Медаль

Мы тряслись в транспортнике. Тот уверенно шёл домой прямым курсом. Военный аэродром в Средней Азии, пересадка на гражданский борт и домой.

- Заедем к моему деду? Мне надо отдать ему свою медаль «За отвагу», - сказал Серёга ровно в тот момент, когда самолёт пересёк границу.

- Это как? – спросил я.

- У деда в доме стоял сервант, старый очень. Там сбоку такие ящички были. В одном из них награды его лежали, юбилейные и с войны. Я придвигал стул, устраивался поудобнее и начинал играть. Ну как играть… Открывал ящички, доставал награды и мог долго-долго сидеть и их рассматривать. Ну и, как сказывал дед, потерял я его единственную боевую награду, медаль «За отвагу». Поехали, а?

Я согласился, хотя и не до конца понял, зачем там нужен я? Ну, раз друг просит, то почему бы и нет. Пусть на денёк и задержусь, не страшно, хотя домой хотелось до безумия.

Нас ждали. Тут же был накрыт стол. Бабушка выставила нехитрые закуски, варёная картошка, квашенная капуста с лучком, залитая пахучим подсолнечным маслом, шкворчащая яичница и вкуснейшая докторская колбаса. И великолепный крепкий напиток, который готовил сам дед. Нас стали расспрашивать обо всём, о чём принято в таких случаях расспрашивать. Говорил только Серёга, я же налегал на простую домашнюю еду, по которой жутко соскучился.

Дед поднял рюмку, собираясь сказать нечто, как мне показалось, важное. Серёга, чуть нервничая, сказал: «Подожди». Он отстегнул свою медаль «За отвагу», протянул ему и сказал: «Дед, это твоя медаль». Тот брать медаль не торопился. Тогда Серёга встал и прикрепил медаль ему на грудь. Мы молча выпили, не чокаясь.

Серёга вдруг сказал: «Я всегда думал – почему у тебя за всю войну одна только награда была? Ты же всю войну, прошёл, под Сталинградом был, потом госпиталь, как говорила бабушка. Два года. А тут и конец войне…»

***

За всю войну от него только два письма и было. Первое письмо я получила в августе сорок первого. Второе, самое главное, в самом конце войны пришло. Нет, до войны то письма часто приходили, фотографии присылал. Бравый молодец, красноармеец, в окружении таких же бравых товарищей. Писал, что всё у него хорошо, чтобы не волновались мы. А то первое письмо, он его до войны отправил.

В августе сорокового много ребят с нашей улицы в армию уходили. Такие мы им проводы устроили - шумные, весёлые! Столы накрыли прямо на улице, кто что мог принёс. На перекрёстке семья одна жила, а у них карусели были. Ещё до революции, да и потом долгое время они с каруселями по городу ездили, детишек развлекали, деньги зарабатывали. Особенно когда праздник – установят на площади карусель, со всего города люди кататься ходили. Вот хозяин и собрал ради такого случая карусель, из остатков, что в сарае у него ржавели много лет. На перекрёстке её и поставили, на радость всей детворе, да и взрослым тоже. Знатно тогда гуляли, с размахом. Он ко мне подошёл, поговорили мы с ним. Сказал, что фотокарточку мою с собой берёт. Я как-то легко ко всему тогда относилась, посмеялась, сказала ему: «Ты, главное, вернись». Засмеялась и плясать пошла. Отчаянно тогда веселись. Все уже всё знали и понимали – война будет.

Нас с сестрой тётка воспитывала. Родители умерли рано, мне девять лет только исполнилось. Кроме тёти Саши никого у нас и не осталось. Как родителей похоронили, хотели нас в детский дом отдать. Она воспротивилась, пошла в органы и добилась своего. Привела нас в свой дом, выделила комнату и сказала: «Будем вместе жить и Богу молиться, Господь не оставит».

За оврагом, на кладбище, церковь стояла. Там чуть ли не до войны службы шли. Настоятель церкви у нас жил. К нам часто священники приходили, да и много кто бывал из общины. Заходили в гости, попить чайку, поговорить о жизни, о том, что происходит со страной, о том, что Господь не оставит и управит всё лучшим образом. Церковь, после смерти мужа, стала для неё вторым домом. Детей своих у неё не было. Жила она уединённо и преданно хранила память о муже. Одно время даже подумывала принять постриг. Но мирская жизнь не отпускала её, понимала она, что в миру принесёт много больше пользы. Да и нас она не могла отдать чужим людям.

Соседи не то, чтобы любили её, скорее – уважали. Некоторые побаивались её строго взгляда, который насквозь пронизывал и нет возможности скрыть от неё свои душевные тайны и грехи. Ходила всегда в чёрном, голова покрыта таким же чёрным платком. Лишь на пасхальной неделе она чёрный платок меняла на белый. Но это не могло скрыть её благородного происхождения. А вот уважали её за то, что не кичилась она, себя не выпячивала. Жила и трудилась как все, и даже больше. Жалоб от неё никто и никогда не слышал. Никому она в душевной беседе не отказывала. А по тем временам это было немало.

Люди приходили к ней, рассказывали о своих бедах и горестях, просили совет. Она их выслушает, чаем напоит, угостит своими пирогами, что на всю улицу славились. Слушать она умела, а вот советов никогда не давала. «Всё в руках Господа», - говорила она. – «Молитесь, да и я за вас помолюсь». Иногда доставала Евангелие, читала приличествующие случаю отрывки. Уходили от неё люди успокоенные, на душе было тихо и благостно, умиротворённо. Устраивалась у них жизнь, как-то они решали проблемы свои и благодарили её как могли. Вернее – пытались. Но она строго отвергала всё, что ей пытались поднести.

Так до войны и жили мы втроём. С самого первого дня стали помогать ей по хозяйству, пасти коз. За домом тётушки можно сразу спуститься в овраг, к реке. Там и пасли. И дед со своими козами приходил. Жил он в доме напротив и когда своих коз выгонял, к нам шёл, через наш огород. Так вместе и ходили.

Тётушка поначалу не особо была довольна такой дружбой. Мол, он «из простых», кем он станет, сумеет ли семью содержать. Но, помолившись и здраво рассудив, смирилась. Вернее, решила подождать, когда он в армию уйдёт. Но как будет дальше – никто тогда и не загадывал. Война была близко, все это чувствовали, понимали.

Ушёл он в армию, а буквально через неделю тётушка и говорит, твёрдо и решительно: «Есть тут один молодой человек, мастером на заводе работает. Завидный жених, замуж за него выйдешь». А куда мне замуж? Не хотела я. На улице все знали – солдата я жду из армии. Сёстры его меня уже невесткой почитали. И тут такое дело – не успел «жених» в армию уйти, а я замуж тут же выскочила. Долго я отнекивалась, причины всякие придумывала. Мастер же этот, он к нам часто ходил, вроде как ухаживал. Придёт, с тётушкой сядет чай пить, а мы с сестрой из дома сбегаем. Разговоры, конечно же, пошли. Стали в мою сторону косо смотреть. А что мне делать? Отшучивалась всегда, да отмахивалась.

Как война началась, осенью наш завод эвакуировали. Я перед отъездом зашла к его родным, поговорила с сёстрами. Вместе всплакнули, подумали о том, что может в окружение попал, а может и ранен, вот и не пишет. О том, что погибнуть мог, не говорили, хотя каждая об этом думала. Посидели, помолчали, я и ушла.
Тётушка собрала нам с сестрой кое-что в дорогу, благословила и велела возвращаться живыми.

Мы в бараках жили. Длинное такое помещение и койки в два яруса. На человека по два метра приходилось. И зимой – жуткий холод, что на улице, что в бараке. Две или три печки-буржуйки на весь барак стоят. Тем, у кого койки поближе к печкам, пусть немного, но теплее было. А если дежурная уснёт, буржуйка тотчас же погаснет. Через час в бараке так же, как и на улице. Хлеб выдавали нам полбуханки в день. Дежурные кипяток принесут в барак, вот и вся еда. Иногда удавалось где-то и сахара достать. На рынке кое-что покупали, карточки отоваривали. Деньги, что с собой были, быстро кончились. Только карточки и оставались.

И вот встречаю я на заводе того самого мастера, что тётушка мне ещё дома сватала. Он меня как увидел, так и давай меня обхаживать. То доброе слово скажет, а то и хлеба принесёт, тушёнкой один раз нас с сестрой накормил. Так-то он неплохо жил, как мне казалось. В частном доме угол снимал, в тепле и сытости.

Новый, сорок третий год, мы вместе встретили. Зазывал он нас с сестрой к себе, говорил, что стол будет богатый, и патефон тоже. А раз будет патефон, то и потанцуем. Пришли мы с сестрой, а он с другом своим, с кем-то из местных, как потом выяснилось. Не хочу долго рассказывать, только как встретили новый год, танцевать стали, сестра моя и сбежала. А я осталась.

Расписались мы с ним через пару дней, стали вместе жить. Угол занавесочкой отгородили. Места мало, но главное, что в доме тепло. Я всё удивлялась, как он ловко устроился. Тогда в город много заводов и других учреждений эвакуировали. Жилья не хватало, все в бараках жили. А вот ему удалось как-то устроиться.

Я уже беременной была, как попался он на краже. Забрали его летом сорок третьего. Вроде как они с другом, тем самым, что на новый год был, украли что-то на складе. Да тут же и попались, не успели далеко уйти. Он уже потом говорил, что не для себя и не на продажу, а для беременной жены украл. Но какая разница, для кого. Время военное, тяжёлое, все бедно жили. Не стоило ему воровать. Я к нему на свидания пару раз сходила, а он с меня стал требовать, чтобы я ему передачи в тюрьму носила, папиросы всякие. Мол, он меня кормил, а теперь и моя очередь настала. А где же я всё это взять могла? Не воровать же идти.

Как-то после свидания к следователю зашла, спросила про мужа. Мол, что ждёт его? Хороший был человек, следователь, не стал гнать, пожалел, наверное. Живот у меня уже хорошо виден был. Ответил, что посадят мужа. И что, мол, этим делом муж ваш давно уже занимается. Они с подельником своим во всём сами и признались. Так что отправят их в лагерь, и будут они трудится на благо Родины, не жалея сил. Спросил, местная ли я. Узнав, что эвакуированная, посоветовал уезжать домой. «Здесь тебе рожать не с руки», - посмотрев на мой живот, сказал он. «Подумай, где тут жить будешь, как ребёнка воспитывать?  Так что прямая тебе дорога домой, с завода отпустят, никуда не денутся, все документы оформят. Езжай, мужу твоему сам всё скажу». Так я и сделала. Выправила бумаги и на вокзал. В дорогу мне хозяйка дала бидон клюквы и буханку хлеба. Перекрестила, да и отпустила с Богом.

Это по нынешним временам два дня на поезде дорога занимает. А тогда… В общем, неделю я добиралась. Слава Богу добралась, голодная, исхудавшая, грязная, вся в копоти. Пришла к тётушке. Она только коз подоила, будто ждала меня. Зашла я на кухню, села и расплакалась. Та ничего не спросила, молча напоила молоком, поставила воду греться. В общем, отмыла меня, накормила и спать уложила. А через пару месяцев и мать твоя родилась.

В апреле сорок пятого сестра его пришла ко мне домой. С той поры как я вернулась, она меня сторонилась. Увидит меня на улице, на другую сторону переходит. Бывает развернётся и в другую сторону идёт. Лишь бы меня не видеть. А тут сама пришла, молча села и протягивает мне письмо, от него. Он писал, что у него всё хорошо, был в госпитале, теперь вернулся в строй. И вот фотокарточка, на ней – трое солдат, и он среди них, живой, с медалью «За отвагу» на груди. Я и не думала уже, что он вернётся. От него же писем не было всю войну и вот…

***

Меня в войска НКВД призвали. Отправили нас на Западную Украину. Несли мы охранную службу – мосты и заводы охраняли. Когда фашист напал, мы недалеко от границы стояли. Стали с боями отступать. Так до самой Волги и дошли.

Приказали нам оборону занять. А нас осталось-то всего десятка три. Мы окопались, ждём. И тут налёт, бомбить начали. Меня сразу же и накрыло, засыпало землёй, да ещё и контузило. Тут я сознание и потерял. Очнулся я, тишина вокруг, ничего не происходит. Лицом в землю уткнулся, лежу, пошевелиться боюсь. Тут кто-то в бок меня сапогом бьёт. Я уж хотел обматерить, мол, не фашист же ты, чтоб так вот с человеком обращаться. Переворачиваюсь, а там самый натуральный фашист и стоит и что-то говорит мне. Тут я понял, что вообще ничего не слышу.

Вот так и в плен попал, я и ещё трое наших. Остальные там все остались лежать. Повели нас куда-то, я глухой, голова кружится, еле иду. Один в ногу ранен, но идти вроде как может, вот я его на себе и тащу. На мне повис, прыгает на одной ноге. А ещё один, тот вроде как цел, ни царапины на нём. Идёт себе весь такой важный, на нас не смотрит, даже не помог. Пришли куда-то, нас в машину погрузили, повезли. Я плохо помню, что и как было. Сознание постоянно терял. Помню, как в эшелон погрузили, куда-то опять везли. Еды почти и не было, чёрт знает чем кормили. Так я и оказался в лагере, в Румынии. Там и был все два года.

Когда наши пришли, освободили, проверку я прошёл и снова на фронт, в артиллерию. Пока все формальности уладили, время прошло. Тут и сорок пятый год настал. И уже понятно, что войне скоро конец. А у меня ни одной награды нет. Да и когда нам было их давать тогда? В той кутерьме, в самом начале, не до наград было. Вокруг меня - парни лихие. У каждого медали, орден, а то и два.

Дело в Венгрии было, в январе сорок пятого. В наступление пошли. Мы пехоту огнём поддерживали. Пехота вся из румын была. Они, румыны, тогда вроде как нам союзниками стали. Я ещё перед боем всё думал, как оно так всё складывается. Мы под Черновцами с румынами воевали, под Сталинградом тоже, румыны меня в лагере держали. А тут раз и они теперь на нашей стороне.

Немец тогда навалился, в контратаку пошёл. Румыны и побежали. Я тогда подумал: «Как так? Не начало войны же, чтобы бежать!». А я уже «наотступался». Румыны исчезли, как ветром сдуло. Батарея наша у немца как на ладони. Смотрю, пулеметы по нам лупят так, что и головы не поднять. Я кричу, мол, давай, наводи. А наводчика ранило. Да и от расчёта почти никого не осталось, один заряжающий только на ногах был. Сам-то я пятым номером был, снарядный. Но, хорошо, что всему нас успели научить. Мне командир орудия, он тоже ранен был, кричит: «Стреляй!». А наводчик, тёзка твой (дед кивнул в мою сторону) подсказывать стал. Так мы и накрыли пару пулемётов. Да ещё по наступающим залпов несколько дали. И соседи не подкачали. Тут уже наши, не румыны, в атаку пошли. Вот за тот бой и наградили меня той медалью.

После того боя я и написал домой письмо, первое за всю войну. Когда после плена проверки были и прочее, не хотел писать. Уверен был, что уже похоронили меня. Ох, сильно я ошибался. Но как я тогда рассуждал? Напишу письмо, все обрадуются. А если убьют меня в бою? Опять им лишние расстройства. А вот тогда понял, что буду жить, вот внутри что-то такое почувствовал, что вернусь, обязательно вернусь. И написал. Ну и сёстры мне ответное письмо прислали, где и рассказали всё как есть. Я тогда здраво рассудил – что сейчас злиться? Вот война кончится, приду, там видно будет.

Победу я уже в Праге встретил, потом ещё год в Крыму служил. И вот в сорок шестом возвращаюсь я домой, иду по городу, на улицу свою сворачиваю, вечер уже, осень. Сердце колотится, сил нет. Думаю, сейчас её встречу. А вокруг никого. Захожу в дом… Встретили спокойно, будто так и надо, будто с долгой смены пришёл. Мать вот только расплакалась. А остальные… Эх, в общем сели за стол. А дома еды никакой и нет. Так, хлеба немного, картошки варёной, да чай жидкий. В консервную банку чаю налили. Я молча выпил и за околицу пошёл покурить.

Вышел я, смотрю – она стоит. Смотрит на меня, молчит и слёзы из глаз. Я поначалу хотел… Но подошёл молча, обнял её и поцеловал. А наутро позвал замуж, сказал, что с дочерью возьму, только соглашайся. Расписались мы в ту же неделю. Через год у нас дочь родилась. И в тот же год первый муж вернулся, пришёл к нам, увидел всё это, повинился и сказал: «Бросай его, возвращайся ко мне. Я тебя и со второй дочерью возьму». Но она отказала.

***

- Так и живём с тех пор, - тихо произнесла бабушка и вышла на двор.

Светало. Я встал, попрощался, захватил свои вещи и отправился домой. За столом молча сидели двое солдат, кавалеры медали «За Отвагу».