Ворона

     – Апчх-и-и! – неожиданно раздалось слева, вспугнув мирную тишину спящего под снежным покрывалом сада.
     Лёгкий снег, круживший в воздухе, щекотал ноздри одиноко сидящей вороны. Она прилетела из соседнего леса и уселась на нижнюю ветку яблони одичавшего сада. С тех пор как умер старый Михалыч, доживший до почтенного возраста, и дом, и сад были позабыты-позаброшены. Все ждали, что когда-нибудь объявятся родственники или наследники. Детей у Михалыча с Марусей не было. Все в селе Передельцы знали, что после смерти хозяина, уже который год за поржавевшую калитку не ступала ничья нога. Так кто же чихал в заброшенном саду? 
     Услыхав странный звук, двое пожилых людей, идущих вдоль забора к автобусной остановке, вздрогнули от неожиданности и разом посмотрели в сторону заброшенного дома.
     – Что это? – испуганно спросила женщина.
     – Смотри, вон на той старой яблоне сидит ворона. Наверное, это она чихнула, – неуверенно предположил её спутник.
     Женщина пригляделась и увидела на нижней ветке яблони одиноко сидевшую птицу. Ворона сидела сгорбившись, словно старушка, голова её свесилась на грудь под тяжестью клюва. Птица дремала. Но вот, она чихнула ещё раз и, взмахнув крыльями, стряхнула с себя снежную накидку. Безразлично взглянув на прохожих одним глазом, она смешно наклонила голову и подмигнула. Левый глаз у неё был искалечен и наполовину прикрыт изуродованным веком.
     – Бедняжка, холодно тебе?
     Ворона закивала головой.
     – Будь здорова! – засмеялась женщина.
     Ворона зябко передёрнула плечиками и, перебирая лапками, подвинулась ближе к основанию ветки, словно желая дать им понять: «Шли бы вы своей дорогой!»
     – Не та ли это ворона, что жила у Михалыча?
     Мужчина ещё раз внимательно посмотрел на птицу.
     – Похоже, что она. Тоскует бедняжка по старику. А как они дружно жили! Старик в ней души не чаял, всюду с ней ходил. Народ смеялся, а ведь она была отрадой его старости, единственной живой душой, которая была рядом с ним в последние годы жизни.
     – Верно, ведь он даже звал её, как и свою покойную жену, Марусей.
     Прибавив шаг, они поспешили на первый автобус. Всю дорогу они вспоминали одинокого старика, а перед глазами у них была старая яблоня с осиротевшей птицей.
     Ворона, проводив любопытных прохожих недоверчивым взглядом, устроилась поудобнее, и долго ещё смотрела на тёмное заколоченное окошко. Было тихо и холодно. Мартовский ветер убаюкивал её, раскачивая ветку старой яблони. Веки вороны опустились, тяжёлая голова вновь свесилась на грудь, и она погрузилась в сладкую дрёму. Набежали облака, и с небес полетели, закружились невесомые хлопья снега, бережно укрывая белым пледом её исхудавшее усталое тело. А ей было хорошо. Она была в счастливом прошлом. Чудилось ей или снилось, что сидит она на плече у старого Михалыча в их жарко натопленной кухне, и старик, как обычно, ведёт с ней долгий задушевный разговор о том, как хорошо ему жилось с Марусей.
     После её ухода в лучший мир, он затосковал и стал попивать «горькую», в тщетной надежде утешить свою горькую тоску. Но Господь смиловался и послал ему в утешение несчастного птенца, нуждающегося в тепле и заботе. Человеку свойственно отодвигать свои проблемы перед лицом страдания другой живой души, и всю свою нерастраченную нежность и любовь он отдал этой птице.
     Поглаживая жёсткие перья вороны, он, в который уже раз повторял эту историю:
     – С тех пор, как я тебя выходил, моя жизнь переменилась к лучшему. Я стал улыбаться и радоваться жизни благодаря тебе, – и старик осторожно гладил чёрную головку птицы.
     Теперь, через столько лет горького одиночества, ему было с кем поговорить и коротать долгие вечера.
     Вороне нравились их посиделки, когда за окном было темно, а в печи догорали берёзовые поленья, и пел свою песню без слов чайник. А когда старик умолкал, в сумеречной тишине комнаты было слышно, как отсчитывали время неугомонные часы.
     Сидя за клеёнчатым столом под выцветшим оранжевым абажуром, старик выпивал последнюю рюмочку, и глаза его, увлажняясь пьяной слезой, растроганно обращались к вороне:
     – Хочешь я буду называть тебя Марусей? – Спрашивал он молчаливую подругу, и та бережно перебирала его реденькие седые волосы на затылке.
После таких бесед он спокойно засыпал, зная, что утром в любую погоду их разбудит хмурый петух, с годами потерявший голос. Теперь его кукареканье больше напоминало хлюпанье и старческий кашель. После смерти жены, все куры, одна за другой, были Михалычем съедены, остался только петух. Старик пожалел рубить ему голову. Петух был строгий и ответственный. Даже когда почти лишился голоса, он будил по утрам хозяина, исполняя роль будильника.
     За свою долгую трудную жизнь Дмитрий Михалыч привык рано вставать, даже зимой, когда за окнами было ещё темно.
     Он включал свет и радио, будя ворону:
     – Подъём! Хватит спать! – говорил он сонной птице, – Так и жизнь проспишь, красавица.
     Ворона открывала единственный глаз и внимательно следила за его утренними хлопотами.
     А старик проворно растапливал печку и махнув пару раз жидким веником, выносил корм петуху – заработал. Потом варил кашу, а когда закипал чайник, они с вороной приступали к завтраку. Протягивая ей кусочки колбаски или отварного мяса, ласково приговаривал:
     – Ешь, ешь Маруся, это тебе вместо червячков на закуску.
     После завтрака, разморённый теплом и сытной кашей, он ещё долго сидел за столом, подперев худую щеку рукой. Слушал по радио последние новости и глядел на светлеющее окошко.
     Перед домом, заслоняя дневной свет, росли густые кусты сирени, посаженные ещё добрыми руками его хлопотливой жены, отчего теперь в комнатах было темно и сыро даже летом.
     «Надо бы вырезать половину кустов», – лениво шевельнулась мысль в голове, но тут же она бесследно исчезла.
     Просыпалось солнце, и старик поднимался, потирая больное колено. Пора заняться делами. Нужно сходить в магазин за продуктами, наколоть дровишек и приготовить еду. Дел, как обычно, хватало.
     Возле небольшого сельского магазина, где в кустах боярышника оглушительно ссорились воробьи, кто-то неожиданно окликнул его:
     – Привет Михалыч, давно не видались. Богатым будешь – не сразу тебя узнал.
     Дмитрий Михалыч вгляделся в краснолицего пузатого коротышку.
     – Кузьма, вот так встреча! В одном селе живём и столько лет не встречались.
     – Да мы с Надеждой у дочки в Москве жили. Она как вышла замуж, так и уехала к своему москвичу, родила двойню. Такие шустрые пацаны! Куда ей было с ними двумя справиться. Вот и понадобилась наша помощь. Теперь пацаны уже большие, скоро в школу пойдут. Мы, стало быть, мешать стали, мать твою… пришлось нам возвращаться в старую избу.
     «Годы идут, а Кузьма всё тот же матерщинник, – подумал Михалыч, – не зря его прозвали Грязный рот».
     Они помолчали, потоптались. Отвыкли уже друг от друга, не знали о чём говорить. А ведь были когда-то закадычными друзьями, все праздники вместе отмечали, а теперь вот, переминаются с ноги на ногу, не зная о чём говорить. Пауза явно затянулась.
     –  А как ты, Михалыч? Я слышал, что твоя Маруся померла.
     – Померла… я теперь один маюсь.
     – Я смотрю ты малость отощал, я поначалу и не признал тебя.
     – Отощаешь тут, когда и дом, и сад с огородом на тебе.
     – Слышал я, что ты завёл себе ворону дом сторожить? Жаль, что околел твой Полкан. Умный был, чертяка!
     – Есть такое…Ну, а как ты поживаешь?
     – Живём… что нам сделается? – усмехнулся Кузьма, – на пенсии хорошо. Жена на кухне, а я на диване с пивком у телека сидалище наедаю.
     Они помолчали. Кузьма отвернулся и заметил охрипшим голосом:
     – Вот и я не представляю, что я буду делать, если…
     – Что тут поделаешь? Кто-то уйдёт первым, я вот выпивать стал после смерти жены. Не каждый такое страдание выдерживает.
     – Я смотрю ты держишься молодцом,
     – А я на страдания не жалуюсь. Страданиями Господь души лечит.
     – Ну-ну…
     – Однако мне пора.
     – Пока, Кузьма! Будь здоров. Передавай привет жене, – и они разошлись каждый своей дорогой.
     Дмитрий Михалыч набрал полный рюкзак продуктов и отправился восвояси. Дома он приготовил обед на скорую руку, вымыл посуду и прилёг отдохнуть. Глаза закрывались сами собой, ведь он поднимался ни свет ни заря. А в его возрасте сон после обеда – святое.
     Зимой темнело рано, и когда он открыл глаза, дом уже погрузился в лёгкие сумерки. Он не стал включать свет, любил это вечернее время, когда от печки ещё шло ласковое тепло, и можно было полежать, вспомнить минувшее.
     Наконец, он поднялся.
     – Слушай, Маруся, мой сказ, – обратился он к вороне, – видишь вон то дерево у забора? Там ты и вылупилась из яйца, а потом свалилась в кусты. Соседский кот, тут как тут. Я увидел, как он тебя схватил, выскочил и отобрал из его когтей, позабыв о возрасте и больных ногах.
     Старик часто рассказывал вороне эту историю. Ему тогда удалось отнять несчастного птенца у кота и вылечить воронёнка. Правда левый глаз птицы долго гноился и, не смотря на все старания Михалыча, глаз остался незрячим, прикрытым полуопущенным искалеченным веком. От этого, когда ворона моргала, казалось, что она подмигивает. А вот крыло ему удалось вылечить, но летала ворона неохотно и с трудом.
     – Инвалидка ты моя бедная, – жалел птицу старик, гладя ворону по тёплой спинке, – оба мы с тобой ущербные, – и утирал заскорузлым пальцем скупую слезу, – ты не смотри что я такой нескладный и неухоженный. Раньше я был видным мужчиной и висел на доске почёта. Меня все уважали, а пить я стал после смерти жены.
     Старик наливал себе рюмочку и надолго умолкал.
     Быстро смеркалось, и в комнате становилось совсем темно. Он тяжело поднимался и включал свет.
     За ужином снова наливал себе рюмочку.
     – Прости меня, Маруся, – обращался он то ли к покойной жене, то ли к вороне, – душу я лечу, понимаешь? Ни кому-то я не нужен…
     Ворона внимательно слушала его, наклонив голову набок. Она жалела его по-своему, по-птичьи. Он это чувствовал, и из его выцветших голубых глаз текли мутные старческие слёзы, теряясь в небритой щетине, и что-то непонятное живое и острое ворочалось в его сердце.
     Так проходили дни за днями. Он стал заметно сдавать. Всё трудней ему становилось выполнять обычную простую работу. И топор теперь казался тяжелей, и дорога до магазина длиннее. Он исхудал, сгорбился и пожелтел, а тело стало почти невесомым, словно готовилось к полёту на небеса. Теперь, каждое утро он встречал с покорным равнодушием, удивляясь, что всё ещё жив. Временами, с тоской оглядывал захламлённую комнату: давно не мытый, протёртый у порога до дыр выцветший линолеум, засохшую герань на подоконнике и тяжело вздыхал.
     Ворона подлетала к нему и садилась на плечо. Теперь она казалась ему тяжелей чем прежде, мешая заниматься домашними делами, но он терпел неудобство и не прогонял птицу, боясь обидеть её. Гладил её жёсткие перья и садился отдохнуть, глядя сквозь грязные окна на сад, и вспоминал свою милую Марусю. Жаль, что они ссорились и не умели тогда ценить своё простое человеческое счастье!
     Однажды, ему вдруг почудилось, что жена рядом и он обратился к птице:
     – Завари-ка мне чайку, Маруся.
     С некоторых пор он стал верить, что душа его покойной жены переселилась в ворону. Эта мысль согревала и утешала его тоскующую душу. Реальность стала путаться с вымыслом, и он продолжал:
     – Не робей, воробей! Где наша не пропадала? Вдвоём мы не пропадём.
     Ворона подмигивала ему единственным глазом: дескать всё верно. Старик веселел и наливал себе ещё рюмочку «успокоительного».
     Чужих ворона не признавала, волновалась и больно клевала, если кто пытался поздороваться с ним за руку.
     – Михалыч, твоя ворона страшней собаки, – шутили мужики, уважительно поглядывая на грозную одноглазую птицу.
     – Это мой самый верный друг и защитник, – с гордостью отвечал тот.
     Односельчане крутили пальцем у виска за его спиной.
     – Старик совсем из ума выжил, – сокрушались они.
     А он улыбался, зная, что нужен хоть кому-то на этом свете, пусть даже и вороне. Бывшие друзья-собутыльники незаметно исчезли из его жизни. Кто-то умер, кто-то болел, а с кем-то развели пути-дороги. Когда в доме перестало пахнуть свежими Марусиными пирогами и разносолами, гости исчезли сами собой. Заглядывали к нему только соседи да их внучка, приносившая ему каждое утро банку тёплого парного молока. Но слушать его рассуждения им было недосуг. А его, после нескольких лет одинокого молчания, словно прорвало, и теперь он разговаривал со своей подругой вороной. Казалось, что она его понимает. Между ними установилась незримая эмоциональная связь, как между разумными живыми существами, одинокими и покинутыми.
     Иногда от выпитого, в его затуманенном сознании птица отождествлялась в его сознании с Марусей. Он обращался к ней и жаловался то на погоду, то на здоровье.
     – Ноги у меня стыть стали, Маруся. Связала бы ты мне тёплые носочки, – обращался он к вороне, и та кивала в ответ головой.
     Лишь после смерти жены он по-настоящему ощутил космический холод одиночества. Тут, как нельзя кстати, и появилась его верная спутница по жизни, ворона. Дни наполнились заботами и общением с другой, непонятной ему душой.
     – Это моя Маруся позаботилась обо мне, – размышлял старик, беспокойно ворочаясь ночью на мятой простыне.
     А утром его уже поджидала ворона, сидящая на спинке кровати.
     Он вставал, одевался, а птица садилась ему на плечо, прижимаясь тёплым боком к небритой щеке, и перебирала его редкие волосы, словно хотела его причесать. Он смеялся и отмахивался от досужей помощницы. Они были счастливы – одинокий старик и одинокая птица.
     Иногда за окнами пролетали с криком вороны, но Маруся не причисляла себя к этой горластой шумной компании. Она отождествляла себя со старым Михалычем, ей казалось, что она похожа на него. Слыша всю свою жизнь человеческую речь, птица не умела или не желала каркать, предпочитая молчание.
     – Михалыч, тебе осталось только научить свою ворону водку пить, – шутили мужики.
     – Водку она не уважает, – серьёзно отвечал старик.
     Шли годы. Старел и вырождался сад, ветшал дом. Время никого не щадило. Дмитрий Михалыч становился ниже ростом и уже в плечах. Привычные дела давались теперь ему с трудом. Ворона глядела на него не в силах помочь своему другу.
     Нарубив несколько полешек, он задыхался и садился отдыхать, с трудом переводя дыхание. Соседи жалели его, и мужские заботы взял на себя зять соседки.
     – Вот она старость проклятая, – жаловался старик, глядя, как весело легко и ловко тот рубит берёзовые поленья.
     Начались странности в поведении старика. Причиной тому был и солидный возраст, как-никак девяносто с гаком, да и пристрастие к алкоголю. Временами он забывал, что жены Маруси давно уже нет на этом свете и обращался к вороне:
     – Плесни-ка мне супчика, Маруся.
     Но, словно очнувшись, начинал смеялся над собой дробным старческим смехом, переходящим в надсадный кашель.
     Ворона волновалась, хлопала крыльями и нервно подмигивала.
     Старик успокаивал её:
     – Не бойся, твой хозяин ещё не сошёл с ума, а сам думал: – «Не дай мне, Боже!»
     Всё чаще стал он вспоминать свою жену, а однажды она приснилась ему так явственно, что, проснувшись, он засомневался: было ли это наяву или только привиделось ему? А дело было так.
     Ночью, когда он спал, вдруг тихо отворилась дверь и в комнату заглянула жена. Старик мгновенно проснулся… или нет? но он ясно видел жену Марусю, стоящую в дверном проёме. Яркий солнечный свет за её спиной мешал ему разглядеть лицо жены. Сердце бешено заколотилось в груди, когда он услышал родной голос, обращённый к нему:
     – Вставай Митенька, завтрак стынет.
     – Так сегодня же воскресенье, куда торопиться?
     Внезапно дверь захлопнулась, а в комнате стало темно и холодно.
     Испуганный, он вскочил с постели с колотящимся сердцем и влажным лбом. Дрова в печке давно прогорели и сквозь мутные немытые стёкла в окно проливался синий мертвенный свет луны. Было очень тихо, лишь часы торопливо отсчитывали секунды. Дверь на кухню была приоткрыта, и он бросился туда босой по холодному грязному полу, шаря по стене нетерпеливой трясущейся рукой в поисках выключателя. Наконец вспыхнул свет, но кухня оказалась пустой. 
     «Не может этого быть, – думал он в отчаянье, – ведь только что моя Маруся была здесь и говорила со мной.»
     Долго стоял он в недоумении на холодном грязном полу, прижав руки к груди. Ему казалось, что сердце вот-вот выскочит из груди. Но в кухне никого не было, кроме испуганной вороны, таращащей сонный глаз, ослеплённый внезапным светом.
     – Маруся, ты где? – Звал он жену, прерывающимся от волнения голосом.
     Но в ответ глухая тишина.
     Ах, если бы он мог сейчас хоть на одно мгновение увидеть свою Марусю! Он обвёл безумным взглядом пустую кухню. Ему вдруг вспомнилось, как они ссорились в молодости. Как бросали злые слова, словно камни друг в друга, и на его жёлто-пергаментных скулах проступили красные пятна стыда. Верно говорят: что имеем – не храним, потерявши – плачем.
     Ноги у него дрожали. Он опустился на стул, и горько заплакал скупыми старческими слезами. Потом медленно оделся и растопил печь, всё равно больше не уснёт.
     Долго они сидели с вороной в ожидании рассвета.
     – Это моя Маруся приходила за мной, слышишь? – Обратился он к вороне. Но та уже спала.
     С тех пор он стал терпеливо ждать встречи с женой. Но организм, закалённый нелёгкой трудовой жизнью, не желал сдаваться. Ему по-прежнему хотел есть, пить и спать. Хорошо, что ему было кому поверять свои самые сокровенные мысли. Иногда, выпив лишнего, он каялся подруге в грехах как на исповеди, плакал и просил прощения.
     Ворона внимательно слушала его и, убаюканная невнятным стариковским бормотанием, дремала на его плече. 
     – Вот ты спишь глупая птица, а мне не до сна, ведь Маруся заждалась уже, – говорил он, подперев трясущуюся голову сухим кулачком.
     Ближе к весне старик приболел.
     Ворона сидела на спинке кровати, глядя, как он утирает хлюпающий нос краем несвежей простыни.
     – Вот так-то, подруга, заболеешь и стакан воды подать некому, – ворчал он, с укоризной поглядывая на ворону, – видно я в магазине заразу подхватил. Небось ваш птичий грипп.
     Но видя загрустившую птицу, пожалел её:
     – Что пригорюнилась, кумушка? Не робей, воробей! Мы ещё повоюем.
     Через неделю он выздоровел, и жизнь потекла по-прежнему.
     Однажды они засиделись с вороной за дружеской беседой до полуночи.
Старику пошёл уже девяносто пятый год, и его часто мучила бессонница. В комнате было душно. Слишком много дров он положил сегодня в печку. За окном сияла луна, и ворона клевала носом. В тишине комнаты особенно громко, старые, ещё отцовские настенные часы, отсчитывали минуты.
     Старик тяжело поднялся со стула.
     – Гляди-ка, мы уже полночи с тобой проболтали! Пора и на по…
     Недоговорив, он внезапно поперхнулся на полуслове и удивлённо вытаращил глаза на тёмное окно, словно увидел там кого-то. Лицо его осветилось радостной улыбкой. Он попытался встать, но ватные ноги его не слушались. Свет померк в глазах, он обмяк и опрокинулся навзничь.
     Утром, как обычно, зашла соседская девчонка с банкой молока. Дверей старик никогда не запирал, и она по-хозяйски прошла на кухню. Отворив дверь, остолбенела увидев старика, лежащего на полу с открытыми остекленевшими глазами. По его груди ходила ворона, словно желая поднять его. Девчонка вскрикнула и уронила со страху банку. С криком она бросилась бежать, а следом за ней вылетела ворона и села на любимую ветку яблони в ожидании хозяина. Она ждала, когда он выйдет, чтобы набрать для печки дров, и всё будет как обычно. Но вместо этого прибежали соседи. В доме началась суета, забегали люди и, словно чуя неладное, ворона впервые горестно каркнула и улетела в соседний лес.
     Деда похоронили на местном кладбище рядом с женой. Дом и сад опустели.
     – Пропадёт теперь бедная птица, – говорили соседи.
     Но девчонка уверяла, что видела однажды в саду покойного ворону.
     Вот и сегодня одноглазая ворона сидела на любимой яблоне и смотрела на заколоченные досками окна, словно ожидая, что скоро там зажжётся свет, и старик позовёт её завтракать. Сырой мартовский ветерок плавно покачивал ветку. Убаюканная, ворона незаметно задремала. Грезилось ей, что сидит она на плече своего друга, а на печке поёт старый чайник, и старик говорит ей:
     –  Ну что красавица пригорюнилась?
     А ветер качал ветки деревьев, и с неба сыпались невесомые хлопья снега, покрывая чёрную головку птицы холодным покровом забвения.

                16 февраля 2025 г.