Братья и сёстры Родины

трагедия





время действия: 1914-53 г. г.





действующие лица:


ХОР

МАША
АНЯ
ЛИЗА

ЗОРИН

ПЁТР
НИКОДИМ
СУХОДРЕВ

КОСЯКОВ
ЕВДОКИМОВ
РЯПИСОВ
МОРОЗОВ
ДОЛГОВ

СНАЙПЕР
СНАЙПЕР-2 (статист)










ПРОЛОГ. Август 1914 года. Петербург. Гостиная квартиры Родиных. Входит Маша.

МАША (с текстом роли в руке). Никого… Что и требовалось. У зеркала? Ну, конечно, надо же знать, как ты будешь выглядеть на авансцене… или куда там поставят… ну, конечно, на авансцене! (Встав у зеркала.) Итак… Нет, возьму весь текст концовки, чтобы приготовить свои чувства. Итак! (Читает по тексту.) «Три сестры стоят, прижавшись друг к другу. МАША. О, как играет музыка! Они уходят от нас, один ушёл совсем, совсем навсегда, мы останемся одни, чтобы начать нашу жизнь снова. Надо жить... Надо жить...
ИРИНА (кладёт голову на грудь Ольге). Придёт время, все узнают, зачем все это, для чего эти страдания, никаких не будет тайн, а пока надо жить... надо работать, только работать! Завтра я поеду одна, буду учить в школе и всю свою жизнь отдам тем, кому она, быть может, нужна. Теперь осень, скоро придет зима, засыплет снегом, а я буду работать, буду работать!.. И тут я: «ОЛЬГА (обнимает обеих сестер). Музыка играет так весело, бодро, и хочется жить! О, боже мой! Пройдет время, и мы уйдем навеки, нас забудут, забудут наши лица, голоса и сколько нас было, но страдания наши перейдут в радость для тех, кто будет жить после нас, счастье и мир настанут на земле, и помянут добрым словом и благословят тех, кто живет теперь. О, милые сестры, жизнь наша еще не кончена. Будем жить! Музыка играет так весело, так радостно, и, кажется, еще немного, и мы узнаем, зачем мы живем, зачем страдаем... Если бы знать, если бы знать!»

Вбегает Аня.

АНЯ. Папа благословил!
МАША. Чёрт побери. Аня!
АНЯ. Благословенный август! Мой самый счастливый месяц!
МАША. Ты не одна в доме, имей такт!
АНЯ. Машуня, золотко моё, прости-прости-прости! Ты репетировала?
МАША. Да.
АНЯ. А что?
МАША. Мне дали Ольгу в «Трёх сёстрах».
АНЯ. Ого!
МАША. Извини, сорвалась. Что - папа?
АНЯ. Папа позволил мне Сорбонну!

Входит Лиза, в уличной одежде, с упаковкой торта.

ЛИЗА. Сестрички, вечером празднуем войну!
МАША. Да ну, что ты несёшь! Господи, помилуй, спаси и сохрани. Разве можно говорить такое?
ЛИЗА. Ой, да ладно весь Петербург гуляет, такое всеобщее единение, истинный праздник!
МАША. Нельзя, разве, подобрать другие слова?
ЛИЗА. Не все такие начитанные артистки, как ты. То есть, торт не трогать, покуда я не вернусь.
МАША. Аня отказалась от сладкого.
ЛИЗА. Ну, и зря.
МАША. Нам больше достанется.
ЛИЗА. Вдвоём не съедим!
МАША. Отдадим прислуге.
АНЯ. А я еду в Париж!
ЛИЗА. Папа согласился?
АНЯ. Ага!
ЛИЗА. Ну, надо же, сколько замечательных радостей!
АНЯ. А Маше дали роль в чеховской драме.
ЛИЗА. В которой?
АНЯ. «Три сестры»!
ЛИЗА. О! Как мы!
АНЯ. Маша, разве как мы?
МАША. Мы другие. У нас и брата нет.
АНЯ. И мы не чеховские погремушки, мы научены действию.
ЛИЗА. Ой, да какая разница. Поздравляю, Машка! Сплошные радости. Обнимемся же, сёстры!
МАША. А ты, куда-то собралась?
ЛИЗА. К Филиппову, с классом, отметим начало войны.
МАША. Вы же поклонницы Эйнема.
ЛИЗА. Да, мы отдаём справедливое Эйнему, но он немец, сегодня потреблять всякую немецкую продукцию просто непатриотично, а наш класс, весь, как одна, патриоты!
МАША. Я выразилась бы определённее: патриотички.
ЛИЗА. Мария! Постыдись! Немедленно объяснись!
МАША. Ты ещё маленькая, не поймёшь.
АНЯ. Согласна с Лизой.
МАША. Династия изжила себя.
АНЯ. Мария, имей совесть! Твои политические воззрения – твои, уволь от них в отчем доме, никто не обязан думать, как подавляющее большинство, но навязывать мнение, когда не просят…
МАША. Не интересуешься политикой, тогда она заинтересуется тобой, гонишь её за порог, она – в окно. Всё! Виновата, простите, впредь смолчу. 
ЛИЗА. Побежала, меня ждут. Да! Вот, между прочим, мой Вася из типографии очень даже полезный кавалер оказался.
АНЯ. Мужская угодница.
МАША. Мужская негодница. Ах, любвеобильница ты наша.
ЛИЗА. Мимо слуха, мимо!
АНЯ. Машка, ты ж богема, обязана быть лояльной к дамским шалостям, а к мужским тем боле.
МАША. Анна! Не надо напрасничать на служителей храма, сиречь театра…
ЛИЗА. Знаете, что он мне дал? Вася мой, Вася. Манифест государя!
АНЯ. Ой, дай почитать!
МАША. Пожалуй, и мне. Но лучше вслух, Лиза.
ЛИЗА. Ты – артистка, вот и давай.
АНЯ. Нет-нет, она как включит декламаторшу, а это же духовный документ, его надо сердцем произносить.
МАША. Могу и сердцем.
АНЯ. Ой, обнаружилось, слава тебе, господи.
ЛИЗА. Не просто манифест, торжественная ода, почти гимн! Тут, конечно, нужен хор, вот уж прозвучало бы! А давайте, молча воспроизведём.
МАША. Как бы ни было, с нами Бог!


ХОР. «…Объявляем всем верным Нашим подданным: Следуя историческим своим заветам, Россия, единая по вере и крови с славянскими народами, никогда не взирала на их судьбу безучастно. С полным единодушием и особою силою пробудились братские чувства русского народа к славянам в последние дни, когда Австро-Венгрия предъявила Сербии заведомо неприемлемые для державного государства требования. Презрев уступчивый и миролюбивый ответ Сербского Правительства, отвергнув доброжелательное посредничество России, Австрия поспешно перешла в вооруженное нападение, открыв бомбардировку беззащитного Белграда. Вынужденные, в силу создавшихся условий, принять необходимые меры предосторожности, Мы повелели привести армию и флот на военное положение, но, дорожа кровью и достоянием Наших подданных, прилагали все усилия к мирному исходу начавшихся переговоров. Среди дружественных сношений, союзная Австрии Германия, вопреки Нашим надеждам на вековое доброе соседство и не внемля заверению Нашему, что принятые меры отнюдь не имеют враждебных ей целей, стала домогаться немедленной их отмены, и встретив отказ в этом требовании, внезапно объявила России войну. Ныне предстоит уже не заступаться только за несправедливо обиженную, родственную Нам страну, но оградить честь, достоинство, целость России и положение её среди Великих Держав. Мы непоколебимо верим, что на защиту Русской Земли дружно и самоотверженно встанут все верные Наши подданные. В грозный час испытания да будут забыты внутренние распри. Да укрепится еще теснее единение Царя с Его народом и да отразит Россия, поднявшаяся как один человек, дерзкий натиск врага. С глубокою верою в правоту Нашего дела и смиренным упованием на Всемогущий Промысел Мы молитвенно призываем на Святую Русь и доблестные войска Наши Божие благословение.»


ЭПИЗОД 1. Утро. Заболоченный край леса, за редеющими деревьями которого уже просматривается простор. На одном из деревьев, в маскировочных одеждах, едва заметный, сидит Снайпер со спортивной винтовкой, целится через оптический прицел, его палец ложится на спусковой крючок. Палец плавно нажимает на крючок, винтовка едва заметно дёргается. Снайпер передёргивает затвор. Гильза падает в грязь. Снайпер достаёт из-за голенища нож, делает на прикладе зарубку.

СНАЙПЕР (шёпотом). Achtundzwanzig.  (Спускается с дерева, осматривает землю, собирает отстреленные гильзы и кладёт их в мешочек, притороченный к поясу, шёпотом). Drei... vier. Wo... Wo?? (Находит четвёртую гильзу.) Gut. (Убегает вглубь леса.)


ЭПИЗОД 2. На краю деревни. Косяков суетится вокруг телеги, покрывая дерюгой, лежащих в ней убитых.

ЗОРИН. Ещё есть места.
КОСЯКОВ. Так я же не полностью покрываю.
ЗОРИН. Чего набычился, Косяков? Однополчан жалко?
КОСЯКОВ. Просто не надо меня учить, господин штабс-капитан, как мне делать моё дело, я – возница, мне яснее. Виноват.
ЗОРИН. Ничего.
КОСЯКОВ. Лошадку подкормлю. Не жалко, чего нас жалеть, судьба такая, раз в армию забрили, войну объявили, какая тут жалость, все там будем, а не будем, так всё одно помрём.
ЗОРИН. Что ты несёшь, Косяков, думай хоть иногда, что говоришь

Из-за деревьев выбегает Пётр.

ПЁТР (останавливается, по форме). Господин штабс-капитан…
ЗОРИН (прервав). Господин унтер-офицер, доколе? (Сдёргивает дерюгу с покойников.) Я вас в очередной раз спрашиваю: доколе будет гибнуть наши воины не в бою, Лапочкин, повторяю, не в бою! а вот так, исподтишка, ни за что ни про что. Косяков!
КОСЯКОВ. Я!
ЗОРИН. Почему не увозишь покойных?
КОСЯКОВ. Так сами же велели стоять, ещё же ведь два места свободных…
ЗОРИН (Петру). Вы поняли, господин знатный пластун? Георгиевский кавалер! Ещё два места есть. И оба через несколько минут будут заняты. Отвечать!
ПЁТР. Одному не управиться. Ремесло снайперское новое, у кого науку получить, всё по ходу. Зарубок на прикладе уже за сорок, я так скоро всю арифметику вызубрю по трупам. Напарник хотя бы один нужен. Они подогнали вчера новых несколько снайперов, я насчитал человек восемь. На нейтральной полосе квартируют. А я один.
ЗОРИН. Так перебей по одиночке на нейтралке!
ПЁТР. Нельзя же, не по закону, ничейная земля, она для всех.
ЗОРИН. Ты видел закон этот в написанном виде? Получал под роспись? Отвечать!
ПЁТР. Никак нет.
ЗОРИН. И все дела, Лапочкин. Вопросы?
ПЁТР. Господин штабс-капитан, говорят, у нас новобранец объявился из промысловиков, в третьей роте, фамилия смешная Пруха.
ЗОРИН. Будет тебе напарник, будет тебе пруха. Но чтоб к воскресенью зачистил наш участок фронта.
ПЁТР. С пополнением разберусь, раз напарника обещаете. Из прежних ихних один остался, правда, самый вредный, живучий, чёрт, я его пару разок-другой пулей погладил.
ЗОРИН. Врага не просто бить, его обязательно следует добивать. Некогда, и так ждал тебя немеряно, ещё вопросы?
ПЁТР. Нейтральная полоса, как церковь, для всех, не дозволительно бы там-то…
ЗОРИН. Или, помяни моё слово, я найду тебе применение, на скотный двор отправлю, там будешь поросятам с бычками свои ордена с медалями показывать. (Уходит.)

Слева, метрах в ста, со стороны траншей, входят двое солдат, несут носилки с покойником, останавливаются, разминают руки. Справа, со стороны траншей, ещё двое солдат несут носилки с покойником.

КОСЯКОВ. Ещё носилки тащат. Руки оттянули, целый день таскают. И слева тоже носилки со стороны третьей роты несут. Ну, сейчас начнётся свара, которого везти, которому ждать.
ПЁТР. Вот так, Косяков. А лошадь за сарай поставил от снайпера, что ль?
КОСЯКОВ. Нечего глаза мозолить, пегого конька-то с неделю назад завалил ихний снайперок.
ПЁТР. От снайперского нашего глаза ничто не укроешь. Дело же не в том, где мишень, а в том, где стрелок, позиция – главное в нашем деле.
КОСЯКОВ. Ужели пойдёшь на нейтралку?
ПЁТР. Попробую отловить по-честному, а нет, так придётся.
КОСЯКОВ. Грех такой.
ПЁТР. Приказ, слышал же! Ничего святого у этих господ, эдак куда-нибудь в преисподнюю заведут, к бабке не ходи. Умишко только до кончика носа фурычит, далее глядеть нечем. Вот как пить дать господа весь народ угробят. Чего пялишься? Принимай вон павших героев. (Уходит.)
КОСЯКОВ. Ну, вражье отродье, теперь спасайтесь, кто может, самого Петра Лапочкина обещать домашней скотине хвосты крутить, такое ещё придумать надо, чтоб задеть.

Слева и справа носильщики наперегонки одновременно подносят покойников.

ЕВДОКИМОВ. Мы первее!
МОРОЗОВ. Ага, рассказывай, деревня!
ДОЛГОВ. Мы первые!
РЯПИСОВ. Не могу, ставь носилки, руки не держат.
ЕВДОКИМОВ. Друг на друга сложить, мертвякам-то чего…
КОСЯКОВ. Ты, может, и нехристь какой, а я нормальный, чтоб к людям, как к дровам относиться, не по-людски. Грузи, вы первыми пришли.
РЯПИСОВ. Руки сдохли.
ДОЛГОВ. Значит, мы грузимся!
ЕВДОКИМОВ. Наша очередь! А ну, берись, гад!
РЯПИСОВ. Взялся!
ДОЛГОВ. Поздно, братцы, наш уже в телеге. (Укладывает покойника.)
МОРОЗОВ. Слава богу, влез. Ещё вроде местечко будет, а, Косяков?
КОСЯКОВ. Пусть пробуют.
ЕВДОКИМОВ (оставляя попытки уложить покойника). Всё, плотнее не станется. Одно место, не больше.
РЯПИСОВ. Ещё чуток бы поуже наш-то был, можно было бы и двоих впихнуть.
ЕВДОКИМОВ. А ну-ко, попробую чуть утрамбовать.
ДОЛГОВ. У него нога дёрнулась, видел?
МОРОЗОВ. Да ладно, мерещится тебе…
ДОЛГОВ. Да точно дёрнулась, ей-богу!
КОСЯКОВ. Всяко бывает. А ну, в сторонку. (Достаёт из кармана зеркальце.) Проверим на дыхание, санитары обучили в обозе. (Забирается в телегу.)
РЯПИСОВ. Обождите, земляки! Тихо…
КОСЯКОВ. А жив ваш парень-то, жив.
ЕВДОКИМОВ. Чудо!
МОРОЗОВ. Теперь всем мёртвым в телеге места хватит.
КОСЯКОВ. В госпиталь живого надо срочно. А ну, мужики, выгружай покойных, живо! Я за ними потом приеду. Живее!
ДОЛГОВ. Стой, вон телега порожняя. Эй, эй! Стой!!! (Убегает.)
МОРОЗОВ. Боеприпасы привозил Авдеев.
КОСЯКОВ. Ты, чей парень, сигай в телегу, подержишь парня, чтоб голову с организмом по дороге не отбило.

Возвращается Долгов.

ДОЛГОВ. Отвезёт, грузите!
ЕВДОКИМОВ. Берись.
МОРОЗОВ. Да куда ему, малохольному. Я встану спереди. Берёмся?
ЕВДОКИМОВ. Взяли! Понесли. (Уходит, неся с Морозовым носилки.)
КОСЯКОВ. Уважайте, парни, голову держите, голову.
ДОЛГОВ. Помогу, подержу. (Убегает за носильщиками.)
КОСЯКОВ. И я поеду. Не печалуйся, паря, дыши покуда жизнью.
РЯПИСОВ. Или покурим?
КОСЯКОВ. Курить – здоровью вредить.
РЯПИСОВ. На войне-то?
КОСЯКОВ. И то. Отойдём, я всегда в одном месте курю, чтоб не мусорить, где попало. (Уходит.)
РЯПИСОВ. А курево-то есть? У меня кончилось… (Уходит.)


ЭПИЗОД 3. День. Пётр латает крышу деревенского дома.

ПЁТР (напевает). «Взвейтесь, соколы, орлами! Полно горе горевать. То ли дело – под шатрами В поле лагерем стоять.» Кажись, пополнение прибыло. Ну и. (Спускается.)

Во двор входит Никодим, с вещмешком и трёхлинейкой за спиной. Поднимается на крыльцо, толкает запертую дверь.

НИКОДИМ (стучит в дверь). Господин унтер-офицер Лапочкин здесь?
ПЁТР (высовывается из распахнутого окна). Ты кто?
НИКОДИМ. Пластун рядовой Пруха.
ПЁТР. Ты – пластун? Пастушок на выпасе. Не смеши. Ступай обратно, сам справлюсь, чем с таким ушлёпком, тут воюют без сопляков. (Прячется в дом.)
НИКОДИМ (устроившись на завалинке, перекусывает). Знаем, предупреждали, что с гонором. Ничего, покушаем, обождём, меня из моей колеи тоже ещё суметь выбить. 

Из дома выходит Пётр.

ПЁТР. Сидим?
НИКОДИМ. Питаемся.
ПЁТР. Перед старшим по званию, сидишь!
НИКОДИМ. Сидя, пища лучше усваивается. Но можно и встать, больше вместится, хотя паёк от того больше не станет. (Поднимается.)
ПЁТР. Обращаться по уставу!
НИКОДИМ. Так уже обращался, сами же не хотите, поем да пойду.
ПЁТР. На штакетнике, около нужника, слева, капелюх висит, попади с трёх раз.
НИКОДИМ. А с одного раза можно?
ПЁТР. Трепло.
НИКОДИМ (сбросив трёхлинейку с плеча, не целясь, сбивает шапку, развернувшись к Петру строго по уставу). Рядовой Пруха стрельбу кончил.
ПЁТР. Попал.
НИКОДИМ. Никак нет, не попал, а сбил. Я – не трепло.
ПЁТР (выходит на середину двора). Отец из егерей?
НИКОДИМ. Так точно. И сами с усами.
ПЁТР. Когда вырастут. А ну, ко мне, шагом марш. Псковской?
НИКОДИМ (подходит). По говору различаете?
ПЁТР. По зубам. (Бьёт кулаком в лицо Никодима).
НИКОДИМ (упав). О, как! (Вскочив, озорно.) А ну, ещё разок.
ПЁТР. Винтовку поставь.
НИКОДИМ. Ага! (Ставит винтовку.) Ну, давай!
ПЁТР. Не давай, сопляк, а давай-те.
НИКОДИМ (в запале). Так точно. Валяй. Те.

Пётр делает ложный замах, а сам подбивает ноги Никодима – тот снова падает, ему намного больнее.

НИКОДИМ. Подножки, значит, ставить? А мне вам можно врезать?
ПЁТР. Дык заждался.

Никодим бьёт Петра, но тот перехватывает его руку, проводит борцовский приём «мельницу» и Никодим опять оказывается на земле.

НИКОДИМ (застонав от боли). Что ж вы так больно-то!
ПЁТР. За мной, слева, ястреб гуляет.
НИКОДИМ (лёжа). Вижу.
ПЁТР. Сними. И в этот раз лучше прицелиться.
НИКОДИМ. За что неповинную птицу губить.
ПЁТР. Это приказ. Встать!
НИКОДИМ. Хоп! (Бьёт Петра поддых и в ухо). Сначала ответочка.
ПЁТР (удивлённо). Вот же сволочь!
НИКОДИМ. Мы, псковские, всякие бываем, по настроению. Господин унтер-офицер, ястребок же живой, чего зря ниточку жизни рвать, не по-людски то, отмените приказание, пожалуйста.
ПЁТР. Ладно. Отменяю. А теперь возвращайся в окопы. Окончательно отсюда бегом марш.
НИКОДИМ. Некуда спешить
ПЁТР. Доложишь господину штабс-капитану, что экзамен на снайпера не выдержал.
НИКОДИМ. Капелюх сбил не целясь.
ПЁТР. Стрелок ты, может, и ничего, но солдат так себе. Приказы не обсуждают, сопляк! Не всякий мирный егерь может стать военным стрелком. Только время моё съел, тут крышу ладить надо. Ступай, Пруха, береги себя.
НИКОДИМ (подхватив ружьё, целится ввысь). Рядовой Пруха к стрельбе готов!
ПЁТР. Пли.
НИКОДИМ (выстрелив). Есть. Эх, ранил. Виноват!
ПЁТР. Ничего, натаскаю.
НИКОДИМ. Остаюсь, что ли?
ПЁТР. Песни петь умеешь?
НИКОДИМ. Так себе, когда насухо, но ежели вспрыснуть в горло, так горлопаню чисто Фёдор Иванович Шаляпин.
ПЁТР. Проходи в дом, располагайся.
НИКОДИМ. Неповинную птицу губить, зачем.
ПЁТР. Ну-ну. Хищника пожалел. Птицу. А как быть с человеком? Снайперы не для стрельбы по головным уборам назначены, малышок, а для убийства человека человеком. Может, лучше добровольно убраться тебе восвояси? Мне надёжный напарник нужен, когда друг дружку от смерти прикрывать надо.
НИКОДИМ. С людьми я справлюсь. И вообще, германцы – не люди.
ПЁТР. А кто же?
НИКОДИМ. Враги.
ПЁТР. Да? Ну, так-то бы да, в этот раз они назначены врагами.
НИКОДИМ. Крышу чинить надо?
ПЁТР. Да нет, подлатать только.
НИКОДИМ. Готов.
ПЁТР. Ладно, глянем, как с тобой пойдёт, может, и срастётся как-то. А то, гляди, покуда моего порога не переступил, трусом считаться не будешь.
НИКОДИМ (переступив порог). Меня Никодимом зовут.
ПЁТР. Никодим? Имя какое-то значимое, запамятовал.
НИКОДИМ. Никодим значит: «побеждающий народ».
ПЁТР. О, как? И кто кого: ты – народ или народ – тебя?
НИКОДИМ. Мы вместе – всех.
ПЁТР. Вон оно как, значит. Мало, что Никодим, так ещё и Пруха.
НИКОДИМ. Я ещё и стрелять умею.
ПЁТР. Стрелять всякий умеет, попадать в нужную цель – вот наука.
НИКОДИМ. Порог-то я уже переступил.
ПЁТР. Ну, переступил, значит, так тому и быть. Буду тебя учить, чтобы и толк был, и домой к мамаше вернулся. Входи.

Никодим и Пётр уходят в дом.


ЭПИЗОД 4. Походная жилая палатка на три кровати. Лиза спит. Входит Маша.

МАША. Не будить тебя, что ли.
ЛИЗА (не открывая глаз). Буди-буди.

Входит Аня.

АНЯ. Спит, конечно.
ЛИЗА. Не ворчи.
МАША. Берём вещи и уходим.
ЛИЗА. А чай на дорожку.
АНЯ. Глаза-то хоть откроешь?
ЛИЗА. Уже работаю над этим.
АНЯ. Гляди-ка, чайник горячий. Маш, полчасика у нас, думаю, есть.
МАША. Ну, да, без нас не уедут. Только в темпе галопа. Накрываем.
ЛИЗА. Ура.

Маша и Аня достают вкусности, наливают чай.

МАША. Лиза, родителям написала?
ЛИЗА. Думаю, да.
АНЯ. Продирай уже глаза, или мы пойдём.
ЛИЗА. Тебе самой пора на смену.
МАША. Подъём!
ЛИЗА (поднимаясь). Сестрички, увидимся ли?
МАША. С закрытыми глазами?
ЛИЗА. Всё, открываю. Але-ап! (Открыв глаза.) Аня, ты тоже?
АНЯ. Вчера же ещё говорила.
ЛИЗА. Ох, вспомнила! Так я одна остаюсь?
АНЯ. Вчера уже обсуждали.
ЛИЗА. Опять без вас.
АНЯ. За стол.
МАША. Лиза, письмо родителям?
ЛИЗА. Вчера привезли раненого. Там такое чудо!
АНЯ. Чай стынет.
ЛИЗА. Я влюбилась с первого полувзгляда.
МАША. К столу!
ЛИЗА. Не кричи. Не перебивай. Вот письмо. (Подаёт конверт.)
АНЯ. А как же ухажёр из штаба?
ЛИЗА. Что – как?
АНЯ. Как мужчина.
МАША. Девчонки, хватит!
ЛИЗА. Как мужчина, ничего особенного, правда влюбиться можно.
АНЯ. Но поручик-то из третьей роты?
ЛИЗА. Так себе, разве, что замуж выйти, и то, думаю, не навсегда.
МАША. Куда я попала…
АНЯ. На сестринские милосердные посиделки.
МАША. Надоела пошлость до дрожи, прекратите меня выбешивать!
ЛИЗА. Вас дальше вместе отправят?
АНЯ. Нет. Меня в сторону Пруссии, Машу в сторону Галиции. Без точных адресов.
МАША. Меняемся фронтами, как фантами.
АНЯ. Лиза, аккуратнее с чудесами, пожалуйста, узнает твой штабс-капитан, поотрубает всем раненым окаянные чудесные отростки.
ЛИЗА. У новенького и размер мой.
АНЯ. А лицом как?
ЛИЗА. Не разглядеть. Главное, ещё жив и уже любим, остальное прирастёт чем-нибудь да как-нибудь.
АНЯ. Держу пари, чудо звать Никодимом?
ЛИЗА. Аминь.
АНЯ. Как же, как же, наслышаны от старшей сестры, по-пушкински точнёхонько: вознёсся выше он головкой непокорной Александрийского столпа.
МАША. Вас убить мало, пошлячки. Скабрезные тётки…
ЛИЗА. У меня же печений коробочка, заначка же! Самое время насладиться.
АНЯ. Порою, оторопь берёт, раненых, рискуя жизнью, здоровые выносят из-под огня, мы тут их отбиваем у смерти, чтобы, что? чтобы отправить обратно, на смерть. Чем мы занимаемся? Поставками мяса на стол людоедам?
ЛИЗА. Фу на тебя, Аня, не можешь просто ценить жизнь, что ли, не вдаваясь в подробности.
МАША. Не хотела бы я обратно в Пруссию. Такая досада видеть там всё. Ехали мы там как-то в автомобиле по шоссе из Лыка в Граево, где был расположен свежий четвёртый Финляндский полк. По обе стороны трёх-четырёхэтажные прекрасно отстроенные дома такого захолустного городишки. Нарядные магазины, отличные рестораны и пивные с зеркальными окнами.
ЛИЗА. Жуй, Аня, залежалое печенье от Филиппова и мечтай о мужских чудесах для невинных милосердных девиц.
МАША. Между домами сады, огороженные от улицы красивыми художественные решётки. Зелень и цветы на каждом шагу. На выезде из города начинались поля, прекрасно обработанные, такие же холёные, как город. Поражал переход от деревни к городу, никаких покосившихся заборов, ям, навозных куч, мусора. Ни один кусочек земли не пропадал. Гладкое, как паркет, германское шоссе оборвалось на границе. Автомобиль то буксовал в зыбучем песке, то застревал в грязи, из которой выползали тощие голодные свиньи, с таким глубоким равнодушием ко всему миру, что оторопь брала: зачем мы живём, воюем, любим. Вместо каменных домов – убогие лачуги, вместо тучных полей – жалкие полоски песчаной надельной земли. Одна земля, а как две планеты! Такая мучительная боль за нашу державу. Стыд и совесть, и любовь, вкупе, убийственны. Не желаю опять того переживать, не хочу в Пруссию.
АНЯ. Хочешь, не хочешь, мы не выбираем.
ЛИЗА. Хоть где, хоть как, мы всего лишь сёстры милосердия.
МАША. Да ещё с фамилией Родины. Обязывает, куда денешься.
АНЯ. А сколько было радости, цветы, фейерверки, мол, ура, да здравствует война. Только сама война отрезвила меня до такой степени, хоть в большевики подавайся.
МАША. И меня.
ЛИЗА. И меня.
АНЯ. Но рукопожатие Государя! Девятого апреля он приехал во Львов, одиннадцатого он должен был посетить госпиталь. Нас, конечно, готовили к встрече.
ЛИЗА. Да всех, кто здесь, по всем фронтам, никто не хочет воевать ни за что, погибать ни зачем.
АНЯ. Солдаты при первом удобном случае, хлоп и штык в землю.
МАША. Государь, похоже, сильно ошибся, начав войну. Или кто-то за его спиной нарочно обманул его, какой-нибудь хлыст.
АНЯ. Нас учили, как себя держать, делать не реверанс, а поясной поклон, не целовать руку. И тут кто-то сообщил, что Государь неожиданно уезжает и не успеет побывать у нас. Огорчились все ужасно. И тут подъезжает кавалькада автомобилей! Оказывается, Государь прислал их за врачами и сёстрами, чтобы мы могли ему представиться на вокзале и проводить.
ЛИЗА. Офицеры, я слышала, отправляли к Распутину убийц из своей среды, докатились, до чего довёл. Живуч, как все брюзжат, до невозможности, дьявол! Но, девочки, мы – сёстры милосердия, не наше дело обсуждать.
МАША. Рассуждать-то мы можем?
ЛИЗА. Я меньше по времени на фронте, чем вы, не так ожесточена, что ли.
АНЯ. Ну, мы все уже были при параде, оставалось сесть и ехать. Нас провели на перрон. Старший врач всех расставил: доктора впереди, сёстры позади. Вышел Великий Князь Николай Николаевич, боже, какой же он большой!.. приказал сёстрам выйти впереди врачей, встать вдоль дорожки. Моментально, мы, счастливые, двадцать сестёр, сомкнулись в одну шеренгу. Все молчали, но волновались страшно. И вот из комнат вышел Государь. Мы низко поклонились.
МАША. Кипяток остывает.
АНЯ. Государь шёл медленно, останавливался перед каждой сестрой. Ему называли фамилию, и он подавал руку. Рядом со мной стояла сестра с Георгиевской медалью, он поинтересовался. Дальше стояла одна очень нервная девушка, запамятовала фамилию, она не выдержала и поцеловала руку! Государь ничего не сказал, но слегка её одёрнул. Затем он встал на площадку вагона, мы подошли ближе. Он был в защитном. Небольшого роста, в гимнастёрке, такой скромный, но чудный! Какие у него были глаза – добрые, вдумчивые, но грустные.
ЛИЗА. Вдруг мы видимся в последний раз. Сестрицы мои… Не хочу расставаться!
МАША. Какая разница, поубивает вместе или поврозь, на войне, как на войне.
АНЯ. Когда мы подошли, он сказал: «Благодарю всех вас за вашу работу!» Поезд тронулся. Мы долго стояли молча и смотрели на удаляющийся поезд. Но надо было спешить в госпиталь, где не оставалось ни одной сестры. Каждая из нас в своей руке чувствовала Его пожатие. Я боялась до чего-нибудь дотронуться своей рукой, она была не частью меня, а чем-то священным! Несколько дней прошло, пока мы пришли в себя. Грустный взгляд Государя нас преследовал. Мы молились и шептали: «Господи! Помоги Государю!».
МАША. Помоги всем нам.
АНЯ. Как же хотелось бы вернуться в тот апрель.
ЛИЗА. Мы месяц, как встретились, работаем вместе, а поговорить было некогда. Теперь расстаёмся, быть может, навсегда.
АНЯ. Пора.
МАША. Лиза, будь умницей.
ЛИЗА. Хватит меня воспитывать, я уже большая.
МАША. Прости. Прощай. (Обнимает Лизу.)
АНЯ (присоединяясь к сёстрам). Прощай. Прости.
ЛИЗА. Сёстры мои… родненькие… 


ХОР.
Ой, боже мой, боже, зачем же германец, зачем объявил нам войну.
Ой, боже мой, боже, зачем же германец, зачем объявил нам войну.
С женой молодою меня разлучили, забрали меня на войну.
С женой молодою меня разлучили, забрали меня на войну.
Лежим мы в окопах в сырых во глубоких, от часу до часу ждём бой.
Лежим мы в окопах в сырых во глубоких, от часу до часу ждём бой.
Как вдарят с орудий, сердечко забьётся, от часу до часу ждём смерть.
Как вдарят с орудий, сердечко забьётся, от часу до часу ждём смерть.
Убьёт, - похоронят во братской могилке и чуть прикопают землёй.
Убьёт, - похоронят во братской могилке и чуть прикопают землёй.
Придёт же священник на братскую могилку, он «Вечную память» споёт.
Придёт же священник на братскую могилку, он «Вечную память» споёт.
И вырастут дети. И спросят у мамы: ой, где же наш папа родной?
И вырастут дети. И спросят у мамы: ой, где же наш папа родной?
А мать отвернётся, слезою зальётся: ваш папа убит на войне.
А мать отвернётся, слезою зальётся: ваш папа убит на войне.
Ой, боже мой, боже, зачем же германец, зачем объявил нам войну.
Ой, боже мой, боже, зачем же германец, зачем объявил нам войну.


ЭПИЗОД 5. Изба Петра. Типичное убранство деревенской избы. Единственное отличие: везде расставлено, разложено, размещено разнообразное оружие, производства разных стран: ружья, винтовки, ножи, пистолеты, кастеты, сабли, арбалеты и т.п.. Пётр вынимает из печи, обёрнутый в полотенце котелок с кашей, ставит на стол.

ПЁТР (достаёт миски, ложки, ломает хлеб, складывая на доску). Каша по-пластунски.
НИКОДИМ. Как это?
ПЁТР. Вот станешь законным снайпером-пластуном, тогда я тебе всю нашу кухню открою и все мои личные приправы покажу. Если станешь.
НИКОДИМ. Стану. (Разглядывая оружие.) Трофейные. Маузер, что ли…
ПЁТР. Восьмимиллиметровая винтовка системы Манлихера образца 1895 года. С трехкратным оптическим прицелом фирмы "Райхерт". А слева стоит та же винтовка с пятикратным прицелом берлинской фирмы Р. Р. Фус. Вот так с ней управляться надо. (Подходит, демонстрирует, как заряжается магазин.) А вон там, у окна, семи–девяносто двухмиллиметровая винтовка Маузера образца 1898 года и того же калибра охотничья винтовка Маузера образца 1908 года. Прицелы те же, германские. А справа две английские снайперки: семь и семьдесят один миллиметр - винтовка Ли-Энфилд номер 3 Мк1*(Т) с прицелом трехкратного увеличения и номер 4 (Т) с прицелом той же кратности, но с несколько увеличенным полем зрения.
НИКОДИМ. С ума сойти, я ж всего не выучу. Ох, а ножи-то, ножи какие! И вот всем этим я буду владеть?!
ПЁТР. Покушаем, отдышимся и приступим к занятиям. Я ж такой же деревенщина, как ты, да ничего вроде набил руку. Армия – великая школа, а я в ней с девятьсот пятого, с японской, считай, десять лет. Опять же с кубанскими казачками разума набирался. Ещё наговоримся.
НИКОДИМ. А это чего? (Подходит к полке под образами, где стопками лежат погоны.)
ПЁТР. Это трофеи. Надо же доказывать командованию, что ты победил столько-то - столько-то врагов. Не до всех убиенных, конечно, добираешься, но всё же.
НИКОДИМ. Ну, правильно, не отрезать же врагам головы, погоны легче таскать.
ПЁТР. Засветло идём в секрет.
НИКОДИМ. Сесть-то можно?
ПЁТР. Будем убирать одного германского снайпера вчистую, под корень. Довелось убивать человека? Да садись уже, садись.
НИКОДИМ (усаживается за стол). А драться, как вы, с приёмчиками, научите, господин унтер-офицер?
ПЁТР. Я спросил: убивал людей?
НИКОДИМ. Никак нет. Но германца убью, не задрожу.
ПЁТР. Вон оно как. Зови меня Петром. Но слушать меня не как сейчас – вполуха, а со всем своим урождённым пониманием, всей утробой даже. Понял?
НИКОДИМ. Жрать охота.
ПЁТР. Ох, чую, намаюсь я с тобой…
НИКОДИМ. А могу я на улице покушать? Придавливает здесь как-то.
ПЁТР. Бери, что хочешь, и ступай.
НИКОДИМ. Благодарю. (Уходит с едой.)
ПЁТР. Ладно, всему свой черёд. Станет воином, если успеет. Поёт, что ли, вприкуску… (Выглядывает в окно.) Присоединяюсь! (Уходит с едой.)


ЭПИЗОД 6. День. Госпитальная палатка. Сбоку, на лавке, сидят Морозов и Долгов, едят кашу из мисок.

МОРОЗОВ. Как люди, из мисок кушаем.
ДОЛГОВ. Как-то так, да всяк не люди.
МОРОЗОВ. Опять заводишь политическую шарманку? Точно когда-нибудь получишь.
ДОЛГОВ. От кого?
МОРОЗОВ. От меня.

Из-за палатки входит Косяков, ест на ходу кашу.

КОСЯКОВ. Ну, мужики, ну, дела! Наш-то парень, думали, всё, каюк, никак не откачать, бросили. И вдруг с неба ястреб падает, прямо ему на лицо. И всё! Очнулся!
МОРОЗОВ. Как так?
КОСЯКОВ. Разобрались, оказывается, кто-то ястребка подстрелил, да не насмерть, тот и спикировал, как смог, и когтями в лицо нашему парнишке вцепился, тот и вернулся к жизни. Кто сказал, что Бога нет? А! То-то. Тут, возле этих докторов столько чудес совершается, только запоминай, а сумеешь записывай, самым великим сказителем объявят.
ДОЛГОВ. И вруном.
МОРОЗОВ. Так правда же.
ДОЛГОВ. Кто поверит.
КОСЯКОВ. Да плевать, верят, не верят, а парень-то ожил. Чего вы в закутке сопли жуёте, пошли на люди, такого навидаешься-наслушаешься…
ДОЛГОВ. В окопах тоже не скучаем.
КОСЯКОВ. Да ну вас. Скоро обратно поеду, за новой партией парней, могу захватить. Не засиживайтесь тут. (Уходит.)
МОРОЗОВ. Точно божий промысел. Надо же так-то человека к жизни вернуть!
ДОЛГОВ. Кулаками помахать, оно, конечно, дурное дело не хитрое. Для рукопашной силы побереги. А вот думалку хоть иногда включать надо, Демид. За эсэров ничего не скажу, они совсем на голову слабые, всех готовы расстрелять да на вилы поднять, дурные, точно. А вот те, что большевики, они как-то почеловечнее кажутся.
МОРОЗОВ. Ох, люблю ячневую кашу, иной раз душу за добавку готов заложить.
ДОЛГОВ. У большевиков как-то чаще миром получается.
МОРОЗОВ. Откуда мир у них, всем только бы революцию забабахать.
ДОЛГОВ. Да я не про то, революцию, правда, всем подавай, лишь бы царизму кровь пустить, я про принятие решений. Они миром пытаются обговорить, обсудить, сделать выводы, голосуют.
МОРОЗОВ. Придумали войну господа стоеросовые, на свои зажравшиеся бошки. Оставались бы мужички по домам, пахали, сеяли, приворовывали, били бы друг другу хари по праздникам, и – вся любовь. Так ведь нет, согнали всех в кучу, назвали армией и что? Ну, постреляли, ну, порукопашничали, а между тем времени-то вон сколько. От того и болтовня, и придумки всякие. Одним революцию, другим собрание, третьим лишь бы погулеванить с песнями-танцами да с грабежами-убийствами. Разве так можно жить, чтоб самим из себя злобу вытаскивать.
ДОЛГОВ. Так ежели она есть.
МОРОЗОВ. Кашу жри! Мало ли, что в человеческой утробе? И злобы, и доброта, и ересь, и святость, и какой только хрени в нас нет. Куда денешься, раз так Бог устроил. Но ведь не значит же, что какую-то змею из этого клубка особо прикармливать. Понимаешь?
ДОЛГОВ. Думаешь, я против домой вернуться? Очень даже не против. По мне, штык в землю и – хорош.
МОРОЗОВ. Вот и не гунди.
ДОЛГОВ. За что воюем-то, умник? Кого защищаем? От кого? Зачем?

Из-за палатки выходит Зорин.

ЗОРИН. Приятного аппетита.
МОРОЗОВ и ДОЛГОВ (поднявшись). Здравия желаем, ваше благородие!
ЗОРИН. Да ешьте-ешьте.
ДОЛГОВ. Мы уже почти поели, обратно пора, на позиции.
МОРОЗОВ. Разрешите идти?
ЗОРИН. Ступайте. Только, ребята, аккуратнее с беседами вслух, можете попасть под раздачу.
МОРОЗОВ. Так точно!
ДОЛГОВ. А вдруг пряники тоже раздадут, а нас рядом не окажется.
ЗОРИН. Долгов?
ДОЛГОВ. Я.
ЗОРИН. Морозов?
МОРОЗОВ. Я.
ЗОРИН. Всё хочу спросить, чего вы везде и всюду вдвоём?
ДОЛГОВ. Свояки – мы, господин штабс-капитан.
МОРОЗОВ. Можно сказать, братья.

Из-за палатки выходит Лиза.

ЛИЗА. Господин Зорин, вы меня искали?
ЗОРИН. Да-да, Елизавета Всеволодовна, был вызван в штаб полка.
ДОЛГОВ. Так мы можем идти?
ЗОРИН. Ступайте.
МОРОЗОВ. Сестричка, у вас не кашевар, а просто ангел небесный! (Уходит.)
ДОЛГОВ. Точно, с такой кашей можно жить да жить, ну, и по ходу парочку-тройку воинских подвигов совершить. Желаем здравствовать. (Уходит.)
ЗОРИН. Лизонька…
ЛИЗА. Здравствуй, милый. Прости, убегаю. Сообщили, наш обоз артиллерия расстреляла, а там мои сёстры!
ЗОРИН. Спаси, Господи!
ЛИЗА. Прости, прощай.
ЗОРИН. Мы же увидимся сегодня?
ЛИЗА. Не знаю.
ЗОРИН. На нашем месте, любимая…
ЛИЗА. Не сегодня. Нет. (Уходит.)
ЗОРИН. А поцелуй… Тьфу ты, Зорин, совсем очумел, какие ей сейчас поцелуи. Да уж на войне, как на войне, не знаешь ничего, воспринимаешь только, что уже случилось. Бог мой, пощади девушек, они на мужской войне, они не виноваты.

Возвращается Лиза.

ЛИЗА. Прости, дружочек, я груба.
ЗОРИН. А я бестактен. Как жаль, что война, мы с тобой были бы так счастливы…
ЛИЗА. Не стрясись война, мы не встретились бы.
ЗОРИН. Перебил, прости. Вернулась зачем-то, что-то забыла?
ЛИЗА. Да, поцелуй.


ЭПИЗОД 7. День в лесу. Слышен близкий артобстрел. Неподалёку пожар. Из-за деревьев выходит Аня, пострадавшая от взрыва артиллерийского снаряда, с трудом ориентируясь.

АНЯ. Мама… Мамочка… (Падает.). Иду, иду. (Теряет сознание.)

Рядом с ней из травы поднимается Снайпер, в маскировке, с пистолетом.

СНАЙПЕР. Доннер-веттер… (Прислушивается, прячется в траву.)

Из-за деревьев выходит Маша, тоже пострадавшая от взрыва артиллерийского снаряда, но в сознании.

МАША. Аня… Аня, где ты? Сестрёнка… сестрёночка родненькая. Аня? Анна! (Подбегает к Ане, осматривает.) Анечка, Анечка, очнись, я здесь. Куда тебя, куда?
АНЯ. Что? Маша… Мне дурно, больно…
МАША. Где больно, где?
АНЯ. Везде. Всё, всё одна боль.
МАША. Ты ранена?
АНЯ. Не знаю.
МАША. Соберись, соберись, миленькая, надо осмотреть.
АНЯ. Что это? Что?

Из травы поднимается Снайпер.

СНАЙПЕР. Es ist Krieg.
МАША. Ох.
АНЯ. Как? Вы кто?
МАША. Германец он, германец.
СНАЙПЕР (вынимает пистолет). Auf die Knie.
АНЯ. На колени?
МАША. Auf die Knie fallen? F;r nichts. (Встаёт во весь рост.)
АНЯ. Мы – сёстры милосердия! Красный Крест… Rotes Kreuz!
СНАЙПЕР. Auf die Knie!
АНЯ. Да ни за что. Помоги, Маша. (Встаёт во весь рост.)
СНАЙПЕР (после паузы). Verdammt, M;dchen. Verdammt. Herrgott... (Уходит.)
МАША. Наш обоз попал под артобстрел. Куда идти? Не знаю. Я тебя по следу нашла. Быть может, обратно?
АНЯ. Маша, мы живы.
МАША. Думаешь? Посмотрим…


ЭПИЗОД 8. Двор дома Петра. Пётр и Никодим одеты и вооружены.

ПЁТР. Как?
НИКОДИМ. Норма.
ПЁТР. А ну, попрыгай.
НИКОДИМ. Как?
ПЁТР. На месте, прыг-скок.
НИКОДИМ. Что я, заяц…
ПЁТР (перехватывает на излом руку Никдима, поставив его на колени). Кончилось «вась-вась», щенок, я сказал – ты сделал. Ферштейст ду?
НИКОДИМ. Яволь, хер унтер!
ПЁТР. Бирюльки забудь.
НИКОДИМ. Пустите!
ПЁТР (отпустив). Боец! Повторить поставленную задачу.
НИКОДИМ. Схорониться, где вы прикажете, и выжидать, покуда германец не выдаст себя.
ПЁТР. И?
НИКОДИМ. И? Чего «и»? А! И пристрелить его к германской матери.
ПЁТР. Что после того?
НИКОДИМ. Короткими перебежками, используя рельеф местности, менять местоположение, согласно заранее оговорённому маршруту.
ПЁТР. Ишь ты, шпаришь, как по писаному, молодца тебе за это. Помни о минном поле на подступе к нейтралке. Нейтральная полоса – это тебе не шишками швыряться. Так только говорится, что она ничья, на самом-то деле она общая, для всех, вот все в ней и делают, что хотят, закладывают подляны противнику.
НИКОДИМ. Ещё она священная, там нельзя воевать.
ПЁТР. Для воина есть всего одна святая заповедь – исполнить приказ, не рассуждая. И хлебалом не щёлкай по сторонам, чтоб не выдать себя, уж этот-то не промахнётся, будь покоен.
НИКОДИМ. Не буду. И сам не промахнусь. А если бы вы ещё и винтовочку фирменную с прицельной хреновиной для меня не пожалели…
ПЁТР. С оптическим прицелом свыкнуться надо, из самой винтовки надо не одну пробную пулю выпустить. Будешь покуда ходить с тем ружьём, к которому привык, и – без возражений. Твоё дело – осторожность, не высовываться, не лезть вперёд меня. Ты покуда подмастерье. Вопросы?
НИКОДИМ. Откуда вы, господин унтер-офицер, уверены, что мы расположимся как раз в том месте, где надо.
ПЁТР. Опыт, Никодим. Чего и тебе желаю. Сначала собираешь данные о результатах стрельбы снайпера, потом обмозговываешь, ищешь повторы, прикидываешь расстояние, время. Не гони лошадей, парень, всему научишься. Главное на сегодняшний день для тебя: не подставиться снайперу и самому не промахнуться, если подвернётся шанс. Попрыгай, сказал, чтоб ничего в одежде не гремело, не звенело!
НИКОДИМ (прыгая). Я ж потомственный охотник, знаю, небось, как надо, господин унтер-офицер.
ПЁТР. Молодца. Сказал же, называй меня по имени, звание долго выговаривать. Запоминай, там будет не до разговоров. Ляжешь за бугорком, взглядом ощупывая подробно редколесье. По прямой от тебя будет разбитый снарядами амбар, без крыши. Я расположусь там на полу сеновала, за дверью, болтается там на одной петле. Основное внимание уделяй деревьям, любит фриц прятаться в кронах. За германское пополнение ничего не скажу, не изучил. Ну, молча, рысью, за мной, марш.

Пётр и Никодим убегают в темноту.


ЭПИЗОД 9. Светает. Со стороны поля слышится артиллерийская канонада. Никодим лежит без сознания. приходит в себя, отползает, осматривает местность. Среди леса, по болоту, бежит Пётр, перепрыгивая с кочки на кочку.

НИКОДИМ (выбегая). Петро! Я здесь!
ПЁТР. Бери вправо, здесь мины! (Резко останавливается, наступив на мину.) Уходи!
НИКОДИМ. А ты?
ПЁТР. Я на мину наступил.
НИКОДИМ. Ну, так отступи.
ПЁТР. Дурак ты, паря. Отступлю, взлечу. Уходи.
НИКОДИМ. Забоялся я. Из-за меня ты, да?
ПЁТР. На случай смерти в чемоданчике под лежаком всё упаковано, записка там.
НИКОДИМ. Ты же с пути свернул, чтоб меня перехватить, да?
ПЁТР. Уходи аккуратно, не ломись, как лось, нам шуметь нельзя.
НИКОДИМ. Прости, Пётр… моя вина…
ПЁТР. На войне виноватых нет, все дураки, до одного, от обозного до генерала. Ничего было начинать, нечего было подчиняться. Всё, паря, тут снайперы шастают, вали.
НИКОДИМ. Прости, ради Бога, прости!
ПЁТР. Бог простит, а я тем паче. Всё. Простою, сколько смогу, чтоб ты подальше ушёл. Могут и снайперы подстрелить. Жалко винтовочку мою, но лучше не дёргаться. Подбери там себе…
НИКОДИМ. Не могу оставить.
ПЁТР. Не валяй дурака. Давай, Никодим, поживи, сколько сможешь. А лучше живи долго, за всех нас, погибших. Слышь? Рядовой Пруха, бегом, марш!
НИКОДИМ. Есть. (Убегает.)
ПЁТР. Что, Господи, ждёшь меня? Скоро буду, обожди чуток, пусть напарник подальше отбежит, ага? Давай, паря, жми. Что? Заяц? Точно. А вот справа. Слышь, Господи, не против, ежели я к тебе не один явлюсь, а с германцем. Попробуем без упора…


ЭПИЗОД 10. Рассвет. Тишина. Никодим выходит к опушке. Слышен взрыв.

НИКОДИМ (плача). Пётр… господин унтер… Чёрт! (Падает в траву, откатывается.) Попал. (Нащупывает лёгкую рану в руке). Хорошо, в левую. Снайпер. Винтовка… куда я её… винтовочка моя, сучка драная, бросила хозяина, дрянь. Мамочка рОдная! (Замечает на ноге притороченный боевой нож, вынимает). Дорогой ты мой! Не заметил, прости, совсем перетрусил. Господи, как совестно-то… трус, трус, трус. Хорош… хорош! Ничего-ничего, уже всё перебоялся. Ни хрена, мы даром не сдаёмся. Держись, Кодя, держись, ты выйдешь к нашим, выйдешь… гад, сволочь, трус паршивый! Ты же Пруха, у тебя жизнь вся – одна пруха, ничего не бойся. (Отбегает к лесу, прислоняется к дереву.) Отдышись и заткнись, Кодя, и зырь вокруг, и слушай… зырь и слушай, слушай и зырь… заткнись. (На голову падает сломанная ветка, глядит вверх.)

С обратной стороны ствола спускается Снайпер-2. Никодим даже дёргается, чтобы убежать, но сдерживается. Достав нож, Никодим поджидает противника. Снайпер-2 спускается на землю, замирает, прислушивается. За спиной Снайпера-2 появляется Никодим. Снайпер-2, почувствовав угрозу, опаздывает с реакцией.

НИКОДИМ (убив). Первый… первый мой… первый. Держись, Кодя… Ну-ка, оботри лезвие. Об него оботри, себя не пачкай, его кровь. Молодца тебе за это, Никодим. За унтера моего, за Петра… Теперь пошёл отсель, пошёл намётом. Стоять. А винтовочку прихватить? (Берёт винтовку Снайпера-2, осматривает, вынимает обойму.) Восьмимиллиметровая винтовка системы Манлихера образца 1895 года с пятикратным прицелом берлинской фирмы Р.Р.Фус. (Разряжает.) Вот так с ней управляться надо. (Заряжает.) Спасибо, господин унтер-офицер, за науку, успели. И тебе, батя, спасибо, ох, спасибо. Борони нас всех Бог. (Прихватывает подсумок с обоймами, срезает погоны со Снайпера-2.) Ну, спи с миром, германец. Твоей войне конец. Привет Петру. (Уходит в лес.)


ЭПИЗОД 11. День. Траншея. Евдокимов и Ряписов едят из котелков.

ЕВДОКИМОВ. Совсем тихо.
РЯПИСОВ. Война войной, брат, а обед по расписанию.
ЕВДОКИМОВ. Слышь?
РЯПИСОВ. Хорош прислушиваться, дай роздых жизни. Ты с детства такой, ни одного мига спокойно, всё тебе неймётся. Мало от мамани получал на орехи? Отец ремни все изорвал о твою задницу.
ЕВДОКИМОВ. Зато она теперь бронебойная, огнеупорная, непромокаемая. Дядя Боря с тобой явно не доработал, или лишнего по голове лупасил, большевик недоделанный.
РЯПИСОВ. Не начинай.
ЕВДОКИМОВ. Слышь? Стон слышишь?
РЯПИСОВ. Где?
ЕВДОКИМОВ. Да за бруствером.
РЯПИСОВ. Точно.
ЕВДОКИМОВ. Глянешь?
РЯПИСОВ. Не, я кушаю.
ЕВДОКИМОВ. Борони, Боже, гляну. (Вползает на бруствер.) Наш! (Ползёт назад, втаскивая в окоп за ноги тело Петра, голову которого поддерживает Никодим.)
ПРУХА. Держу голову, держу.
ЕВДОКИМОВ. Ошмётки одни…
РЯПИСОВ. Так это ж мертвяк!
НИКОДИМ. Это Георгиевский кавалер унтер-офицер Пётр Лапочкин.
ЕВДОКИМОВ. Пруха, ты!?
НИКОДИМ. Евдокимов. Прими Петра, а мне спать… спать.
ЕВДОКИМОВ. Судьба наша, Ряписов, покойников таскать.
РЯПИСОВ. Смотри-ка, храпит. Значит, точно живой.
НИКОДИМ. Боль… (Заваливается на бок.)
РЯПИСОВ. Так он же ранен!
ЕВДОКИМОВ. А ну, потом дожрём, в госпиталь его, живо!


ЭПИЗОД 12. Утро в госпитальной палатке. Неяркое освещение от керосинок. За рабочим столиком читает Лиза. Ряд лежанок со спящими раненными различной степени тяжести. На одной из них, у самого входа, просыпается легкораненый Никодим. Он просыпается от стонов и выкриков спящего рядом Суходрева, с перевязанной головой.

НИКОДИМ. Сестра?
ЛИЗА. Вам не надо садиться, вам лучше лежать.
НИКОДИМ. Мне лучше выписаться. Рана же лёгкая, долечусь травами с корешками, я же родом из леса. И сосед покоя не даёт, кричит и кричит, так и хочется прибить.
ЛИЗА. Ему больно.
НИКОДИМ. Да я понимаю, просто мне-то нужна тишина.
ЛИЗА. Начальник госпиталя уже заглядывал, сходите к нему, думаю, отпустит, свободных мест не хватает.
НИКОДИМ. Хорошо, что спросил! И кричит, и кричит…
ЛИЗА. Ваш сосед - это наше общее чудо. Мы ж его буквально с того света сегодня встретили. Представляете, его снайпер подстрелил, в самый мозг, его отправили хоронить, а он выжил!
НИКОДИМ. Значит, доктор у нас хороший.
ЛИЗА. И доктор хороший, и Бог наш тоже хороший, жалеет солдат. А потом второе чудо с соседом. Из забытья его, решили, уже не выведем, даже на улицу вынесли, чтобы койку не занимал. И тут на лицо ему подстреленный ястреб упал! Когтями вцепился, и Суходрева как будто вырвал у смерти и вернул к жизни.
НИКОДИМ. Ну, да, чтобы было кому в окопе умереть, там наше солдатское место. Но так-то бы чудо, конечно. Ястреб, говорите?
ЛИЗА. Говорят, я не разбираюсь.
НИКОДИМ. Не кричит, так стонет. С ястребком история сегодня случилась, где-то в районе двух пополудни?
ЛИЗА. Точно.
НИКОДИМ. Надо же, снайпер убил, снайпер воскресил, а вы говорите: Бог. Богу делать больше нечего, чтоб с солдатами возиться, у него там своих, божьих дел невпроворот, а мы тут сами с собой должны разбираться. Должны-то должны, да только кому, когда некому.
ЛИЗА. Не понимаю.
НИКОДИМ. Пойду. Вещи на выход у вас потом просить?
ЛИЗА. Нет, есть сестра-хозяйка, вам подскажут.
НИКОДИМ. А ведь крикун - мой крестник. Это я подстрелил того ястребка.
ЛИЗА. Ого!
НИКОДИМ. Жалел ещё, что подранил, а не убил, по тому, как он слетал с неба на землю, заметно было, что ещё мучается жизнью. Как этот крикун!
ЛИЗА. Суходрев, милый, хорошо, что ты жив, но зачем же так кричать.
НИКОДИМ. Соболезную вашим трудам. Правду говорят, что сёстры милосердия на войне добровольцами?
ЛИЗА. Естественно. Зачем вы его, ястреба, за что?
НИКОДИМ. На войне не рассуждаешь, приказ исполняешь. Так было надо. А кому было надо, того тоже потом, только его с того света встречать уже не придётся, разнесло в клочья. Пойду. Будьте здоровы, сестричка. Вы хорошая. И красивая барышня.
ЛИЗА. Спасибо.
НИКОДИМ. За природу и воспитание благодарить родителей надо. Жаль, мы не ровня. Прям, чую, всю жизнь носил бы вас на руках. Не чую, знаю. Прощайте.
ЛИЗА. Постойте! Поцелуемся.
НИКОДИМ. Как? В губы, что ли?
ЛИЗА. Да.
НИКОДИМ. Господи, благослови.

Поцелуй.

ЛИЗА. Будет.
НИКОДИМ. У нас в губы только любимых целуют.
ЛИЗА. А я люблю. Людей люблю. Люблю жизнь. Идите.
НИКОДИМ. Не забуду. (Уходит.)
ЛИЗА. Какой непростой мужчина… И всё же, ястреб, что это значило бы… Суходрев, что же мне с тобой делать. Перебудишь мне тут всех. (Присаживается на кровать Суходрева, обнимает его, поглаживает.)
СУХОДРЕВ. Мама… маманя…
ЛИЗА. Такие герои, отважные бойцы, а в тяжёлую минуту зовут маму, почему же не папу. Ну, да, мама приласкает, колыбельную споёт. А я ваших колыбельных, солдат, не знаю. Пожалуйста, просто стони, но не кричи так. (Поёт.)

Дремлют плакучие ивы,
Низко склонясь над ручьем.
Струйки бегут торопливо,
Шепчут во мраке ночном.

Думы о прошлом далеком
Мне навевают они;
Сердцем больным, одиноким
Рвусь я в те прежние дни.

Где ты, голубка родная,
Помнишь ли ты обо мне?
Так ли, как я, изнывая,
Плачешь в ночной тишине?

Входит Никодим.

НИКОДИМ. Сестра… нет, сестричка… нет, Лиза!
ЛИЗА. Тшш…
НИКОДИМ. Поцелуй ваш… наш… Я света белого не вижу!
ЛИЗА. Так ведь ночь, что ж вы хотите.
НИКОДИМ. Утихомирился?
ЛИЗА Слава Богу.
НИКОДИМ. Мне мало.
ЛИЗА. Мне тоже.
НИКОДИМ. Ужели…
ЛИЗА. За мной.
НИКОДИМ. А штабс…
ЛИЗА. Тшш… Ступай осторожно, не шуми… за мной. (Уходит.)
НИКОДИМ. Радость ты моя… (Уходит за Лизой.)


ЭПИЗОД 13. День. Во двор деревенского дома входит Зорин.

ЗОРИН. Пруха! Эй!

Из дома выходит Никодим.

НИКОДИМ. Я, ваше благородие! Рядовой Пруха. Выписан из госпиталя, готовлюсь к вылазке.
ЗОРИН. Почему не доложился?
НИКОДИМ. Забылся, виноват.
ЗОРИН. О чём же задумался?
НИКОДИМ. За германского снайпера.
ЗОРИН. Ты один остался, ни подмоги тебе не могу прислать, ни вернуть в роту, без снайпера нельзя. Германца надо ликвидировать.
НИКОДИМ. Так точно.
ЗОРИН. Как сам?
НИКОДИМ (подаёт срезанные погоны германцев). Вот. Должно быть семь погон с германцев.
ЗОРИН (приняв погоны). Я про здоровье спросил.
НИКОДИМ. К бою готов.
ЗОРИН. Семь погон.
НИКОДИМ. Все семь снайперов, что попались под руку. Господин унтер-офицер насчитал ихнее подкрепление. Покуда не пришлют новое, тот тоже один остался.
ЗОРИН. Мне доложили, Лапочкин на мине подорвался. Как же так, опытный вояка. Погоди, не понял, почему трофеи Лапочкина у тебя?
НИКОДИМ. Это мои трофеи, личные.
ЗОРИН. Твои? Ты один убрал семерых?
НИКОДИМ. Так вышло.
ЗОРИН. За полдня, я смотрю, Лапочкин успел тебя многому научить. И сам ты, похоже, молодец. Будешь представлен к Георгию. Хотя за семерых в одном бою, да ещё в первом, по справедливости, следовало бы наградить полным бантом. И тут же отправить домой, рожать наследников.
НИКОДИМ. Моя вина, господин штабс-капитан. Пётр на меня отвлёкся, пока я блажил со страху, вот и наступил на мину. Его смерть - моя вина.
ЗОРИН. Вернуть долг мечтаешь.
НИКОДИМ. Не мечтаю, господин штабс-капитан, а прикидываю, как лучше управиться.
ЗОРИН. Не кори себя, боец, на войне виноватых нет, потому что все воины на фронте, а все виноватые в тылу. Отдыхай, думай. Впереди, похоже, долгая война. Хотя она, по моему разумению, просто вечная. Это напоминает последние слова отца мне. Он сказал, сынок, я любил тебя до твоего рождения и буду любить после своей смерти, даже, если наша совместная жизнь была непреходящим кошмаром. (Уходит.)
НИКОДИМ. Для нас может и долгая, но не для германца. Не беспокойся, господин унтер-офицер Пётр сын Матвеев Лапочкин, подгоню я тебе компанию, не сомневайся, не германец, так сам явлюсь. Без вечности нам куда же, все там будем. Или все мы уже в ней. 


ЭПИЗОД 14. Около изгороди городской усадьбы, где расположен штаб полка, вдалеке от ворот, стоит Евдокимов. Из ворот выходит Косяков.

ЕВДОКИМОВ. Косяков, ты, что ль?
КОСЯКОВ. О, здорово. Чего здесь?
ЕВДОКИМОВ. Погляжу, ты везде свой.
КОСЯКОВ. Так я ж главный труповоз полка, понятно, что нарасхват.
ЕВДОКИМОВ. Не понял?
КОСЯКОВ. Ты-то чего ошиваешься на глазах у начальства?
ЕВДОКИМОВ. Погода дурацкая, за день и осень тебе, и лето, того и жди снег пойдёт.
КОСЯКОВ. Убивает всех, хошь господ, хошь рабов, а родственники, друзья имеются почти у каждого, вот из меня и сделали справку, как начальник штаба полка сказал: ты у нас, Косяков, бюродерансинеман, то есть справочное бюро. Приказали всех убиенных именовать и записывать. Наши, поморы, народ грамотный. Не знаю, чему больше огорчаться, быть вещим вороном или тому, что не с вами, в окопах.
ЕВДОКИМОВ. Ряписова поджидаю. Полевой суд, оказывается, в усадьбе этой же, как и штаб, расположился.
КОСЯКОВ. Суд!?
ЕВДОКИМОВ. Связался олух царя небесного с каким-то канониром Вавренюком, что ли, социал-демократ, кажется. Канонир, сказали, дерзко оскорбил особу его императорского величества, высказываясь против войны. А Ряписов, придурок, рядом стоял и не донёс.
КОСЯКОВ. Ну, за компанию, знаешь, и жид удавился, а уж против царя-то точно всю компанию пустят в расход.
ЕВДОКИМОВ. Думаешь или знаешь?
КОСЯКОВ. Чего ты, Евдокимов, за какого Ряписова колготишься?
ЕВДОКИМОВ. Брат он мне, наши матери – родные сёстры.
КОСЯКОВ. Так и живём, вроде все братья и сёстры, а на поверку – враги. Всё, пошёл я, дела. Ты, Евдокимов, вот, что, иди лучше отсюда, начальство лютует, на фронте-то, сам знаешь, сплошные конфузии, попадёшь в компанию, не заметишь. (Уходит.)
ЕВДОКИМОВ. Дела-дела, всем нужный человек… нужник. Небось, услышал про брата, труханул и – ноги.

Из ворот выходит Ряписов.

РЯПИСОВ. Брат!
ЕВДОКИМОВ. И?
РЯПИСОВ. Как ты узнал, где я?
ЕВДОКИМОВ. Что там!
РЯПИСОВ. Смилостивились. Приказали кровью смыть позор. А Вавренюка приговорили к расстрелу, прилюдно, на передовой.
ЕВДОКИМОВ. Ясно. (Избивает Ряписова по туловищу.)
РЯПИСОВ. Ох. Нет! Будет! Мы же братья!
ЕВДОКИМОВ. А я не тебя, это я твою социал-демократию. А вот за особу императорского величества – отдельно. (Бьёт.)
РЯПИСОВ. Убьёшь…
ЕВДОКИМОВ. За царя не стану. Но ежели ещё только просто услышу хоть шёпотом от тебя…
РЯПИСОВ. Прости, брат, всё, всё, хватит.
ЕВДОКИМОВ. Пошли отсюда. Живо!
РЯПИСОВ. Дышать нечем…
ЕВДОКИМОВ. А я тебе сейчас дыхалку подправлю.
РЯПИСОВ. Дышу-дышу, сам! (Уходит.)
ЕВДОКИМОВ. Не дай бог, услышу… (Уходит за Ряписовым.)


ЭПИЗОД 15. Засветло. Двор дома. Никодим одет и вооружён.

НИКОДИМ. Норма. А ну, попрыгай. На месте, прыг-скок. (Прыгает.) Повторить поставленную задачу. Схорониться и выжидать, покуда германец не выдаст себя. И? Короткими перебежками, используя рельеф местности, менять местоположение, согласно заранее продуманному маршруту. Ну, молча, рысью, марш. (Убегает в темноту.)


ЭПИЗОД 16. Утро. В кроне сидит Снайпер, целится. Палец плавно нажимает на крючок, винтовка едва заметно дёргается. Снайпер передёргивает затвор. Гильза падает в грязь. Снайпер достаёт из-за голенища нож, делает на прикладе зарубку.

СНАЙПЕР (шёпотом). Dreiunddrei;ig. (Спускается с дерева, осматривает землю, собирает отстреленные гильзы и кладёт их в мешочек, притороченный к поясу, шёпотом). Eins... zwei. Gut. (Убегает вглубь леса.)


ЭПИЗОД 17. Вечер. Опушка. Навстречу друг другу идут Лиза и Зорин.

ЗОРИН. Лиза!
ЛИЗА. Наконец-то! (Обнимает Зорина.) Соскучилась…
ЗОРИН. И я с ума сходил три дня… Как сёстры?
ЛИЗА. Обе живы-здоровы, хотя задело обеих.

Выстрел.

ЗОРИН (умирая). Лиза…
ЛИЗА. Да? Что… Зорин! Зорин… Ааа!.. Германец! Германец!!! Du hast meine Liebe get;tet!

Выстрел. С дальнего дерева падает подстреленный Снайпер. К Лизе подбегает, пригнувшись к земле, Никодим.

НИКОДИМ. Лиза, на землю!
ЛИЗА. Здесь снайпер.
НИКОДИМ. Уже нет.
ЛИЗА (обессилев). Зорин убит.
НИКОДИМ. Я пришлю за ним. Ползком отсюда, ползком.
ЛИЗА. Сил нет.
НИКОДИМ. Так-то вроде бы никого ихних больше не должно быть. Говорил же Лапочкин твоему штабс-капитану, нельзя на нейтральной полосе убивать, несправедливо. Возвращается же грех. Вернулось. Ладно, рискнём. И припёрлись два дурака как раз на нейтралку.
ЛИЗА. Кто два дурака?
НИКОДИМ. Вы-с, ваши благородия, вы-с.
ЛИЗА. Мы не дураки, Никодим, мы влюблённые.
НИКОДИМ. Великая разница. Что теперь-то. Иди на руки. (Подбирает Лизу.)
ЛИЗА (обнимая Никодима). Я не хочу жить.
НИКОДИМ. Умрёшь, не сомневайся, потом, как все. Что ж вы в лесу-то влюбляетесь, господа, разве ж негде больше.
ЛИЗА. Замолчи!
НИКОДИМ. Скукожься, прижмись ко мне, как можешь и не дёргайся. Ну, побежали. С Богом! (Убегает с Лизой на руках.)


ХОР.

Под ракитою зелёной
Солдат раненый лежал.
Он, стрелою прободёный,
Крест свой медный целовал.
Кровь лилась из чёрной раны
На истоптанный песок,
А над ним кружился ворон,
Чуя лакомый кусок.
Ты не вейся, черный ворон,
Над моею головой,
Я тебе да не поддамся,
Я солдат еще живой!
Пролетай ты, черный ворон,
К отцу с матерью родной.
Ты снеси им, черный ворон,
Мой поклончик слезовой.
А жене моей красивой —
Хоть платочек кровавой.
И скажи, чтоб не тужила,
Я женился на другой.
Я женился на другой —
На винтовке строевой.
Шашка свашкою была,
Со штыком венчался я.
Взял приданое большое —
Все германские поля.
Кручена струна пропела
Над моею головой,
Видно, смерть моя приспела,
Черный ворон, я, брат, твой...


ЭПИЗОД 18. Госпитальный сквер в городе. Аня, в больничной одежде, стоит у ограды, любуется местностью.

АНЯ. Надо же, как я соскучилась по городу! Кареты, балы, библиотеки, о, боже мой, кондитерские! Шары, шарики, цветы и, господи помилуй, мороженное! С кофе! Натуральным! Из зёрен! И печеньиц чуть-чуть, с орешками, коробочки две, три, шесть, больше мне не съесть.

Входит Маша, в цивильной одежде.

МАША. Наслаждаешься цивилизацией?
АНЯ. Тебя выписали?
МАША. Сама настояла. Меня же не задело.
АНЯ. Почему не в форме?
МАША. И ещё я уволилась.
АНЯ. Как…
МАША. Всё, я – гражданское лицо. Ура.
АНЯ. Тот прапорщик сбил тебя?
МАША. Он.
АНЯ. Маша, вы только вчера встретились.
МАША. А познакомились в четырнадцатом. В прошлом году, а кажется век просвистел в ушах и в душе. Ты хотела написать Лизе?
АНЯ. Но почему со мной не посоветовалась?
МАША. Мы близкие люди, но не единое целое.
АНЯ. Ты его любила и не призналась нам!?
МАША. Я его вчера пожалела. Может быть, когда-нибудь полюблю. Всё меньше друзей, всё боле врагов. Страх, ужас, духота! Что бы ни снилось, просыпаешься с улыбкой, хотя и по привычке, благодаришь Бога за новый день, оглядываешь вокруг, а везде люди, больные, нервные, изуродованные тела и души, конфликтные, капризные, мелочные, немытые руки, немытые души, засорённые умы, ты их раздражаешь, они тебя бесят – все друг другу враги, потому, как «друг другу» - это всего-то речевой оборот! Мы – враги. На ровном месте, ни за что, не почему…
АНЯ. Не печалься. Прощай, солнышко.
МАША. Мы уезжаем в Москву сегодня. Сёстры Родины опять расстаются, кто куда. Прощай, родная.
АНЯ. Где тебя искать?
МАША. Боюсь, на баррикадах. Мой прапорщик – большевик. Они же тебе нравились, помнится.
АНЯ. Ни за что. Я не хочу на баррикады, я хочу в кондитерскую.
МАША. Так и подумала. Прощай. (Уходит.)
АНЯ (вдогонку). Лизе я написала, обещали передать с нарочным! Теперь ещё напишу! И безе, разноцветных. А сейчас обед: овсянка, nice girl, привет из конюшни. Ах, Маша… радость наша. (Уходит.)


ЭПИЗОД 19. Опушка. По лесу осторожно идут Морозов и Долгов, с носилками.

МОРОЗОВ. Вон Зорин, видишь?
ДОЛГОВ. Носилки здесь оставим. Давай, брат, соберись с духом, чтоб одна нога здесь, другая там.
МОРОЗОВ. Да чего мы кроимся, сказали же, все их снайперы убиты, и вообще здесь нейтральная полоса.
ДОЛГОВ. Ну, сказали, и что теперь, гулянки здесь устраивать…
МОРОЗОВ. Ладно, я один схожу.
ДОЛГОВ. Не схожу, а сползаю, и не один, а оба. Поползли.

Морозов и Долгов ползут к трупу Зорина.

МОРОЗОВ. За ноги бери.
ДОЛГОВ. Лучше ползком протащим.
МОРОЗОВ. Ну, давай, я справа.
ДОЛГОВ. Ага.

Морозов и Долгов, ползком, тащат труп Зорина к лесу. Из травы, в маскировке встаёт германский Снайпер.

СНАЙПЕР (стреляет из пистолета в Морозова и Долгова). Eins und zwei. (Уходит.)


ЭПИЗОД 20. Зима. День, во двор деревенского дома входит Суходрев, с вещмешком и трёхлинейкой за спиной. Поднимается на крыльцо, толкает запертую дверь.

СУХОДРЕВ (стучит в дверь.) Господин унтер-офицер Пруха здесь?

На крыльцо выходит Никодим.

НИКОДИМ. И?
СУХОДРЕВ. Господин унтер-офицер, рядовой Суходрев для продолжения службы прибыл в ваше распоряжение. Не узнали?
НИКОДИМ. А, крестник. Долго же ты выздоравливал.
СУХОДРЕВ. Так точно, Полгода по докторам. Зато теперь готов по всей форме.
НИКОДИМ. Уверен?
СУХОДРЕВ. Так точно.
НИКОДИМ. Вон там капелюх на заборе, попадёшь?
СУХОДРЕВ. Разрешите приступить к стрельбе?
НИКОДИМ. Ну.
СУХОДРЕВ. С плеча или как?
НИКОДИМ. Да пуляй уже как-нибудь.
СУХОДРЕВ (сбросив винтовку, не целясь, сбивает шапку с забора.). Боец Суходрев стрельбу кончил. От, гад! (Вскидывает винтовку в небо, целится)
НИКОДИМ (подняв голову, видит в небе парящего ястреба). Отставить!
СУХОДРЕВ. Да как же!
НИКОГДА. Опустить ствол!
СУХОДРЕВ. Есть. Не люблю ястребов, всё лицо испоганили.
НИКОДИМ. Нечего подставлять.
СУХОДРЕВ. Я же ненарочно!
НИКОДИМ. Так же и с человеком. Понимаешь, что ты будешь стрелять в человека? Понимаешь. Зачем? За тем, что он враг. А как он стал врагом? Он же ненарочно.
СУХОДРЕВ. Что ж мне его жалеть?
НИКОДИМ. Ещё чего. Главное для снайпера не убить врага, а вывести противника из строя. Соображаешь? Снайперы не убийцы, мы – воины.
СУХОДРЕВ. Буду думать.
НИКОДИМ. Учись щадить жизнь и она тебя отблагодарит, по оконцовке, жизнь одна, одна на всех.
СУХОДРЕВ. Но лицо всё равно жалко.
НИКОДИМ. Тогда убей меня за нарушение личного внешнего вида, я же подстрелил того ястребка.
СУХОДРЕВ. Но вы же против воли, вам приказали.
НИКОДИМ. А что оно меняет для тебя?
СУХОДРЕВ. Ну, да.
НИКОДИМ. А вот тебе и другой урок. Лучше ранить. Мертвеца отодвинули в общую кучу и забыли. А с раненым, сколько возни! И криками-стонами всем соседям нервы вымотает, и первую помощь окажи, и в госпиталь доставь, и там выхаживай, почём, возможно, зря. Прикинь, сколько народу понадобилось для раненого, а сколько для трупа?
СУХОДРЕВ. Ишь как.
НИКОДИМ. Не боись за облицовку, людям всё равно, а бабы не за лицо любят, за всё остальное, так что, не переживай. А когда медалей да крестов навоюешь, вообще отбою не будет. Как в госпитале, пожалела, небось, какая?
СУХОДРЕВ. Ох! В самую точку попали, господин унтер-офицер. И она…
НИКОДИМ. Сестры наши, слава богу, милосердны, не все, конечно, но ведут себя с нами, окопниками, правильно, по-женски… а-то и по-ангельски, уж как получается.
СУХОДРЕВ. Вам тоже повезло?
НИКОДИМ. Ну, так… немного.
СУХОДРЕВ. Меня, признаться, наповал, в самое нутро жизни. Не убьют, разыщу. А убьют, тем боле. Покуда она тоже не оставит сей мир, на пороге того света ждать стану.
НИКОДИМ. И куда поведёшь, в райские кущи?
СУХОДРЕВ. Она скажет, мне лишь бы с ней, а там уж, как разрешится.
НИКОДИМ. Зацепила.
СУХОДРЕВ. Поразила.
НИКОДИМ. Засветло отправляемся в секрет. Германские снайперы опять разгулялись, будем их окорачивать. Морозно, а? Слышь, говорят, ты – певун?
СУХОДРЕВ. Бывает, когда поётся.
НИКОДИМ. Что-то знаешь новое, про нашу войну? Я слышал одну, очень она мне вошла в душу. Может, знаешь. (Напевает.) Ой, боже мой, боже, зачем же германец, Зачем объявил нам войну.
СУХОДРЕВ (поёт). С женой молодою меня разлучили, Забрали меня на войну.
НИКОДИМ. Во как! Стоп, не спеши. Покатит, с тоски не загнёмся. Знал ястребок, на что садится, небось, птица – не муха. Молодца тебе за это. И за стрельбу, и за ястреба, что пощадил. Проходи, располагайся, теперь эта изба – твой дом, я – за тобой.
СУХОДРЕВ. Благодарю.
НИКОДИМ. Как зовут зазнобу?
СУХОДРЕВ. Не скажу.
НИКОДИМ. И то. Ступай в дом.
СУХОДРЕВ. Морозно, ага, я же с Кубани. (Уходит в дом.)
НИКОДИМ (глядя ввысь). Даже не думай, солдат, невинную жизнь губить. Ты – не убийца, ты - воин.

ЭПИЗОД 21. 1920 год. Горница деревенской избы, оформленная агитационными материалами большевиков. Ряписов, в кожаной куртке, читает плакат.

РЯПИСОВ. Ну, так-то разумно. Когда тут шуры-муры разводить.

Входят Евдокимов, со связанными руками, и Косяков, с винтовкой.

КОСЯКОВ. Товарищ командир, разрешишь?
ЕВДОКИМОВ. Брат! Родной ты мой!
РЯПИСОВ. Здорово! А чего связан?
ЕВДОКИМОВ. В плену же.
РЯПИСОВ. Как это?
ЕВДОКИМОВ. Ну, как…
РЯПИСОВ. Помолчи. Косяков, говори?
КОСЯКОВ. Сам же отправил меня в конвоиры при трибунале.
РЯПИСОВ. И чего?
КОСЯКОВ. Ну, так-то бы он же белогвардейский.
РЯПИСОВ. Кто? Как так…
КОСЯКОВ. Приговорили. К расстрелу.
РЯПИСОВ. Так вот, где ты пропадал, с господами?
ЕВДОКИМОВ. Ну, как-то так вот.
РЯПИСОВ. Почему ж не с нами, с рабоче-крестьянской армией?
ЕВДОКИМОВ. Так вышло.
РЯПИСОВ. То есть не идейный же?
ЕВДОКИМОВ. Ну, как сказать. Не верю я в большевизм.
РЯПИСОВ. Что ты сказал!
ЕВДОКИМОВ. Ничего нового, ты меня знаешь. Хорош тут уже из себя командира строить, развяжи, выпьем, да я пойду домой. Не надо мне никакой армии, никакой власти, хочу на родную сторонку.
РЯПИСОВ. Косяков, а зачем ты его ко мне-то привёл?
КОСЯКОВ. Так вы же братья.

Входит Маша, с санитарной сумкой на плече.

МАША. Разрешите?
РЯПИСОВ. На улице обожди!
МАША. Есть. (Уходит.)
РЯПИСОВ. Да мы все на этой войне братья и сёстры, и все враги по разным сторонам, и нет тут никакой нейтральной полосы. Шагай, исполняй приказ.
ЕВДОКИМОВ. Ряписов!?
РЯПИСОВ. Не понял, что непонятно?
КОСЯКОВ. Ну, война-то войной, но родня-то роднёй.
РЯПИСОВ. Боец Косяков! Шагом марш исполнять приказ! Не то самого лично пущу в расход!
ЕВДОКИМОВ. Братишка… одумайся…
РЯПИСОВ. Косяков.
КОСЯКОВ. Пойдём, Евдокимов, пойдём. Видать, судьба твоя жизненная такая.
ЕВДОКИМОВ. Ряписов… иуда…
КОСЯКОВ (выталкивая Евдокимова). Всё-всё-всё, поговорили. (Уходит.)
РЯПИСОВ. И никакой не брат, а так – двоюродный. Да хоть бы и родной, так что, революцию, что ли, похерить! В живых останутся только правильные люди, нужные, настоящие. Что за чёрт, такая жара напала, только что, вроде, зябнул… Родина!

Входит Маша.

МАША. Вызывали, товарищ командир?
РЯПИСОВ. Так точно. Как там раненые?
МАША. Нормально, страдают, мучаются, болеют.
РЯПИСОВ. Вот и ладно, а как иначе. Вечером прибудет агитатор из штаба армии, лекцию прочитает. Тема тебе известна?
МАША. Листовку видела.
РЯПИСОВ. Как она звучит?
МАША. Взгляд на любовь, брак и семью. Теория стакана воды.
РЯПИСОВ. Нам нужен кто-то из полка, выступить, развить тему. Думаю, товарищ Родина, ты, как наш медицинский начальник должна осветить данный вопрос с точки зрения медицины. Готова?
МАША. Как прикажете.
РЯПИСОВ. Не нравится?
МАША. Мне всё равно.
РЯПИСОВ. В двух словах можешь объяснить тематику?
МАША. Просто. Теория стакана воды заключается в сведение отношений между мужчиной и женщиной к упрощению, то есть, к инстинктивной сексуальной потребности, которая должна удовлетворяться безо всяких условностей, так же просто, как утоление жажды, как выпить стакан воды.
РЯПИСОВ. Правильно. Предлагаю нам с тобой немедленно тот самый стакан воды выпить. Утолим жажду.
МАША. У вас жажда, а у меня всё нормально.
РЯПИСОВ. Я – твой командир, мне перечить нельзя по уставу.
МАША. Ряписов, а как же любовь?
РЯПИСОВ. Родина, ты дура, что ли? Любовь – это в детстве у нормального человека, и то ненарочно, по ходу жизни. Да забава для господ, тунеядцев и бездельников. А нам, угнетённому классу, не до шуры-муры, за нас с колыбельки нужда решает и жизненная необходимость.
МАША. Ну, хотя бы симпатию выразил, а-то борщу и – в постель.
РЯПИСОВ. Сегодня без борща и без постели, по-товарищески. Кроме того, мы соратники по нашей партии, нам предписано обоюдное взаимопонимание во всех отношениях. Понимаешь?
МАША. Понимаю. Но тебя не желаю.
РЯПИСОВ. С чего бы это! Ты видела меня во всей неприкрытой красе? То-то, не видела, небось, про всё забудешь. А, понял, по прапорщику своему траур блюдёшь?
МАША. И это тоже.
РЯПИСОВ. Ну, вот, что. Свои нежелания засунь себе, куда хочешь, а мне отворяй-ка свои бабские ворота без возражений и преград. Задерёшь подол, как товарищ, или голой в койку, как жена?
МАША. Товарищ командир, пожалуйста, возьмите себя в руки.
РЯПИСОВ. Да брал уже, сколько раз, удовольствие не то. Давай, Маша, не ерепенься, будешь королевой. Начнём с малого, прислонись к столу, а подол я уж сам как-нибудь.
МАША. Ладно. В конце концов, я же дипломированная сестра милосердия, внимательный и тщательный уход за воином – моя святая обязанность.
РЯПИСОВ. Точно! Вот молодца.
МАША. Снимай штаны, Ряписов, посмотрим, вдруг и вправду впечатлишь.
РЯПИСОВ. Нам с тобой, товарищ Родина, впечатление не важно, нам главное сделать дело и облегчённо продолжить утверждать мировую революцию на всей планете, сиречь бить беляков, чтоб покраснели, а кто против - в расход. К столу!
МАША. Будь человеком, мужчина, покажи сначала богатство, может, всё по обоюдному согласию случится.
РЯПИСОВ (спуская штаны). Да мы не ущербные, нам скрывать нечего ради случки.
МАША (подходит к Ряписову). То-то, что нечего.
РЯПИСОВ. Нечего!? Обижаешь или раззадориваешь?
МАША. Нечего-нечего тут. (Разрывает на себе одежду.)
РЯПИСОВ. Ты чего делаешь? Зачем одежду на себе рвёшь?
МАША. Отворяю ворота, как заказывал.
РЯПИСОВ. Ах, ты ж тварь, решила насилие инсценировать. Ну, со мной такие театры не проходят…
МАША (бьёт Ряписова поддых). На.
РЯПИСОВ (скрючившись). Ууу…
МАША. Как сам?
РЯПИСОВ. Боооль…
МАША. Я же медицинский работник, не на ту бабу ногу задрал, пёс шелудивый.
РЯПИСОВ. За меня тебя к стенке приговорят…
МАША. Дурашка, Ряписовых в Красной армии, как вшей, а Родина одна. (Бьёт Ряписова в кадык.)
РЯПИСОВ. О. (Умирает.)
МАША. Сдох? А как же. Так-то, мужлан. (Распахивает окно.) Товарищи, помогите, насилуют! Товарищ комиссар! Товарищи комиссар… (Убегает.)


ЭПИЗОД 22. 1921 год. Сербский городок. Вечером, под мостом, бездомная Лиза устраивается на ночлег. Входит Суходрев, в цивильной одежде.

СУХОДРЕВ. Сестра? Сестра Елизавета Родина?
ЛИЗА. Чего вам?
СУХОДРЕВ. Узнаёте? По шрамам-то можно бы…
ЛИЗА. Суходрев.
СУХОДРЕВ. На полустанке-то я тогда за водой сошёл, там потасовка завязалась, опоздал на поезд. Догонял. Спрашивал про вас всех подряд, в Варшаве, в Болгарии, в Германии тоже, там хорошее место работы нашёл, сказали, что всегда потом примут. Наконец-то! Я просто счастливый, как дурак.
ЛИЗА. Чего вам?
СУХОДРЕВ. Мне ничего уже. Полтора года вас разыскиваю. Половину Сербии проискал. Зарёкся перед Богом, найти вас, помочь, если что, чужбина нас не любит. Да просто повидаться! Зачем же ещё жить, как не ради любви.
ЛИЗА. Суходрев, вы сумасшедший?
СУХОДРЕВ. Да как скажете, вы же медик, вам виднее. Елизавета Всеволодовна, светлая вы моя, что ж вы здесь одна, на ночь глядя, под мостом. У меня угол есть, снял на три дня, чтобы городок обшарить. Пойдёмте со мной, вы же меня в госпитале братцем называли, помните? Сестричка Лизанька, я ваш братец, я вас не обижу!
ЛИЗА. Меня уже не обидеть. Зачем я вам такая.
СУХОДРЕВ. Да не дурите вы, какая!? Сколь знаю, краше всех на свете! Не губите, не прогоните, особенно когда нашёл, а там дальше видно будет.
ЛИЗА. Вы знаете, что мне пришлось делать за горбушку, за кружку воды… Знаете, по глазам читается. Как говорил один благодетель, прошла и крым, и рым.
СУХОДРЕВ. У хозяина помоетесь, оденетесь, покушаете, что бог послал, потом остальное: разговоры, думки, прочие грустинки. Я вам спою! Вы же любили мои песни. И вы мне, если захотите, тот самый романс про ивы плакучие споёте, я ж после романса к жизни вернулся, сами же рассказывали. Сестричка вы моя, спасительница…
ЛИЗА. Да не спасительница я, сколько раз говорено, совпадение. Я не доктор, не ангел, я, по правде, и женщина неприличная; и не женщина даже, а так – нечто этакое…
СУХОДРЕВ. Вы – Родина! Моя Родина, настоящая.
ЛИЗА. Оставьте меня, не обременяйтесь.
СУХОДРЕВ. Ох, да что я, как дурак, слушаю, а ну-ка – на ручки и – в тепло. (Подхватывает Лизу.) Как замечательно, началась война из-за серба, и кончилась в Сербии, для нас хотя бы. Пойдёмте, Елизавета Всеволодовна, к новой жизни, к миру…
ЛИЗА. Бросьте меня, дурак, выбросьте…
СУХОДРЕВ. Да ни за что. Одну Родину уже потерял, более ни-ни. Как же я рад… так рад… (Уходит, с Лизой на руках.)


ХОР.

Калина с малиной рано расцвела;
На ту пору-время мати родила.
Вспоила, вскормила, не выучила,
Не выучила матушка, в люди отдала.

Рассержусь на матушку на родимую,
Не поеду к матушке в гости три года;
На четвёрто летечко весточку пошлю;
За весточкой к матушке пташкой прилечу;

Сяду у родимыя в зеленом саду,
Под любимо дерево, я под яблонцу;
Своей тоской-кручиной весь сад подсушу,
Своим горючим слезам весь садик потоплю,
Своим я причетам весь народ удивлю.

По горенке матушка похаживает,
Невестушек матушек побуживает:
«Встаньте вы, невестушки, от крепкаго сна!
Что у нас во садике за птица поет?
Где она, развольная, причеты берет?»

Большой-то брат молвил: «я ружье возьму»;
Средний брат молвил: «ружье заряжу»;
Меньшой-то брат молвил: «пойду, застрелю»;
Матушка-то молвила: «сама погляжу:
Не мое ли дитятко с чужой стороны?»


ЭПИЗОД 23. 1934 год. Кабинет управдома в жилтовариществе Петрограда. В кресле дремлет располневшая Аня, с вазой конфет в руках. Входит Косяков.

КОСЯКОВ. Анна! Опять дрыхнешь в кресле! Не дома же, это служебный кабинет, соответствовать надо, вернись тут же за стол.
АНЯ. Надо стол передвинуть.
КОСЯКОВ. Вчера же влезала.
АНЯ. А сегодня мне уже некуда стул отодвинуть, дальше стена.
КОСЯКОВ. Надо кончать со сладостями. Прекрати жрать конфеты!
АНЯ. Не могу. И не кричи на меня, пожалуйста, мне и так тяжело, я же тоже переживаю.
КОСЯКОВ. За что ты переживаешь? Какие вдруг у тебя переживания?
АНЯ. Стол хотела передвинуть, устала. Я же понимаю, что налаженная жизнь убивает. Порой мне хочется вернуться на войну, там всегда есть, чем заняться.
КОСЯКОВ. Хотя бы не спи, люди же приходят, часто без стука.
АНЯ. Невоспитанность – бич советского человека.
КОСЯКОВ. Цыц! Что ты треплешься! Не дома же, и дома помалкивай.

Стук в дверь. Входит Евдокимов в милицейской форме.

ЕВДОКИМОВ. Кабинет управдома?
КОСЯКОВ. Так точно.
ЕВДОКИМОВ. Я – на минутку, представиться. Я – ваш новый участковый инспектор милиции.
КОСЯКОВ. Очень приятно, управдом Косяков. А почему инспектор, у нас ведь надзиратель был?
ЕВДОКИМОВ. С тридцатого года согласно приказу НКВД РСФСР №109 надзирателей переименовали. Уже четыре года, как, а вы не знали?
КОСЯКОВ. Ну, конечно! Конечно, знал, но как-то забылось. Вы же сменщик Потапова? А Потапов работал участковым сто лет, привыкли к нему, как к надзирателю…
ЕВДОКИМОВ. Странно, рабочее время, а у вас тут сонное царство.
КОСЯКОВ. Никакого царства, товарищ участковый инспектор! Жена моя пришла меня на обед позвать, а я тут забегался по жилищным проблемам, ну, она и прикорнула. Извините, сейчас исправим. Аня, Аня! Опять спит.
АНЯ (проснувшись). Стол передвинем?
ЕВДОКИМОВ. Здравия желаем, гражданка Косякова.
КОСЯКОВ. Нет-нет, она Родина, оставила девичью фамилию.
ЕВДОКИМОВ. Придумают же себе фамилию, с каким пустяком ни обратись, всегда выходит со значением. Пересекался уже с Родиной, и со всяким таким. Лучше поменять, конечно, чего даром смущать других. К примеру, приходишь и заявляешь: гражданка Родина, вы задержаны, а-то и вообще арестованы, или, скажем, приговорить Родину к высшей мере наказания. Особенно, когда приговаривают к высылке за границу, слушается дико, как можно Родину выслать из родины. А ведь у нас правоохранительная система не абы что, тоже из народа состоит, из людей впечатлительных, а-то и нервных. Нет-нет, граждане, собственные наименования надо отслеживать со всем вниманием и заботой о государстве.
КОСЯКОВ. Вы же знаете, советская власть уравняла в правах женщин с людьми, вот они и хозяйничают. В какую контору не приди, сплошь женщины, женщины, женщины… Анна, ступай домой, я скоро приду. Иди-иди.
АНЯ. Евдокимов, кажется?
ЕВДОКИМОВ. Я разве говорил фамилию?
АНЯ. Память о германской войне, что поделать, кажется только о ней и помню. Она, проклятая, всех нас в кулаке держит, ничего не пощадила, никого не помиловала. Государя, и того более нет. И нас нет, одни оболочки.
КОСЯКОВ. Прекрати!
АНЯ. Сам заткнись, боров. Как колено, Евдокимов?
ЕВДОКИМОВ. Господи, Родина же, конечно, сестра Анна, Анюта!?
АНЯ. Она. Была ею.
ЕВДОКИМОВ. Нет, товарищ Косяков, тут дело особое, отдельно отстоящее, с фамилией, она у нашей сестрички очень даже к месту, трогать не надо. Сестричка, а родные сёстры ваши, как?
АНЯ. Кто знает. Лиза с белыми ушла…
ЕВДОКИМОВ. Ай-я-яй, непорядок.
АНЯ. Маша воевала за красных…
ЕВДОКИМОВ. Вот, другое дело.
АНЯ. Тоже сгинула.
ЕВДОКИМОВ. Конечно, героически, за наших-то, как по-другому.
АНЯ. Ни звука, ни строчки, ни слушка маломальского.
ЕВДОКИМОВ. Беда для семьи-то.
АНЯ. Что - мы, три брата не смогли договориться, и вот тебе – мировая война. Три императора и миллионы убитых по всей Земле.
ЕВДОКИМОВ. Не понял насчёт братьев.
АНЯ. Кайзер Германии Вильгельм Второй, король Англии Георг Пятый и император России Николай Второй – были кузенами. В итоге, ни народу, ни империй.
ЕВДОКИМОВ. Кузены – это что?
КОСЯКОВ. Двоюродные братья, Евдокимов, не позорься.
ЕВДОКИМОВ. А чего позорься, мы – деревенские, имеем право не знать. По-каковски хоть?
КОСЯКОВ. По-французски.
ЕВДОКИМОВ. И с чего бы я должен шпрехать по-французски!
АНЯ. Милиционер, вот как, защитник правопорядка.
ЕВДОКИМОВ. А то! Но мы не городовые, мы – рабоче-крестьянские.
АНЯ. А ведь вы, так про деревню рассказывали, так рвались в отчий дом…
ЕВДОКИМОВ. Колено на погоду ноет, бывает, хоть волком вой.
АНЯ. Приходите в гости, Евдокимов, я вам дам один рецепт.
ЕВДОКИМОВ. В городе попроще, время свободное есть, народу навалом.
АНЯ. Заходишь в магазин, купить еды, а продавщица с тобой так обращается, что не удивишься, если она выхватит из-под прилавка маузер.
ЕВДОКИМОВ. Спасибо, конечно, зайду за рецептом.
АНЯ. А вот жили бы в селе, наверняка какая-нибудь травница вам могла бы сильно помочь. Жить надо не там, где проще, а там, где тебя любят.
ЕВДОКИМОВ. Куда деваться от той любви, когда все вокруг друг в друге врага подозревают.
АНЯ. До войны, откуда призывались, любовь была?
ЕВДОКИМОВ. Была, ох, была.
АНЯ. Так какого чёрта было вступать в войну, в которую тебя не звали, и переводить её в войну гражданскую. Ради всеобщей подозрительности и ненависти?
КОСЯКОВ. Анна, следи за языком!
АНЯ. Деревенские пацаны и девки руководят городом, предварительно уничтожив городских, по ходу уничтожая деревню. Разорять гнёзда ради чего?
КОСЯКОВ. Видит бог, возьмусь за рукоприкладство.
АНЯ. В прежние времена люди перед господами снимали шапки, а теперь трусы. Если вы меня спросите, на котором слоге ставить ударение в последнем слове, так я вам скажу, на обоих, и повторить слово дважды. Не спросите? В прежние времена прежние собеседники спросили бы.
ЕВДОКИМОВ. Зачем же спрашивать, раз вы уже высказали своё ударение.
АНЯ. Ишь, какой у нас находчивый крестьянин, с семнадцатого года не узнать, где он находится, а вот ведь он, туточки. 
ЕВДОКИМОВ. Моя сестра тоже продавщицей в городе.
АНЯ. Так и я про то же.
ЕВДОКИМОВ. И как же быть с такими продавцами, сестричка?
АНЯ. Или идти к ним учителями, или носить в сумочке браунинг. Второе представляется наименьшим злом, ибо горбатого исправит могила. Не стану мешать. Дома надо жить, ребята, дома, сиречь в деревне, город – это яд и противоядия не существует. Впрочем, смерть – вполне себе излечение.
ЕВДОКИМОВ. Вот вы, господа, народ грамотный, языкам обучены так, что мудрость всего мира вам известна, а между собой договориться не умеете. Войну кто затеял, революцию кто организовал?
КОСЯКОВ. Эй-ей…
ЕВДОКИМОВ. И всё за счёт наших крестьянских жизней. Вот, может, мы, деревенщина, потому и прибыла в города, в столицу, власть заменить.
АНЯ. И как, получается?
ЕВДОКИМОВ. Не-а. Грамоты не хватает, знаний мировой мудрости.
АНЯ. Может быть, получится у ваших потомков.
ЕВДОКИМОВ. Не-а. Обезьяньи дети непременно станут обезьянами, а поросята – свиньями да кабанами. Всяк сверчок знай свой шесток. Просто, господа, не надо было бузить и буянить; как говорится, не буди лихо, покуда оно тихо.
АНЯ. Рада повидаться, Евдокимов. Как бы ни было, все мы, кто ещё есть на земле, вышли из армейской шинели, мы веками не живём, мы веками выживаем. Повезёт, ежели жизнь пройдёт по нейтральной полосе, как на фронте. Люди, люди, люди… Пожалуй, Евдокимов, ни Бога, ни Дьявола в душах, только похоть обезьянья, анатомия правит миром. Если мир и театр, то очевидно анатомический. Приходите, Евдокимов, обязательно, повспоминаем, полечим. (Уходит.)
ЕВДОКИМОВ. Конечно, сестричка! Спасибо!
КОСЯКОВ. Ты-то чего раздухарился?!
ЕВДОКИМОВ. Ни за что не узнал бы.
КОСЯКОВ. Только и делает, что жрёт да спит, спит да жрёт. Как устроился?
ЕВДОКИМОВ. Всё путём.
КОСЯКОВ. Немилящая!
ЕВДОКИМОВ. Есть наколки на новые дела? Ребята копытом бьют.
КОСЯКОВ. Есть кое-что по складам да парочка лабазов, можно бомбануть без особенностей. Собери всех завтра, вечерочком, обмусолим ближние планы.
ЕВДОКИМОВ. Добро.
КОСЯКОВ. И вот, что, Евдокимов. За должок, сделаешь милость. Готов на мокрое?
ЕВДОКИМОВ. Нам ли, старым воякам, не быть готовыми.
КОСЯКОВ. Родину надо ликвидировать.
ЕВДОКИМОВ. Ну, ты даёшь!..
КОСЯКОВ. Она совсем стала бесконтрольной.
ЕВДОКИМОВ. Тебе решать, но жалко же, сколько народу выходила. Может, лучше будет по плану репрессировать, на благо государства, чего даром губить.
КОСЯКОВ. Голова, Евдокимов, не только для еды и выпивки, она ещё и для ума придумана. Репрессии – это что? Обыск у меня в квартире, пытки для показаний против хрен знает, кого.
ЕВДОКИМОВ. Ну, да, там кого захотят, любого оговоришь.
КОСЯКОВ. Да она и без пыток разговаривает так, что стукача не надо!
ЕВДОКИМОВ. Да она боевая, браунинг ей в сумочку, к нашему делу пристроим.
КОСЯКОВ. На кой ляд мне дома боевичка.
ЕВДОКИМОВ. И медицина своя, случись ранение.
КОСЯКОВ. Просто она мне надоела! Хуже горькой редьки.
ЕВДОКИМОВ. Просто разведись.
КОСЯКОВ. Квартира на неё записана.
ЕВДОКИМОВ. Жалко.
КОСЯКОВ. И?
ЕВДОКИМОВ. Принято.
КОСЯКОВ. Жалко ему. Пожил бы с ней, небось, на первом же месяце придушил бы. Поначалу было радостно, шустрая такая, обходительная, в койке вообще богиня, только поворачивайся, медичка же, такое про организм знает, подумать нельзя какое! А потом тухнуть стала, хиреть чего-то. Мало, что все разговоры о германской, все мысли о пирожных, так ещё и философирует, интеллигентка долбанная! Барышня с претензиями. Учёная обезьяна, как в цирке живу. Ну, вот нахера козе баян, а телеге тачка!
ЕВДОКИМОВ. Да я не против поквитаться с Родиной, не с той, так с этой. Ейная  сестра, Мария, брата же моего убила, Ряписова, в гражданскую.
КОСЯКОВ. Во как! А ну-ко?
ЕВДОКИМОВ. Была там попытка изнасилования, нет ли, никогда в таком деле толком не разобрать, но убила-то точно она. Ну, пусть сестра ответит.
КОСЯКОВ. Все мы были братья и сёстры когда-то, не так давно.
ЕВДОКИМОВ. Что по срокам?
КОСЯКОВ. На этой неделе. Заодно, отпуск возьму на похороны, как раз, и дело провернём.
ЕВДОКИМОВ. Ясно. Самому-то похудеть не мешает, Косяков.
КОСЯКОВ. Сам знаешь наш народ, худой начальник моего уровня вызывает подозрения.
ЕВДОКИМОВ. Можно поспорить.
КОСЯКОВ. Ещё дискуссию устроим!
ЕВДОКИМОВ. Ладно, не пыли. Всё, до завтра. В восемь?
КОСЯКОВ. Добро.
ЕВДОКИМОВ. А Родину жалко. (Уходит.)
КОСЯКОВ. А мне нет. Я с ней живу, и она мне всю плешь проела. Чёрт, неужели я её, таки, заказал… Радио включить, тишина как расстрел. (Включает радио.) Как бы самому умом не тронуться. О себе надо думать, вот, кого, по-хорошему, жалеть-то надо. Разве ж она моя, вся эта жизнь. Чужая, чужая.

Входит Евдокимов.

ЕВДОКИМОВ. Слышь. Там супруга твоя.
КОСЯКОВ. Что опять!
ЕВДОКИМОВ. Померла. Сама.
КОСЯКОВ. О, Господи!..
ЕВДОКИМОВ. По цвету лица, удар хватил.
КОСЯКОВ. Доктор предупреждал же, диету прописал… О, Господи!
ЕВДОКИМОВ. Гля, и слезу пустил… артист.
КОСЯКОВ. Сама пустилась. А что, решил, я – неблагодарная скотина? Думаешь, не ценю, что если бы не война, мы с Анной никогда даже не увиделись бы, не то, что проживать законно в одной койке.
ЕВДОКИМОВ. Помню, как сестра её, Елизавета Родина говорила, я тогда со свищом лежал, мол, обстоятельства командуют обществом, а человека просто перемалывают, как хотят.
КОСЯКОВ. А моя Родина говорила, что ничего обстоятельства с человеком не сделают, ежели человек сам себя не сделает. Понимаешь? Так и со всем народом получается, захотелось царя – призвали, захотелось Сталина – назначили. И всё в жизни народной делается так, как народ сам желает, даже ежели сам народ того и не сознаёт.
ЕВДОКИМОВ. Ишь ты… обдумаю.
КОСЯКОВ. Она меня, знаешь как, просветила? О-го-го как! Аннушка моя для меня не только, что баба, но женщина! Она мой учитель, светоч мой. Господи, за что…
ЕВДОКИМОВ. Так вот, откуда ты такой умный-разумный. Мы думали ты нашей шайкой управляешь, а на самом деле то твоя жена умничала.
КОСЯКОВ. Но-но!
ЕВДОКИМОВ. Время покажет, Косяков, кто кого запрягает. Пойдём к телу, и хныкать лучше на людях. Я покуда понятых организую. Шагай уже!
КОСЯКОВ. Иду. (На ходу.) Сердце, говоришь?
ЕВДОКИМОВ. Я сказал: удар. Скорей всего, тупо обожралась твоя Родина. Радуйся, ты не при чём. И меня Бог уберёг. Фронтовая сестричка всё же… Упокой душу…  (Уходит с Косяковым.)

ЭПИЗОД 24. 1939 год. Утро в осенних Баварских Альпах. На краю пропасти стоят Лиза и Маша.

МАША (напевает). «Калина с малиною рано расцвела, на ту пору мамынька меня родила»… Помнишь, няня пела?
ЛИЗА. Назубок.
МАША. Горькое со сладким вкупе. Доля такая на нашу жизнь. Вроде бы нормально, так и должно быть, но наша пора горька как-то особенно, и всё горше, и горше.
ЛИЗА. А мне всё слаще. Чувства – наша малина, зернистая сладость, в зубах застревает, мешает, но радует, и лечит в болезнях, и хранит в здравии. Машенька, солнышко, оставь ум в покое, не поддавайся ему, ум лжёт, чтобы не скучать, а чувства правдивы, чтобы не просто радоваться жизни, но в радости жить, поверь, так славно!..
МАША. Красота… Особенно на краю пропасти чувствуется, как нигде.
ЛИЗА. Бавария просто рай. Отойди от края, качнёт и поминай, как звали.
МАША. С ума сойти…
ЛИЗА. И на сотни вёрст ни души, только Альпы, леса и космос. Как нейтральная полоса на войне. Хорошо, что ты тоже поёшь, вопреки невзгодам, и старинные песни помнишь. Показалось, что у тебя на уме теперь одни марши да лозунги.
МАША. Скоро война с Германией.
ЛИЗА. Да? Ещё не скоро, сегодня ещё сейчас, будет, как будет. И мне всё равно.
МАША. Война с четырнадцатого года не кончалась, уже тридцать девятый, уже четверть века противостояния. И наша природа прекраснее. Чудеснее!
ЛИЗА. Потому что наша? Брось, Маша, не начинай. Природа не может быть только прекрасна, она не бывает лучше или хуже, более или менее, там или там, природа везде природа, как Бог.
МАША. Возвращайся домой, Елизавета, родина в опасности.
ЛИЗА. Мой дом здесь.
МАША. Не лги себе, ты не германка.
ЛИЗА. Я мужняя жена, муж, вот моё Отечество. Хочу жить в тиши и покое, пусть на дне мировой пропасти, но мне здесь нравится, а в горы я всегда могу прогуляться, и обратно, вниз. 

Входит Суходрев.

СУХОДРЕВ. Девчата, оставлю вас, сгоняю в пивнуху, или меня запишут во враги народа. Возражений нет?
ЛИЗА. Ты же ненадолго?
СУХОДРЕВ. Как всегда. Мария, дождись, я привезу тебе гостинец из деревни плюс обещанный сувенир.
МАША. Здорово. Один вопрос, Суходрев, ты хочешь вернуться на Родину?
СУХОДРЕВ. Да я её каждую ночь навещаю. Как шлюху.
МАША. Постыдись!
СУХОДРЕВ. А ей не совестно так поступить с собственными детьми? Нет уж, мачеха роднее матери, когда пусть не любит, зато бережёт.
МАША. Настоящий германец.
ЛИЗА. Призревший всегда ближе презревшего.
СУХОДРЕВ. Мужики наверняка уже по второй кружке взяли, а моя первая ещё не пригублена. Пожалуйста, девчонки, не ссорьтесь. Столько всего пережить, столько лет не видеться и целый день собачиться из-за политики, которую делаете не вы. Несерьёзно. На самом деле, какая разница, что в головах правителей, важно лишь то, что мы – люди, и что у нас на сердце.
МАША. Мы не только люди, мы – граждане.
СУХОДРЕВ. Родина, не стой так близко к краю пропасти. Моя Родина учёная, однажды едва не сверзилась.
МАША. Я личный страх на гражданской войне погребла.
СУХОДРЕВ. Встретились сёстры на чужбине, разве не счастье. Радуйтесь счастью, оно же приходит нечасто, не для ссор. (Уходит.)
МАША. Так и не ответил.
ЛИЗА. У нас любовь, Маша, понимаешь?
МАША. Любовь любовью, но страну надо кому-то защищать. Вы оба закалённые в боях бойцы, государство нуждается в вас.
ЛИЗА. Фу, государство… Разве можно жить ради этой подлой сатанинской придумки.
МАША. Пусть не государство, какая, в конце концов, разница, кто на троне, но страна-то всё та же, родная мать.
ЛИЗА. Которая выпнула. Точнее выразиться, выплюнула, срыгнула миллионами сыновей и дочерей своих.
МАША. Обстоятельства…
ЛИЗА. Нет! Не обстоятельства. Просто мать такая, какая есть. Она порождает не детей во славу Божью, а солдат. Я не хочу более воевать, мне от прошлой войны ещё больно! Ежели человек ещё до рождения приговорён умереть, но всё же рождается, значит, он родится для жизни, ради жизни. Так вот я живу. Я хочу жить. Я люблю жить. А ты призываешь меня вернуться в казарму. Накручивать душу свою на штык, который несёт неизлечимые раны, преждевременную смерть.
МАША. Вас призовут в германскую армию.
ЛИЗА. Не думаю.
МАША. Тут и думать нечего. Вы – граждане, ваша обязанность подчиниться воле государства. И вы приметесь убивать нас, своих братьев и сестёр. Не совестно?
ЛИЗА. Ерунда, муж придумает, как быть. А насчёт совести мы уже определились, да?
МАША. Без государства не быть никому. От войны не отстраниться. Или ты с нами, или ты против нас. Родина должна жить на Родине.
ЛИЗА. Лично я предпочитаю, чтобы на Родине жил Суходрев. Маша, я не Родина, я мужняя жена, Суходрев.
МАША. Лиза, ты враг?
ЛИЗА. Кому? Чему? Зачем!
МАША. Встанешь в строй защитников отечества?
ЛИЗА. Ты случайно не комиссаром ли сделалась?
МАША. Ты враг.
ЛИЗА. Зачем ты меня разыскала на чужбине, ради души или ради ума?
МАША. То есть, ради нас или ради государства? Лиза, мы – одно целое. Иначе быть не должно. У человека, как у гражданина, нет прав, у него есть только обязанности, и только когда каждый из нас станет добросовестно исполнять свои обязанности, тогда не надо будет требовать своих прав, ведь всё вокруг налажено.
ЛИЗА. Ты очерствела, сестра, отринула милосердие, перестаёшь быть человеком.
МАША. Ещё прокляни меня и поставим точку.
ЛИЗА. Проклясть? Бог с тобой, Машенька, я тебя люблю.
МАША. Чёрт с тобой, Лиза. (Толкает Лизу в пропасть.) Лети на дно своей пропасти и пропади. (Уходит.)


ХОР. «Товарищи! Граждане! Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои! Вероломное военное нападение гитлеровской Германии на нашу Родину, начатое 22 июня, — продолжается. Несмотря на героическое сопротивление Красной Армии, несмотря на то что лучшие дивизии врага и лучшие части его авиации уже разбиты и нашли себе могилу на полях сражения, враг продолжает лезть вперед, бросая на фронт новые силы. Гитлеровским войскам удалось захватить Литву, значительную часть Латвии, западную часть Белоруссии, часть Западной Украины. Фашистская авиация расширяет районы действия своих бомбардировщиков, подвергая бомбардировкам Мурманск, Оршу, Могилев, Смоленск, Киев, Одессу, Севастополь. Над нашей Родиной нависла серьезная опасность. Как могло случиться, что наша славная Красная Армия сдала фашистским войскам ряд наших городов и районов? Неужели немецко-фашистские войска в самом деле являются непобедимыми войсками, как об этом трубят неустанно фашистские хвастливые пропагандисты? Конечно, нет! История показывает, что непобедимых армий нет и не бывало. Армию Наполеона считали непобедимой, но она была разбита попеременно русскими, английскими, немецкими войсками. Немецкую армию Вильгельма в период первой империалистической войны тоже считали непобедимой армией, но она несколько раз терпела поражения от русских и англо-французских войск и наконец была разбита англо-французскими войсками. То же самое нужно сказать о нынешней немецко-фашистской армии Гитлера. Эта армия не встречала еще серьезного сопротивления на континенте Европы. Только на нашей территории встретила она серьезное сопротивление. И если в результате этого сопротивления лучшие дивизии немецко-фашистской армии оказались разбитыми нашей Красной Армией, то это значит, что гитлеровская фашистская армия так же может быть разбита и будет разбита, как были разбиты армии Наполеона и Вильгельма…
Товарищи! Наши силы неисчислимы. Зазнавшийся враг должен будет скоро убедиться в этом…
Все наши силы — на поддержку нашей героической Красной Армии, нашего славного Красного Флота! Все силы народа — на разгром врага! Вперед, за нашу победу!»


ЭПИЗОД 25.  1944 год. Зима. Ночь, во двор деревенского дома входит Суходрев, в военной форме, с вещмешком. Поднимается на крыльцо, толкает запертую дверь.

СУХОДРЕВ (стучит в дверь.) Господин унтер-офицер Пруха здесь?

На крыльцо выходит Никодим.

НИКОДИМ. Да ну не… Суходрев!?
СУХОДРЕВ. Здорово, Никодим. (Обнимается с Никодимом.) Так и знал, что ты здесь обосновался.
НИКОДИМ. В дом, в дом!
СУХОДРЕВ. Да нет, меня транспорт ждёт.
НИКОДИМ. Ёлки-моталки, ну, нежданчик ты мой дорогой!
СУХОДРЕВ. Как в первый раз, помнишь, тоже зимой пришёл к тебе, в пятнадцатом. Как сам?
НИКОДИМ. Что ты-то? Где?
СУХОДРЕВ. При штабе армии. Наслышан о тебе, старик, говорят, бьёшь врага напропалую.
НИКОДИМ. А куда денешься, работа такая. Ты же вроде с белыми уходил?
СУХОДРЕВ. Уходил. В Баварии обосновался, егерем на кордоне.
НИКОДИМ. Профильно, по стопам отца!
СУХОДРЕВ. По стопам отца было бы здесь, на родине. Врагам больше оказался по душе, чем нашей новой власти. Женился. Жил-поживал, добра наживал, в одночасье оборвалось. К моей жене пришла как-то её родная сестра, как снег на голову, откуда только взялась и так же в никуда потом пропала. Слово за слово, я на кухне вертелся, толком не слышал, а пришлая на мою навалилась, мол, предательница Родины, и всё такое, требовала вернуться. Я ушёл, думаю, пусть сестрицы разбираются. Вернулся, а моя Лизанька – на дне пропасти.
НИКОДИМ. Господи помилуй.
СУХОДРЕВ. Когда уходил, оставил сестёр на краю той самой пропасти.
НИКОДИМ. Царствие Небесное.
СУХОДРЕВ. Предпочёл бы, чтобы земля ей оказалась пухом и она не разлетелась бы вдребезги.
НИКОДИМ. Говоришь, Лиза?
СУХОДРЕВ. Ага, та самая сестра Елизавета Родина. Так что, ты точно мой крёстный, спасибо за ястребка, что выцарапал меня у смерти, чтобы я увидел её, мою Лизаньку. Пол-Европы проискал после исхода, нашёл, и – на тебе.
НИКОДИМ. Так. И которая же из сестёр пришла в гости?
СУХОДРЕВ. Мария.
НИКОДИМ. Дети?
СУХОДРЕВ. Не было, супруга – ни в какую, говорит, от грязи может быть только грязь. Корила себя, совесть её изводила страшно. И то, было, за что, хотя я-то, чем лучше. Любили мы друг дружку, вот и жили, а так-то бы, друг без друга, небось, сотворили бы чего непотребное, каждый своё с самим собой. Лизаньки не стало, помаялся-помаялся, и решил вернуться. Ну, и вот я здесь. А ты, как при Советской власти, нормально?
НИКОДИМ. Как все. Отвоевал, в армии оставили. Потом на каторгу. Как выжил, не пойму. Однажды вызывают к хозяину, там тётенька сидит, офицерша, со Звездой Героя. Будешь здесь догнивать, спрашивает, или вернёшься к делу? В школу диверсантов направили, инструктором. Ну, потом Халкин-Гол, Испания, финская, ну, а теперь, как все. Ах, как страшно с твоей Родиной-то получилось. За такое надо обязательно отомстить.
СУХОДРЕВ. Отомстил. Сторицей.
НИКОДИМ. Так говорил же, что убийца канула?
СУХОДРЕВ. Канула-канула. Подумать, не она же убийца. Как винтовка, стреляет, вроде, она, а на самом деле стрелок. А стрелки разве сами себе волю дали по людям пулять. Долгий разговор.
НИКОДИМ. Бесконечный.
СУХОДРЕВ. Дети есть?
НИКОДИМ. Поздно же. Женился-то на той самой офицерше со Звездой Героя, чуть помладше, но тоже ещё та роженица. Уродов плодить, ради чего. Слушай, у меня тут своя война с одним фрицем такая развернулась, что просто не знаю, чем кончится.
СУХОДРЕВ. Круче, чем в пятнадцатом?
НИКОДИМ. Намного! Какой-то бог снайпинга, ей-богу! Разведка донесла, что из горных егерей. Он у них вообще последний остался, кроме него, ни одного не осталось.
СУХОДРЕВ. Ну, не такой уж и бог, раз тебя до сих пор не снял.
НИКОДИМ. Пару раз показалось, что он просто щадит меня. Но так на войне не бывает.
СУХОДРЕВ. Бог его знает. По мне, так в снайпинге главное не оружие, даже не то, что ты снайпер, а то, что ты за человек, а тут мне все одинаковы, хоть какой нации, хоть какого вероисповедания, хоть с какой стороны нейтральной полосы, а на ней и подавно. Прикинь, Никодим, все просторы земные – одна нерушимая нейтральная полоса. А?
НИКОДИМ. Не-а.
СУХОДРЕВ. Ага.
НИКОДИМ (напевает). Вот пуля пролетела и - ага...
СУХОДРЕВ (напевает). Вот пуля пролетела и - ага...
НИКОДИМ и СУХОДРЕВ (хором).
Вот пуля пролетела, и товарищ мой упал.
Вот пуля пролетела, и товарищ мой упал.
За мной! Вперед! Ура!
Служили два товарища, ага...
Служили два товарища, ага...
Служили два товарища в одном и том полку.
Служили два товарища в одном и том полку.
СУХОДРЕВ. А песня-то эта, между прочим, германская.
НИКОДИМ. Да и хрен с ней. Посидели бы, посоветовались, а?
СУХОДРЕВ. Может быть, как тогда, поищи его на нейтральной полосе, в кронах.
НИКОДИМ. Не люблю я нейтралку. Да он и кроны, вроде, не жалует.
СУХОДРЕВ. Всяко бывает, и жук мычит, и бык летает. А снимешь с кроны, не забудь проставиться. Нейтральная полоса лучшая земля на войне. Была. Покуда не осквернили на той германской.
НИКОДИМ. Там даже зайцы оставались целы, не только люди. Загубили святость договора, были людьми, стали врагами. Беда с нами, со всеми, и жизнь наша бедовая, ни продыху, ни просвету, сплошная подлая безнадёга, куда деваться.
СУХОДРЕВ. Двадцать лет не виделись.
НИКОДИМ. Тридцать, почти.
СУХОДРЕВ. Тьфу ты, точно, путаюсь уже в десятилетиях.
НИКОДИМ. Двадцать восемь: сорок четыре минус шестнадцать. А выходит тридцатилетняя война, с четырнадцатого по сорок четвёртый.
СУХОДРЕВ. Велика, велика война.
НИКОДИМ. И ещё не всё. Мировая война не кончается, она и есть мир человека, можно пережить бой, друг друга, но нельзя пережить войну. Страшная штука – арифметика, ни любви, ни жалости, ни стыда, ни совести.
СУХОДРЕВ. Только зарубки на прикладах снайперских винтовок, бьёт без промаху. Считаешь, советская власть, она народная?
НИКОДИМ. Похоже. Людям нравится жить больше, чем при прежнем режиме. Господа кончились, сами, вроде, хозяева.
СУХОДРЕВ. Господа никогда не переведутся, над любым господином всегда есть ещё погосподинестее, и так до самого Господа.
НИКОДИМ. За что люблю нашу снайперскую работу, куча времени на мысли.
СУХОДРЕВ. Думаешь, власть эта навсегда?
НИКОДИМ. Какая разница, власть всегда власть, как её ни назови.
СУХОДРЕВ. Счастлив, что ты жив!
НИКОДИМ. А я тебе рад, просто тебе, что ты есть. Проходи же, чёрт, в дом-то!
СУХОДРЕВ. Благодарю. Зашёл бы, морозно, ага, я же с Кубани, но транспорт. Служба, дорогой мой, всё равно не разговеешься по-людски.
НИКОДИМ. Вспоминаю тебя частенько. Как ястребка в небе примечу, сразу твою боевую зверскую морду вспоминаю.
СУХОДРЕВ. Ты мне – брат, Никодим, больше брата. Как с тобой обнялся, так точно почувствовал, что вернулся. И тоска, и совесть особенно мучают, как в гестапо. Причём, постоянно.
НИКОДИМ. Гестапо?
СУХОДРЕВ. Я же из Германии приехал, у них своё НКВД.
НИКОДИМ. В этот раз мы, по всему, точно победим.
СУХОДРЕВ. Победим. Сколько раз кого-то побеждаешь, но так всё в мире как-то устроено, что после обнаружишь, вот, опять победил себя. Думается, главное в жизни себя не победить, остальное пустое.
НИКОДИМ. Ты про что?
СУХОДРЕВ. А чёрт меня знает. Всё, побежал. Увидимся, брат.
НИКОДИМ. Обещай!
СУХОДРЕВ. Обещаю.
НИКОДИМ. Рождество-то празднуешь?
СУХОДРЕВ. А как же, аж дважды, по обоим календарям. Всё одно, Иисус летом родился. Вот же попы придумали, им не Рождество в радость, а рождественские подношения.
НИКОДИМ. Без креста можно, без Христа никак. Нам ли, снайперам, бога сторониться, без Него жизнь совсем без ума получается, или ради чего мы тут на Земле творим. Спой чего-нибудь, чуток! Столько лет не слышал, а?
СУХОДРЕВ (напевает).
Русь, Мария моя Магдалина,
в похотливых объятиях стан,
это ж, Господи, невыносимо видеть мать по публичным домам.
Ой, чужбинная ты маета! Сын, будь проклят, будь…
Эх, да что тут проклинать,
Катимся, и что же,
Что теперь-то душу рвать,
Для себя ж дороже.
НИКОДИМ. Тамошнее.
СУХОДРЕВ. Не здешнее. В партии?
НИКОДИМ. А как же, чин-чинарём. Ежели жена в чинах, мужу лучше быть в чинарях, не то заметёт, не подавится. Сам-то, небось, от партийности отскочил?
СУХОДРЕВ. Ну, что ты, никак нет, я не просто в партии, я в ней член.
НИКОДИМ. Расцелуемся, покуда политруки дрыхнут?
СУХОДРЕВ. Христос Родился!
НИКОДИМ. Славим его! (Расцеловывается с Суходревом.) Дай, Боже, нам жизни вечной, с отпущением грехов человечьих, хоть бы и на том свете.
СУХОДРЕВ. Молодца ты, брат, вот уж точно сказано, как корабль назовут, так он и поплывёт, у тебя же не жизнь, а сплошная пруха, нет? Глаза-то блестят, как у мальчонки!
НИКОДИМ. Грех жаловаться, всё путём.
СУХОДРЕВ. А вот я так и прожил сухим деревом. Ничего, авось на том свете поцвету, там и Лиза моя. Бывай. (Уходит.)
НИКОДИМ. До встречи, брат. (Уходит в дом.)


ЭПИЗОД 26. Тем же утром, одновременно, каждый из своей избы, выходят вооружённые Никодим и Суходрев, в белых маскировочных халатах.

НИКОДИМ и СУХОДРЕВ (хором, каждый себе). Норма. А ну, попрыгай. На месте, прыг-скок. (Прыгают.) Ну, молча, рысью, марш. (Убегают в темноту.)


ЭПИЗОД 27. Опушка. Выстрел. С дальнего дерева падает подстреленный снайпер. После паузы, около упавшего, приподнимается Никодим.

НИКОДИМ. Ай да, Суходрев, молодца тебе за совет. Отправили мы его к германской матери. Ну, спи с миром, германец. Твоей войне конец. Привет всем – и нашим, и вашим. О, чуть не забыл, погончик, будьте любезны. А ну-ка… (Развязывает маскхалат, видит форму.) Офицер… Георгий!? (Снимает маску с убитого.) Суходрев!? Ох, ты ж… Матерь Божья… Вся грудь в крестах, а голова в кустах. Так вот, каков ты егерь. Как же ты, брат, рядом с гитлеровскими крестами Георгиевские-то посмел надеть. Хотя заслужил же, всё по форме. Подставился!.. И себя, и меня снял, ай да дуплет. Ох, дорогой ты мой человек, да какой же ты фриц… брат ты мне, брат! Да что ж такое-то с людьми стало… с нами, самими-то, что! (После паузы, напевает.) Ой, боже мой, боже, зачем же германец, зачем объявил нам войну…


ЭПИЛОГ. Май 1953 года. Лето. Квартира. Из спальни входит Маша, в платье, с орденами и Звездой Героя Советского Союза, подходит к трюмо. 

МАША (напевает). И вырастут дети. И спросят у мамы: ой, где же наш папа родной? А мать отвернётся, слезою зальётся: ваш папа убит на войне.

Из кухни входит Никодим, в костюме, с орденами и двумя Звездами Героя Советского Союза, а также с полным Георгиевским бантом.

НИКОДИМ. Здравия желаем, супружница законная.
МАША. Пруха, сбрендил? Дважды Герой Советского Союза с царским крестами! 
НИКОДИМ. Могла бы свои Георгиевские медали надеть.
МАША. Не могла! Нельзя.
НИКОДИМ. Отчего?
МАША. Не юродствуй! Ну, вот, чего ты Георгиевский бант нацепил?
НИКОДИМ. Заслужил.
МАША. А ну, как власти не понравится?
НИКОДИМ. Ты, Мария, и есть эта власть; по-свойски, простишь уж как-нибудь.
МАША. А рядовым людям не понравится на улице, что тогда?
НИКОДИМ. Первый день Победы после смерти Упыря. Поймут. А не поймут, прибьют, и пусть, сказано, заслужил.
МАША. Ты кого упырём назвал?
НИКОДИМ. Уголовника, укравшего Кремль.
МАША. Не знаю такого.
НИКОДИМ. «Мы живем, под собою не чуя страны, Наши речи за десять шагов не слышны, А где хватит на полразговорца, Там припомнят кремлёвского горца».
МАША. Замолчи…
НИКОДИМ. «Его толстые пальцы, как черви, жирны, А слова, как пудовые гири, верны, Тараканьи смеются усища, И сияют его голенища. А вокруг него сброд тонкошеих вождей, Он играет услугами полулюдей. Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет, Он один лишь бабачит и тычет, Как подкову, кует за указом указ: Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз. Что ни казнь у него — то малина И широкая грудь осетина».
МАША. Зачем!?
НИКОДИМ. А хрен меня знает.
МАША. Что это?
НИКОДИМ. Стих тёзки про тёзку, Осипа про Иосифа, Мандельштама про Джугашвили… корень один, побеги разные; могу продолжить, с кличками.
МАША. Где тебя носит, отставник, что тебе подсунули этот пасквиль. Надо фильтровать собутыльников…
НИКОДИМ. Фильтрационные лагеря закрыты.
МАША. Люди скоро не меняются…
НИКОДИМ. Из твоего письменного стола.
МАША. Никодим…
НИКОДИМ. Мария…  Может быть, сегодня, в честь Победы расскажешь мужу, за что тебе Золотую Звезду присвоили? Ну, то, что подвиг совершила во вражеском тылу, догадался. Но хочется же подробностей.
МАША. Расскажу, и придётся тебя расстрелять. И тут же самой застрелиться.
НИКОДИМ. Постыдную жизнь мы ведём, Машенька. Звёздами да крестами меряем свои дни, а надо бы людьми, которых жизни лишили.
МАША. А я желаю мерять теми, кого защитили, кого от смерти спасли.
НИКОДИМ. Думаем, что войну ломаем, а ведь это она нас мелет в пыль. На самом деле, люди любят войну, иначе не воевали бы.
МАША. Опять за своё? Мне больно от таких бесед!
НИКОДИМ. Ну, хоть что-то живое прорвалось, слава богу.
МАША. А им нет, они убиты, им всё одно! Мы не боги, мы - люди, как все, подневольны, малы, бессмысленны. Мы можем только исполнить приказ.
НИКОДИМ. Или не исполнить.
МАША. Самим встать под пулю вместо другого?
НИКОДИМ. Так ведь всё одно, милая, как ни крути, но жизнь человеку дана ради смерти, иного финала-то быть не может. Слышишь? Мы родились для того, чтобы умереть, но не для того же, чтобы убивать.
МАША. Как иначе на войне, только так. Бог мудр, простит.
НИКОДИМ. Куда денется, это Его работа. Но самому-то, самому со своим стыдом, что делать!?
МАША. Живём себе, без стыда и совести, никому не жалуемся, никого не жалуем, уж как-нибудь. У нас семья, Никодим, семья – это нейтральная полоса на войне, храни её.
НИКОДИМ. Без стыда и совести никто не живёт, человека без стыда и совести не бывает. Мне ли не знать нейтральной полосы. До поры до времени, покуда силы есть справлять придуманные себе занятия, кажется, что так, а ну, как сил не станет, по старости или немощи, или по нужде, как я, снайпером тружусь, когда времени от выстрела до выстрела бывает целый божий день, а пошевелиться даже не смеешь, чтоб самому под пулю не попасть, тогда только и остаётся, что думать да размышлять; вот тут-то и выясняется, что ты человек, что есть у тебя и стыд, и совесть, и живи теперь с тем, как сможешь.
МАША (выхватив из серванта пистолет). Заткнись! Замолчи.
НИКОДИМ. Ну, вот и наградное оружие пригодилось, германцев поубивали, теперь и за родню приняться можно, без врага, как же жить-то, разучились, а-то и не умели, убойный народ, нечего сказать, а родню потратим, себя лично угробим.
МАША. Ради Бога! Пожалуйста, не говори. Войну надо было ломать, и цена была неважна, на первое в мире рабоче-крестьянское государства напали, Отечество было в опасности… Нам нужна была победа и мы её добились!
НИКОДИМ. Государство, Отечество, выражения-то какие, непонятно про что выражаемся в среднем роде. Или ты, может, видела государство во плоти или отечество? Расскажи, как оно выглядит? Никак, нету такого субъекта, не существует. Или ты имеешь ввиду дворян-упырей до революции и уголовников-клопов после? Они и есть государство, и те, и эти человечьи кровопийцы на теле народном?  Народ-то, есть, во плоти, согласись, есть народ. Вот он перед тобой. Будете упорствовать, и вас раздавим, потому, как народ всегда побеждает, не только врагов, не только паразитов, но даже самого себя. Ну, а себя ты, небось, за всеобщую великую родину понимаешь? Ишь, как распоряжаешься чужими жизнями, направо взмахнёшь – и нет улочки, налево – переулочка нет, пустота безлюдная. А кабы не забывали мы, что все люди - человеки, так и войны не было бы.
МАША. Враг. Ты- враг.
НИКОДИМ. Я-то? Герой двух мировых войн? Опровергни.
МАША. Зачем же опровергать, проще опрокинуть. (Стреляет.) И все дела.
НИКОДИМ (оседая). Ох… больно-то...
МАША. За Сталина! За Родину!
НИКОДИМ. Попала… прям, снайпер.
МАША. На трёп попусту тратиться. И это милосердие. Не-то пустили бы тебя опять в мясорубку лагерей, а вытаскивать уже ни к чему. Никчёмыш. А дельный был малый для боя, для передышки лишний человечек. Ну, не нравится мне твой иконостас. Сниму.
НИКОДИМ. Не тронь…
МАША. Мне решать, что делать с трофеями, я победитель, я. Война-то, Пруха, не прекращается, она вообще без начала и конца. Не думай, я тебя не из-за вождя. Все эти сталины, гитлеры, короли, премьеры и прочая шелупонь – это же попугаи на верхней жёрдочке, а Попка, он же всегда дурак, почему и живёт не одну сотню лет. Суть не в военачальниках, суть в войне. Вечная война испокон до скончания, потому что никто никогда не узнает, что есть добро, а что есть зло, ведь добро и зло суть едино. Разве я для тебя сейчас добро? Конечно, зло. А ты мне больше не зло, потому что при смерти, и я помню теперь о тебе только хорошее, значит, ты, недавнее зло, для меня сейчас добро. Зло искоренится только в конце света, потому что останется только один, а уж он-то точно знает, что добро – это и есть он. И его никто не опровергнет. А до того все мы враги друг другу, братья и сёстры, отцы и дети, и особенно мать, которая для всех и для каждого есть зло, ведь это она производит и производит человечество, тупо и бесповоротно, отцов и детей, братьев и сестёр, и особенно очередных матерей. Прощай, заветный враг мой, муж. 
ПРУХА. Не тронь моих Георгиев.
МАША. Вот же ведь уже умер, и всё командует! Вышла на свою голову замуж…
НИКОДИМ. Пруха.
МАША. Ох…. Золотой ты мой человечек… И вся любовь.
НИКОДИМ. Любимая…
МАША. Я одна. Боже мой… Никому не жена, не подруга, не дочь, не сестра. О, милые сёстры! Аня… Анюта… Лизонька… Лиза… Три сестры. Другие. И пусть нет родного брата, братьев у нас с четырнадцатого года немеряно… убитые и выжившие. Сёстры родные мои … родненькие. Жизнь ваша кончена. И это всё, что вы так тщились знать про то, зачем живёте, зачем страдаете. Теперь я одна. Мне более нечего знать. Боже мой, вот я, Твоя победа. Ты хотел, чтобы свершилось такое. И когда так, радуйся. Ежели Ты, конечно, есть. Или же я совсем одна, Боже мой, без Тебя? Как-нибудь дай знать. Но не дашь, я ведь и про Тебя уже тоже всё познала. Ты – отец, я – не дочь Тебе, но через Сына Твоего, Иисуса Христа, я Тебе дитя. Более родни у меня нет. А, значит, Ты мне враг. И это всё, что я тщилась узнать, зачем живу, зачем страдаю. И боле мне знать нечего. Простая логика, Господи. Передышка кончена, до встречи на поле боя. О, как же одиночество свежо и радостно! Ах, ты ж, Боже ж Ты мой…