить толком не успел, как девушка убежала. Отчего-то вдруг стало грустно. Наверно потому, что учуял умопомрачительный запах варёной курицы, который напомнил дом, родных. Затем вспомнилась школа, друзья. И где теперь его Марийка? Но даже здесь, на этой госпитальной койке его не покидало ощущение того, что она где-то рядом и они обязательно должны встретиться. В голове опять начало болезнено пулсировать и немного подташнивать. О пище не хотелось и думать. Егор с трудом досчитал до ста и провалился в глубокий сон. Если б только знал лейтенант, что обоих ожидает неизбежная встреча... 

                * * *

Всё ожесточённей становились сражения, всё большее количество техники принимало участие во взаимном истреблении. Когда заканчивались снаряды, в страшных таранных ударах глухо звенела уральская сталь, врезаясь в крупповскую литую броню. Хлёстко звучали команды в танковых шлемах, всё меньше человеку оставалось шансов уцелеть в битве бездушных машин. Психика не выдерживала. Смятение овладевала душами. Очередной начавшийся бой кое-кому казался ужасней предыдущего и часто видился последним в его жизни. Люди разных вероисповеданий, так и неверующие, уповали на взятые с собой убереги – нательные крестики и ладанки, рисунки своих детей и семейные фотография, фигурки ангелов и мешочки с чёрным перцем и солью, зашитые в одежду. На разных языках, мысленно и вслух солдаты торопливо шептали спасительные слова и малая, незримая надежда овладевала ими, не позволяла безнадёжности хватать за горло, заставляла оставаться людьми. Но было и общее, что объединяло сражающихся, это судьба. Неведомая, непредсказуемая до последнего момента, до последнего смертельного вздоха. Однако в каждом бою есть то, чего не встретишь в мирной жизни. С командой  «Вперёд!» наступал конец сомнениям и страхам. С этого момента танковые экипажи подчинялись своим, особым законам, не рассуждая выполняли свои функциональные обязанности. Даже будучи тяжело ранеными, привычная обстановка внутри боевых машин, сплочённость помогала танкистам сражаться до последнего снаряда, идти заведомо навстречу своей и чужой смерти. А теперь, спустя более семи десятков лет, уже и не спросишь тех, кто решил поступить именно так. Какие мысли одолевали солдат, о чём думали в последнюю минуту? Одно несомненно, их жизни щитом заслонили державу и мир устоял.

                * * *

Полк начал выдвигаться на исходный рубеж. Некоторые командиры боевых машин, прежде чем захлопнуть люки танковых башен, хоть на мгновения, бросали взгляды назад, туда, где находился в готовности спецтранскорт. И если кому посчастливилось разглядеть хотя бы одну женскую фигурку, то и на душе становилось чуточку легче,  спокойнее. То ли видели в санинструкторах своих ангелов-спасителей, а может и собственных жён, сестёр или невест.
С недавнего времени Марию перестали узнавать. Мрачная и грубоватая, она удивительным образом изменилась. Не огрызалась на двусмысленные шутки и только махала рукой. Особо настырным доходчиво объясняла, что в случае ранения постарается волочь их задницами по камням да колючкам. Спасая жизни, свои обязанности Мария выполняла, как всегда,  сноровисто и со знанием дела. Вот только чаще всего делала это по большей степени автоматически, полагаясь на собственный опыт. Все её мысли теперь были направлены туда, где в этот момент находился её Егор. Во время очередного боя, когда в  сражении учавствовало большое количество машин, она, словно ясновидящая, обретала необъяснимую способность видеть и чувствовать, где в данный момент находится танк лейтенанта Соловьёва.

И этот бой ничем не отличался от остальных. К этому времени Мария обслуживала вторую роту. Её подразделение совместно с третьей танковой ротой штурмовали хорошо укреплённую оборону противника. Внезапно с флангов открыл огонь основной противник, немецкая противотанковая артиллерия. И вот уже один, а за ним второй тяжёлый КВ остановились и задымили в непосредственной близости от линии немецкой обороны. Что-то заставило Марию перенести взгляд в центр. Казалось и в пятистах метрах среди дыма и чада невозможно отличить один танк от другого. На её глазах ближний БТ-7 вдруг резко развернуло и он вспыхнул ярким, ослепительным пламенем. Из башни вынырнула объятая огнём фигурка и бросилась куда-то поперёк общего движения. Сердце Марии точно оборвалось. Она пулей рванулась из траншеи и ринулась наперерез живому летящиму факелу. Тонкий ремешёк плащ-палатки слетел с плеча. Обожгло правое предплечие, руку чем-то обжигающе ударило. Но ничего этого она не замечала. В последнем неимоверном прыжке Мария догнала его, шаря на ходу в поисках плащ-палатки. Так и не найдя, со всего маху прыгнула на Егора, повалила на землю и крепко прижав к себе, принялась кататься по земле, пытаясь своим телом сбить пламя. После боя их так и нашли, обгоревшими до черноты. Мария не отпустила своего лейтенанта.

                Глава «ДОТ»

У старого Густава была лучшая мастерская по ремонту велосипедов. У двухколёсной техники могло сломаться, выйти из строя что-угодно, но у него никогда не скручивались и не отлетали болты и гайки. В этом и заключался секрет. Отремонтированный и начищенный до блеска, велосипед в последний раз взгромождался на рабочий стол. После чего из маленькой аптекарской пипетки во все резьбовые соединения выдавливалась по паре капель аккумуляторная кислота. Вот и весь секрет. Через некоторе время в этих местах образовывалась невидимая глазу ражавчина и накрепко связывала болт с гайкой. Можно было и не делать этого, а накрутить ещё одну, но во-первых, это не экономно, а во-вторых, не везде возможно. И вообще у Густава подобных секретов была полная табакерка, о чём он неустанно делился со своим старшим сыном. 

Полученный в юности опыт весьма пригодился командиру пулемётного расчёта. У Эриха Руллера, пулемётчика четвёртой роты, было своё маленькое, но собственное хозяйство – долговременная огневая точка, затаившаяся в глубине броневого колпака "MG - Panzernest". Трёхтонный "Краб" штука надёжная, как оказалось, способная выдержать неоднократный артиллерийский огонь. Это внушало доверие. На почётном месте напротив амбразуры красовался его пулемёт MG 42. Это было совершенное оружие германской военной промышленности, о котором Эрих заботился не меньше, чем о собственном здоровье. Невзирая на температурные перепады, металлические части "костореза", как прозвали его русские, на ощупь всегда были сухими и чистыми, а в нужных местах сыто поблескивали качественной оружейной смазкой. Для него пулемёт, в каком-то смысле, был живым существом, ибо питался исключительно "свежими" и проверенными боеприпасами. Эрих никогда не ленился перед тем, как со своим "вторым номером" набивал ленту. Он протирал и тщательно осматривал каждый патрон, прекрасно понимая, что в этом заключается их бесперебойная подача к стволу.

Откинув бронированную заслонку, ефрейтор Руллер с удовольствием вдохнул морозный воздух, после чего, оперевшись чисто выбритым подбородком о затыльник приклада, принялся наблюдать раскинувшуюся перед ним широкую долину, укрытую свежевыпашим снегом, небольшие рощицы и мокрую дорогу с отходящими в сторону тыла машинами, танками и колоннами моторезированной пехоты. Но всё это проходило мимо его сознания. Перед глазами стоял его просторный дом почти на въезде в Эрдинг, под красной черепичной крышей, а мимо, по асфальтобетонной дороге, спешили на занятия дети. Видел, как наяву, свою мать, сестёр, смеющегося отца. Серьёзным старый баварец выглядел лишь в кирхе да на похоранах.  Вот и Эрих пошёл в отца, потому и служилось намного легче, чем некоторым. Он отличный солдат, его ценят. Неделю назад лейтенант Штольц перед строем зачитал приказ о присвоении рядовому Руллеру звание ефрейтор и от всей души пожелал закончить войну в звании унтер-офицера.

Эрих с сожалением оторвался от воспоминаний, допил остывший кофе и закурил. Заверещал полевой телефон. Он поднял трубку:

— Здесь ефрейтор Руллер.

— Лейтенант Штольц. Доложите о количестве боеприпасов.

— Полный комплект, господин лейтенант. И ещё две ленты по 250 патронов из оставшихся, я докладывал.

— Хорошо. Послушайте, Руллер,  — голос лейтенанта потеплел, — никаких сведений пока не поступало, тем не менее налицо все признаки, что русские готовятся к наступлению. Ждём каждый день. Я не должен был вам говорить, но вы занимаете важную высоту. Движение техники должно быть полностью под контролем. Я дал команду, с ужином на обе точки доставят ещё по две коробки с патронами, в том числе и сменные стволы. Это всё. И да поможет нам Бог!

Предрассветные часы самые клейкие, постоянно слипались глаза. За ночь печка остыла, а возиться с брикетами не хотелось. Было тихо, лишь поскрипывал снег под ногами часового. В амбразуре заметно светлело. В углу похрапывал «второй номер». Он усмехнулся невольно, припомнив, как две недели назад, перед боем тот, в очередной раз, метнулся к отхожему месту.

— А что я могу поделать? — оправдывался Кранц, — Это наследственная реакция на ожидание атаки. Ещё мой дед рассказывал, каково ему приходилось в ту войну. Попал на Тирольский фронт. Ни окопов, ни укреплений, а из укрытий, как с одной, так и с другой стороны, только камни да деревья. Это означало одно, никто не собирался обороняться, все готовились наступать. Пока занимались взаимной стрелятиной, ещё не так страшно было, а вот как в штыковую бросились, тут уж не один храбрец в штаны наложил. Люди озверели, друг друга на штыки накалывали, точно поросят. Дед ещё говорил, многие от вида и запаха вывалишихся кишок свихивались. Так до конца и маялся, да и не один он такой был.

Эрих потянулся к термосу, как резко зазвонил телефон. Получив команду, толкнул крепко спящего Кранца и припал к стойке прицела. В поле зрения была почти вся панорама начинающегося наступления русских. Вот первые нестройные шеренги преодолели линию собственных заграждений и ступили на светло-серый в утренней дымке снег. Хорошо различались отдельные чёрные фигурки, которые медленно обгоняли впереди бегущих и постепенно вырывались вперёд. Участники наступления угрожающе множились и рассыпались по всему фронту. Эрих поёжился, зрелище не для слабонервных.

Громко сопящий Кранц действовал на нервы, но только теперь до ефрейтора
дошло, что причина раздражения кроется не в этом. Он не слышал их! Не слышал протяжного русского Ура-а-а! Если бы оно было, всё встало бы на своё привычное место, а так... За все полтора года, что он на фронте, приходилось часто наблюдать контратаки русских. Естественно, ничего захватывающего в этом нет, когда масса людей, несмотря на огромные потери, прёт в твою сторону с дикарскими завываниями. Тут и у смельчака сердце дрогнет.

Ведь когда-то так наступали монгольские завоеватели, с визгом, с криками и такими же безумными воплями. Будучи подростком, он где-то вычитал, что те не знали страха, а самое жуткое для них, в случае недостижения победы, оказаться позади всех. Котлы с кипящей водой ожидали трусов. И эти варвары недалеко ушли. Почему молчат?! Эрих прислушался. Что задумали такого, чего он ещё не знает? К тому же, никакой артподготовки перед наступлением, ни одного выпущенного снаряда в нашу сторону. Да и своя артилерия молчит. Но что-то было и успокаивающее в общей картине наступления. Ну, конечно! Вот он, классический пример – все цели, как на ладони. На пулемётных курсах преподаватель в перерыве весьма доходчиво объяснял курсантам, что в обороне солдат требуется на порядок меньше, чем в наступлении и атакующие, особенно на открытой местности, несут многократные потери. Но защитникам Vaterland, им не следует pippi machen, как выразился однорукий майор и с усмешкой добавил, что в войне с Россией теперь, как никогда, актуален великий Клаузевиц – военный теоретик. Актуален хотя бы потому, что русские вряд ли до конца изучили его труды, если судить по их необъяснимой любви к штурмам. Да ни одна цивилизованная армия мира не позволяла себе преступно бросать в мясорубку бесчисленные массы людей и на менее солидные укрепления. Глупо и бессмысленно. Гораздо выгодней, следуя совету прусского военачальника, обходить подобные бастионы и оставлять заботу Вторым эшелонам, тогда как Первый, должен заниматься тем, для чего и предназначен, захватывать вражеские территории.
 
От подобных мыслей Эриху становилось не по себе. Где-то внутри, под ложечкой начало неприятно вибрировать. Он покосился на Кранца, ещё нехватало, чтобы подчинённый заподозрил его в трусости. Между тем, как ни крути, если темп сохранится, то через каких-нибудь десять – двенадцать минут русские будут здесь. Выходит, тот майор знал, что говорил. Oh mein Gott! 

Ещё через минуту картина наступления резко изменилась. То тут, то там под ногами бегущих принялись вспыхивать огнено-чёрные «букеты». Так ведут себя противопехотные мины, это он определил сразу. Странно, их что, об этом не предупреждали? Вначале хлопки разрывов почти не доносились. Находясь под бетонным колпаком, обоим всё это стало казаться немым, мифическим фильмом, где подобно нибелунгам, сотни обречённых на смерть легионеров добровольно двигались по гиганской арене, собственными телами обезвреживая её мертвящую начинку. На какое-то время Эриху даже стало жалко этих людей, которых, словно скот, гонят по нашпигованому минами полю.

Ефрейтор Руллер не был трусом и даже числился отличным, знающим своё ремесло пулемётчиком. После первого «заслуженного» ранения, как пошутили его товарищи в госпитале, он был награждён двумя сутками отдыха при части, талоном на бутылку шнапса и талоном на одно посещение дивизионного солдатского борделя. Конечно, домой съездить было бы намного приятней, но его ранение, к сожалению, для этого считалось недостаточно тяжёлым.

Он ещё раз проверил надёжность подсоединения пулемётной ленты, взвёл затвор на боевой взвод, поставил оружие на предохранитель и установил секторный прицел на дальность 1200 метров. Снова перенёс взгляд вперёд. От первой волны атакующих уже осталось не более одной трети. Мелькнула мысль, что если плотность минирования будет и дальше такой же, то до наших позиций вряд ли вообще кто из них доберётся. А позади уже устремилась вторая, более многочисленная волна наступающих. Шли, словно их снимали на киноплёнку, ровными шеренгами, старательно сохраняя нужную дистанцию и интервал. Наконец этот идиотский строй рассыпался и донеслось раскатистое Ура-а-а!.
На душе ефрейтора чуть отлегло, штурм принял правильный ход. Он сделал несколько глубоких вздохов, как учили на курсах, ещё раз уточнил направление и скорость ветра, плотно обхватил рукоятку ведения огня и щёлкнул кнопкой предохранителя. Затем зрительно дождался выхода целей на пристрелянный рубеж, выдохнул не глядя:

— Готов?

— Готов! — тут же последовал ответ.

Feuer! — сам себе подал команду ефрейтор.

Пулемёт вздрогнул и послушно отозвался на нажатие спускового крючка. Его короткие очереди отвечали дружескими жёсткими толчками. Пули ложились, как на стрельбище, кучно, выбивая небольшие бреши в рядах атакующих.

Эрих почему-то впервые не ощутил в себе азарта боя, не было в нём того весёлого отчаяния, на смертельном острие которого и жить радостно, и умереть не страшно. Нет, к врагам он не испытывал снисхождения, ведь они бегут, чтобы и его прикончить. Внезапно Эрих увидел себя со стороны. Словно в детстве, сидит в металлической чашке сенокосилки и под мерный стрекот ножей привычно косит луговую траву. Ассоциация стала настолько яркой, что захотелось закончить всё это, как можно быстрее. В пределах видимости почти вся равнина была усыпана тёмными холмиками убитых и раненых. Через них перескакивали, обходили всё новые ряды атакующих. Наконец вяло открыли огонь орудия собственных батарей, но затем стал усиливаться. Разрывы ложились всё плотнее. Наступающие начали нести значительные потери. Только тогда отозвались батареи русских по хвосту немецкой колонны, уходящей в тыл, накрыв огнём последние несколько машин с орудиями. Словно сумашествие овладело иванами, первые группы которых приближались к трёхсотметровой границе. Отвлекаться не приходилось, Кранц торопливо подтащил очередную коробку с боеприпасами и соеденил новую ленту с куском старой.   

Эрих старался по возможности не перегревать ствол, но на смену упавшим шли другие и он перешёл на длинные очереди. Голова неожиданно начала побаливать, вызывая небольшую тошноту. Бросил взгляд наверх. Отверстие забора воздуха над головой второго номера было наполовину прикрыта. Заметив недовольную гримасу, тот быстро  сообразил, двинув кулаком рукоятку заслонки. Между тем кучность стрельбы постепенно снижалась, давал знать перегрев ствола. Подал знак Кранцу, который сунул ему шерстяную перчатку и запасной ствол. Задержка в стрельбе заняла не более пятнадцати секунд и ефрейтор  вновь припал к прицелу, почти не снижая темпа огня.

Нам ещё везёт, мелькнула некстати мысль, за время боя ни одного попадания в амбразуру. Почти тут же хлёстко обожгло чем-то горячим, по щеке потекла липкая жидкость. Эрих повернул голову. Кранц, точно раздумывая, сидел с зажатой в руках очередной пулемётной лентой. Oh mein Gott! Его левая половина черепа отсутствовала! На погон и шинельное сукно оплывала мозговая ткань, следом хлынула кровь. Свист над ухом вернул из ступора и он снова припал к пулемёту. Весь сектор обстрела в пределах нескольких десятков метров уже был завален телами в новеньких серых шинелях. Словно наяву, перед ним внезапно вставала древняя легенда о крысолове из Гамельн, где детей, заворожённых игрой волшебной флейты, неведомый охотник в красной шляпе выводил из города и топил в реке Везере.

А наступающие всё шли и шли. Теперь ефрейтор был вынужден вести огонь непрерывными очередями, стараясь не допустить противника в «мёртвую» зону. Патроны ещё были, когда ствол начал сдавать, пули ложились ниже точки прицеливания. О замене ствола нечего было и думать. Но это не шло ни в какое сравнение с тем, что творилось непосредственно перед ДОТом. Теперь сектор обстрела катастрофически уменьшался за счёт груды убитых и раненых. Пережевав одну треть пулемётной ленты, ствол начал выплёвывать пули, которые тут же падали на землю в нескольких метрах. К этому времени почти вся передняя полусфера была забита телами.

Эрих автоматически отбросил пустую ленту и подсоединил новую, машинально отметив, что она последняя. Рука привычно обхватила  рукоятку ведения огня и... замерла. Что-то произошло в  голове, он вдруг начал смотреть на происходящее как-бы другими глазами и увиденное повергло его в тихую панику. Сознание отказывалось подтвердить, что вся эта гора человеческих тел дело одних его рук. Некоторые раненые ещё шевелились, их вопли доносились через амбразуру. От одного вида молодых, почти совсем ещё детских лиц, Эриха сотрясал озноб. В голове внезапно высветился вопрос – что же он скажет своему пастору, когда вернётся домой? Что на войне хорошо потрудился, уложив кучу врагов? Тогда какое точное количество необходимо для признания его подвига? И где тот предел, за которым это считается преступлением? 

Руллер не заметил, как наступила тишина. Его губы беззвучно шевелились – он усердно считал. Занятый ответственным делом, ефрейтор не обратил внимания, как в амбразуру протиснулась граната. Ему было не до этого, он обязан сосчитать этих несчастных юнцов, чтобы твёрдо знать, кем всё же станут его считать, героем или законопреступником? 

                * * *

2012 – 2022 гг.