Глава 8. Раб

За стенами мастерской рождался новый день, но в затхлом, пропитанном запахом пыли и застоявшегося одиночества пространстве, время текло по своим, искаженным законам. Рассвет, просачиваясь сквозь дырявые шторы, окрашивал стены в призрачные оттенки серого и синего, и мастерскую накрыла пелена беспросветной тоски. Эмилия, словно солнечный луч, унесла с собой часть света, оставив Александра в царстве полумрака и мучительных мыслей.
Проводив ее до автобусной остановки, наблюдая, как ее силуэт тает в утренней дымке, в салоне автобуса номер 12, уносящего ее во внешний мир, мир, который ему казался далеким и чуждым, Александр развернулся и поддался импульсу, который давно зрел в его душе. Перейдя дорогу, он купил бутылку дешевого красного вина, на этот раз не пытаясь скрыть дрожащие руки и избегать взгляда продавщицы, словно признаваясь в чем-то постыдном. На этот раз ему было плевать на приличия.
Вернувшись в мастерскую, он машинально сделал несколько больших глотков, чувствуя, как терпкая жидкость обжигает горло и распространяется по венам, пытаясь заглушить нарастающее внутреннее напряжение. Вино не приносило облегчения, лишь притупляло остроту чувств.
Затем, словно ведомый какой-то неведомой силой, он вылил остатки вина в старую эмалированную миску, найденную на барахолке, бережно отмытую от многолетней грязи. Подтащив к себе керосинку, купленную за копейки у старьевщика, он зажег ее, и языки пламени жадно обхватили дно миски, заставляя вино медленно нагреваться, источая терпкий, пьянящий аромат.
Любой, кто заглянул бы в этот момент в мастерскую, мог бы предположить, что Александр решил приготовить для Эмилии глинтвейн, согреть ее после утренней поездки в холодном автобусе. Он мог бы представить ее, возвращающуюся вечером, усталую и замерзшую, и его, заботливо предлагающего ей чашку горячего, ароматного напитка. Но эти светлые мечты были лишь маской, скрывающей истинное намерение, таившееся в его сердце.
Он достал из старой шкатулки, служившей ему хранилищем для самых ценных вещей, швейную иглу, тонкую и острую, как жало насекомого, и свечу, окутанную слоем застывшего воска. Поначалу могло показаться, что он решил зашить свои рваные брюки, привести себя в порядок. Но его целью было совсем другое.
Александр, с маниакальным блеском в глазах, достав из-под стола пузырек с чернилами, купленный у старого переплетчика, бережно хранимый, как священная реликвия. Он помнил, как Эмилия восхищалась его каллиграфическим почерком, и он хотел, чтобы и его татуировка, которую он намеревался сделать, была не просто грубым рисунком, а произведением искусства.
Затем, глубоко вздохнув, он зажег свечу и стал медленно и методично накаливать кончик иглы над пламенем, наблюдая, как металл меняет цвет, багровеет и начинает обжигающе сиять. Его рука дрожала, но он не мог остановиться. Он должен был это сделать.
Он знал, что переступает черту, что его поступок – безумие, проявление нездоровой одержимости. Эмилия наверняка бы никогда не одобрила этого, она бы ужаснулась. Но он больше не мог сдерживать себя, его любовь переросла в неконтролируемую силу, толкающую его на крайности.
Он должен был доказать ей свою преданность, оставить на себе несмываемый знак, клеймо, которое говорило бы о его вечной принадлежности. Он должен был выжечь на своей коже имя Эмилии, превратить ее в часть себя, в часть своей плоти.
Закрыв глаза, он поднес раскаленную иглу к своему левому запястью. Кожа была бледной и чувствительной, словно чистый лист пергамента, ждущий пера каллиграфа. Он чувствовал, как от прикосновения раскаленного металла поднимается дымок, как пахнет паленой кожей.
Лишь на мгновение он заколебался, словно стоя на краю пропасти, глядя в бездну. Но затем, собравшись с духом, сделал первый прокол.
Адская боль пронзила его, словно тысяча раскаленных игл вонзились в его плоть. Он судорожно выдохнул, стиснув зубы, но сдержал крик. Ему казалось, что его тело разрывает на части.
Прокол за проколом, с невероятным усилием воли, он начал выводить буквы, складывая их в священное имя, которое было для него молитвой, заклинанием, ключом ко всему. Кровь, смешиваясь с чернилами, сочилась из ранок, образуя причудливые узоры на его коже, похожие на кровавые письмена на старинном манускрипте.
Пот градом катился по его лицу, застилая глаза. Тело бил озноб, но он не сдавался. Он продолжал свою мучительную работу, словно одержимый дьяволом.
Боль становилась все сильнее, проникала в каждую клетку его тела, выжигала его изнутри, словно пламя, уничтожающее все на своем пути. Он чувствовал, как теряет сознание, как мир вокруг расплывается.
Но в его голове звучал голос Эмилии, ее смех, ее слова любви. Это давало ему силы, заставляло двигаться дальше. Он должен был закончить, он должен был доказать ей свою любовь.
И, наконец, из последних сил, он вывел последнюю букву.
“Э… М… И… Л… И… Я…”
Закончив свое мучительное творение, Александр откинулся на спинку стула, тяжело дыша, словно после долгого и тяжелого забега. Его рука горела, пульсировала от боли, но он смотрел на свое запястье с гордостью и удовлетворением.
Неровные, кривые буквы, выцарапанные на его бледной коже, выглядели уродливо и болезненно, но в них было что-то трогательное, что-то, что говорило о его искренней, жертвенной любви. Это был не идеальный рисунок, а скорее карта его души, истерзанной страстью и одержимостью.
С трудом подняв руку, он взял со стола миску с горячим вином, которое продолжало источать пьянящий аромат, и поднес ее к губам. Жидкость была обжигающе горячей, но он сделал несколько больших глотков, чувствуя, как она растекается по телу, пытаясь приглушить физическую боль и внутренние терзания.
Затем, не раздумывая ни секунды, он вылил остатки горячего вина прямо на свое истерзанное запястье.
Боль была адской, невыносимой. Раскаленное вино обжигало кожу, разъедало раны. Александр закричал, его крик был полным отчаяния и страдания.
Он знал, что поступает безумно, что его действия иррациональны и глупы. Но в этот момент, в одиночестве и боли, он чувствовал, что делает то, что должен. Он выжигал свою любовь на своей коже, делая ее вечной, несмываемой, жертвуя собой на алтаре своей страсти.
Когда ожог немного утих, Александр, изнемогая от боли, взглянул на свое творение. Неровные буквы отчетливо выделялись на воспаленной, покрасневшей коже.
Он потерял сознание и упал на кровать, обессиленный и измученный, но с чувством выполненного долга. Спустя столько лет любовь его настигла и превратила его в раба своих чувств. Теперь, когда Эмилия вернется, она увидит, как сильно он ее любит. Или испугается его безумия. Или почувствует жалость. Но ему было все равно. Он сделал то, что должен был сделать, он выразил свою любовь так, как умел. Отныне имя Эмилии было с ним навсегда, выжжено на его теле, на его сердце, в его душе.