Балконный наблюдатель

Наступил поздний вечер. Серое Небо становилось всё темнее, пока мрак не покрыл его полностью. Было видно там только ничего, одна лишь Пустота молчала на смотрящего. Будто это ничего всегда там было, во что в принципе было легко поверить. Жизнь огромного количества людей на сегодняшний день проходит от начала до конца в большом городе, откуда никогда не видно никаких космических объектов. Ни звёзд, ни луны, ни даже гигантских глаз.
Бывает, выйдешь на балкон своего девяностоэтажного дома, чтобы выкурить цигарку с баребухами, как когда-то курили дальние родственники, пришедшие на твой день рождения в детстве; как невольно утыкаешься в эту давящую пустоту с небес. Солнечный ветер, оставшийся с прошлого года, накрывает тебя и вжимает в поверхность балкона, но глаза продолжают искать противника в игре в гляделки в небесах. И жмёшься ты так несколько лет, пока в конце концов не надоедает, и не начинает хотеться есть. Или пить.
Именно по этой причине я решил сегодня посетить бар с моим другом. Мы давно с ним не обожались, поэтому он с охотой согласился наверстать упущенное и провести со мной сегодняшний вечер вместе. Ожидая его под навесом, меня вновь начали посещать навязчивые мысли о пустоте вселенной, из-за чего я с некой периодичностью выглядывал из-под брезента, чтобы, в случае чего, не пропустить никаких важных событий наверху, откуда, кстати, капало. Так, не сильно — навес собирал всю упавшую смолу в одну трубу, уходящую вниз, куда-то под землю. Одна пакость, кто-то прокусил в трубе дырку прямо над моим бедром, из-за чего платье постепенно стало окрашиваться в тёмно-коричневый.
Смола тягучими каплями стекала вниз, а внутри я мог видеть каких-то насекомых. Я не мог точно разглядеть их, они были лишь на моей периферии, но руки и ноги их, а иногда даже и головы, явно дёргались в конвульсиях. Видимо эти существа жили в этой трубе, плодились там, выстраивали цивилизации, изучали науку, вели войны, добивались своих целей, пока не начался этот смоляной дождь, смывший их мини-мир, как великий потоп. Вполне обычное дело в мире фауны, особенно если это Culicidae Sapiens, но что-то меня в этом завораживало, будто это нечто необычное, не свойственное этой жизни. Жизни, так трагично окончившейся для этих недетерминированных созданий. Я бы с радостью подошёл и рассмотрел их поближе, однако мне было страшно сдвинутся с места, чтобы не испортить этот момент. Там происходило что-то очень важное, что-то, где я не последний человек. Может быть, я должен был помочь этим беднягам? Спасти тех, кто выжил? Но я никак не решался. А меж тем смола стала всё больше скапливаться наверху, утяжеляя и без того плохо установленный навес, который из себя, по сути, представлял две балки, на которых валяется пластина, кое-как приваренная к трубе. Прокушенной, чёрт бы её побрал. Кому вообще могло прийти в голову кусать кусок метала? В наше время таким всё ещё увлекаются только фанаты тяжелой музыки, но их я в последнее время почти нигде не вижу.
Но вот, не выдержав давления навеса, я повёл плечом. Балки скрипнули, немного сдвинулись, а двор оглушила звенящая волна визжащего метала, обрушившегося между мной и трубой. И в этот момент наконец-то пришел мой друг, показавшись из-за угла, что моментально выбросило из моей головы все мысли о смоле. Его волосы стрижки боксёра развивались на ветру, а рот улыбался во все два зуба. На лице местами виднелись следы кожи, но в основном он, как и раньше, был усеян синяками, как любой здоровый муж. Толстые пальцы на его руке скорчились в подобии некого жеста, который я, впрочем, не смог распознать, ведь на руке его было всего три пальца: указательный, безымянный, и мизинище. Заблумавшись, что он имеет ввиду, я показал ему в ответ свою ладонь со всеми восемью растопыренными пальцами, однако большой зажимал мой средний. На моё предположение улыбка Кентавра расползалась ещё шире, порвав и без того сухие губы посередине и обнажив гниющие дёсны. Подхватив свой бардачок, он быстро прискакал ко мне галопом, не меняя выражения лица:
— Родной! Ты ли это? Сколько хлеб, сколько вин? —, произнёс он, роняя капли крови из трещин на губах.
— Кентавр, друг! Давно не обожались, рад тебя чувствовать. Как поживаешь?
— Загребашь меня кутузка, у меня столько News! Поехали внутрь, там не так прогоркло, как здесь.
Мы пообожались в кирпич, роняя слюни и кровь на пол. Эта субстанция была похожа на нечто среднее между петрушкой и чихуахуа, но в тоже время напоминало и ремень безопасности. Я, если мне не изменяет память, не видел ещё крови Кентавра, это для меня впервые. Охранник смерил эту милую картину взглядом, кивнул, и освободил проход. Я сел на моего друга верхом, и мы кубарем вкатились в помещение.
Воздух вокруг был полон ароматом мужского одеколона "Беременная макака" и приятным запахом гнилых шариков гноя, возникающих у метальчан по естественным причинам. В глаза блеснул коричневый свет, когда бармен пристально сверкнул на меня и Кентавра своим 13-м фотоэлементом дальнего зарубежья и прибрежья, после чего затянулся "Вулканическим Пеплом". Его волосы стекли с теперь голого метального черепа, цепляясь за по-живому розовое свиное рыло. Бармен попытался остановить этот процесс, но быстро сдался, потеряв интерес, и повернулся головой к агитплакату "Смерть полкам-облакам", ударив поршнем о стол и разбивая несколько вилок.
Мы с другом сели на стол, и наконец обратили на себя внимание бармена, в конец потерявшего остатки волос:
— Так вы всё-таки не уру-уик матросы? Блумал вы как отстстстстальные посмеётесь над старым вепрем и сзыблете отсюдова на все хрупкие чертртыры страны и города, что оборачиваются в пыли и пеплы каждый раз, когда вы их поминаете, такие они хрупкие, настоящий уж-ass. Но всё-таки я придербанил сопложуя, как сейчас стало светло. Чего уволите?
— Мне, пожалуйста, много-кал-о'rhine-ых сыристых труб и один большой забор в качестве аперитива. Увольняют у вас такое? —, процедил сквозь схлопнувшиеся дёсны мой друг.
— Магнетично! А вы, сьер? Чело уволите уволить?
Я на миг заблумался, когда понял, что вопрос был адресован мне. Сначала хотел взять "Отравленного Врунгеля", но что-то у меня в голове щелкнуло, и я решил, что сегодня пора менятся. Пустота, встреча с другом, смоляной дождь — всё это пагубно сказалось на моём пищеварении, из-за чего я срыбачил большую "ё". Подняв брови, я выпалил:
— А знаете, давайте... Б-52!
Бармен посмотрел на меня, как на айтишника, который после своих неудач стал панком. В фотоэлементах читался неподдельный интерес, который я был готов утолить.
— Да, тяжела жизнь фабрикатора, хочется иногда прошлое вспомнить.
— Ты шликёрил!? —, пролепетал Кентавр. — Б-52 пьют только звездофазерс без вкуса, желающие потеребить времена, причем как, свои так и чужие!
— Да сдались мне чужие времена, у меня, вот, самого напалмом...
— Интересненькекекьекекьго-интересненькекекьекекьго! Давнюшно не получал орденов на такой рарити —, выплюнул бармен, протирая нам с другом бокалы и доставая сыристость.
До моих ношей донёсся аромат разлитого по полу карцера жидкого льда, и в глаза моментально ударили слёзы и грёзы и запахи и грапахи, как после нарезки луком автодрона и пилота. Я зажмурился, и почувствовал, как на голову упало что-то вязкое. Не в силах разомкнуть свои глаза обратно, я нащупал локтём у себя на голове некую субстанцию, после чего, не разблумывая, мгновенно засунул её в рот. Это была смола.
— Серь, серь, серь! Всё хорошо и вкусно! Крыша, понимаете, текёт, у него, тако, шуппер, самое, течка теченька течушка, у вас.
— Так крыша то не моя, как она течь будет? У меня ж только времена остались, да пара жетонов тарьяна, а крыша - дома. Тут у вас она течёт, бар то ваш.
— Текёт-текёт! Вы не пари;тесь, в тэтом нет чего не щемлишь. Плучше, тот, Б-52 ваш редити. И ваш мисссерь-серь-серь, сырость в заборте и наборте краба-аля редити тоже!
Мой друг резко накинулся на свой заказ, судорожно пихая пищу в свою глотку, засовывая её туда своей рукой, даже не жуя, будто он не ел уже 3 часа или меньше. Усмехнувшись, и я принялся поглощать свой ордер. Вкус был незапоминающимся, возможно поэтому я его и вспомнил. Однако мешала смола, капающая с протекающей крыши. Причём, я не менял положения головы, а вот капли будто сами решили изменить свою траекторию полёта.
— Так что, друг, какие у тебя News?
Кентавр на миг замер, повернулся в мою сторону, провернул глаза назад несколько раз, и, не отвлекаясь от пищи задал мне встречный вопрос:
— Ы а фём? Аие ьюфс?
— Ну, мы когда с тобой на улице встретились, ты мне хотел рассказать что-то интересное. Забыл что-ли?
— Фто? Фабыу? Ьет, ьет, ьа пофто фатеу уфать. Ьаш уаукаву.
— Да пропей ты сначала, тебя и Врунгель не поймёт!
Он сделал пару отжиманий, и, наконец, расправившись со своим заказом, повернулся ко мне корпусом и блоком питания:
— В общем, был я недавно в приёмных у одной кастрюли. И представляешь, мало того-
— Да ты задрязил, не кастрюля, а ж-
— Не перебивай всех облаков, чучняк!
Он ласково вдарил по столу, и из угла показалась голова охранника. Там ещё дискомат стоял с таблом, помните? Вылез из щели той между ним и стеной, и уставился на нас с другом. Мы вновь пообожались, и он сексуально удовлетворенно вновь скрылся в обоях, предварительно кивнув.
Кентавр опять повернулся на 90 градусов, теперь ко мне портами и кнопками:
— Так вот, пришёл я к ней, а она, подкинь, она не отхотела со мной забродить!
— В какой это планировке? И по-светлому и по-тёмному забродить не отхотела?
— Подбрось каштанчик с подсосинника, кому сейчас нужны кастрюльки, готовые по-светлому бродить? Это же не interass-но, бухштабно. Конечно, я про тёмное брожение.
Я выдохнул и опустил свой взгляд:
— В твоих словах есть доля шутки, но я не понимаю твоих пробребок. Мне вообще и по-светлому забродить никак. Да что забродить, даже пообожаться и оцелофанить мебели нет. Одни шведы сейчас её делают, не по-русски. Вроде бы даже сидишь, но сидеть только в начале удобно. Мебель потом колится, в зад пружинками вонзается, да анус разрывает. И так больно, так больно... А ты мне про брожение жалуешься! Не по-русски, не по-людски! Нет в тебе человека!
— А в тебе то можно поблумать есть! Сам то, сам то, сам то лучше? Я хоть не отрицаю, что не человек я. Я им и не должен быть! И никогда не хотел даже. Посмотри на себя, ты же знаешь, что только побродить да покваситься хочешь, нет тебе дела ни до мебели, ни до кастрюлек!
— А вот и есть!
— “Та тот и нент, медикамент. Абревазия, пивок. Самый жаленький грибок! Грибовичок, вубля...”
— Провали ты Врунгелем, я тебя почему сегодня сюда позвал то, заблумайся!
— Как дела? Как очко то твоё?
— Скажу, нормально очко моё, не мешает. А дела превратительно амагнитно. Вкубил?
— И вкубил, и вшарил, ты скажи только случилось что.
— Да, “ всё одно, всё одно... Падаю на мини-дно. С каждым днём всё глубже вниз...”
— “На краю пилы повис?”
— Какой ты некильтурный.
— А ты то кильтурный сильно. Я же вижу, платье на тебе, ещё и коричневое всё...
— На платье тебя я не просил смотреть, чучняк. Я про другое....
— Про что?
— Заколошматил Врунгеля, дай уж сказать! Небо у нас... Очень красивое. Чёрное, загадочное, необъятное... Смотрю я на него, и никакого дела уже мне ни до кастрюлек, ни до мебели, тут ты прав, да. Забродить больше не хочется, а сам я вообще забываю про зельбст-о'мрацию как явление. Смотрю, смотрю, а насмотреться не могу. Не помню уже почему, и не помню, как оно раньше было. Помню, что помнил когда-то, но смола, капающая с этой Небы, смыла все следы. Воспоминания о воспоминаниях и катарсис в голове, больше ничего.
— Ты про Тлен этот над головками нашими? Так я ж забраживал с ней!
Нечто ужасное пронеслось в этот момент у меня в голове. Я не мог поверить тому, что услышал. Надеясь на кривую речь, я переспросил:
— Ты... делал что?!
— Забраживал, да, забраживал. А что? Могу и сейчас забродить, если захочу. Тлен смешной, я ей нравлюсь.
Я схватился за голову и вжался в пол. Слова Кентавра ударили мне как по маслу, сотрясли моё сознание, уничтожили теплопушку, разбили металл и потушили снег.
Прямо сейчас он смотрел направо, снова повернувшись на 90 градусов, ко мне уже боковой пластиной и вентилятором. Смотрел в окно, в тёмное ночное Небо.
И я тоже посмотрел.
И оттуда тоже посмотрели.
Небо впервые на моей памяти разверзлось, растянулось, порвалось, и оттуда на нас устремился взор тех самых гигантских глаз.
Бездонные зрачки расширились, поглащая испускаемые фотоны окружающих звёзд. Веки несколько раз схлопнулись, и ресницы нежно ударились друг о друга. Радужка глаз блеснула, и взор навёлся на цель. Внутри меня всё похолодело, и я вновь физически почувствовал удар по маслу. Я не мог поверить в то, что сказал Кентавр, но моё кошмарное наблюдение опровергло мне надежды.
Разум человека - парадоксально сложное устройство. Миллионы лет эволюции привели к превращению людей в машины для убийства, но интеллект сделал нас также невероятно хрупкими. Такие социальные существа, как мы, или те насекомые в трубе, да вообще все разумные существа неизменно склонны к социализации друг с другом. Тончайшие детали в нашем поведении - результат работы множества механизмов, цель которых - осуществить возможность сложной системы коммуникации и кооперации. Все эти жесты, восклицания, мимика несут своё значение, и, даже если тебе кажется, что ты их не понимаешь и не воспринимаешь, хотя бы подсознательно ты всегда их анализируешь и облумываешь задней частью мозга.
Так и сейчас, я чётко осознал трагичную правду. Видишь ли, одной из таких черт является взгляд. Короткий взгляд, как правило, ничего не значит. А вот долгий, может иногда восприниматься как угроза. Именно поэтому мозг должен чётко понимать, когда взгляд устремлён на тебя, а когда - нет. Периферия ясно передаёт угол обзора, и ты всегда почувствуешь на себе чужой взгляд, это чувство не обманчиво. Чувство наблюдения за тобой. Не за окружением, а за собой.
Так вот, гигантские глаза смотрели... не на меня.
Даже с учётом того, что мы с Кентавром сидели рядом друг с другом, даже с учётом того, что окна были затемнены, да даже с учётом того, что между глазами и нами были гигантские расстояния, я понял, что смотрели они не на меня, а на Кентавра. Электрический шок пробил тело в результате очередного удара по маслу, я скривился в боли и сжал веки.
Поверить в реальность было трудно. Воспоминания о воспоминаниях начали отдалятся, а мозг выбрасывал всё, кроме мгновений, что я провёл на балконе, наедине с Небом, вдавленный в пол, и по большей части молча. Мне было тогда достаточно одного пребывания, и я был самым счастливым. Я был счастливым и когда сметающий жизнь на планете ветер доносил до меня вопли ужаса и присутствия. Я был и тогда счастлив, когда капли смолы несли с собой коричневый след Небесного взгляда. А больше всего я был счастлив, когда Небо подсветило мне, подбликануло. Не знаю точно, было ли это действительно тёмное Небо, или мимолетящая ракета, но это осчастливило меня на талласно большое время, ведь я этот момент запомнил так хорошо, будто он был сейчас.
И как же было мне больно от масляного удара, когда я осознал направление взгляда гигантских глаз, которые я так пытался увидеть, но бился о невидимую стену заволоченного неба. А ещё больнее было, что Кентавр открыл эту пелену в одно мгновение.
Именно тогда я и понял, что никогда мне не стать досочным. Глаза начали приближаться ближе, вытесняя меня с балкона и заталкивая внутрь. Обернувшись, я снова увидел Кентавра. На этот раз глаза были так близко, что едва не касались глаз моего знакомого, а он только иногда на них поглядывал, в основном просто обгладывая свою тарелку.
— Б-52 то свой допивать будешь? Я бы не отказался попробовать, а то всё равно делать нечего.
Тут некий переключатель щёлкнул внутри меня, и я замер на месте. Казалось, я превратился в камень, как после Гаргоны или её мамки. Она протянула мне телик, желая, чтобы я поговорил с её родительницей, но я всё был камнем. Не в силах ничего сказать, я просто молчал в эфир. Случился мой главный страх, о котором я и не знал, но догадывался, а Кентавр просто сидел, будто для него ничего такого не случилось. Собирая мысли в кучу, до меня донёсся гулкий звук: Бармен, повернувшись вновь к агитплакату, моргнул, и упал замертво на месте. Перед отключением синта, он неразборчиво посмеялся.
Переключатель вновь изменил своё положение, и меня будто окатило волной безумия. Что тут вообще происходит?! Откуда здесь эти люди?! Не выдержав, я поднял голову к потолку и прокричал:
— Заброди вас всех Врунгель, как же я отколебался!
— Ты что, вубля, успокойся, что случилось? —, мерзко и злобно, с издёвкой ухмыльнулся Кентавр, — Почему ты оборраешь?
— Почему?!... Вы все, потому что, пошли в бенхуй! Ты пошёл в бенхуй! —, я показал пальцем на труп бармена, — Ты пошёл в бенхуй! —, другой палец показал на Медузу, — Ты пошёл в бенхуй! —, третий палец устремился в сторону вновь показавшегося из угла охранника, — И ты... —, началась тирада в сторону Кентавра, — Пошёл в бенхуй. Проводи ты проводом, пусть ты сгниёшь в этой Небе, Тлене, Пустоте. Она, Пустота, всё равно пустая, а ты пока забраживаешь, испаришься, как тебя никогда и не было. Ты ж ведь сам пустой, и прекрасно это осознаёшь. А сознание твоё - одна оболочка этой пустоте, чтоб тебя Culicidae Sapiens обглодали, чтоб вас всех тут Врунгель пожрал! Дайагонально! ДайАгонально!
— Да что ты такое несёшь?
Он повернулся вновь на 90 градусов в сторону бармена и Медузы, показывая мне теперь свой капот:
—  Мне кажется, миссисьосьеры, он жалуется, что у него нормальной мебле и касьтьрьюлькьи нет. Вот покека!
Он громко и противно рассмеялся, вновь обнажая налитые кровью раны на губах.
Я решил не обращать боле на него внимания, ведь он явно меня не понимает. Тут меня никто не понимал. Ни Медуза, ни Бармен, никто. Будто бы я говорил на другом языке. Зачем я сюда пришёл, непонятно. Опять сделал вывод, что не быть мне доской.
Завершая парад ругательств, остался последний претендент:
— А что касает-... —, запнулся я на полуслове, поняв, что делаю. Моя рука почти поднялась в сторону глаз в окне. И тут я вновь застыл, потеряв способность говорить связно. Из моих уст полилась густая, убогая, кривая речь, которую и я сам не мог бы расшифровать. Опять поменял положение рубильник, и я замер.
Однако глаза всё также не сдвигались. Ни малейшего смещения, ничего. Они всё также любовались Кентавром, который теперь стал рассказывать и им о моём замешательстве, часто рассыпаясь в смехе на молекулы, атомы. Эти атомы потом стали скапливаться на стенах и подниматься выше. Они летели вверх — туда, откуда продолжала капать смола. Частички мимикрировали и принимали свойства смолы, смешиваясь с ней, пока капли не превратились в маленькую струю. А потом в ручеёк. Быстринку. Поток. Ручей. Разлив. Половодье. Потоп. Он подхватил меня и стал уносить прочь из бара, закрывая за собой дверь. В тёмных стёклах я видел, что никто даже не повернулся в мою сторону, будто меня там и не было. И вправду, я совсем не досканулся.
Угомонившись, смола стала растекаться по трещинам битого астероидами асфальта. Небо было усеяно огнями. Сотни горящих камней падали вниз, врезаясь в землю. Прекрасные, ярчайшие следы горения пылали в атмосфере. Всё искрилось и кричало. Мир взял выходной. Один из камней упал мне под ноги, сверкая всеми цветами, даже теми, что мы не смогли бы увидеть. Он открылся, и на меня заблестели алмазы. Из своей булочной выбежал пекарь, крича мне что-то про партию, из меблемага вышел и меблещик, расставляя стулья. Кухня открылась, и кухарь стал разбрасываться кастрюльками. И всё было русским. Красивым, ярким и русским. Всё стало русским, когда мне уже не было дела.
А потом я надвинул на глаза шапку, надел ушники, опустил взгляд и пошёл домой. Пошёл домой ждать, когда на меня посмотрят глаза Тлена. Если не сейчас, может, когда-то потом?  Я пошёл домой, смотря как в лужах смолы отражаются блики небесных чудес, грандиозного файершоу, где, я, впрочем, всё равно так и остался недосканутым. Все там были такими досканутыми, а я нет. Игнорируя окружение, я пошёл домой, чуждной.
Я   п о ш ё л   д о м о й.