Концерт

Он жил в коммуналке, где обои отклеивались, как старая кожа. Работал на складе — таскал коробки с 5 утра до темноты, пока спина не превращалась в камень. Звали его Алекс, но это имя давно стёрлось. Коллеги звали «Саньком», соседи не звали вовсе. Единственное, что связывало его с жизнью, — наушники с потёртым проводом и альбомы Людовико Эйнауди.

Первый раз услышал его в автобусе: «Nightbook» тихонько слышалась из чьих-то наушников, а он сидел, уткнувшись лбом в стекло, и плакал. Не знал почему. Просто фортепиано билось в такт его сердцу, а виолончель выла, как его одиночество. С тех пор копил. Каждая сотня — в жестяную банку из-под кофе. Отказывал себе во всём: макароны без масла, рваные кроссовки, отопление — только когда температура падала ниже нуля.

Концерт объявили за год. Билеты раскупили за час. Он стоял у кассы, мямля что-то о «листе ожидания», пока кассирша не плюнула: «Ладно, мужик, один остался, видно ничего не будет». Он отдал ей всю банку — 27 тысяч наличкой. Она пересчитывала купюры, морщась, будто брала в руки его пот.

В день концерта он надел единственную рубашку — синюю, с выцветшими стрелками. В зале пахло духами и деньгами. Он сидел на последнем ряду, втиснутый между брюхом в смокинге и дамой в норковой шубе. Но когда погас свет, и Эйнауди коснулся клавиш, всё исчезло.

«Dietro Casa» — и мир раскололся. Каждая нота била в рёбра, как молот. Он закрыл глаза, и сквозь веки проступили слёзы. Казалось, рояль говорит за него: вот боль, вот страх, вот крошечный лучик надежды, который он давил годами.

А потом началось.

В партере — крик. Мужик в чёрном, лицо красное от ярости, тащил за волосы женщину. «Сука, ты ему улыбалась!» — рёв, удар кулаком в лицо. Она упала, он наступил на её руку каблуком — хруст костей, слышный даже ему, как щелчок метронома.

Зал замер. Эйнауди играл «Primavera», нежные арпеджио плыли под сводами. Мужик бил её головой о пол. Кровь брызнула на белый воротник смокинга в первом ряду.

Алекс вскочил. Рефлекс — бросаться на помощь, как тогда, когда отец лупил мать. Но смокинг рядом схватил его за рукав: «Сиди, урод, не порти концерт!».

Он сел. Смотрел, как женщина перестаёт дёргаться. Смотрел, как убийца, рыдая, целует её окровавленные губы. Эйнауди играл. Играл громче, яростнее, будто пытался заткнуть адскую симфонию.

Когда приехала полиция, рояль уже замолчал. Убийцу поволокли, швырнув на окровавленный партер букет от поклонницы. Алекс вышел на улицу, сунул руки в карманы — там лежала программка с портретом Эйнауди.

«Он всё слышал», — подумал Алекс. Великий маэстро, чья музыка лечит души. Слышал, как ломают рёбра под аккорды. Слышал, как аплодируют, когда труп выносят через чёрный ход.

На вокзале он купил бутылку самого дешёвого вина. Пил, глядя на рекламу трусов. «Жизнь — это пьеса, — подумал он. — Только пианист играет о любви, а зрители в зале режут друг друга».

Он допил вино, разбил бутылку. Стекло блестело, как слёзы на афише.

Мир не изменился.

Но теперь он знал: даже композиторы не заткнут вой зверей.

И это было единственной правдой.