Священник

Отец Алексей стоял перед алтарем, держа в руках чашу с вином. Его пальцы дрожали, и вино плескалось через край, капая на парчовую ткань. Лицо было серым, как пепел, глаза ввалились, словно выжженные пустоты. В церкви пахло ладаном и дешевым одеколоном старух, которые, как тени, копошились на задних скамьях. Он попытался сглотнуть, но горло было сухим, как пустыня.

— Господи, спаси благочестивыя... — голос сорвался, превратившись в хрип. Он кашлянул, вытирая рот рукавом ризы. В воздухе повисло молчание, тяжелое, как свинец.

— И услыши ны... — продолжил он, но слова казались чужими, выученными попугаем. В голове гудело, будто там били в набат. Вчерашняя водка поднималась по пищеводу, горькой волной. Он стиснул чашу так, что костяшки побелели.

Старуха в первом ряду зашевелилась, прошипев соседке:

— Опять пьян в дымину, матушка... Глаза-то мутные, как у покойника.

— Молчи, Фекла, — огрызнулась та, крестясь. — Не нам судить.

Он услышал. Всегда слышал. Их шепот вползал в уши, как тараканы. Но сегодня это не просто жужжало — резало. Он повернулся к алтарю, притворившись, что поправляет Евангелие. На самом деле — искал глазами ту самую бутылку, спрятанную за иконой Николы Угодника. Полбутылки коньяка, залитого в пластиковую флягу от святой воды. "Не грех, если не до свинства", — мысленно повторил он свой девиз, но рука уже тянулась к ней.

— Благослови, владыко... — за спиной заныл дьякон, и Алексей резко одернул руку. Фляга упала, глухо стукнувшись о пол. Коньяк растекся по каменным плитам, смешиваясь с каплями воска. Дьякон замер, глаза вылезли из орбит.

— Отец... вы... — начал он, но Алексей перебил, рыча:

— Молись, вместо того чтобы пялиться!

Он выхватил кадило, махнул им так, что угли посыпались на ковчег. Дым заволок все, и он надеялся, что это скроет его лицо — багровое, покрытое испариной. Голова раскалывалась. Он начал читать молитву, но слова путались, накладываясь друг на друга, как пьяные мухи:

— Яко Твоя есть сила... и слава... и... — пауза. Он забыл. Забыл, черт возьми, что дальше. В висках стучало: пиз-дец, пиз-дец, пиз-дец.

Старухи заворочались, зашептались громче. Кто-то встал, хлопнув дверью. Алексей ухватился за край престола, чтобы не рухнуть. В горле вскипела желчь. Он повернулся к народу, пытаясь ухмыльнуться, но получилось скорее оскал:

— Христос воскресе! — выкрикнул он, хотя до Пасхи было еще три месяца.

— Воистину воскресе... — нерешительно отозвалось несколько голосов.

— Врете! — вдруг рявкнул он, ударив кулаком по Евангелию. Книга с грохотом упала. — Врете, как последние суки! Никто не верит! Никто!

В церкви повисла тишина, густая, как смола. Даже дьякон отполз к стене, крестя воздух дрожащей рукой. Алексей шагнул вперед, спотыкаясь о ризу. Коньяк и страх делали его смелым. Он указал на старуху Феклу:

— Ты! Вчера у магазина слышал — соседке клялась, что я сволочь, что водку пью! А сама? Сама воруешь свечки, сука! Неси обратно!

Фекла вскрикнула, шарахнулась к выходу, опрокидывая подсвечник. Воск закапал на пол, смешиваясь с коньяком. Алексей захохотал. Хохотал, пока слезы не потекли по щекам. Потом схватился за живот и рухнул на колени, рыгая прямо на аналой. Желчь, водка, позор.

— Вон! — завопил дьякон, набираясь храбрости. — Все вон! Служба окончена!

Люди бросились к дверям, крестясь и спотыкаясь. Алексей лежал на полу, всхлипывая. Дьякон подошел, пнул его сапогом:

— Поднимайся, алкаш... Архиерею доложу. Сгноят тебя в монастыре.

— Пошел... на ***, — простонал Алексей, вытирая рот рукавом. — Там уже все... давно сгноили.

К вечеру он сидел в той же квартирке, с бутылкой между колен. В углу икона, в окне — грязный снег. Он поднял стакан, прищурился:

— Ну что, Христос? — голос хрипел, как пила по металлу. — Доволен? Я ведь... я ведь как ты. Позор. Насмешка. Все плюют.

Он опрокинул стакан в глотку, но промахнулся. Водка потекла по подбородку, на рубашку. Он засмеялся. Потом заплакал. Потом уснул.

А завтра снова служба. Снова старухи. Снова шепот. И где-то за иконой — новая фляга. "Не грех, если не до свинства". Но кто считал?