Неврозы

Я поступил в отделение с симптомами невроза и желанием выйти из бессонницы без лекарств. Палата была тускло освещена и на кушетке у окна лежала распакованная колода карт. Не все пассажиры палаты мне запомнились, но первым на сближение пошёл парень с навязчивым расстройством личности, у которого на носу были вступительные экзамены и сборники с тестами на тумбочке. Он не был зажат или расстроен, но имел всегда беспокойный взгляд и агрессивно реагировал на любую шутку в свою сторону. Поэтому я и любил его поддеть где-нибудь в коридоре, чтобы он постарался ответить или даже применить силу. Я специально выводил его из себя, чтобы посмотреть на реакцию этого ещё птенца, который скорее притворялся нежели и вправду хотел избавиться от своего недуга. Врач во время осмотра, видимо, был согласен с моими предположениями и поэтому с пренебрежением старался вытурить этого подкидыша из отделения без почестей и рекомендаций. Он уж очень любил покидаться по вечерам картами и вёл перед сном бесконечные разговоры с таким же соседом по койке, который нервно косил от армии с помощью самопроизвольного подрагивания ладоней, когда его отзывали на консилиум, чтобы вынести вердикт полностью его не устраивающий и заставляющий искать новые способы уйти от трибунала.

Здесь также находили пристанище и люди постарше меня, которые и вправду нуждались в защите, как дети и питании, когда за пределами больницы дела шли неважно и жёны лишь изредка могли поднести к приёмному покою кое-какие припасы провизии в стеклянной банке с вилкой в полотенце, чтобы утолить прожорливость больного мужа. Помню, как один осунувшийся не по годам пациент, взявшись за обод стеклянной банки тянул из неё слипшиеся комки риса, которые в целом противно напоминали плохо приготовленный холодный плов. Но он ел его с удовольствием и рвением, потому что отлёживался в отделении лишь для того, чтобы переждать лихие времена в реальности города. Пациент этот был не так уж плох и мог в отличие от меня спать ночью, а если повёз и днём, когда я только ревностно наблюдал с кровати за его свободным дыханием и движением скул во время продолжительного выдоха в потолок. Я частенько угощал его едой, которую мне передавали родители и больше всего мне запомнилась покупная копчёная рыбы в его руках, когда он растягивая жирную полоску у губ, благодарил меня за угощение, чтобы стягивая по кусочкам, жевать с молчаливым упоением гурмана.

Иногда я разговаривал с ним где-нибудь на кушетке коридора и однажды он мне просто признался в том, что решился лечь в отделение лишь, когда увидел по телевизору главврача, который показался ему человеком-спасителем и непременным проводником из сложившейся ситуации в семье. Этот пациент был по всем показателям вял и нежизнеспособен, хотя не потерял, как я сон и меня удивляло, в чём же его основная проблема, когда не зачем пить перед сном таблетки и выписывать ежемесячные рецепты. Только один раз этот больной проявил волю и мужество, чтобы поскандалить и выйти из себя в беседе со стариком, который обвинил его в катастрофе, когда в туалете верхом пошла сточная вода и вышеназванный не пожалел ещё бумаги, чтобы смыть следы преступления. В качестве обвинения выступал пенсионер, который страдал желудочными болями и уже не мог справиться со спазмами дома, хотя по всем признакам боли указывали на давно застаревший психологический конфликт, потому что проблема висела в его сознании на протяжении всей жизни.

Этот старик спал на койке рядом со мной, но порой был неподвижен с открытыми к миру прозрачными глазами, которые упрямо смотрели над собой в потолок и сводились взглядом в одну неземную точку где-то у ламп. Старик при этом с упором на локоть лёжа вертел между пальцев комочек из ворсистого носа, который был не изящен на лице и раздувался в своей кожной оправе по прилегающим линиям щёк. Но по сути все эти постояльцы были для меня не слишком больны и могли обходиться без вмешательства медперсонала, потому что все мои горести упирались в засыпанием, которое для них совершалось логично и довольно легко, когда мне в свою очередь этот процесс давался с трудом.

Снотворные были мной перепробованы и не облегчали прохождения через черту между реальность и погружением в бездну, которая по своим свойствам чем-то напоминала способность перегрузки и окончательного полёта без соприкосновения со стенами или возможностью зацепиться хоть за что-нибудь надёжно затвердевшее. Когда мне не удавалось провалиться в сон, я нервно пытался переменить положение тела и подушки, пробовал даже лежать на линолеуме рядом с тумбочкой, если ночь становилась непреодолимо длинной дорожкой к мостику сновидений за болотом с повисшей пустотой в своём фонаре при только-только загоревшейся голове.

Трудно выносимая темнота и только светящийся проём к коридору, где меня ждут медсёстры, чтобы отогнать от поста обратно к койке под окном, куда поместили пейзаж с маячками от завода и скупо подсвеченные трубы с металлическим отблеском по всему облаку с жёлтым дымом. Вся палата кроме моей одиночной фигуры размечена по углам и ни один пациент не бежит ото сна и своей позиции в партии, чтобы поддержать моё бдение своим бодрящим присутствием на клетке. Иногда лишь старик по соседству перевернёт свой обогретый корпус к дверям и этим подарит мне секунду терпения в пути ко сну, который уже не кажется таким необходимым, когда ночь не удалась и не сулит отдыха. Не уснув ты проводишь из окон ночь, когда к подоконнику подберётся свет из полоски проявленного за час предрассветного снимка с действующими звёздами, которые к завтраку тускнели и хитро скрывались за луной. Момент включения светильников в утреннем калейдоскопе палат был неприятен для моего бессонного заблуждения мыслей, которые не желали сливаться с голосами действительности, чтобы оставаться в оторванном от людей отчуждении и не входить в общий ритм. После бессонницы я не желал идти на занятия по расписанию и продолжал мять подушку у спинки весь день, пока в затылке не возникала тупая боль, чтобы поднять меня к окну и немного встряхнуть плечи.

Я испробовал все способы для преодоления бессонницы и утратив в этом пути интерес, стал с терпением поддаваться ночному чувству сопричастности со спектаклем без зрителей и одним только актёром, которым я сам и являюсь. На самом деле в ходе бессонницы, мысли не интенсивны и ночь не предлагает решений, но день грядущий напротив богат на находки и в усталости часто можно встретить что-то вроде пространства для свободного бега предложений через барьеры фантазий или не стыковок с дорожками.

Однажды я в абсолютной растерянности среди ночи подошёл к посту и разбудив медсестру на кушетке, стал ныть и выпрашивать себе безотказный укол в вену, потому что совершенно выбился из сил. Медсестра была непреклонна и отправив меня в палату с мензуркой валерианы, снова улеглась в стеснённой позе на кушетку. Я помню, что медсестра эта была сексуальна и злостно привлекательна, хотя иногда допускала себе улыбку в мой адрес, но с такой же скупой непринуждённостью сбрасывала милое выражение на вновь напряжённое или нейтрально холодное. Все мои попытки влюбить в себя мир оканчивались разрывом и моим новым путешествием в лесную изолированность, куда мог проникнуть лишь случайно проснувшийся в шалаше бездомный, чтобы меня прогнать от костра к койке вроде бы оживлённой лечебницы.

Один уже немолодой больной встречал меня в туалете и с покрасневшими глазами поучал или обманчиво дразнил с плеча зрелого мужчины, который повидал многое, но так и не пришёл к окончательному выводу. Эта вот сцена меня напрягала, но после бессонного тоннеля я не проявлял к нему неприязни, потому что она отбирала силы. Я считал, что злость, которая богато селилась в груди, может быть снижена интенсивными занятиями или бесконечным битьём груши в тренировочном зале. Когда утром ко мне заявлялся врач с напарником он видел мои окровавленные пальцы и ссадины после ударов без перчаток, чтобы посмеиваться и демонстрировать на всю палату мою незащищённость. Комедийность сцены обхода врачами отделения и их пренебрежительное отношение к больному сообществу, которое смотрит снизу вверх на белое представление с очевидной развязкой и аплодисментами интернов, которые умело выдерживают паузу.

Один из студентов был смугл и в смоляном ёжике волос читалась стильность и блеск, которым он цеплял девушек из группы, чтобы важно кивать мне в ответ на моё смирение перед психиатром. Я немного сместился и стал описывать психиатрию, в которой побывал годом позже и испытал на себе все виды воздействий - в том числе и фиксирование бинтами к койке, когда желал сбежать из отделения в город, чтобы встретиться с женщиной. Побег мой был спонтанным и не заготовленным. Я только с внутренним чутьём и без помощи извне вышел к приёмному покою, где уселся за столик с не принуждённым настроением и отвлекая санитарку с бельём, поднёс накрахмаленную стопку к фойе, чтобы осмотреться. Возле выхода медсестра заигрывала с каким-то парнем, который небрежно перекрывал проём своей высокой поднятой над коробкой рукой, чтобы мило улыбаться, глядя в розовые глаза девушки. Тогда я ощутив прилив сил, рванул к свободе всем телом и не обращая внимания на хрупкость хватки за моей спиной, уже стоял у пролёта, чтобы тут же сбежать на необходимый этаж к давно знакомому кабинету главврача.

Я гневно закрыл за собой заветную дверь и не видя вокруг себя ничего кроме цели, сел на диванчик, который располагался напротив письменного стола, чтобы выдыхая после схватки весь свой порыв в лицо рассудительного и успокаивающего меня в ходе разговора психотерапевта, всё же согласиться вернуться в отделение и добровольно пойти на уступки, которые для меня заготовили лечащие психиатры. После инцидента меня прямиком подведут в комнатку, где за длинным столиком во главе с профессором будут сидеть слушатели дел и душ, чтобы по-студенчески молиться на человека в халате, который только записывает беседу с оппонентом и не задаёт вопросов, когда больной замолкает. Неприятно смотреть на улыбки интернов, когда профессор смеясь станет делать выговоры человеку вполне себе адекватному, но попавшему в ситуацию безвыходную и гнетущую сердце ни один год перед непосредственным попаданием в бездну. Приятно, когда тебя отзывают из общей палаты к врачу на беседу и ты можешь свободно пройтись по коридору, чтобы размять колени и прочувствовать высвобождение пространства от стен и коек, которые уж слишком плотно притянуты, словно магнитом одна к другой. Наводящими вопросами лечащая женщина, станет проникать в меня с попытками дотошно выспросить, чем я живу и что так меня волнует, когда рядом оказывается знакомая девушка из другого города, который манит и отталкивает одновременно. Разговоры эти туманны и улыбки не дарят спокойствия, потому что глаза проницательно проскальзывают мимо сердца, чтобы только достать тебя, но не вернуть чувств в ответ. Я не доверяюсь теперь этим рецептам из уст психотерапевтов, которые пытаются преступно залезть мне в душу, чтобы словами мошенников выудить из прикарманенного текста дистанционные секреты к предложениям. В общей палате больные на первый взгляд приветливы, но когда наступает утро, они становятся неуправляемыми фигурами, которые в синеве линолеума и постелей сцепляются в один хор, чтобы петь матерные песни с возгласами. Один шустрый старик, каждое утро поднимается санитаркой и с битьём прогоняется от кровати, потому что ночью вновь замочил постель. У больного амнезия и он совсем не ориентируется в отделении и поэтому достаёт всех расспросами про туалет или просит провести себя к умывальнику, потому что боится заблудиться в коридоре. Основной проблемой для контингента оказываются сигареты, которые вмиг заканчиваются и тогда по отделению ползёт волна скуки, потому что появляется свободный кислород для бесед о болезни.

Меня переводят в палату из которой можно беспрепятственно отлучаться без спроса и расхаживать по отделению с вольготной походкой выздоравливающего пациента. Люди в палате сменяются довольно быстро и ты не успеваешь по сути к кому-нибудь привязаться. В массе своей люди, которые отходят после приступа молчаливы и удручены своим непривычным состоянием без симптомов. Я не всегда жду прихода родителей и оставаясь в палате, беру красочный журнальчик с множеством картинок, чтобы отвлечь глаза от яркого сияния луны, которая появится в тёмном уголке и неприкосновенно упрётся в одну размытую точку рамы. Молодой человек из посёлка в приступе заставлял с криком медперсонал ложиться на пол, потому что срывал чеку с воображаемой гранаты, но никак не мог подорвать помещение, куда уже поспешили санитары, чтобы больного связать и увести. В принципе после уколов, человек этот был достаточно адекватен и также как и я предпочитал луну вместо солнца, когда мы с кроватей наблюдали за светильником, который невозможно было погасить или достать из-под под мышки. Помнится, что вечером в палате сидел посторонний пациент, который делился своими воспоминаниями, которые были как непривлекательны и доставляли неуместное удовольствие лишь ему самому. Вообще больные любили перемещаться из одной палаты в другую, потому что везде можно было выговориться или раздобыть еды в случае, когда пациент был одинок или родственники не навещали человека, пока тот отстранялся от мира и не шёл на сближение. Родители приходили ко мне почти каждый день и меня это порой напрягало, потому что я не хотел строить из себя зависимого ребёнка, которому необходима ежеминутная поддержка и корм, чтобы не упасть в бессонный обморок при луне. Однажды я даже воспротивился приходу и долго молчал за столом, сказав, что родителей боюсь, потому что они посягают на моё равновесие и здоровье. Отец при этом как всегда висел в своей неестественной улыбке и не выдерживая пауз делал свои глуповатые вставки между высказываниями, которые ему не принадлежали. В отце и матери я видел угрозу для своей жизни и поэтому старался оградиться от их воздействий, которые никак не могли способствовать моему выздоровлению. Тогда в отделении я даже преувеличив степень опасности, явно увидел своё убийство, на которое родители могут пойти, чтобы избавиться от меня и всего того, что со мной мысленно связано.

Это заявление вызвало у лечащего меня психиатра некоторое замешательство и в связи с этим, она продлила мой психиатрический отпуск в отделении ещё на несколько недель. Но я уклончиво пытаюсь съехать с любовной линии, которая должна обязательно присутствовать в болезненной пьесе с концовкой, где парочка сливается в прилюдном поцелуе после перенесённого взрыва чувств. Я всё время обдумывал появление девушки в эпилоге моего выздоровления, но был беспомощен в жёстком мире, куда люди свозят стены и паркет, чтобы если получится полюбить друг друга. И заходя в тупик вновь не мог уснуть, чтобы не осмотреть перед провалом сероватое окно с жёлтыми испарениями света, который добирался пятном к этажу по воздуху от фонарей на внутреннем дворе лечебницы. Сценка не складывалась в голове и поэтому уснуть без тревожного покачивания точек тела на подушке можно было лишь решив трудное уравнение с несколькими неизвестными, которые не подавались на фантазии и всё время требовали перепроверки. Помню, что выписали меня из больницы, когда в городе уже отшумела ранняя осень и по улицам разгуливал неуправляемый вне дорожный ветер с пылью в порывающейся листве. Мы прошли мимо шлагбаума и будки сторожа, который даже не вглядывался в лицо уходящего за пределы больницы человека, а просто терялся где-то в просторной серости своего помещения с газеткой у телевизора.

Тут же за пределами в нескольких шагах от проходной, стояла отцовская машина и мы прячась от холода быстро забрались в салон, чтобы включить магнитолу с оживлённой музыкой по которой я соскучился, пока шли месяцы моего откармливания химией без мелодичного сопровождения перед едой, куда медсёстры с поста подбрасывают матерные ноты. Уйдя лишь официально с выпиской из заведения, я снова захочу оживить воспоминания о палате в час, когда сон не сольётся со мной в один закрытый листвой ручей, чтобы нести по воле ветра все мои самые угловато цепляющиеся за берега чувства. Вообще палата не вызывала у меня по прошествии лет отвращения или негатива, потому что люди были шутливы и доброжелательны, хотя по сути запутанно бестолковы и не чувствительны. Врачи в отделении пытались вызвать во мне стыд из-за бессонницы от которой я не мог избавиться усилием воли или попыткой приказать звёздам не отвлекать меня ото сна или светить в другое окно.

Встреченные в этом пути люди были коллективно организованы и жили навязанными заботами, которые порой казались мне мелочными или раздутыми, если я старался присмотреться к ситуациям повнимательнее, что я и делал, когда ночь посылала приказы к пересмотру. Привычный страх перед бессонницей сменился теперь страхом перед ближайшей ночь и всеми меня ждущими в жизни ночами, где главным спутником станет бесполое одиночество, которое не поддаётся на уговоры и может быть лишь на отлично вызубрено и сдано в печать. Бессонница слишком длительным росчерком легла со мной в душу и без спроса напросилась в койку, когда я ещё был подростком, который нежданно въехал в лечебницу с шоком из мешка кошмаров.