Образ твой...

       Я шла по улице в нервном состоянии: писатели (!!!), вернее, писательницы, высказали мне своё возмущение тем, что в романе у несчастливой героини оказалось имя одной из них (я его не помнила, а так совпало) и семейное положение… ах, да, ещё профессия другой нашей коллеги. Но более всего была возмущена первая, забыв, очевидно, что такое жанр романа. Помню, пришла эта милая девочка в организацию, когда роман только зачинался и я ничего о ней не знала, просто симпатия возникла, и фантазия начала придумывать её жизнь, характер, судьбу… И всё это с любовью, сочувствием, разрешением тяжких жизненных проблем… Даже как её звать не узнала, дала героине имя моей любимой невестки. Потом, конечно, познакомились ближе, и  ничего похожего: и характер не тот, и судьба другая, и круг её общения иной… Потоки злобы, оговоров от неё и её подруги излились на меня: так называемые, члены писательских Союзов, начали настраивать против меня окружающих, отыскивая в характерах антигероев похожие черты…На удивление, забыли литераторы, что такое роман, как формируется этот жанр, какое значение имеют прототипы и, главное, как откровенно поступали многие классики, меняя в известных России фамилиях всего одну буковку, пользуясь настоящими биографиями знакомых. В конце концов писатель имеет право и на документальное произведение, домысливая многие факты жизни, диалоги, раздумья героев… А уж РОМАН!!! Я шла и думала, что не фантаст я, не историк, не мистик – реалист, и только на фактах реальной жизни могу писать правду.
       Вдруг меня остановил мужчина – тронул за плечо. Я возмущённо дёрнулась, но тут же ахнула от радостного узнавания: Генка! Сосед из детства, мальчишка с нашего двора!
       — Здравствуй, Генчик! Неужели меня ещё можно узнать? Лет шестьдесят пролетело!
       — Ага. Да мы ж тебя по телеку частенько видим.
       — Кто вы? Мама жива?
       — Нет. Двадцать лет как уже… Мы – это семья моя: жена Валя, дети – два сына, когда у нас в гостях бывают, и я включаю местные новости, вместе смотрим. А ты ещё ничего – резвая, общественная. А я совсем дед, три внучки у нас, к старости толстым стал… А как бегали, как по заборам лазили!..
       — Да, Гена, улетают наши годочки. Я рада, что встретились. Живи долго!
Я говорила последние слова, влезая в подъехавшую маршрутку. Теперь вошла в квартиру и, чтобы не влезть снова в болото досадливых мыслей о «заботливых» коллегах, включила телевизор. Кадр из известного фильма, словно специально приготовленный, заворожил меня. Герой Владимира Высоцкого сидел за столом с гитарой, авоська висела сбоку, зацепившись за спинку стула, а нога певца, покачиваясь в такт песни, была, как голая правда, в рваном носке и разношенном сандалете.
       То время, годы нашего детства, наполнили глаза влагой. Я досмотрела этот кадр и выключила телевизор. Теперь мне не хотелось, увлёкшись фильмом, развеять дорогие воспоминания. И незабвенные картины оживляло воображение, вернее, память, потому что это всё было, было именно таким, без малейшей придумки! Да, это вам не роман! Я тут же присела к компьютеру и начала писать правду жизни. Не станет Генка это читать! Ругать, возмущаться не будет, и никто не оспорит меня, и никто не осудит – почти пропела я сама себе.
       Наш старый купеческий, двухэтажный дом звался «институтским», в его девяти квартирах проживали работники лесохозяйственного института: преподаватель, доцент, профессор, бухгалтер, завхоз, две уборщицы, гардеробщица (все с семьями) и дворничиха тётя Ксеня. Двор был огорожен крепким, из не оструганных досок, забором, щедро одаривавшим нас занозами. Четыре дерева, столик и лавочка под клёном, туалет и помойка у отдалённой ограды. Сараи с кудахтаньем и хрюканьем, погреба – всё на центральной улице Ленина, недалеко от института.
       Только у профессорской семьи квартира трёхкомнатная, у преподавателей – по две, а у рабочих по комнатухе и общая кухня. В одной комнате с мамой – тётей Томой – проживал самый младший из нас, послевоенных дошколят, белоголовый шестилетний Генка. Помню соседка шептала маме: «Откуда у Томки дитёнок? Кто ей в подол закинул?», а мама прикладывала палец к губам, делала большие глаза и кивала в мою сторону. А я – ушки на макушке – делала вид, что старательно рисую в альбоме портрет куклы Зои.
       И вот случилось это событие: к Тамаре приехал, отсидевший свой срок старший брат Сашка. Явился в эту её комнату три на четыре, с Тамариной узкой железной кроватью, тюфяком на деревянном помосте – спальным местом сына, столиком под облупленной клеёнкой с тремя табуретками под ним и вешалкой у двери. Под кроватью ещё помещался большой коричневый чемодан с металлическими замками и уголками, А над кроватью – старая, жёлтая, с обвисшим тускло-сиреневым бантом, братова гитара. И всё. Посуда на общей кухне – там поделаны полки, на лавке вёдра, тазы… И ко всему «богатству» не молодой, уже лысоватый, с татуировками на руках и груди, осуждённый за угон машины, к тому же, попавшей по его вине в аварию и разбитой им в дребезги, бывший зэк Сашка.
       — Бабы! Ну, куда мне его? Как терпеть! Отвоевался, надо было работать, а он на чужое позарился! Была бы просто чья-то машина, может, откупился бы, а тут – казённое имущество почты!
       — Томочка, он же родная кровь! Вы ж росли вместе… Хатка ваша разбомблена, куда ж ему идти? Найдёт работу, может, угол дадут, вступилась моя добрая мама.
       — Дадут!.. Догонят и ещё поддадут! Работать-то будет, а углы таким давать некому: семейные без своих углов пооставались! Город ещё когда восстановится!
Дядя Саша, так называл его Генка, каждое утро уходил искать работу, никак не мог устроиться, находил только случайные заработки. Потом ждал, когда все улягутся, стелил себе на кухне старую Тамарину фуфайку рукавом под голову, укрывался своей шинелькой – так и ночевал. Сам он был какой-то тихий, ни с кем не разговаривал, словно прятался от людей и от света дневного. Но вот вечером…   
       В нашем доме по выходным жёны преподавателей вскладчину собирали общий стол: варили в самой большой кастрюле картошку, приносили кто что – солёные огурцы, квашеную капусту, селёдку, иногда яичницу… За столом, обычно, было восемь-девять человек и одна поллитровка водки. Маленьких рюмок не было, были стопарики – стограммовые гранёные стаканчики. Женщинам наливали полстаканчика, мужчинам на две трети один раз. Выпьют два тоста, недопивая и не доливая, и поют песни, рассказывают анекдоты, вспоминают истории из жизни… Хорошо сидят и всегда на нашей кухне – она просторная квадратная с небольшим окном во двор. Папа мой играл на гитаре, знал много песен, любил поэзию – читал Пушкина, Есенина, Лермонтова…
       В первый вечер после появления в нашем доме, дядя Саша вышел во двор, закурил, сидя на лавочке, и долго слушал пение компании на втором этаже. Воскресенье, лето, окна раскрыты… Назавтра он сам вышел с гитарой, ушёл в дальний угол двора, сел на брёвнышко у сарая и начал тихонько бренчать на гитаре, что-то невнятно бурча под незатейливые аккорды. Генка, прицепившись к нему, хвостиком следовал по пятам. Мальчишка присел на другое бревно, сбоку, тут и я примостилась рядом. Мелодия, чуть различимая, была незнакомой. Я осмелела:
       — Дядя Саша! А вы спойте вашу песню!
       — Спой, спой, дядечка Сашечка! – захлёбываясь волнением, поддержал Генчик.
       — Да, какой я певец! И песни мои… Не для детей, тюремные они, – увидела я смущение, даже краску на лице, удивилась какой-то застенчивости взрослого дяденьки, и совсем осмелела:
       — А мой папа тоже поёт песни, которые не для детей. Романсы называются. Там – про любовь! И что?
       — Ладно, слушай, малышня. Про любовь спою. «Образ твой» называется.
Никогда больше я не слышала такое исполнение! Вот столько прожила, а не слышала. Тихий голос был какой-то особенный, словно с трещинкой, но не хриплый, своеобразно красивый. Я, став взрослой, всё искала похожий – не нашла. Только Олег Газманов напомнил мне тот тембр, но у профессионала звук окультуренный, манера иная… А я и теперь, слыша певца, всегда вспоминаю дядю Сашу. Запомнила ли я песню, не знаю. Может быть, потом досочинила что-то, это я могу, но вот так теперь напеваю сама:
         Помнишь, друг, как с тобой у реки мы прощались,
         И для нас звёзды золотом жёлтым зажглись?
         Не на год, а на срок мы с тобой расставались,
         И тогда мы навеки в любви поклялись.
       Помню, притихло всё: кудахтанье, хрюканье в сара`юшках, щебетания в кронах… Только этот голос пел негромко в подступившем вечере:
         Десять лет! Десять лет, как я прожил, не знаю!
         Десять лет шёл к тебе вековою тайгой.
         Не о том, не о том я теперь вспоминаю:
         Образ твой был всегда неразлучен со мной!
       Что такое «образ» я ещё не знала, помнила только, как мой любимый дедушка называл иконы в хате «образ`а». Небольшой проигрыш, и песня продолжилась:
         Срок истёк – изменились лицо и походка.
         Наконец, я пришёл на свиданье с тобой.
         Навсегда распрощался с тюремной решёткой,
         Навсегда породнился с могильной плитой!
         Мне вспомнилось, как с мамой мы ходили на кладбище к могилам бабушки и дедушки, как там было пусто и жутковато среди плит и крестов. Песня меня вела за собой, словно подводила к неизвестному мне надгробию.
         Вспомню вдруг, как с тобой у реки мы прощались,
         И мой взгляд наполняется горькой слезой:
         Не на срок, а навек мы с тобою расстались!
         Образ твой, он стоит предо мной, как живой!
       И вдруг громкие детские рыдания завершили повтор последних строк песни. Генчик плакал так горько, так безутешно, что и я заплакала негромко, но так искренне…
       — Эй, детишки, так не годиться! Что это вы расплакались?
       — Жа-а-лко! Мне так жа-а-алко!.. – услышалось сквозь Генкины рыдания и всхлипы, и я подхватила это слово «жалко», лучше и не скажешь.
Не столько горестное содержание песни проникло в нас, голос, интонации были такими… такими… Тогда я не смогла бы объяснить, а теперь знаю: голос пел так, как чувствовала душа.
       Теперь каждый вечер мы с Генчиком поджидали дядю Сашу, он и сам выходил к нам с видимым желанием петь для таких чутких слушателей. Много незнакомых нам, не звучавших по радио, не исполняемых в компаниях взрослых, песен услышали мы с маленьким другом в тёплые летние вечера во дворе за сараем. Правда, иногда узнавали некоторые из них: «По диким степям Забайкалья», например, или «Хазбулат удалой» или… да что о них говорить, их все знают. Но с тех самых пор я помню пару куплетов про то, как «бежит речка по песочку – бережочки моет, а молодой жульман, молодой, начальничка молит…» или … А вот и не вспомню теперь. Но одна песня всегда завершала этот вечерний концерт. По неотвязной просьбе фанатов, как теперь говорят, негромкий, проникновенный голос вливал в душу горькую слезу песней «Образ твой». При этом,  я не сводила взгляда с покачивающейся в ритм мелодии ноги певца в дырявом сандалии на босу ногу. Выходила на крыльцо Тамара и кричала раздражённо в наползшую темноту:
       — Генка! Домо-о-ой! Немедля, паразит!
       Она зло жаловалась моей маме:
       — Испортил мне Сашка малого! Песни блатные ему поёт, а тот ему в рот смотрит! Ещё ворюгу из него сделает!
       — Брось, Тома! Да ты ревнуешь сына к брату! По глупости попал парень в тюрьму, теперь, что же, навсегда на нём этот ярлык будет?
       — А то… Не сотрёшь этот позор. Боюсь за Генку, сильно он к нему привязался.
       — Это потому, что отца у него нет. Нашла бы ты ему хорошего отчима…
       — Скажешь тоже! Девкам мужей не находится, война женихов сократила, а кому я с довеском нужна? Рада, что себе дитёнка родила – всё-таки семья есть…
Не знала, не видела Тамара, как нежно приникал её сынок к дяде, как тот гладил его по головке, целован в лоб. Как поучал: «Нельзя, малышня, чужое брать! Я такой дурень! Увидел машину, руки зачесались! Я ж на войне шофёром был, снаряды к пушкам подвозил. И тут так захотелось покататься, что про всё забыл, день к вечеру подходил, я уже спешил на место «газик» поставить, гнал к почте, а потом в темноте наскочил на каменный столбик, сам побился и машину угробил… Вот и попал за решётку. А там… Ничего нет хуже, чем сидеть в тюрьме!»
       Потом случилось происшествие: Тамара кричала на весь дом, чтоб дядя Саша выметался немедленно! Она нашла разбитую копилку в виде свиньи, деньги пропали. Тогда начался обыск, и деньги нашлись в кармане пиджака дяди Саши. Он клялся, что не трогал копилку, а Гена рыдал и кричал истошно: «Это я, я! Я положил деньги дяде Саше! Он мучился, говорил курить охота! Это я-а-а! Меня хоть убей, мамочка!»
       — Ты теперь, как Сашка, – вор! Там были не только твои, но и мои деньги! Вот что ты натворил, брат мой окаянный! Своровал деньги у своих! Пример мальцу показал! А тот заступается за тебя, на себя вину берёт! Не пройдёт это дело! Убирайся отсюдова!
Как плакал Гена! Как закричал вдруг на мать:
       — Ты злая! А дядя Саша добрый! Я его люблю! Я с ним хочу жить!
Потом бросился к Саше и, захлёбываясь слезами, молил его:
       — Дядя Сашечка, любименький мой! Не уходи, не бросай меня!..
Александр взял его на руки, прижал к себе И дрожащим голосом говорил, что любит, не бросит, не забудет…
       Саша переспал ещё пару ночей в кухне на полу, а потом исчез. Соседка тётя Даша сказала, что он завербовался на какую-то стройку не севере. Гена замкнулся и со мной не хотел дружить, видно,  тяжко было вспоминать наши вечера… Потом была зима, а потом нас расселили, новые квартиры в разных местах дали, а через годы и дом наш снесли.  Кто где теперь жил я по малолетству не узнала, вести о соседях доходили всё реже.
       И вот теперь я загоревала, ругала себя, что не пропустила маршрутку, не поговорила с Геннадием. Да, торопилась на встречу, но можно было позвонить с дороги, извиниться, предупредить… Так захотелось узнать хоть что-то про дядю Сашу! Писал ли письма, где работал, устроилась ли его личная жизнь? Эх, я!.. А потом подумала: какая-то сила поторопила меня, а, может быть, это к лучшему? Вдруг не сложилось, вдруг больно было бы напомнить Генчику про его горькую любовь к родному человеку… Не всегда правда бывает сладкой, реальность приятной… А ещё хотелось что-то придумать, сочинить счастливый конец этой истории. Уже фантазия рисовала сюжеты, образы несуществующей жизни и людей… Но вдруг я себя осадила: не роман же пишу! Это там выдумка, замешанная на правде, может рисовать чужие судьбы, не прожитые истории, а здесь меня подвигла на написание рассказа правда. Голая правда, как вылезшая из дырки в носке пятка певца. Но в памяти всё звучал особенный голос, в глазах стоял дядя Саша, его живой образ, добрый, даже нежный взгляд… «Образ твой, он стоит предо мной, как живой!»