Змеиное отродье

Валентина шла на кладбище - просить прощения. Не за себя просить, за бабку свою непутёвую. Впрочем, непутёвой её только Валентина и считала. У самой бабки, да и у некоторых односельчан, её поступок, положивший начало полувековой вражде двух семей, имел вполне логичное, в духе того времени объяснение. Ничего бы не было, если б не война, - считали они.

Да и правда, если б не война, разве посмотрела бы скромная, тихая Настя на буяна и драчуна Василия? Замуж-то она за его брата выходила, весёлого, добродушного Кольку, детей ему двоих родила. Да вот - война... Вернулся только Василий, и, услышав от жены, что на брата ещё в начале войны пришла похоронка, помолчал исподлобья, тяжело поднялся, хлопнул дверью и пошёл в сторону Настиного дома.

- Сымай мне сапоги, Настька, я тут буду жить, - вместо приветствия гаркнул он. И остался. Не посмела скромница Настя ему перечить. Хорошо был известен его суровый нрав на селе, мог ведь и зашибить ненароком. Немало пострадала она от его характера и во время супружеской жизни, гонял он и её ребятишек, своих племянников.

- Зачем же ты, мама, сразу не выгнала его? - спрашивала потом подросшая дочка. - Ведь знала, что житья с ним не будет?
- Много ты понимаешь, дочка, - грустно отвечала мать. - После войны мужиков-то не осталось, а хозяйство большое, да и вас поднимать надо. Куда я в селе без мужика? Вот и подумала, а что, пусть живёт. Да и решила я, что это он со своей Шуркой не ужился, она ж всегда боевая была, а со мной-то совсем по-другому будет...

Не угадала Настя: от её безответности и мягкости ещё больше свирепел Василий. Частенько прятала она синяки под длинными рукавами и наглухо застёгнутым воротом. Да что толку, на селе и так все всё знали. Кто жалел, а кто и злорадствовал: нечего, мол, было уводить мужика из семьи. Деревенские бабы во всём винили только Настасью. Больше всех, понятно, неистовствовала брошенная Шурка. Ладно бы, детей не было, а то ведь от троих ушёл, своих бросил, а чужих воспитывает. Ну и что, что племянники родные, кто они мне, глаза бы их не видели! Не прошла обида и после смерти Василия, много лет, проходя мимо их дома, Шура отворачивала голову и не здоровалась.

Валентина и сейчас хорошо помнит злющую тётку Шурку, которая при виде её морщилась, как от боли, переходила на другую сторону дороги и шипела яростным шёпотом: "У, змеиное отродье!". Маленькая Валечка пугалась и часто спрашивала у мамы, за что их так не любит соседка. Мама отмалчивалась, но, когда Валя выросла, рассказала ей историю розни двух невесток.

И вот теперь взрослая Валя идёт просить прощения на кладбище – за себя и за бабку. Прощение тётки Шурки ей очень нужно: не ладится что-то у неё в жизни, не иначе как тётка Шурка прокляла. Зря что ли про неё в селе говорили, что промышляла она колдовством. Хвосты курам поломает - нестись перестают, корове в след что-то пошепчет - та телёнка скидывает. А то и ещё пострашнее - иголку в косяк двери воткнёт, так в этом доме обязательно скоро кто-нибудь помрёт. Вот и у Валентины жизнь не ладится: муж бросил, дети разъехались, а тут ещё и болезнь обнаружили, врачи обнадёживают, но все равно страшно.

Тогда-то, в кабинете врача, и вспомнила Валентина про бабку Шурку и её неистовую ненависть. Решила, что нельзя детям своим передавать это давнее проклятие, нужно повиниться да попросить прощения. Бабка не смогла, так хоть внучка эту оплошность исправит, подумала Валентина.

На кладбищенской фотографии Валентина тётку Шурку сразу узнала. Не изменилась ни капли тётка Шурка: тот же взгляд с недобрым прищуром, та же издёвка во взгляде. Как будто смотрит она сквозь неё и всю её, Валентины, подноготную знает. "Ну-ну, - говорит её взгляд, - явилась не запылилась, змеиное отродье. Что, совсем жизнь тебя прижала? Бог не Тимошка - видит немножко."

Бухнулась Валентина на колени возле могилы, ткнулась лбом в сухую колючую землю, и разрыдалась. Долго и неистово выходили из неё все невыплаканные слёзы: бабкины, тётки Шуркины и свои собственные - за неудавшуюся жизнь и эту полувековую вражду, для которой никто ещё пока не нашёл слов прощения.

Наступивший вечер мягко окутал Валентину участливой прохладой. Словно очнувшись из небытия, Валентина услышала тихий стрёкот цикады, отдалённый лай деревенских псов и залихватское щёлканье соловья. Тут же вспомнила давнее поверье, что нехорошо находиться живому человеку ночью на кладбище, но, несмотря на первобытный страх, что вопреки воле зашевелился внутри, почувствовала на душе необычайную лёгкость и спокойствие.

Поднялась с колен, отряхнула с юбки каменистую мёртвую землю, оглядела пустынное, бесплодное пространство вокруг и только сейчас поняла, что ужасно проголодалась.

– Будем жить, – твёрдо решила про себя. – Будем дальше жить. Несмотря ни на что.

Уходя с кладбища, Валентина заставила себя взглянуть в последний раз в Шуркины глаза. Сквозь вечерний сумрак так же сурово смотрела на неё тётка Шурка, но не было больше в её взгляде осуждения, и даже, показалось Валентине, появились в нём сочувствие и понимание.