Друзья

(Психиатрическая больница №5, 30 км от Санкт-Петербурга. Декабрь, 1998 г.)

Кабинет врача пахнет хлоркой, старостью и сыростью. Стены, выкрашенные в цвет гниющей зелени, шелушатся, как кожа прокаженного. За столом — Врач (Анна Сергеевна), женщина лет сорока с лицом, словно вырубленным из льда. Напротив — Пациент (Виктор), худой, с всклокоченной бородой и глазами, в которых застыл бред. Между ними решетка на окне рисует тени, похожие на клетку.

— Виктор… Вы снова отказываетесь от таблеток. — Аня щелкает ручкой, записывая что-то в карту.

— Зачем? — он хрипит, улыбаясь криво. — Они убивают единственных, кто со мной говорит.

— Голоса?

— Не голоса. Люди. Интереснее вас. Интереснее Всех.

Он наклоняется, цепляясь пальцами за край стола. Ногти — черные от грязи.

— Например? — Аня отодвигает стакан с водой. Виктор тянется к нему, но она резко придерживает рукой.

— Например… Николай.

Санкт-Петербург, 1995. Подпольный клуб в подвале хрущевки. Дым, виски, саксофон.

Николай — высокий, в костюме с иголочки, с сигарой в зубах. Говорит с акцентом, будто вылупился из старых голливудских фильмов.

— Жизнь, Виктор, это как джаз! — он стучит пальцами по стойке, под ритм ударных. — Ты либо импровизируешь, либо сдохнешь от скуки.

Виктор, трезвый, в потной рубашке, смотрит на него как на бога:
— А если не получается?

— Притворись, что получается! — Николай впивается в него взглядом. — Все здесь притворяются. Играют роли. Как я — американец. Ха! Родился в Воронеже, мать — доярка.

Он смеется, и смех его — как разбитое стекло. Потом вдруг хватает Виктора за плечо:

— Слушай. Ты знаешь, почему я с тобой?

— Потому что я… интересный?

— Потому что ты единственный, кто видит меня настоящего.

— Николая не существует, — Аня резко прерывает пациента. — Мы проверили. В клубе тебя всегда видели одного. Ты разговаривал с барной стойкой.

Виктор дергает головой, словно пытаясь стряхнуть муху:

— Он был реальнее вас! Он научил меня…

— Пить? — она поднимает карту. — В 95-м вы попали в токсикологию с 4.5 промилле.  Кричали, что «Николай уходит в трубу саксофона».

— Он ушел! — Виктор вдруг вскакивает, опрокидывая стул. — Сказал: «Это не мой финал». И растворился в дыму. Как демон!

Анна не моргает. Нажимает кнопку вызова санитаров, но Виктор садится, понуро улыбаясь:

— Не бойтесь, доктор. Я знаю правила вашей игры.

Ирина — художница. Рыжие волосы, одежда в пятнах от акварели. Говорит шепотом, будто боится спугнуть тишину.

— Видишь эти сосны? — она мажет кистью по холсту. — Они все кричат. Просто мы разучились слышать.

Виктор, с бутылкой портвейна, наблюдает, как она смешивает охру и кровь (свою, режет палец ножом для холста).

— Зачем?

— Чтобы ожило. — Она прикладывает окровавленный палец к его губам. — Ты же тоже хочешь ожить?

Они спят в сарае, на сене. Ирина шепчет на ухо безумные вещи: что земля плоская, что звезды — это глаза мертвых, что завтра они украдут пароход и уплывут в Финляндию. Утром она пропадает не оставив даже записки. На холсте — абрис тела Виктора, а вместо сердца — дыра.

— Ирина Сиверская. 23 года. Диагноз — шизофрения. Повесилась в 97-м в той же палате, где вы сейчас. — Анна кладет на стол фотографию: тусклые глаза, больничный халат.


Виктор тычет в фото пальцем, оставляя жирный след:
— Она… здесь?

— Ее тело нашли в лесополосе. Вы, судя по записям, пытались выкопать его лопатой в феврале.

Он вдруг начинает рвать на себе рубашку, обнажая шрамы:

— Она приходила! Вот здесь… зубами впивалась, говорила, что я должен «помочь ей родиться заново»!

Санитары врываются, но Анна жестом останавливает их. Смотрит на Виктора, как биолог на редкий вид гриба:

— Продолжайте.

Пётр — дед с лицом, как старая смятая газета. Говорит басом, пахнет бензином, мочой и смертью.

— Я царь, — хрипит он, протягивая Виктору грязную руку. — Пётр Первый. Меня убили масоны, но я воскрес. Видишь шрам? — Сдергивает шапку — на лбу яма, словно от топора.

Они вместе пьют аптечный спирт. Пётр учит Виктора «царской науке»: как красть еду, жечь крыс для тепла, молиться на тени домов.

— Главное — помнить, что ты лучше их, — тычет он пальцем в светящиеся окна. — Они — стадо. Мы — волки.

Однажды ночью Петра забивают насмерть дворники. Виктор прячется в сугробе, слыша, как старик орет:

— Я воскресну! Скажи им, Виктор! Скажи, что я…

— Пётр Лазарев. Бездомный. Умер от черепно-мозговой травмы. Вы присутствовали при этом. — Анна перебирает бумаги. — Но в вашей версии он «восстал из мертвых» и уехал в Москву «на трон».

Виктор молчит. За окном воет ветер, стаскивая с крыши пласты снега.

— Они были… настоящими, — он вдруг говорит тихо. — Николай, Ирина, Пётр… Они смеялись, плакали. Любили.

Анна закрывает карту. Встает, подходит к окну. Говорит, глядя на решетку:
— Мозг — странная сволочь, Виктор. Он создает то, чего нам не хватает. Николай — ваша тоска по силе. Ирина — по безумию, которое вы боитесь выпустить. Пётр…

— …по отцу, — перебивает он. — Он бил меня трубкой. Как Пётр — крыс.

Тишина. Анна поворачивается, впервые за сеанс ее лицо дрогнуло:
— Вы поняли.

Виктор вдруг смеется. Звук, как скрип ржавых качелей:
— А кто вы, доктор? Может, я и вас придумал?

Она не отвечает. Достает из ящика зеркало, ставит перед ним:

— Кто там?

Он смотрит. Видит лицо старика, хотя ему 35. Видит глаза, в которых мечутся тени тех, кого никогда не было.

— Пустота, — говорит он.

Той ночью Виктор стоит у окна палаты. В руке — осколок зеркала. За спиной шепчутся голоса:

— Не бойся, мы с тобой, — это Николай.

— Разбей его. Мы выйдем наружу, — Ирина.

— Царствуй! — Пётр.

Он подносит осколок к вене. Потом вдруг бросает его в угол. Ложится на койку, закрывает глаза.

— Спите? — спрашивает ночная сиделка.

— Нет. Разговариваю.

Утром в его карте появляется запись: «Прогресс. Признал отсутствие „голосов“».

Но в кармане больничного халата находят рисунок: три фигуры в дверном проеме. На обороте — «Спасибо за компанию».

Его приносят лечащему врачу.

Анна Сергеевна рвет рисунок. Но вечером, перед сном, вдруг проверяет замок на двери. На всякий случай.