Гламурный приговор

Это всё было давно. И недавно. Наверно, только роботы воспринимают время полностью линейно. И люди, похожие на них. Только такие могут события воспринимать одинаково. Люди, у которых жизнь одинаково однообразная. И если им дать критерии важности события, они пересчитают отрезки тупо по ним. А ведь это не так. Только живые люди могут понять.

Это был одиннадцатый класс. Не возвращайте мой 2015-й. Мой класс был известен тем, что после девятого никто не ушёл. А ещё тем, что там было целых десять отличниц. И ни одного отличника. Впрочем, меня всё время стремились выписать из их числа. Я не была какой-то блатной и не выпрашивала пятёрки, хотя другие именно выпрашивали. Нет. Просто в представлении остальных девяти отличниц и некоторых других людей отличница – это не отметки, а целый стиль жизни. Как монашество, не меньше. Как они сами говорили, «талантливый человек талантлив во всём». Ненавижу эту фразу с тех пор, как услышала на уроке.

Другие учителя завидовали тем, кто учит наш класс: «Ой, у вас никаких проблем нет и быть не может! Это мы ищем то школьное имущество, то вещи учеников, то самих учеников на ночь глядя. Кто у кого загостился, кто залез в чужую квартиру, на чьей машине подвёз одноклассников. А вам хороших отобрали – и вы не радуетесь». Да уж, эстетический класс – это вам не математический, там влияние не то, не так захватывает личность. Математики и физики – в школе через дорогу, химики и биологи – через две остановки. У нас смогли открыть только эстетический профиль. А что, всё равно нет таких ЕГЭ.

Меня в этот класс отдали родители, чтобы мне не скучно было. Говорили, что я так найду себе подруг по уровню. Но если бы я искала бы подруг только в классе, то жить было бы очень скучно. Дружба отличниц – как прекрасно и канонично! Но как быть, если они сами не хотят? И, похоже, не хотят дружить вообще ни с кем. Не умеют в принципе, похоже, с детского сада. Я очень хочу ошибаться, но, увы, это тогда было так. Была ещё Жанна, которая в десятку отличниц не попадала. И очень от этого страдала. Ненавидела физику и математику, по которым выходили четвёрки, но усиленно ими занималась.

Дружить со мной она решила, когда её резко отвергла та девятка. Именно идея: дружить с отличницей. Я была не против. Но она не успокаивалась. Она приходила со мной к другим моим подругам и высиживала это время. А потом открыто спросила:
- Ты с Аллой дружишь, потому что ей сорок лет?
- Понимаешь, я некоторыми вещами могу делиться только с теми, кто это уже прошёл. Кто со мной на одном уровне, не могут так увидеть ситуацию. И ровесников могу заразить своими страхами, а у старших это в прошлом.

Она вообще была ревнивая. Всё боялась, что её бросят, от неё избавятся. Кого ни похвали – надо тут же хвалить её, не меньше. В этом плане она не отставала от золотой девятки. Потом случайно проговорилась, что я не только отличница, но и некрасивая подружка. Думала, что я взорвусь. А мне было плевать. Меня принимали за её маму. И думали, что не я, а она дружит с людьми намного старше. У меня крупное телосложение, раскосые глаза с кругами и мешками под ними (это врождённое, никаких проблем со здоровьем). Большие ноги, толстые пальцы. Грубый голос, как у возрастных женщин. Тонкие губы. Тёмные волосы, как у большинства.

Я ничего не делаю со своим телом. Вообще ничего. Не мажу никакими красящими и нет веществами, не думаю, сколько же я должна сбросить. У меня дома никаких плакатов, а на холодильнике только магнитики. Не знаю я, где сколько калорий, даже не спрашивайте. Все физические недостатки лечатся у врача, а остальное – дурь в голове. Я не хочу нравиться модельерам, они мне совсем не нравятся. И всё это золотая девятка мне простить не могла. Я им говорила, что меньше конкуренток, а они не спешили радоваться, а наоборот. Злились на меня.

Нет, гламур – это не увлечение. Это религия. Даже культ, секта. И её жертвы агрессивнее свидетелей Иеговы. Иначе бы на мои слова, что я не хочу худеть, не было бы такой реакции, словно я сказала, что хочу убивать людей или как минимум грабить квартиры. Как в любой религии есть понятие смертного греха. Так и здесь. Культ красоты – это пожар в голове, он не будет скромно сидеть в углу, как пожар в комнате. Это будет съедать человека. Мне рассказывают, что гламурные бывают очень развитые и хорошие. Не спорю, но всё равно часть души съедена. Это видно. Человек постоянно платит розовый налог не только деньгами, всем собой.

И мне на своём опыте удалось убедиться, что гламур – это не мило, а страшно и жестоко. Я редкий случай внешней жертвы. Обычно пострадавшие сами используют бьюти-практики. Или наслаждаются статусом королев красоты и погибают от рук злых любовников или завистниц. Я не принадлежала к этим лагерям. Я вообще не хотела быть красивой. Но пострадала всё равно. Значит, настолько это всё страшно. Гламур безжалостен. Ему абсолютно плевать на своих жертв. Он, как рецидивист, может отступить лишь перед грубой силой.

Можно было ошибочно подумать, что у меня в классе были одни девочки. Нет, поровну, по пятнадцать. Для красоты, для удобства всяких конкурсов и постановок. Я не танцевала никогда, а вот сочинения писала и читала, ещё с научными проектами выступала. Учителя приписывали это себе, и я была бы не против, если бы они боролись с радиоактивным гламурным фоном в классе. Но никто не боролся. Воспитательная функция полностью отсутствовала. Если нет официальной идеологии, вместо неё всегда что-нибудь есть. В моём классе это был гламур.

Соня в шутку говорила, что я органически не могу быть блондинкой, потому что типичная брюнетка. Ну, ещё могла бы быть рыжая, потому что не как все. Но я, как и Соня, темноволосая. И глаза у меня тоже карие. Вообще нет у меня тех уникальностей, какие ищут у себя мои ровесники. Я среднего телосложения, с толстой кожей, экстраверт, глаза карие, волосы тёмные. И предпочитаю внешностью не выделяться. Помню, так один мамин одноклассник, который видел меня до этого совсем-совсем маленькой, при второй встрече сказал: «А я думал, ты будешь голубоглазой, так бывает».

Тогда был 2015 год. Это уже другое время. Это уже ушедшие в прошлое 2010-е. Тогда нынешние старые песни были новые. У меня на странице есть песня 2012 года с пометкой «новинка». Куда дели мелодию из музыки в середине этого десятилетия? Помню форумы, ныне закрытые. Помню тему «Как летит время!». И одна школьница написала: «Мне 15 лет, и я замечала это всегда». Через много-много её следующий комментарий: «Уже 25». А у меня что-то такого не было, и не было, как в фильме, где к дядьке-вахтёру приходит он же из прошлого и говорит: «А я мечтал стать космонавтом».

Помню, когда уже в начальной школе гламурные из моего класса отдавали негламурным свои порции в столовой. А потом и вовсе перестали туда ходить. А уже в десятом классе Жанна мечтала:
- Эх, вот бы все женщины, кто семьдесят килограмм, стали сорок пять!
- А если они не хотят? – спросила я тогда.
- Люда, так не бывает! Ты не хочешь худеть, потому что это труд. А если бы тебе удалось без труда, сразу виноград зеленить перестанешь.
- У худобы полно минусов на самом деле. Вот не просто так таких людей мало. Отсутствие жировой прослойки – проблема, а не радость. Знаю таких людей, так у них раны плохо заживают, при операции швы не стянуть. А ещё мёрзнут сильно.
- Зато какие перспективы! Можно выгодно поменять семейное положение.
Семейное положение я поменяла, больше раз, чем хотела, и похудела вследствие второго.

Вообще, на постсоветском пространстве девяностых мода на худобу – это про зелёный виноград. Не есть нечего, а сами худеют. «Год новый наступил, кушать стало нечего». В 1992 пришёл настоящий капитализм, и всё, подняли цены в несколько раз. Государство – это мозг. Человек с мозговой дисфункцией – инвалид. И страна тоже. Если стрелка на железной дороге потеряла контроль, примут все меры, а если целые регионы потеряли контроль – либералам всё равно. Даже хорошо им. Смотрела американский фильм, там на опасной вышке скрутили лампочку, уже не первую ночь её нет, а никто вообще не чешется. У нас бы сразу вызвали аварийную бригаду.

Вообще, мне всегда не было особо интересно с ровесниками. Нет, я не считала себя лучше других, просто интересы не совпадали. В детстве это тяжело, потому что ну не примут в свою компанию люди бальзаковского возраста. Считают, что должно быть детство. Хорошо, хоть в школу отдали на год раньше, как и хотела. И сказали тогда на комиссии, что я вундеркинд психологически. Потом приходилось это объяснять, когда мою маму обвиняли, что у меня украли детство. Никто ничего не крал, просто это как рост больше двух метров, никуда не денешь, да и не надо.

В школе в пример ставили, потому что я понимала, что от меня хотят взрослые, именно так, как они мыслили. Не знаю, был ли у меня вообще переходный возраст. Просто «переходный возраст можно прожить мягко» часто говорят тогда, когда взросление вообще не состоялось, а потом, лет этак в двадцать – тридцать, эти хорошие мальчики и девочки идут в отрыв. Нет, скорее как это было раньше, когда взрослели спокойно потому, что не заталкивали в детство. Ну не загонялись тогда так по поводу всестороннего детского развития, и оно шло не хуже, юноши не выдавали апатию.

Я раньше, чем мои ровесницы, захотела выйти замуж. Не по залёту, а просто. Мама была не против. Зачем препятствовать нормальному для человека желанию? Я же не преступление совершить хочу. Зато какие были возражения от окружающих! Что я же умница, я себя потеряю. Ну, давайте всех кастрируем и загоним в престижные институты на резиновое платное отделение, тогда уровень жизни скаканёт и счастья будет полные трусы. Надоело это навязывание одиночества! Никто детство не украл, потому что его и так не должно быть в этом возрасте. А если есть – задержка психического развития.

Но быть вместе нам было суждено лишь три недели. Дальше была катастрофа. Моего любимого застрелили, а меня серьёзно ранили. Это произошло неожиданно и быстро. Тогда была осень, и по телевизору утром ещё сказали, что дело идёт к вечной осени, какая была бы в средних широтах без наклона земной оси. Соседка сказал ещё, что любит тёплую зиму, потому что у неё машина низкая. А можно не покупать низкие машины? Только не надо говорить, что денег нет. Полно недорогих, там ещё коврики не велюровые, а резиновые. Я вот думаю: сначала снега нет, потом мороз. Как же озимые? Опять потом за границей покупать, как в 1972 году?

Так вот, тогда был дождливый день. Я до сих пор помню всё в подробностях. Красный восход за деревьями, утренние сборы – последнее утро обычно не отличается от других. Раньше я такое читала только в описаниях, папа умер в моём раннем детстве, только мама рассказывала как раз похожее. Никакой детективной истории не было, жить в детективе – вообще врагу не пожелаешь. В двенадцать лет я читала книгу Оксаны Робски и пыталась представлять себя на её месте. И уже тогда было страшно: убийца-то на свободе, в мораль таких людей вообще не верится.

Массовое убийство – это не серийное. Если серийное – это человек прячется, его цель – именно убить, чтобы никто не узнал. Серийные прячут жертв, бросают под поезд, чтобы думали, что сам упал. Они изо всех сил притворяются нормальными людьми. А массовые – наглые и бесстыжие. Им плевать на всех. Они часто и свою жизнь заканчивают на этом убийстве. Цель – напугать и заявить о себе. А до самого взрыва часто их не отличишь от нормальных. Хотя часто они тихони, сжатые пружины. В моём случае это был массовый расстрел, в толпе, нагло.

Вот так выглядят оборотни. Этих двоих я до этого знала как приличных людей. Мне ещё их в пример ставили. Парень с девушкой. Не пара. Просто знакомые со двора. Отличники по модной специальности, в магистратуре. Приятные во всех отношениях, хоть я с ними не была близка, не было общих интересов. А тогда... Нет, клыков и красных глаз не было. Те же глаза смотрели из-за прицела, те же руки выполняли страшный замысел. Полуденный ужас, зловещая долина, ожившие куклы...

Тогда была очень длинная осень. Казалось, она не закончится никогда. Я и до того вообще не любила дождливый и грязный декабрь. Помню, как была во втором классе в зиму 2006 – 2007. Гуляю во дворе, ёлку нарядили – а снега нет! Вороны каркают, как в рекламе, какую крутили тогда часто. Хлопну в ладоши – и эхо от домов. Помню, рисовали на уроке, так одноклассница спросила: «А зимой солнце бывает»? Ещё непривычно было учить стихи и песни, где снег и метель. Это была первая такая зима в моей жизни, было непривычно темно и грустно.

Говорят, что надо ко всему такому привыкнуть. А я не могу и не хочу. Я вообще не очень к погодным аномалиям и помню их хорошо. Помню другие хмурые зимы. В одну из них я услышала, что в январе Солнце ближе всего к Земле, смотрела на сумеречный полдень – и верилось с трудом. Помню ледяной дождь 2011. Крыши домов в моём районе должны быть серыми. Если кажутся белыми на фоне туч – скорее всего, будет гроза. Лето 2017 и 2019, когда казалось, что весна просто перешла в осень. Смог 2010. И сентябрь 2024, когда вроде лето – а ранним вечером упираешься в ночь.

«Остерегайтесь людей осени». Людей осени сейчас штампует массовая культура. Унылых называя умными, а циничных – познавшими жизнь. Эти дети – дети сентября, их листья желтеют от развивашек, которые не дадут полюбить школу, от экрана вместо игрушек, от детского гламура с его «купи-купи», от рейтингов в электронных дневниках. Октябрь – страх перед госэкзаменами, апатия от игр и соцсетей, вызревающее нежелание трудиться и создавать семью. Ноябрь – зрелый циник, взрослый источник негатива, пусть даже инфантильный, но лет тридцати и старше. Декабрь? А нет его у них. Нет праздников, не прибывает световой день. Ни тепла, ни урожая.

Вот такая полярная бесснежная ночь внутри у тех, кто стреляет в людей. Кто и себя – у тех солнце уже не взойдёт, и над этим будут громко смеяться их часы, показывающие глухую полночь. Их радио скажет: «Сегодня солнце вообще не взошло», как в фильме про какую-нибудь климатическую катастрофу. А последний закат был когда-то в детстве. День был, когда строил домики из конструктора и мечтал стать строителем, когда хотел правильно решить задачу и старательно выводил палочки, когда помогал маме, когда радовался весне и пускал кораблики. После смерти чёрный покров уже не сдёрнуть, разбойник захотел и успел, Иуда – нет.

Человек осени мог бы при жизни раскаяться, войти в зиму осознания, увидеть солнцестояние грехов – и вверх. Как день прибавляется: по минуте, сначала никому не заметно, но верно, с твёрдой решимостью. Маленькими шагами к весне. Под ненависть старого круга, которому свет слепит глаза. Старые привычки не любят длинные вечера, им запах весны противен как перебивающий затхлость. Как на горизонте что-то багровеет? «Так нельзя», - скажут они. И выдумают тысячу причин, почему не надо бросать пить и курить, бросать любовниц и любить жену, переставать делать аборты и запрещать себе фразу «решай сама». Но эта осень должна умереть. Падший мир не войдёт в будущий век после конца тьмы.

Я получила нехилые огнестрельные ранения. Тогда говорили, что я могу остаться инвалидом. «А как же будущее»? – причитали в школе. Я тогда ещё пошутила: «Мама, у тебя теперь не будет проблем с парковкой»! А мама в ответ сказала, что так я застану пенсии, а к моей старости их отменят. Тогда ещё не говорили о повышении пенсионного возраста, люди и подумать не могли, жили прежним сознанием. Пенсия наступала стабильно в пятьдесят пять и шестьдесят, ещё помнили, как на неё торжественно провожали.

Никогда не забуду, как во всём районе вдруг погас свет. И идти домой вечером, когда глаза привыкли к темноте... Когда небо в тучах, но не розоватое от света, а чёрное. Я всегда жила в старой постройке, поэтому казалось, что вернулись девяностые. Я хорошо помню ранние нулевые, как раз веерные отключения тогда были. Смотрю «Спокойной ночи, малыши» - и темнота. Мама ещё рассказала про такое в Армении, там вообще один час в день был, и то не всегда. Я тогда (в детстве, не после смерти любимого) слышала выстрелы на улице. Это мама рассказала уже потом, а в те годы я слышала, что это хулиганы с петардами.

Мама тогда уехала в командировку. Родственников у меня вообще нет, все в роду отличались слабым здоровьем, поэтому по одному ребёнку и недолгая жизнь. Я считаюсь исключением. И вот тогда я была одна, точнее, не одна, но не хочется забегать вперёд, тогда я чувствовала одиночество. Помню, как до этого говорила, что никогда не падала в обмороки. После того, как дважды за месяц поменяла семейное положение, я теряла сознание столько раз, что и сосчитать не могла. Отключалась и приходила в себя через пару часов. Только в помещениях, на улице не было.

И часы. Те самые, которые необратимо вышли из строя тогда, когда я окончательно выздоровела и набрала недостающие килограммы. С детства они мне не нравились. А в ту ночь без света я ненадолго уснула – открывается дверь, в комнату влетают эти часы, показывают полночь. Влетают через другую комнату из коридора, в соседней с коридором я не спала как раз из-за тиканья. Просыпаюсь. Потом снова засыпаю – и часы уже огромные, на стене, стрелки покрутились и опять выдали полночь. Снова проснулась – и дальше сон не идёт. Часы считаются символом смерти, как я прочитала тогда.

Лена, с которой я подружилась на фоне общего горя, говорила, что её так пугают однополые коллективы. Она помнит, как её брата забирали в Чечню, поэтому мужские группы напоминают уходящих на войну. Словно они собрались и вот сейчас разговаривают, смеются, а потом начнут рваться снаряды и пойдут первые потери, и вернутся не все и совсем другие. А женские коллективы – это те, кто остался. Её ровесниц куда больше, чем ровесников. Среди её коллег появилось много исполняющих обязанности начальника, заменивших ушедших на спецоперацию в 2022. И вот так сидят эти начальницы на совещании, а Лена думает: «Так случилось, мужчины ушли».

Лена получила выстрел в голову в 1992. Как раз в самом начале либерализации. Мужа убили ревнители полной свободы от законов, а у неё интересная травма: периодически какая-либо часть тела теряет контроль. Несла что-то в руке – рука разжимается и роняет. Или неожиданно темнеет в глазах, наступает звенящая тишина, пропадает речь. Упасть с лестницы, забыть, что говорила, и ещё много веселого. Говорила, врачи рассказывали, что большинство пытавшихся застрелиться сталкиваются именно с таким. Никакой романтики, а страшные ранения. Когда жизненно важный центр потеряет контроль, Лена умрёт. У уставшего от жизни подростка может всё сто раз перемениться, он может сто раз захотеть жить, захотеть, к примеру, стать пилотом – а всё, дороги назад нет. Лена умерла перед моей второй свадьбой, пришлось ехать на прощание сразу после регистрации брака.

Тогда я выглядела именно как женщина из девяностых. Это мне много кто говорил. Я тогда не только получила огнестрельные ранения, я похудела на четверть центнера. А мне это вообще не к лицу, на мне худоба выглядит не аристократично, а неблагополучно. Плюс старомодная одежда, я не хочу подчиняться моде, потому что не люблю её. Мне не нравится эта индустрия, не хочу её спонсировать. Не хочу покупать дорогое и непрактичное, чтобы такого произвели побольше.

Сейчас все блогеры говорят, что голодные времена давно позади, поэтому надо быть худыми. Ну-ну, в советское время тоже начали так думать, а потом раз – и два кусочека колбаски. Мир вообще не стал другим. Только прогрессисты вещают про новую эру, а так ничего нового под луной. Причины смерти ушли? Старые заменились новыми. Нет чумы – есть аварии. Вирусы всё новые. Да просто уснуть и не проснуться. Или даже не спать при этом. От изобилия до голода – один шаг при любом технологическом развитии.

Умереть от голода легко, от ожирения – очень тяжело, надо специально долго стараться. Все эти по триста килограмм, кого по телевизору показывают – это с детства, это надо много и долго, нужно время. Обычные люди такими не становятся – нет такого интереса к еде до фиксации. Для истощения достаточно инфекции. Или опухоли. Когда останешься на морозе в любом количестве шагов до тепла и уюта, когда число шагов всё никак не уменьшается, худое тело с трудом задерживает тепло, как дистрофик не может задержать кого-то бегущего. Нет, меня не переубедить: худоба – это не здорово, это страшно. Это знак тяжёлых времён, тяжёлой болезни или другого горя, которое сушит.

Я была семьдесят килограмм, как и сейчас, при среднем росте. Для меня это нормально, не худышка, но и не толстая. А тогда, после нападения, похудела до сорока пяти. Желали мне похудеть? Тогда их желания сбылись. Но я не обрадовалась и быть такой не захотела. Моё желание выздороветь и принимаемые меры не шутя называли смертным грехом, а истощение – даром. Что, мой ад – это их рай? Конечно, до славы Изабель Каро и Валерии Левитиной не дошло, меня не боялись, да и зубы не посыпались, волосы не растила длинные, поэтому не так заметно, что поредели.

Мороз красный нос – это не когда минус тридцать, а когда слишком худая, чтобы держать тепло. Я надела на себя всё, что ношу в сильные морозы. Постаралась, между прочим, тяжело одной рукой. Правой из-за ранения могу только прижимать. Я мёрзну. На улице всего лишь около нуля! И это очень пугает. Одежда на мне болтается, как на вешалке. И мне тяжело идти. Где та самая лёгкость, о которой так много вещают проплаченные и бесплатные публичные худышки? Вот сейчас мне по-настоящему тяжело себя нести. Семьдесят килограмм, мужской вес, как говорят в моём классе, нести мне очень легко, а нынешние сорок пять - огромная тяжесть.

Соседи снизу, по совместительству родители Сони, не принадлежащей к гламурному лагерю, очень хотели видеть во мне балеринку, раз уж Соня подавала ещё меньше надежд на это. «Не надо это есть. Ты не будешь худой». Я и говорила, что не хочу быть красивой, а хочу быть счастливой, и что жизнь сложнее, чем кажется. Сейчас их желание сбылось. Они видели меня и были в ужасе. Балериний вес оказался жестью. На картинках пропаганды девушки с детской внешностью, поэтому они выглядят детьми, я читала, что это может быть формой страха взрослеть. А у меня черта лица наоборот, и при истощении я начинаю выглядеть как старуха. Уже на пятидесяти килограммах меня спрашивали, чем болею.

Они хотели, чтобы я похудела к выпускному и влезла в какое-то платье. «Балеринка будет, просто чудо!» Они всерьёз считали, что только худые могут радоваться этому празднику. Как и новому году, впрочем. А размером больше сорок четвёртого могут быть разве что рабочие спецовки. Я говорила, что не люблю балерин. Их с детства учат считать себя лучше других. Подсиди ближнего, нагадь на нижнего, заискивай перед высшим. Радоваться за других их с детства делают не способными. Помочь? Как, это же будущая конкурентка! Балет – это прообраз ада на земле.

Повесить фото Плисецкой на кухне? Чтобы стараться быть похожей на убийцу сына или дочери, на безразличную к судьбе Родины? Кумир миллионов? А мне не кумир. Мне она ничего хорошего не дала. Умирающие лебеди – не оправдание для плохих поступков. Талант ничего не компенсирует. Падшие ангелы удивительно талантливы. У них есть всё, за что принято считать человека уважаемым: возраст, опыт, ум и знания. И денег очень много бы заработали. Любви только нет, но она и не важна для солидности. Заповедь «не жрать»? Новые заповеди не могут транслировать желающие отменить старые.

Итоговое сочинение я писала по программе для выпускников с ОВЗ. То есть, кто по состоянию здоровья не может уложиться в рамки обычных экзаменов. Оформила без проблем, там продлённое время, организаторы помогают. Меня уговаривали не делать это, а поднапрячься, чтобы не расслаблялась. И что, я из-за своих травм не успею, потом тратить время на пересдачу? Престиж, «ты же умница» - содержание то же самое, просто советчики не знают. Да и огнестрельных ранений у них не было, поэтому не знают, как с ними жить. Ещё из меня хотели сделать знамя инклюзии. Я осудила практику инклюзии, потому что это неудобные условия для учеников и никакого отношения к доброте не имеют.

А ещё после сочинения была фотосессия. Бесплатная, ученики практикуются. Об этом знали заранее и готовились похлеще, чем к царскому приёму. Худели, конечно. Кто-то даже платье на заказ. Чтобы влезть в него. Платье на заказ, в которое надо влезть. По своему размеру шить непрестижно. Меня даже в пример ставили, что я теперь худая и всегда готова. А я выглядела старше учительницы. Моя одежда была мне велика, словно ребёнок надел мамино. И взгляд у меня был как у Ирины Круг или Жаклин Кеннеди на траурных фото. Мне разрешили не улыбаться, потому что вместе смотрится жутковато.

Надо ехать к родственникам. Там машины старые, а дороги хорошие и пустые. И меня, как пять лет назад, пытаются усадить туда, где нет ремней безопасности. Мне страшно. Тогда мне советовали подождать, чтобы вырасти. А сейчас я не поправлюсь обратно так быстро.
- Давай в серёдочку, ты поменьше.
- Но так я могу вылететь…
- Да ты весишь как птичка!
Если раньше мне удавалось убедить, что я могу при аварии раздавить сидящего впереди, то теперь в это никто не верит. Даже младенца не удержишь руками при ударе! А в середине так вообще при любой болтанке не за что держаться.

Приближается аттестация. Это в моём классе мода трястись перед каждой контрольной, а от ответа у доски вообще отказ. Так и заразиться можно этим настроением. Переводиться из класса поздно, не хочется привыкать к новым учителям. Да и незачем, всё равно я на заочке. Но сначала меня решили отправить к психологу. Школьный психолог меня не поняла. Было такое ощущение, что мы поменялись ролями.
- Вообще, приходилось кого-нибудь терять? – я пыталась найти общие точки.
- Нет. Ну, может, родители скрывали. Мне это не интересно.
- Не замужем, а влюбляться приходилось? – я пыталась найти второе пересечение.
- Нет. Я об этом не думала. Я ещё ребёнок. После всех учёб и вертикального развития ещё не пожила для себя. Ещё очень много дел. Не зря меня растили в престиже.

Вот как становятся психологами рафинированные девочки и мальчики? Говорили, может ли ребёнок быть психологом. Но когда возраст пришёл один, это не сильно-то помогает. Это не математика, не программирование, где можно просто изучить. Ну как могут говорить о проблемах те, кого ото всего оберегали? Кто общался рафинированно в кружках, делал задания от сих и до сих, понимают только свою рафинированную среду. Детскую, потому что только в детстве другие люди отфильтруют.

Они здорово погрязли в стереотипах. К примеру, я рассказала, что моей подруге поставили такой-то тип зубного протеза. Так они поставили такой же своей дочери, моей ровеснице. Хотя врач сильно возражал. Потому, что этот тип действует только тридцать лет, дальше только вставные челюсти. И одно дело такой поставить в пятьдесят шесть лет, это нормально. И совсем другое – в шестнадцать, когда ещё шестьдесят лет жить. Их стереотипная логика решила, что моя подруга должна быть обязательно моего возраста.

Зато в поликлинике психолог похвалил. Сказал, что добровольно худеющие уже надоели, им другие мозги не вставишь. Наберут три килограмма, потом потеряют пять, ото всех прячутся, ревут и умоляют. Всё принца ждут, которого не существует. Тоска и безысходность. Тяжело работать там, где задействована чужая воля. И психиатры говорят, что органические мозговые дисфункции не так страшны, как опасные убеждения. Я не могу смотреть, как выбрасывают еду, чтобы стать слабее, как не ценят ничего.

Я пошла за журналом. А в это время в класс зашла кружковый педагог и вызвала в коридор классную на разговор.
- В кружке каллиграфии недобор.
- Ну, если бы он был коррекционный, для тех, у кого с почерком проблемы, то успех был бы. А так гонка за показателями, поэтому родители успешных учеников не видят смысла отдавать именно туда. Им интереснее математика или языки.
- Да, нам не нужны двоечники с красивым почерком, потому что их «всестороннее развитие» проверкам не покажешь.
- Ничем помочь не могу. Старшеклассники не ходят в кружки, не связанные с экзаменами.
- А у вас есть заочница…
- Кто учится заочно, тем обычно не до кружков. Эта заочница – шестнадцатилетняя вдова. И у неё огнестрельное ранение правой кисти.

Я догадывалась, конечно, какую реакцию вызовет моё похудение у одноклассниц, точнее, у группировки отличниц. Но, оказывается, сильно недооценивала. Очень сильно. Как советские граждане ужасы капитализма. С тех пор началось нечто. Первой подлетела Вика:
- Как ты похудела! Молодец! По какой системе?
- По системе Ларисы Черниковой в девяносто шестом году. Мужа убили, страшно. Ещё у меня огнестрельные ранения.
- Правда? Думала, секрет какой расскажешь.

Лучше бы меня жалели. Или ладно, хотя бы надо мной смеялись. Но они завидовали! Завидовали сниженным возможностям и риску остаться инвалидом. Жанна недвусмысленно выдрала мне волосы. А я не могла её оттолкнуть. Она ведь пятьдесят килограмм, а я теперь сорок пять. Ко мне прежней никто и не пытался вот так подойти, никто не трогал. А теперь я худая, слабая и раненая. Весовая категория сильно меньше. Мне мама рассказывала, как она ездила на «Девятке», которая меньше тонны. 936 кг, как помню по талону техосмотра. Не просто так сейчас такие машины не делают, даже самые маленькие утяжеляя до тонны.

Дело в том, что нет устойчивости. Мама говорила, что на трассе потоками воздуха «Девятку» ощутимо так сдувало. Это я не помню, но помню, как уже на следующей машине, больше тонны, ехали к родственникам. Тогда был большой ремонт, и пропускали только по одной полосе. И я помню, как от фур машина колебалась. Обратно, уже с вещами, такого не было. И краш-тесты, которые я особенно любила смотреть в седьмом классе, однозначно говорят: лёгоньким в аварии приходится плохо. Теперь я «Девятка» на трассе. Любая моделька может меня избить.

Марго, староста класса, подошла к Жанне:
- Ты вообще понимаешь, что творишь? Она – не мы. Это ты будешь такой же хрупкой или худеть.
- Худеть буду.
- Слушай до конца. Ты будешь хрупкой. А она станет прежней. У неё-то нет страха перед набором веса, какой есть у нас. Понимаешь? Она совсем не боится, что цифра на весах станет больше. Нам тяжело понять, но она как раз хочет этого.
- Действительно, тяжело. Это что-то на языке наших родителей.
- Так вот. Ты будешь сорок пять килограмм, она – семьдесят.
- Я сорок пять? Когда это будет? – у Жанны загорелись глаза.
- Да слушай ты, жертва гламура! – Марго выходила из терпения. – Я говорю про общее стремление в плане тебя. А она, если не умрёт, будет намного сильнее тебя. Ты донести сумочку просишь принца, а в его отсутствии – некрасивую подружку. А она по десять килограмм в каждой руке может. Так, а ты кого-нибудь теряла? В смысле смерти, расставания не в счёт.
- Нет.
- Ты не знаешь, что у неё в голове. У неё на глазах любимого расстреляли и её чуть не убили. На этом могла съехать крыша так основательно. Она потом как-нибудь встретит тебя и побьёт. Насколько сильно, я тебе уже сказала. Так что не зли.

Я никого не собиралась бить. Если уж ненавидеть гламур, то не так. Мне тогда было очень грустно. Но им, видимо, объективно хуже, раз даже мне завидуют. И внутренние убеждения страшнее внешних обстоятельств. После контрольной по математике я спросила Полину:
- Мне сейчас плохо. Я не могу ходить по улице, не могу что-то переносить. Мне тяжело и плохо. И хотела спросить: неужели так много людей специально этого добиваются? Намеренно прямо доходят до того же, что у меня, плюс постоянные страхи что-то не то съесть и поправиться?
- Да, именно так. Нам тоже плохо. А ты что, не замечала, что мы не ходим на физкультуру и не гуляем? Мы действительно хрупкие и мёрзнем. Это жертва красоте. Намеренный отказ. Мы не для работы, мы для любви. Это ты могла таскать сумки и толкать машины. А нам для этого надо ждать принца.
- Я хочу набрать вес и вернуть себе возможности. Таскать сумки и толкать машины, поверь, намного интереснее, чем считать калории. Вы перестанете мне завидовать, я снова стану вам просто чужой.

Я запомнила её глаза в тот момент. Это была смесь ужаса и негодования.
- Но ты столько потеряешь! Ты даже не представляешь! Ты выиграла джек-пот. Знаешь, чего стоит так похудеть? Это постоянно не думать о еде. Давить в себе эти мысли. Ограничения с тех пор, как начинаешь понимать, что такое красота.
- Физкультура – это не для девочек, техника – не для девочек. Не думала, что гламур превращает человека в инвалида, постоянно ждущего помощи? Может, лучше не принимать такую красоту?
- Ну как? Как можно отказаться быть красивой? Ты же девочка всё-таки, - на её лице был такой ужас, словно я покушаюсь на святая святых.
- Можно любить красивое и безвредное. Например, почему носят коричневый и серый цвета? Те же зимние куртки могут быть яркими, это веселее, чем «престижное» пальто.
- Ну... Красота требует жертв. Есть в этом что-то такое. Отказаться от чего-то, поставить себя выше, потерпеть. А вот без жертв…
- Красота без жертв – признак ума.
Дальше мне надо было идти.

Певица Лариса Черникова боялась, что её убьют бандиты, мне же стало казаться, что меня убьёт гламурная мафия. Что гламур такое может – я и сейчас не сомневаюсь. Люди, способные себя и других довести до смертельного истощения – воистину без тормозов. Я не могла спать на белой постели. Казалось, что это снег. Во сне меня постоянно убивали гламурные. Они то расстреливали меня, говоря, что я не настоящая отличница, раз из меня течёт кровь, у настоящих отличниц аккуратные дырки. То вывозили в лес и резали. За что? Что я похудела без труда. Что я обскачу всех на подиуме.

Вот это они мне не могут простить. Что я самозванка в мире худеющих. В душе не чаю, сколько в чём калорий, как подавить голод и утянуть себя. А ещё мне не надо ничего скрывать от родных. Меня не ограничивают ни в чём. А ещё в поликлинике хвалят. То есть, и рыбку съела, и ни на что не накололась. Я им рассказывала, что у меня спрашивали пенсионное удостоверение в магазине не раз и не два. Что так же не раз подозревали в наркомании, даже один раз подробно осматривали. И вообще в серьёзных организациях наркотических шик считается не чем-то красивым, а причиной дотошно проверить человека.

Где принцы? Пока вокруг меня одни мамины ровесницы, впрочем, считающие меня своей ровесницей. Я ведь от истощения выгляжу ещё старше. В этом плане и раньше было нормально, когда я с ними просто смогла дружить из-за общих интересов. А девятка отличниц злилась, называли меня угодницей и любимицей. Меня жалеют как несчастную и больную. В гламурной мифологии принц приходит явно не к таким. Он приходит к куколкам, а не к замученным. А если посмотреть на жён списка Форбс, то и не куколки, а такие, как я до смерти любимого. Обычные, в общем.

На очередные претензии родителей Сони, что она не худая и прожигает своё будущее, я отвечала, что грех так капризничать.
- Вот смотрю на худеньких детей, и сердце дрожит. Как на них сидят платьица! И балет, и любые фотосессии... Как повезло родителям! А моя...
- Посмотрите на слепых, глухих, не ходящих и умственно отсталых! Съездите на экскурсию в реабилитационный центр для детей с нарушениями развития. Да их родители мечтают, чтобы они были обычными, средними и звёзд с неба не хватающими! Хотите, чтобы Соня похудела? То есть, чтобы заболела, или какая-нибудь беда случилась, отчего похудеет на стрессе?
Теперь они молчат.

Марго однажды хотели забрать в детский дом. Она-то как раз выглядит ребёнком, поэтому после очередной жёсткой диеты прохожие решили, что дома не кормят, семья неблагополучная. Ох, скандал был тогда! В приют забрали Олю. Она училась в балетной школе. «Значит, когда родители не кормят потому, что маргиналы и им плевать на ребёнка, это плохо, а когда морят голодом из-за престижа и очень сильно следят за питанием – хорошо?» Признали тогда, что балет в принципе противоречит правовым нормам.

У меня кружится голова, во рту постоянно металл. У меня длительный больничный и на учёбе, и в моих проектах. Я сплю на маминой более мягкой кровати. И никогда не могу согреться. Никак. Тепло мне стало только тогда, когда стрелка на весах пересекла отметку «50». И тогда же вечно худеющие что-то заметили и начали злиться. Надо же, заметили разницу между сорока девятью и пятьюдесятью килограммами. Они-то взвешиваются без напоминаний, это у меня нет такой привычки. По их соревновательной логике надо бы радоваться, что ещё одна больше не конкурентка. Но нет, они при декларации худобы как безусловной ценности стали не любить меня ещё больше. Позже я поняла это чувство. Это когда кто-то мучится изо всех сил, а кто-то другой позволяет себе не мучиться.

Беда в том, что с большой вероятностью они не смогут стать нормальными. Нужные килограммы, конечно, могут набрать, но дело не в этом. Деформация сознания останется. Много кто не вернётся к себе до похудения. К той личности, которая не оценивает человека по килограммам. Меня пытались подсаживать к анорексичкам с легендой, но этот эксперимент практически не удался. Они не признавали во мне свою. Хотя старались: дневник с пятёрками, пририсованные на фото туфли на каблуках (в больнице, к счастью, они запрещались, поэтому не надо было мучиться). И косметику тоже было нельзя на радость мне. Нет, ко мне обращались только те, кто хочет выздороветь, остальные считали предательницей.

В обычной больнице не было места. Слишком много оказалось «тонко чувствующих» подростков, решивших навредить себе. Их нельзя было оставлять дома. Вокруг них суетились мамы, до этого ругавшие за четвёрки и неуспехи на кружках. У меня такого перепада не было. Всё ровно: я живу в норме, когда не норма – поддержать или наказать. Никаких ахов, охов, вздохов, имитации приступов и заламывания рук. Мама не ждала от меня каких-то чудес, не выдумывала мне гениальность. Растёт человек – уже чудо. Человек, которого могло бы не быть. Моим родителям ставили бесплодие, они ни на что не надеялись. У мамы больное сердце, поэтому её с детства учили спокойно принимать все неприятности. Чтобы не пойти по пути оберегания. Поэтому, видимо, и я такая спокойная.

Мир без любимого. Помню этот взгляд Куини: «Мир без любимого. А она, между прочим, права». Одноклассницы и не спрашивали, не говори, им не понятно. Люди младше меня называют девяностые святыми, но это не так. Не просто так маминых ровесниц полно, маминых ровесников – мало. Ну не могли в святые годы петь, что кушать стало нечего, а «Девятка», которую всё время надо чинить – верх счастья. Тогда я слушала как раз «Комбинацию». Всё равно я тогда существовала в каком-то 1996 году. Мне пытались делать замечания, мол, траур, но каждый волен выбирать, как ему проживать горе. Я и сейчас вспоминаю то время, может присниться, тогда не хочется просыпаться, хочется продлить эти моменты.

Очередной раз новый год портит конкурс красоты. Запретят их позже. Это как раз последний. И станет таковым не без моего участия. Я тогда не постесняюсь и устрою скандал. И никогда потом об этом не пожалею. Появился этот конкурс одновременно с эстетическим классом. Так что на его позорном надгробии можно было бы написать: «2005 – 2015». Он охватывал все параллели с четырнадцати лет, поэтому является классическим примером псевдоинициации: когда признаком взросления объявляют что-то таковым не являющееся. Мужская версия «пить, курить и драться» всё-таки маргинализирована, а вот женская в виде бьюти-практик цветёт и ядовито пахнет.

Так вот, этот конкурс красоты был не такой, как прочие. А с продолжением. Финалисток хотели наградить по-царски. С выездом на светское мероприятие. Даже паника «ЕГЭ решает судьбу» отошла на второй план рядом с этим. Рановато сказали, готовиться к экзаменам сразу бросили, и так учиться перестали, познав мир гламура. А что этот конкурс? Даст поступить и недостающие знания в голову запихнёт? После конкурса мир перевернётся? Ещё и меня пытались в это затащить, мол, худенькая, теперь обязана. Кому?

В общем, школьный этап я сорвала, поэтому поехали прошлогодние победительницы. И я с ними. Здорово получилось сорвать. Потому, что творилось там совсем уж совсем недопустимое. Говорили как раз о женщинах для работы и женщинах для любви. «Никогда не становись тёткой!» После этой картинки девочки многозначительно посмотрели на своих мам. Говорили о вредной работе, что надо только в офисе, а потом бегом на фитнес. Никаких производств, они для женщин второго сорта, с которыми, кстати, красавицам запрещают общаться.

Худеть во время беременности, худеть ещё сильнее сразу после родов. Ну, прямой запрет иметь детей они вслух высказать не могли, поэтому сказали, что «только после завершения карьеры модели», которую, конечно, завершать не хочется. И картинка, где некрасивая-несчастная с тремя детьми, а на другой половине – красотка, которая фигуру бережёт больше всего на свете. Правильное питание, обновление гардероба - рабыни своего тела, объявленные элитой. И это счастье? Этому надо отдать всю жизнь? Я бы сказала, что не выдержала, но выдерживать такое и не собиралась. Это агрессивные либералы любят говорить, что несогласные с ними должны терпеть и смиряться. Но, позвольте, в какой культуре трусость считается добродетелью?

Я высказала им всё. Так программировать выпускниц школы – ломать им жизнь. Вот как на это спокойно смотреть? Они пойдут дальше, думая так, как им рассказала самозваная элита. На что мне быстренько всучили подарок, назвали самой похудевшей и вместе с награждёнными повели ехать к местным жрецам моды. Там нам очень долго льстили, рассказывали о блестящих перспективах, что надо сделать, чтобы попасть в модные дома. Как убирать конкуренток, какие таблетки пить, как утягиваться против остаточного роста бёдер.

Родители, которые тоже поехали с несовершеннолетними, возмущались? А вот не все. Кто до такого довёл своих детей, тот глубоко в гламуре. Их ничто не смущало, ни то, что успешными в модельном бизнесе становятся единицы, а обещают всем, что здоровье можно потерять раз и навсегда, что одиночество особенно чувствуется с возрастом, когда многое поздно. Они не такие, у них так не будет, их дочери особенные. Именно они будут первыми красавицами, а весь мир будет им служить. Иначе что, всё было зря?

Не помню, что было дальше. Какой-то провал около часа. Я тогда ещё сильно болела. Помню только, что мне удалось услышать «лекцию для своих». Выступающий думал, что его никто из нас не слышит. Я не удивилась ни одному слову, как раз удивилась бы, если бы было что-то другое. Я изначально, ещё в детстве догадывалась, что с ними что-то не так. Ну не может адекватный человек такое любить и к такому стремиться.

«Модельеры действительно те, как о них думают. Они не влюбляются в женщин. Мужчина видит в женщине жену. Ту, которая разделит его жизнь. Будет трудиться и родит детей. Зачем ему худышка, для этих целей явно не подходящая? Женщина видит в модели себя. А себе она явно такое не пожелает. Ей себя просто жалко: это ведь уничтожение трудоспособности, то не можешь, это не можешь. А ещё всем этим надо заниматься. Поэтому женщина тоже не напишет девочку-бабочку. Девочку-бабочку напишет тот, кому женщины вообще не интересны, ни в качестве себя, ни в качестве жены.

Чтобы стать модельером, который создаст такое, надо иметь в себе личностную патологию, которая позволит не любить и не жалеть женщин. Уродство, катастрофический изгиб, излом. Поэтому нормальные люди не могут принять похожих на вешалки, а для модельера это высшее эстетическое наслаждение. Один из моих друзей из старой жизни так говорит о своей жене, как может только любящий. И глаза-то у неё добрые, а не просто карие. И складки возле этих самых глаз ласковые, а не возрастные изменения. Предлагаю интрижку с моделью – крутит у виска. Он создаёт одежду для любимых жён и дочерей, чтобы им удобно было. У него модели вообще не худеют. И не молодятся.

А в мои наряды надо влезать. Как и в наряды моих коллег. Мы как раз разбираем женщин по цифрам. Не нужна нам никакая индивидуальность, не говоря уже о добрых и родных глазах. Модель - существо с того света, причём не из рая. Это беззащитный гомункул, не способный к доброте и труду. Мы их такими растим. Именно растим, потому что начинается всё не в восемнадцать лет, а в детстве. Девочки смотрят журналы, телевизор и Интернет. Смотрят на маму, которая утягивается и говорит, что диеты – для взрослых. И эти женщины в итоге нужны только нам. Чтобы выжать без остатка. Потому, что любить мы не умеем.

Модельер – это тот, кого влечёт не к женщинам. А к детям, например. Инфантильных полно. Ногти непременно раскрасить, лицо разрисовать, как обои. Они не против старения, они против взросления. Не хотят, чтобы девочка с первой парты выросла и выбрала другого, взрослого мужчину, тогда как он так и останется мальчиком. Сорок килограмм – это человек десяти – двенадцати лет. Таких нормальных взрослых мало. А ещё это иногда граница между взрослым и ребёнком, так, лифты делают с ограничением сорок как раз. Красивые худышки на картинках – именно девочки. Худыми тётками не восхищаются. Худоба ценится в сочетании с юностью.

Модельер рождается не в момент рождения. И не в момент окончания учебного заведения. И не в момент поступления туда. Он вынашивается тогда, когда отец считает сына женским делом и бросает сначала фактически, а потом и уходом из семьи. Когда над мальчиком издеваются, называя это воспитанием характера. В травле, в унижениях от лидера класса. Когда мама хотела девочку и подружку, а не «этого несносного мальчишку». Когда мальчик не знает как следует, как быть собой. Или попробовал, обжёгся и отказался. Когда унижают за каждый шаг, хочется взять и стать кем-нибудь другим.

Слом личности углубляется, человек принимает это за свою норму. И всё равно чувствует свою неполноценность, завидует популярным мальчикам и старается слиться, поймать что-то этакое. А наши научили ещё считать извращения признаком избранности, пририсовали какую-то духовность. Мол, не противоестественные, а сверхъестественные, выше всех людей. И если традиционное общество парня займёт работой и женит, то там, где опереться не на что, где много лет рассказывали, что правила надо нарушать, этой твёрдой нормы просто не будет.

В слабом мальчике не будут культивировать мужественность. Если раньше сильно влияла среда, то к концу прошлого века эта среда распалась. Теперь не помогут «быть мужиком». Безотцовщина такая, какой не было в годы войны. Любят винить войну, но сороковые годы – не первое в истории военное время, до этого с мужественностью не было проблем. Где эти отцы? Не мертвы, а попивают что-нибудь и играют в компьютер. Воскресный папа по-хорошему тянет только на папиного друга. Счастливые разводы – сказка для дураков.

Дедушка, дядя, старший брат – маленькая семья не оставит шансов. Ребёнок войны раньше шёл в школу, а там Гагарин и Мересьев. Дальше армия, где каждый должен стать храбрым воином. А сейчас «образовательные услуги» и «хорошие родители сыночка отмажут». Сама среда плодит вот таких. «Токсичная маскулинность» - будь слабым и беззащитным, это признаки доброты. Кей-поп – это не женоподобность, а инфантильность. Нет правильной направляющей колеи, папа на диване, на экране вечные подростки. Никто не расскажет, почему извращения – это плохо.

Модная среда сама себя воспроизводит. В неё приходят и в ней выживают только такие вот сломанные. Нормальные не могут в этом вариться, и им не дают. Хотя, конечно, если примет эти ценности, если поставит для себя принадлежность к этому кругу выше нормальности. Свежий огурец становится солёным. Женщин в этой тусовке практически нет. И из моделей делают не женщин, а себе подобных гомункулов. Без женских форм, без стремления к материнству. Там все бесполые. Но не по-ангельски, а демонически.

«Извращенец как подружка» - в это могут поверить только веруны в «таким родился». Дружба вообще-то предполагает симпатию, а откуда она возьмётся у того, кто обижен на маму за гиперопеку и девчонок из школы, которые били? Кто настолько отвергает женщин, что сломал свою природу и согласен на унизительные и грязные акты, похожие на изнасилование – как может быть другом женщин? Кто отгородился от женщин, не может их лучше понимать! Такая «подружка» остаётся мужчиной, поэтому женскую физиологию понять не может! Даже переделки, которые на самом деле страшно завидуют женщинам. И влечение первертов к мужчинам ничуть не похоже на таковое у женщин! Это разные явления, от разных корней, как материнство настоящее и самовлюблённое любование ребёнком.

Модельер ненавидит женщин, как лиса виноград. Он ещё ненавидит мужчин, как тех, кто обижал, и конкурентов. Он поставил себя вне и решил, что так лучше. И как здесь удивляться идиотским модным образам, в которых ходить невозможно? Страшно неудобное, противоестественное, никому не подходящее. Творец этого – как ребёнок, заворачивающий куклу в тряпку. Или другой ребёнок, который не умеет читать, но очень любит нажимать на кнопки с буквами. Или ещё ребёнок помладше, который говорит слова, которых не существует. Пусть поотгадывают. А поклонники похожи на детоцентричных родителей, которые умиляются бреду давно переросшего ребёнка.

Его тянет к уродству. Уродливые модели в уродливых нарядах – вот всё сознание законодателя моды. Просто так любить такое невозможно. Зачем застёгивать со смещением на одну - две пуговицы, оголять ноги в мороз, спотыкаться через висящее, в семьдесят лет пытаться выжать из себя тридцать? Они говорят про рай на земле, но на деле это ад. Издеваются над собой и над другими. Извращения – экспресс в ад».

Я вообще не удивилась. А ещё вспоминала, как пошла по следу анорексичек. Прочитала про воронку вовлечения – всё сошлось. Для начала всё это разбросано по соцсетям в виде шуточек. Группы в основном развлекательные и молодёжные. Среди котиков и школьников аккуратно вворачивают: «Да, мама, я съела листик салата». И спокойно так приучают к тому, что видимость рёбер и колени толще ног – это такая норма. Глаза привыкают. И 40 кг – уже не аномалия и не признак неблагополучия, а так и должно быть.

А такие картиночки – репосты из других групп, в которые можно без проблем перейти. Те группы уже тематические. Но ещё без жести. Жесть пока ещё отпугнёт. Пока это худышки в платьицах и купальниках. Больше, чаще, интенсивнее! Ложь, повторённая много раз, должна стать правдой. Уже ищут напарниц на диеты. Пробовала писать аккуратно, что их норма – не сорок и не тридцать, что лет до двадцати человек должен расти вообще-то, что худоба никого не делает счастливым. Бесполезно. Мне если не пытались внушить новую норму, то говорили, что я тётка, а они особенные.

Да, каждую жертву сектанты любят противопоставить миру. И рассказывать, что все хуже, все несчастные и погибнут. Они постоянно говорят про независимость от еды, но ужасно зависимы от голода. У них голод заполняет всё пространство. Какие возможности? Одни невозможности. Дрессировка превозношением и унижением. Представляются участницы не интересами, а сантиметрами и килограммами. Буду ли я дружить с женщиной сорок пять кило? Звучит как бред.

На мою основную страницу не писали. У меня там старые песни и группы, где подростков нет, поэтому думают, что это женщина поколения Х решила помочь дочери. Я завела вторую страницу на бабушкин номер телефона и оставила её пустой. Вот тут как начали писать «ровесницы в той же ситуации». Они-то не знают, что мои подруги – не ровесницы мне. Кураторы это. Я им рву шаблон и сбиваю с толку. Они виснут, как боты. Не понимают, что делать дальше. Речь-то никуда не денешь. Бомбардировка любовью идёт не по сценарию. Меня не ругают за оценки, я не боюсь ЕГЭ, родители не ругаются и не разводятся, я не боюсь взрослеть и не хочу остаться в школе.

Кураторы обижаются и чувствуют себя обманутыми. Пробовала жаловаться на истощение – говорят, что я на правильном пути, а выгляжу как старуха потому, что неправильно одета. Рассказывали, как таких, как я, переориентировали до модных домов. Просила контакты – ссылаются на тайну данных. Ну, всё понятно, эти модные дома в больных мозгах. А потом пришлось их заблокировать, потому что начали угрожать. И не просто так, а именно воздействовали на сознание. Поскольку на ночь я вырубаю все приложения, пытались вечером, пока я в Сети, затянуть переписку. Я по этому поводу обращалась в полицию, кого-то посадили, но они же хитрые.

Сейчас худышки выродились в фитоняш, но суть всё та же: листик салата как приём пищи, в организме не должно быть жира, изнурительный бессмысленный труд, который хуже рабского. Помню, как предложила вместо фитнеса устроиться на подработку, ведь на работу человек себя за уши вытащит, а перемещение всяких бесполезных объектов пропустить не так уж и грустно. После работы тащиться на вторую работу, где ничего не заработаешь, а ещё и потратишь? Идти, чтобы никуда не прийти, крутить педали, чтобы никуда не приехать, ещё и платить за это деньги. Сумасбродство какое-то.

Не меньшее, чем мазать кожу ненужными веществами каждое утро и носить неудобную одежду. Сейчас я второй раз замужем, работаю, несколько детей. Достаточно выросла? И всё равно не поняла, хотя в детстве мне говорили обратное. Лена успела подрастить внуков, но всё равно видит голых королей. Вкладываться в тело гораздо больше, чем будет отдача, в тело, рассчитанное всего лишь на десятилетия, которое постареет и умрёт? Какая польза потомкам от того, что кто-то был не семьдесят килограмм, а шестьдесят, пятьдесят или сорок?

Фитнес-тело – этакий корабль в гавани. Машина вечно в гараже. Ладно бы эти люди на себе что-то изучали, чтобы помочь медицине. Но нет, это же вредно! Хотя косвенно получается, конечно, они доказывают вред сыроядения или накачки гормонами, но себе они хотят только максимального благополучия. В итоге на своих плечах держат общество те, кого фитоняши презирают. Работают там, где спасают жизни, но портят фигуру.

Перед выздоровлением мне приснился интересный сон. Солнечный зимний вечер, причём солнце стоит слишком далеко на западе, и слишком высоко, как не должно быть в нашей широте. И тут со всех сторон так, как редко бывает в природе, стали наползать такие тучи, что под ними была ночная тьма. С запада шёл Мороз красный нос. Это был не человек, а какое-то собрание зла. Гламур, убийство, зависть – всё было в этих нечеловеческих глазах неестественного цвета. У меня в руках было огнестрельное оружие. Я выпустила очередь по этой чёрной сущности. Крови не было, это же не человек. И сразу же вся чёрная пелена разрушилась.

А дальше всё было хорошо. Я выздоравливала. Теперь мне можно всё, что можно здоровым людям. Кто не видел меня в конце года, понять не мог, как мне можно было давать инвалидность. Травмы зажили полностью. Вес я набирала быстрее, чем худеющие, которые часто не бывают бывшими, ведь у меня нет той психологической составляющей. Я гуляла и не мёрзла. Я одевалась как все! Золотая девятка советовала друг другу диеты, лето, надо обновить гардероб до меньшего размера. А я гуляла на солнце. Отвезла маме моей подруги кастрюли с дачи. Я смогла донести десять килограмм, и это только начало.

ЕГЭ – это даже не ерунда, это счастье. Здесь точно никто не помешает. Не допустят пронести оружие и даже просто мешать другим. В Сети появилась новость: «Шестнадцатилетняя вдова сдала ЕГЭ по русскому языку на сто баллов без репетиторов». И комментарий, который понравился большинству: «Хорошему танцору ничто не мешает». Я пошла на заочное отделение. На немодную специальность. На ту, которая мне нравится и по которой я получу повышение. Лучше так работать и учиться, чем неквалифицированно работать и подучиваться. Мне не нужна студенческая жизнь, это опять детство. Со мной на курсе одни женщины за сорок. С ними интересно, они меня понимают. Никто никого не ест, это гламур вынуждает завидовать.

Выпускной. У эстетического класса это должно было быть эпичным мероприятием, что-то обычное не хотели себе позволить. Поэтому бились за право танцевать на сцене. Пятнадцать пар не войдёт, выбирали лучших. Я туда и не собиралась, у меня песня. Ещё собирали огромные суммы на лимузин, одинаковые дизайнерские наряды и прочую ерунду. Я ещё в начале одиннадцатого класса, до печальных событий, этого не хотела. Да, выпускной из школы один раз в жизни, но это не значит, что надо выложить несколько зарплат. Меня снова показали по телевизору, уже как стобалльницу. И дискуссия на сей раз была противоположная, что успеха добиваются не дети-заучки, а идейные. Взрослые, кто не учился в школе в детстве, программу осваивают быстрее.

Я вообще не понимаю, когда здоровых и немаленьких людей носят на руках. Есть в этом что-то такое... Как и завтрак в постель я не люблю, на столе люблю, а в постели – неудобно. «Будь, пожалуйста, послабее, и ты станешь восхищаться моей деградацией», - я такого не хочу. Тошно от такой романтики. Нет у яжедевочек исторических корней! Хрупкие тогда считались больными. Хрупкое хуже выживает, поэтому природа такое не одобряет. Слабая женщина мало родит и хуже переживёт смерть мужа.

У меня праздник окончания среднего образования. А ещё это день смерти школьницы. Меня как школьницы. Многое в жизни может повториться: можно получить больше одной профессии, переехать не один раз. Но в школу с сентября я смогу прийти лишь как гостья. Будет ли меня тянуть сюда? Пока не знаю. Это видится на расстоянии. Я не люблю, когда школьные годы называют лучшим временем для всех и единственным счастливым временем. В конце концов, мы учимся для жизни, а не живём для школы. Не люблю, когда взрослую жизнь бесконечно чернят. Что-то стало сложнее, но ведь и мы стали старше. Легко говорить о возвращении в школу, когда всё это уже прошёл, а заново проходить все те трудности – желающих убавится.

Оказалось, весь праздник Тёма ждал только одного: вернуться к своей игре. «Рабочее место» с недавно остывшим компьютером ему грезилось и на официальной части, и потом. Там же план горит! А я не играю, мне быстро скучно становится. Бессмысленный труд, который был вообще-то пыткой. Пришлось к нему зайти всем классом, так он бегом воевать мышью. За фашистов. Говорит, так легче. На экране он палил по людям, и они разлетались кровавыми кусками. Мне стало жутко. А я помню, как однажды играла его маленькая сестра. Усадила кукол за накрытый игрушечный стол и прямо перед ними понарошку начала резать мишку. Я вспомнила это, когда потом в Дании публично забивали жирафа.

Я перешла на второй курс из пяти. Я была снова в активном поиске. Не люблю это состояние. Смотрю группу знакомств. Зашла на страницу. Любит пейнтбол, вспоминает день рождения, на котором ему подарили розы, которые укоренились и растут до сих пор. «Молодой брюнет к февралю ищет девушку, умеющую хорошо копать снег и толкать машину. Напиши мне, единственная». Я написала: «Со стрельбой в людей и дарением цветов мужчинам у меня плохие ассоциации. И не во времена Некрасова живу, дрова рубить не умею. А вот машину толкнуть могу помочь». Оказалось, это шутка, никакой машины у него нет. А вот много всего другого хорошего есть. Мы поженились. Просто договорились, как взрослые люди, без бури чувств и розовой мишуры.

В этом браке я до года отмечала каждый месяц. Ведь в первом даже один месяц не прошёл. Да, я не была только разведённой, но и замужней тоже была совсем мало. Теперь прохожу стадии брака и понимаю, что не все психологи одинаково полезны. В моей жизни за девяностыми наступили двухтысячные. Теперь на фото уже нет того мёртвого взгляда, какой был у Ирины Круг и Жаклин Кеннеди. Я смотрю в камеру, а не в никуда. Глаза уже не уплывают из реальности.

Мою бывшую свекровь утешили другие дети. Она в своё время не стала ограничиваться одним ребёнком. Не стала давать детям всё, каждый сам взял то, что нужно. Мы дружим. Тем более что мы связаны больше, чем недолгой историей любви. Юлька – один из лучших сюрпризов в моей жизни. Один из, потому что есть ещё Алла, Марина и Матвей. И это, будем надеяться, не конец. Вот что осуждают женщин, которые узнают о беременности не сразу? Юлька – моё счастье и память о любимом. Решила заявить о себе только в шесть месяцев. Раньше зачем? Меня бы заставляли её убить.

Жанна выучилась на соцработника и работает. Сама признаётся, что может быть только с теми, кому плохо. Ей лучше самое неприятное, самое тягостное, чем вид чужого счастья. Она, как алкоголик, сознательно держится далеко от соблазнов. И замуж вышла за инвалида. И рада тому, что у неё лучше, чем у других. И подруги у неё намного старше, с ними она не ссорится, потому что не сравнивает. Она всегда моложе и худее. Надеюсь, что не пытается так мне подражать. Может, смогла себя убедить, что стареть – не страшно? И держит рядом напоминание.

Одна из нашего класса не дожила до двадцатилетия. Это не я. Это Полина. Худеть до бесконечности нельзя. Весы не дошли до цифры «ноль» тридцать два килограмма. Лучше бы мечтала стать космонавтом, у неё были все данные. Но она не стала никуда поступать. Точнее, уже не могла. До ЕГЭ дошёл почти скелет. Не дошёл. В первый день икс закрылась в ванной, дверь ломали с условием, что никуда не пойдёт. Тогда и пытались вспомнить, чем и когда интересовалась, кроме красоты. Вместо выпускного и первого курса было лечение. Увы, бесполезное, потому что человек не хотел.

Родители ещё нескольких моих одноклассниц выложили много денег. На лечение. С бесплатными психологами девочки отказывались заниматься. Институты накрылись. А я снова могу спать на белом. У каждого своя жизнь и смерть. Тогда я выжила, а что потом – уже совсем другая история. Обычное истощение – это как острая лучевая болезнь: однократное поражение – дальше на поправку. А плен похудения – это как радиоактивное заражение: постепенное угасание и всё больше кошмаров. Я насмотрелась в клинике на это.

Эстетического класса после нас не было. Его признали неудачным экспериментом. Говорили, что у нас был не просто проблемный класс, а класс с тяжёлыми проблемами. Что в других школах эстетический класс – это кузница творческих личностей, а у нас – резервация жертв гламура. Что пятёрки хороших девочек в итоге ничего умного миру не дали. Да и мальчики тоже в большинстве своём не поступили на бюджетные места. Не на то был сделан упор, не тому учили, не то прорабатывали. Теперь я считаюсь хорошей в этом выпуске.

Вроде гламур пошёл на убыль. «Вроде» потому, что его жертвы никуда не делись. Опять хотят вернуть то, что было – здоровье, нормальный человеческий вид. А те, кто ещё не понял, с каких-то классов начинают ходить изрисованными и даже перекроенными. И все ещё раз убедились, что модные дома понимают только кнут. Да и то всячески ищут лазейки. Как запретили слишком тощих, так и начали пытаться заявлять, что все-все сорокакилограммовые родились такими и живут безо всяких усилий по поддержанию фигуры. Да-да, астеники, которые с рёбрами чуть не наружу, «но они тяжелее пятидесяти, кости тяжёлые». В это поверили только жертвы гламура.

«Тонкие хотят быть видимыми! Дискриминация недопустима!» Да, недопустима. Недопустимо считать красивым лишь один тип людей, причём слабо представленный. Да ещё урождённые худышки больные, у них много ограничений. Я знакома с такими людьми, так у кого сердце слабое, у кого какая-то генетическая аномалия. Нет жировой прослойки – мечта каждой девушки? Поверьте, завидовать тут нечему. Это легче получить раны, которые потом долго заживают. Операция? Швы стянуть – целая проблема. Они потом некрасивые. Не надо это продвигать! Поэтому я тогда была против эстетизации своего истощения. Не хочу статус красавицы за счёт болезни и горя.

Впрочем, я бы действительно не против стать моделью. Но именно будучи собой. Человеком, который не трясётся от весов. Который не тратит себя на красоту. Который представляет собой средние антропометрические показатели, человека здорового и трудоспособного. Чтобы главная красота была в глазах, горящих от интереса к жизни. Чтобы девочки, глядя на меня, не хотели уродовать себя. Чтобы я у людей была не про диеты, не про отказ от дел в жизни.