Кузнечик

Я — кузнечик. Мой хитиновый панцирь, некогда блестящий, как лакированная скорлупа молодого каштана, теперь потускнел, покрылся сетью мелких трещин, словно карта забытых дорог. Мои лапки, некогда прыгучие и легкие, теперь скрипят, как старые шарниры, а усики, эти антенны, улавливающие тончайшие вибрации мира, стали тяжелыми, будто на них налипли капли росы, которые я уже не в силах стряхнуть. Я старик. Но я всё ещё ищу её. Ту, ради которой стоит прыгнуть в последний раз, даже если знаешь, что это будет прыжок в пасть судьбы.

Мир вокруг — это бесконечное поле, залитое солнцем, которое, как сказал бы Камю, "не знает пощады". Оно светит всем одинаково: и мне, и тем, кто ждёт, чтобы моя голова стала их обедом. Я знаю, что конец близок. Но разве это важно? Разве важно, что я — лишь звено в цепи, которое вот-вот будет перекушено? Я всё ещё ищу её. И в этом поиске — вся моя философия.

Сегодня утром я встретил паука. Он сидел в своей паутине, которая была похожа на идеально сплетённую сеть причин и следствий. Его глаза, холодные и многогранные, как алмазы, смотрели на меня с безразличием, которое можно было бы назвать почти ницшеанским. Он не спешил. Он знал, что рано или поздно я окажусь в его сети. И я знал это тоже. Но мы поговорили.

— Ты ищешь её? — спросил он, поправляя нить своей паутины, словно это была строка в тексте, который он пишет уже миллионы лет.

— Да, — ответил я, чувствуя, как мои старые крылья дрожат от напряжения. — Я ищу её. Даже если знаю, что это бессмысленно.

— Бессмысленно? — паук усмехнулся, и его усмешка была похожа на ту, что можно увидеть у Беккета. — А что вообще имеет смысл? Ты прыгаешь, ты ищешь, ты поёшь. И всё это лишь для того, чтобы в конце концов стать чьим-то обедом. Разве это не абсурд?

— Это абсурд, — согласился я. — Но разве это не прекрасно? Разве не прекрасно то, что я всё ещё могу прыгать, всё ещё могу петь, всё ещё могу искать её, даже зная, что конец неизбежен? Это и есть свобода. Свобода быть собой, даже если ты — всего лишь кузнечик.

Паук задумался. Его паутина заколебалась на ветру, и я увидел в ней отражение мира — сложного, запутанного, но прекрасного в своей бессмысленности.

— Ты странный кузнечик, — сказал он наконец. — Но, возможно, ты прав. Иди. Ищи её. Может быть, ты найдёшь её. А может быть, найдёшь меня. В любом случае, это будет твой выбор.

Я пошёл дальше. Мои лапки стучали по стеблям травы, как пальцы по клавишам старого пианино. Каждый звук был нотой в симфонии, которую я писал всю свою жизнь. И в этой симфонии были и радость, и боль, и страх, и надежда. Но больше всего — надежда. Потому что я всё ещё ищу её.

Иногда я останавливаюсь и слушаю. Мир полон звуков — шелест листьев, жужжание пчёл, крики птиц. Но среди всего этого шума я ищу её песню. Ту самую, которая заставит моё сердце, старое и изношенное, биться быстрее. Ту самую, которая заставит меня забыть о том, что конец близок.

И вот, вдалеке, я услышал её. Её песню. Она была похожа на шёпот ветра, на звон стекла, на тихий смех ребёнка. Я почувствовал, как мои крылья напряглись, готовые к последнему прыжку. Я знал, что это может быть ловушка. Я знал, что это может быть конец. Но я прыгнул.

Теперь я лежу здесь, в паутине, которая оказалась ещё более совершенной, чем я мог себе представить. Паук приближается. Его глаза блестят, как звёзды в ночном небе. Но я не боюсь. Потому что я нашёл её. Её песня всё ещё звучит в моих ушах, и она прекрасна.

— Ты был прав, — говорит паук, подбираясь ближе. — Это было прекрасно.

— Да, — отвечаю я. — Это было прекрасно.

И в этот момент я понимаю, что жизнь — это нечто большее, чем просто цепь причин и следствий. Это песня. И даже если моя голова станет чьим-то обедом, моя песня будет жить. Потому что я пел её. Потому что я искал её. Потому что я был свободен.

Паук кусает меня. Но я не чувствую боли. Я чувствую только её песню. И она прекрасна.