Другая жизнь. Первое отступление

Первое отступление от основного повествования, предпринятое для того, чтобы, вернувшись слегка назад, описать наличествующие к его началу обстоятельства – которые, по правде говоря, не играют почти никакой роли.

***

Гражданин Соединенных Штатов Америки Брайан Фостер не покладая рук трудился в Топливной компании вот уже несколько месяцев; и делал он это, занимая штатную позицию с крайне солидным, но столь же и маловразумительным названием: «начальник группы советников по финансовым вопросам при президенте». На деле, конечно, никакой «группы советников» при Ковыляеве не существовало, а сам Фостер имел функции отнюдь не совещательные: разрешив посредством туманной формулировки названия должности противоречия с «действующим законодательством», предотвратив также ненужные вопросы относительно корректности назначения иностранца на крупную исполнительную должность в государственную формально компанию (да еще такого иностранца, в биографии которого нет-нет да просвечивали довольно однозначные маячки), американца щедро даровали полномочиями. Фактически – полномочиями вице-президента по финансам. Ну а поскольку все финансовые дороги сходились, в конечном счете, в Нью-Йорк, среди прочих вице-президентов Топливной компании Фостер занял место также отнюдь не равнозначное. Проще говоря, в управленческой иерархии этой корпорации стал он фактически вторым лицом.

Право своего триумфального восшествия на высокий и щедро оплачиваемый корпоративный пост выхаживал по Москве Брайан Фостер не один год. Вместе с ним и по отдельности возможность попасть в коридоры, а затем и в кабинеты Топливной компании выхаживали еще многие десятки офисных крыс, претендующих на роль ее проводников в сияющий мир цивилизации и прогресса.

***
Демарш Анатолия Петровича Ковыляева, совершенный им в марте 20** и стоивший немалого количества седых волос и ему самому, и некоторым его подчиненным, и ряду весьма высокопоставленных лиц, поверг в растерянность почти всех, кто был как-либо причастен к буксующей сделке по объединению Газовой и Топливной компаний. Не рискуя после публичного скандала лишний раз напоминать Президенту о проблеме, так и оставшейся нерешенной, лишив себя, таким образом, возможности апеллировать к верховному арбитру, руководители Газовой компании вынуждены были взять паузу, затянувшуюся на месяцы. Обстановка вокруг «слияния» погрузилась в вязкую дремоту, что позволило Ивану Сергеевичу Плетневу блестяще воспользовался за эти месяцы новым уровнем близости, возникшим после его управленческих прегрешений между ним и Президентом, - близости, проросшей на почве снисходительной сентиментальности главы государства по отношению к своему проштрафившемуся ординарцу. Долгие-долгие часы и дни, проведенные за работой в самом что ни на есть тесном взаимодействии с Президентом, чувствующем в своей опеке над оступившимся верным оруженосцем новый уровень своего духовного роста, душевной широты и востребованности, не были, конечно, потеряны даром, и создавшиеся в результате поглощения Топливной предприятий Углеводородной «юридические проблемы» постепенно начали казаться неразрешимыми не только самому Ивану Сергеевичу. Изобретенное юридическими советниками и консультантами понятие «непаритетность обмена» скоро стало общим местом; в такой ситуации «упрощение вопроса» до покупки государством пакета акций Газовой компании сначала многим, а потом и почти всем – стало казаться не таким уж плохим решением. И руководители Газовой, куда деваться, вынуждены были согласиться с этим. Да их, собственно, уже никто и не спрашивал.

С паршивой овцы – хоть шерсти клок. Понятное дело, изобретать, где нарыть, откуда взять эти, потребные для выкупа акций, миллиарды, все же, по справедливости, досталось Плетневу. Да и как иначе? Не зевал бы в свое время Иван Сергеевич, использовал бы вовремя бесценную близость – не понадобилось бы ему теперь искать, чем откупиться.

И куда же было оборотиться ему, как не к своей родной корпорации?

Даже довольно скромный пакет акций распухшей Топливной компании теперь чего-то да стоил. В принципе, искомая «паритетность» достигалась и простейшим обменом между формальными владельцами равными по стоимости пакетами акций Газовой и Топливной – но
здесь веское слово свое сказал Ковыляев. Отнюдь не горя желанием утратить управленческую самостоятельность (то есть оказаться на побегушках у Штегнера), он с подачи хитроумных своих советников и советчиков предложил убить двух зайцев сразу: вместо обмена, осуществить выкуп пакета акций Газовой у нее же самой, а необходимые для выкупа средства получить за счет размещения достаточно весомого, но не контрольного пакета акций Топливной на Нью-Йоркской фондовой бирже. Таким образом, государство в результате этой сделки должно было получить в свое распоряжение контрольный пакет Газовой компании, заклятые друзья» Плетнева и Ковыляева – утешительную денежную сумму для удовлетворения своих амбиций за счет покупки себе чего-нибудь еще, а Топливная – к своему названию модную приставку «публичная» (от английского – public, а не от русского омонима с известным значением), дающую ей возможность поставить себя в один ряд с самыми уважаемыми мировыми корпорациями.

Предложение Ковыляева попало, что называется, в самую точку – не только потому, что позволило Плетневу найти относительно приемлемый способ откупиться от лоббистских притязаний конкурирующей группы. Куда больше туземной элите мечаталось о другом: если и не стать равными, то хотя бы слегка просунуть голову в щелку отворившейся двери – двери в сверкающий, манящий, но упорно брезгующий страждущими в него попасть постсоветскими феодалами мир настоящих хозяев планеты. Теперь завершение сделки двух компаний перестало быть вопросом исключительно внутренним, междусобойным; теперь оно стало – потенциальным пропуском в клуб «серьезных людей».

Такая идея – понравилась всем.

Впрочем, как уже было сказано, не сам Ковыляев и, уж тем более, не Плетнев, придумали это, прости Господи, «айпио»(1). Они и понятия ни о чем таком не имели. Проводниками в клуб серьезных людей выступили финансовые, юридические и иные консалтинговые структуры, в глазах руководителей Топливной этот клуб олицетворяющие.

***

Бацилла «долговой болезни» заразила не обладающих от таких бед иммунитетом Homo Sovetikus с самых первых их постсоветских шагов.

Приличный хозяин планирует свою жизнь надолго вперед. Это подразумевает – жить по средствам, развиваться – поступательно, рисковать – с оглядкой. А, стало быть, и на развитие тратить – заработанное, к чужим средствам прибегать – с осторожностью.

Увы, постсоветская экономика родовой своей травмой получила нелегитимность прав собственности, то есть автоматически – ощущение временности, зыбкости на всех уровнях системы. Печать непостоянности легла на всё и вся, все – превратились в соучастников одного большого преступления, о котором, хоть и пытаются не вспоминать, забыть все равно не получается. А раз так – тогда только жить одним днем. Тогда – лишь бы дожить до завтра, тогда то, что есть, - и есть только сегодня. Тогда – лишь тащить и прятать. Тогда - и в долг не зазорно, ведь отдавать уже не тебе. И даже так: брать завтра тоже не тебе, так что бери, пока дают.

Хозяевам взяться было неоткуда – одни временщики.

А потому, едва оформившись в новые формы субъектности, едва подняв свои послеприватизационные головы, свой путь в сияющий мир глобального бизнеса, новые российские корпорации, начали с того, что стали жадно, безудержно грести в долг. Грести – под благовидными, конечно, предлогами, выстраивая на бумаге воздушные замки проектов, мегапроектов и их реализации «опережающими темпами» - на фоне того, что страна в реальности чахла и угасала. В условиях обморочного состояния национальной банковской системы, под предлогом дефицита внутри страны «инвестиционных ресурсов» (а откуда им было взяться, если вся прибыль из страны мгновенно улетучивалась, прячась вместе с временщиками в уютных оффшорах?) на авансцене быстро появились крупные американские и европейские финиституты. Они охотно давали в долг «дешевые» деньги, давали их в нужных объемах. А еще – они щедро раздавали дорвавшимся до власти и денег постсоветским белым дикарям разнообразные бусы и диковинки – а точнее: не столько раздавали, сколько обещали – и в первую очередь, конечно, ту самую иллюзию доступа в мир «серьезных» людей.

Однако за свои «дешевые» деньги хотели прагматичные англосаксы, пронырливые голландцы, консервативно-изысканные французы и прямолинейно-жесткие немцы не толькосвой «скромный» процент. Решительно неинтересно было им даже и почтительно-заискивающее провинциальное «снизу вверх», которое так щедро исходило от набивающихся в партнеры генералов тундры и тайги. Безотказные кредиторы хотели не только давать деньги, но и следить за тем, как эти деньги тратятся. Не только следить, как тратятся, но и указывать – как тратить.

За это и получали туземные «директора», «председатели» и «президенты» свои иудины тридцать сребреников – за это им жали руки и давали просунуть голову в щелку приоткрытой двери.

Вожди и жрецы ацтеков – и те претендовали на большее.

***

Еще на далеком-далеком острове хорошо усвоил Анатолий Петрович Ковыляев главное правило временщика: на неустанное, безостановочное создание потемкинских деревень никогда не тратить свои деньги. То есть, в данном случае, прибыль своего предприятия. Всегда – лучше чужое. Тем более такое чужое, которое и отдавать-то не надо. Каждый громкий проект – финансировать за счет кредита. Каждый взятый кредит отдавать, взяв следующий. А прибыль предприятия – ей можно найти и другое, более приятное для себя применение.
Например, выплатить самому себе большую-большую премию. Ну и всем своим, кто помельче (естественно, им и поменьше). Найти – особенно ничем и не рискуя: статью о конфискации из «действующего законодательства», по просьбам прогрессивной общественности, предусмотрительно изъяли; если и посадят, семья, детки – равно при своем.

По этой причине, оброс, отягчел в те годы Анатолий Петрович изрядной свитой из лощеных и приятных финансовых консультантов. Подолгу засиживался с ними в своих больших и светлых кабинетах, с охотой слушая, как можно побольше и полегче получить в долг и как лучше полученное потратить. Очень понравилась такая жизнь Ковыляеву: ведь куда меньше видится в ней проблем, когда благородные и приятные люди, готовы ссудить тебе по первому требованию, когда даже сами предлагают брать, не стесняясь, - так что и отказать неудобно.

Росли и ширились возможности, росла и ширилась свита. И все больше раздражали Ковыляева те, кто к этой свите не принадлежал. Эти самонадеянные провинциалы с далекого-далекого острова, его верные, преданные соратники – они упрямо не желали восхищаться картинами светлого будущего, которые с истинной самоотдачей рисовали в своих многостраничных презентациях лощеные консультанты из американских и европейских инвестбанков. Но без громадья планов – подо что же занимать? И зачем платить солидные, очень солидные зарплаты и премии тем, кто светлому будущему отказывает в реальности, а ему, президенту Топливной компании, в должной солидарности?

Да и вообще – ох уж эти дикари! Как смеют они подвергать сомнению благородство белых сахибов!

Все ближе, все милее становились Ковыляеву шустрые и обходительные мужчины и женщины, мальчики и девочки из иностранных инвестбанков, так отчаянно готовые, по первому свистку, выполнить любое пожелание президента Топливной, более того: безо всякого свистка так умело, так лихо предвосхищающие их!

***

Логичным образом, тянется человеческая душа к тому, что ей приятней и комфортней. Вот и душа Ковыляева в своей тяге к комфорту возжаждала со временем окончательного избавления от неудобств, возжаждала так, что сдался он под напором душевных порывов и уволил своего давнего-давнего товарища, вице-президента Топливной компании Михаила Евгеньевича Ершова и, из грязи в князи, одарил его местом самого дорогого его сердцу, самого велеречивого из лощеных консультантов. Молодого человека, подкупившего Анатолия Петровича массой всяческих своих достоинств, звали Олег Алексеевич Кузовой и служил он до момента своего умопомрачительного карьерного скачка рядовым клерком в московском представительстве одного очень солидного и очень уважаемого европейского инвестбанка.

Стоило бы отметить, что назначение Кузового изначально воспринималось Ковыляевым лишь как шаг на большом пути. Во всех отношениях приятнее (опять же и престижнее) было бы, конечно, сразу обустроить в вице-президентском кресле натурального носителя общечеловеческих ценностей. Увы, время безнадежно отставало от прогрессивных устремлений Анатолия Петровича, а потому двигаться к высоким целям по облагораживанию человеческих ресурсов Топливной компании ему приходилось поэтапно и с осторожностью.

Впрочем, был Кузовой хоть и советский, а лучше любого из этих носителей. Ведь он хотел (и как хотел!) – сам стать белым сахибом. Ведь он хотел – забыть, поскорее забыть и никогда не вспоминать жаркий, степной, совсем не лощеный южный город, где довелось ему, несчастному, достойному, конечно, лучшей судьбы, родиться и вырасти, забыть, навсегда забыть проведенные там годы детства и юности – время, когда ему, жаждущему лучшего, если и приходилось слышать вокруг себя хоть какую нерусскую речь, то были это вовсе не наполняющие душу благоговением англо-американские звуки, а клацающие, лязгающие и хрипящие выкрики все более напирающих с гор дикарей.

В своем безудержном стремлении прослыть святее Папы Римского, то есть, в данном конкретном случае, прогрессивнее самого президента компании, нацелился Кузовой, обретя соответствующие возможности, вылепить из Топливной нечто совершенно невиданное. Вряд ли о том, каков должен быть результат его деятельности, у него имелось законченное представление, однако ключевым элементом его «мировоззрения» являлось, вне сомнения, то, что Кузовой хотел считать себя европейцем, причем непременно «цивилизованным европейцем». Помимо того, что подобное представление о европейцах имеет, в принципе уничтожающую само определение степень погрешности, проблема заключалась еще в том, что в реальности Олег Алексеевич был малопримечательным советским провинциалом южного типа. Ограниченность его представлений и безмерное чванство вкупе с дарованными ему щедростью безграничного доверия президента Топливной весьма значительными полномочиями, свободой действий и исключительно персональной подоотчетностью ввергли компанию в пучину тяжелых, однако отнюдь не столь продуктивных, как мечталось, вероятно, и Ковыляеву, и Кузовому, перемен. С бескомпромиссностью, хамоватостью и бестолковостью секретаря парткома, но при этом с выскомерным упрямством представителя лучшей расы Кузовой как слон в посудной лавке принялся остервенело и безоглядно топтать скрипучие, заржавелые механизмы, приводящие в движение огромное тело корпорации, крушить в карьеристском угаре буквально все на пути к своим призрачным целям – прежде всего, конечно, ко всяческим «повышениям» и «увеличениям». Мня себя носителем высших ценностей, этот циничный пленник прекраснодушных иллюзий явил в итоге миру вполне себе реальное воплощение угрюм-бурчеевщины: казалось, все, что существовало до него, уже поэтому подлежало полному и безусловному уничтожению; вероятно, более всего его бы устроил такой вариант, при котором в офисе Топливной, кроме него и Ковыляева, вообще никого и ничего не осталось. От работяг на промыслах до членов совета директоров – не было в компании, наверное, ни одного человека, кого хотя бы каким-нибудь образом не зацепила бурная активность Кузового.

Никто, однако, даже не предполагал, что главной целью всего этого перформанса было даже не упоение собственной персоной. Истинной причиной высшей степени мотивации Кузового было стремление безостановочно доказывать и доказывать Анатолию Петровичу Ковыляеву его непревзойденную прозорливость и правильность сделанного им выбора; именно поэтому все действия Олега Алексеевича были, прежде всего, направлены на то, чтобы показать: абсолютно все, что происходило в Топливной до того, как он взялся за ее судьбу, было неверно, неправильно, несвоевременно, несовременно, глупо, своекорыстно; в результате, поскольку для оценки степени продвижения Кузового к конечной цели не существовало никаких критериев (собственно, и цели-то не было), активность Кузового ничто не могло урезонить; излишне говорить: совсем немного времени понадобилось для того, чтобы посредством этого вечного двигателя-разрушителя практически парализовать любую деятельность в Топливной, кроме сугубо производственной; достаточно сказать: чуть не все поголовно сотрудники главного корпоративного офиса, а также и многие из тех, что были «на местах», вынуждены были в описываемый исторический период полностью презреть свое прямое профессиональное предназначение и судорожно отбиваться от коряво изложенных, по сути безумных, но при этом неизменно находящих самую горячую поддержку Ковыляева инициатив Кузового, инициатив, приводимых в движение бесчисленным количеством роботизированных, предельно лощеных, изъясняющихся на маловнятной смеси плохого русского и плохого английского мальчиков и девочек, тех, что под предлогом острой управленческой необходимости (и по инициативе, понятно, Кузового) хлынули мутным потоком в коридоры и кабинеты Топливной компании.

Два года подряд этот длинный, как жердь, человек, с лысеющим черепом, гуманоидоподобно выпирающим над носом лбом, вечно потными руками, женоподобными манерами и всегда цветастым, выжигающим глаза галстуком поверх белоснежной рубашки и черных брюк, которые удивительным образом держались на его худосочном теле без ремня и подтяжек, восседал в своем огромном вице-президентском кабинете, двери которого были всегда нарочито распахнуты, так, чтобы любой желающий мог вроде как без проблем получить доступ к телу вальяжно развалившегося в своем мягком кожаном кресле молодого, томно щурящегося топ-менеджера – как бы без проблем получить и насладиться после этого возможностью быть сколь нудно, столь и высокомерно отчитанным: за нерадение, непонимание, неумение, невнимание, неоперативность, непродуктивность, недостаточную активность… или еще за что-нибудь.

По счастью, через два года на пути грандиозных реформаторских свершений Кузового встало сколь ожидаемое, столь и неожиданное решение государственного руководства об объединении двух известных корпораций.

Не то чтобы эти события охладили страсть Ковыляева к приятному обществу Кузового и его молодых мальчиков и молодых девочек: тут просто стало не до реформ. Ну а кому же еще, в конце концов, отбиваться от насевшей Газовой, как не тем, кто сумел до этого героически выстоять под натиском обеспечителей душевного комфорта Ковыляева?

Лощеные мальчики и лощеные девочки застыли в своих кабинетах, словно бы кончились и не были вовремя заменены питающие их жизненную энергию батарейки. Сам, однако, Кузовой, питаемый не иначе как вечной энергией хаоса, не ощущая более прежней отеческой востребованности со стороны Ковыляева, излишне засуетился и, будучи не в силах мигом унять своей рьяности, совершил сразу несколько грубых ошибок – таких ошибок, которыми даже пылкие чувства к нему комфортолюбивого президента Топливной были подвергнуты тяжелейшим испытаниям.

Начать хотя бы с того, что сразу после оглашения сколь ожидаемого, столь и неожиданного решения Олег Алексеевич вообще не сумел толком уяснить сути происходящего. В его эго-патерналистскую картину мира изменившаяся реальность вписывалась не вполне, и в своем реформаторском запале Кузовой не уловил самой малости: даже для дисциплинированного и исполнительного Ковыляева поглощение руководимой им компании другой, им не руководимой, никак не являлось ситуацией штатной, то есть такой, когда можно и нужно просто и не раздумывая исполнять волю вышестоящего начальства; не являлось хотя бы потому, что именно аккуратное исполнение этой воли и угрожало больше всего самому наличию в дальнейшем возможности ее же и исполнять. Посчитав, наоборот, момент удачным для проявления новых инициатив, доказывающих его незаменимость, Кузовой обрушил на Ковыляева кучу нудных бумаг, в которых на смеси плохо русского с плохим английским излагалось, дословно, «видение» того, как, каким образом – быстрее, мудрее, эффективнее, и при помощи, конечно же, американских и европейских инвестбанков, может быть произведено означенное слияние – да еще и произведено так, чтобы во всех отношениях повысить эффективность деятельности предприятий Топливной в составе Газовой…

В свою очередь, Ковыляев не решился, конечно, сходу окоротить и поставить на место радетеля своего душевного комфорта. Это было даже и по-человечески ему неудобно: окорачивать за то, за что раньше всячески поощрял. Для начала президент Топливной стал к Кузовому лишь чуточку менее благосклонен: его многочисленные записки он до лучших времен складывал в ящик своего стола, а самого Олега Алексеевича принимал не так часто и не так охотно.

Но и тогда Кузовой, понятное дело, не успокоился. Не встречая понимания у Ковыляева, решил Олег Алексеевич, что его гениальных мыслей достойно и более высокое начальство (для которого также, пожалуй, неплохо было бы стать незаменимым), и, соответственно даному разумению, начал строчить свои рационализаторские предложения на имя непосредственно Плетнева. Увы, председатель совета директоров Топливной тоже не пришел в восторг от откровений Кузового. Правда, и ставить Ковыляева в известность о неуклюжих аппаратных манёврах его вице-президента он не счел нужным. Записки Олега Алексеевича образовали отдельную стопочку на рабочем столе Плетнева – и, естественно, самая последняя записка всегда лежала сверху, перевернутая текстом вниз.

На свою беду корпоративный реформатор не успокоился и в этом случае. Пылая обидой и на необъяснимо остывшего к нему Ковыляева, и на презревшего его благородные порывы Плетнева, Кузовой не нашел ничего лучше, как сместить направление своих эпистолярных залпов непосредственно в сторону руководителей Газовой компании. К несчастью, и здесь не суждено было молодому топ-менеджеру добиться понимания своих инициатив. Не этим заняты были здешние умы в момент заглатывания никак не приходящегося ко рту куска; зато вот секреты и тайны держались в здешних стенах куда менее надежно, чем в приемной у Плетнева. Да и недоброжелателей своей неуемностью успел нажить себе Кузовой более, чем изрядно; они-то и доложили во многих подробностях о его переориентации в офис Топливной; доложили главному здешнему обожателю местного младореформатора Александру Валерьевичу Марченко – а тот, в свою очередь, поспешил поделиться этой информацией и с Ковыляевым, и с Плетневым.

***

Ковыляев, однако, чувствовал себя в обществе Кузового так комфортно, что даже после всех этих вывертов Олегу Алексеевичу не пришлось сразу и навсегда покинуть свой большой и просторный вице-президентский кабинет. Как раз чтобы этого не произошло, пришлось Анатолию Петровичу преодолеть в себе на время влюбленность в молодого реформатора и в самых что ни на есть доступных выражениях, на хорошем, без единого иностранного слова, русском языке, разъяснить ему, что в нелегкий для осажденной корпоративный цитадели час наилучшим применением управленческих талантов Олега Алексевича будет – поплотнее прикрыть дверь в свой кабинет, поглубже провалиться в свое мягкое вице-президентское кресло и сидеть там, затаившись тихо-тихо, пока судьба не отмеряет: дать или не дать молодому топ-менеджеру еще один шанс.

Ничего не оставалось Кузовому, кроме как смириться и отложить свои реформационные усилия на неопределенный срок. Именно так: тихо-тихо, как и велел ему Ковыляев, просидел он в своем большом кабинете два десятка долгих месяцев – и дождался-таки еще одного своего шанса: этот шанс представился ему тогда, когда «упрощение вопроса» о слиянии до покупки государством пакета акций Газовой компании сначала многим, а потом и почти всем стало казаться не таким уж плохим решением.

Для того, чтобы – назовем это еще раз своими именами - откупиться от лоббистских притязаний Газовой компании, расплатиться за подведшую бдительность – Топливной, в итоге, требовались деньги, большие деньги. Настолько большие, что их обретение в привычной форме: обычного банковского, пусть даже синдицированного кредита(2), было крайне обременительно. Речь шла о нескольких миллиардах долларов; получая такую сумму под залог контрактов, Топливная оказывалась в долговой яме, ведь несколькими месяцами ранее ей пришлось занимать почти столько же на поглощение предприятий Углеводородной. Кроме того, по мере роста долга откусывать от прибыли Топливной привычные куски становилось все более затруднительным, и это не могло не беспокоить конгломерат кормящихся ее обильностью менеджеров и чиновников. Ну а раз не хотелось поступаться этим куском – пришлось поступаться другим: частью акционерного капитала Топливной, равной по стоимости предполагаемой к выкупу части акционерного капитала Газовой.

Принципиально такой вариант, как уже говорилось, всех так или иначе устраивал, тем более что паритетный по стоимости пакет акций Топливной был теперь не таким уж и большим – по крайней мере, не настолько, чтобы его потенциальный покупатель мог всерьез рассчитывать на реальные властные рычаги и, соответственно, на контроль над операционной деятельностью. Однако возникал парадокс, который, при всем циничном безразличии государственной и корпоративной элиты к общественному мнению, требовалось хоть как-то объяснить, на худой конец, прикрыть благими намерениями: получалось так, что для выкупа у Газовой компании пакета ее акций, который вообще-то непонятно зачем выкупать (ведь он, пусть и опосредованно, государством контролируется), требуется продать (причем совсем не опосредованно его лишаясь) крупный пакет другой принадлежащей государству компании.

Что ж – с благими намерениями как раз и пришелся в тот самый момент к месту Олег Алексеевич Кузовой. Это он (со своими, конечно, инвестиционными мальчиками и девочками) рассказал (а точнее – длинно и занудно написал, на смеси на плохого русского с плохим английским) своим не слишком искушенным в таких вопросах начальникам про международный фондовый рынок и прочие маленькие радости. Это он предложил им, прости Господи, «айпио». Идея, как уже говорилось, пришлась: в этом случае первоначальная цель всей операции оказывалась размытой, рассеянной, скрывалась в наплывающем тумане. Содержание всего процесса перемещалось из финансовой в идеологическую область: не деньги, не обмен, не покупка Газовой, вообще не покупки и не продажи – а дотянуться, наконец, до недосягаемых идеалов, сделать российскую корпорацию по-настоящему эффективной, прозрачной, и еще… эта… как его?.. тра… транс… транссекс… то есть, нет… транс-па-рент-ной… да-да, транс-па… тьфу!.. привести, в общем, так сказать, в соответствие с международными стандартами… Ну а заодно: сделав Топливную «публичной», примирить ее с недовольным ею (из-за захвата Углеводородной) «инвестиционным сообществом»… пусть получат новую игрушку для своих компьютерных игр… еще заодно: посильнее «размазать» продаваемый пакет, чтобы никому не повадно было претендовать на лишнее… и еще одно «заодно»: кинуть кость и «народу», сделать Топливную как бы «народной»… пусть покупает и быд… то есть, граждане… пусть - через «сберкассы»… Боже, да сколько они там купят…

Много-много еще таких «заодно» придумал до кучи Кузовой; ну а о том, что не «заодно» он, конечно, предусмотрительно умолчал.

Умолчал Олег Алексеевич, к примеру, о том, что на минном поле «публичности» без лощеных консультантов-проводников станет Топливной совсем уже никак: теперь не по прихоти замшелого советского «генерала», а по насущной необходимости консультанты оккупируют корпоративный офис на веки вечные; после «айпио» никогда с ними не получится уже расплатиться и разойтись разными дорогами. Публичный рынок акций – и об этом, понятно, тоже молчал Кузовой, - еще и до формального обретения желанного идентификатора в листинге требует от жаждущих права быть на нем представленным не просто соответствия некоему перечню специфических норм и нормативов – он требует изменения самой философии экономической деятельности: не производить, продавать и распихивать прибыль по карманам, а денно и нощно демонстрировать, что все это происходит именно так, как хотело бы это видеть «инвестсообщество» (фондовые спекулянты), то есть основной вроде бы деятельностью (производством и реализацией продукции) обслуживать спекулятивную игру инвестбанков на финансовом рынке, превращая, в итоге, в основную деятельность именно это. В прибыли или в убытке «инвесторы» - от этого будет зависеть теперь для корпорации всё. Иначе говоря, не американские и европейские банки будут работать теперь на Топливную, это она будет работать на них – но и об этом тоже, естественно, не было ни слова в многостраничных презентациях Кузового.

А потому ничего не знали до поры до времени о подобных хитроумных тонкостях ни Ковыляев, ни Плетнев. Они, впрочем, вероятнее всего, и не хотели ничего знать. Для того, чтобы быть тем, кто будет все знать за них, и таился тихо-тихо два десятка месяцев в своем большом вице-президентском кабинете Олег Алексеевич Кузовой.

***

И потекла вслед за первой в Топливную вторая волна роботизированных мальчиков и девочек, изъясняющихся на причудливой смеси двух великих языков. Заполонили коридоры корпорации уже не десятки, а сотни предельно лощеных консультантов. И потекла в Топливную еще одна волна – из поглощаемой Углеводородной: светлую мысль о том, что испытанные жесткой школой, вышколенные кадры из «частной» компании куда более отвечают требованиям текущего момента, чем окончательно опостылевшие к этому времени Ковыляеву верные его соратники, тоже подсказал президенту Топливной прозорливый стратег Кузовой. К тому же (о чудо!), и сам Иван Сергеевич Плетнев весьма благосклонно поддержал эту инициативу…

Теперь уж, казалось, все, решительно все – было в цепких руках Олега Алексеевича. Пробил его звездный час: Анатолий Петрович вновь дал волю своей к нему страстной слабости. Снова открылись молодому реформатору бриллиантовые дороги – и снова он бросился по ним напролом с элегантностью и изяществом испуганного носорога.

Увы, чванливая безоглядность опять подвела опять Кузового. В своем истинно павлиньем высокомерии, поддерживаемый со всех сторон и во всех своих проявлениях ордой предельно лощеных, роботизированных мальчиков и девочек, готовых по мановению его руки кого угодно затоптать стройными своими шеренгами, Олег Алексеевич, по молодости лет, напрочь забыл про всяческую осторожность. Остервенело перемалывая своими бюрократическими челюстями, стремясь стереть в порошок любого, кто осмелится ему перечить, неизбежно хватанул он своей хищной пастью орешек, оказавшийся камешком, – тот самый орешек, о который и сломал он в итоге свои неокрепшие еще, как выяснилось, аппаратные зубы.

***

В далеком-далеком углу длинного-длинного офисного коридора, в своем небольшом, лишенном обычных атрибутов корпоративной роскоши кабинете, сидел этот крепкий орешек, и меньше всего хотелось ему после семи долгих серо-однообразных корпоративных лет кому-то что-то доказывать, от кого-то что-то отбивать, с кем-то за что-то бороться. Ничего, ровным счетом ничего не хотелось уже Щеглову; и каждый рабочий день, обессиливающий своей тягучей бессмысленностью, был для него лишь отрезком времени, когда нужно дотянуть до вечера; а вечером – покинуть поскорее ненавистный затхло-помпезный офис; и чаще - покинуть не для того, чтобы поскорее вернуться домой, а для того, чтобы попасть туда, где он только и мог от продолжающего его везде преследовать офиса спрятаться. Для этого ему требовалось в буквальном смысле уйти под воду: когда он плавал в бассейне, телефон, хочешь не хочешь, приходилось оставлять в раздевалке, и как бы ни разрывался он там, на полке в шкафчике, Антон с чистой совестью позволял себе об этом ничего не знать до тех пор, пока не возвращался обратно, – против занятий спортом по вечерам у Ковыляева не имелось аргументов: в его глазах это было куда более существенной причиной для того, чтобы оказаться недоступным, чем вечерний отдых в кругу семьи. Чтобы оттянуть момент воссоединения с ненавистным электронным поводком, Антон часами отмерял брасом бассейны и километры; плыл и плыл, однообразно, от края до края, туда-обратно, как загнанный дикий зверь в клетке, десятки, сотни раз туда-обратно – и так каждый Божий день.

***

Щеглову повезло: на него Кузовой набросился не сразу. По крайней мере, весь первый этап реформаторских экзерсисов последнего Антон тихо пересиживал в сторонке; да и после реинкарнации Кузового, понимая в принципе, что «айпио» для того и придумано им, чтобы не оставить в стороне совсем никого, Щеглов все равно надеялся перебыть и эту напасть с краю. Текли дни, серые и одинаковые, крутились тщательно пригнанные им шестеренки корпоративной публичности; каждый день, завершившись сегодня ничем, обещал и назавтра продолжиться тем же. Забывшись в тягостно-дурманящей дремоте, переплывал Антон из одного дня в другой, не желая думать ни о завтрашнем, ни о вчерашнем; да и о сегодняшнем думать не хотелось: этим почти насильственным безразличием только и мог каждодневно справляться он со сводящей с ума вязкой тревогой о бесконечной веренице путающихся, переплетающихся и почти всегда неоконченных дел, исчезающих и появляющихся снова, непредсказуемо вываливающихся словно бы из зияющей пустоты.

Не трогали его, не трогал никого и он.

И даже когда бессмысленные инициативы Кузового, освященные неизменным ковыляевским одобрением, посыпались на голову Антона, – даже после этого далеко не сразу наличные силы управления общественных связей были приведены им в боевую готовность. Принять бой по-настоящему ему пришлось только тогда, когда как о свершившемся факте ему стало известно о создании в недрах Топливной еще двух подразделений профессиональных дармоедов: управления по связям с инвесторами и управления по связям с зарубежными СМИ.

При иных условиях и в данном событии, возможно, не было бы ничего чрезвычайного; но в конкретных исторических обстоятельствах происходящее, увы, слишком уж недвусмысленно указало Щеглову на то, что его подвигают.

Управление по связям с инвесторами подчинили, естественно, Кузовому, а его начальником тот протащил человека, которого, если бы не разные фамилии, имена и отчества, Щеглов наверняка посчитал бы его родным братом. Олег Алексеевич Кузовой и Алексей Сергеевич Хорьков были похожи настолько, словно бы были клонированы: болезненная худощавость, высокий рост, длинные, вечно порхающие руки, почти одинаковый лысый череп и гуманоидоподобный лоб; и даже детали их одежды обычно почти совпадали: яркие, напоминающие расцветку какаду галстуки, отсутствие ремня на брюках, небрежно закатанные рукава мятых рубашек. Хорькову, надо сказать, не повезло с внешностью даже больше, чем Кузовому, или, точнее, ему не повезло с фамилией: она была настолько говорящей, что, вероятно, именно по этой причине, ее носитель почти всю свою жизнь пребывал в крайнем раздражении от того, что это неудобное совпадение кто-то может заметить; ну а поскольку заметить это мог любой, кто имел счастье хоть раз лицезреть его, Хорьков был перманентно недоволен всем миром и отчаянно зол на всех, кто попадался ему на глаза. Излишне говорить, что происхождения данный экземпляр был тоже не аристократического: покорять своим интеллектом первопрестольную будущий начальник управления Топливной прибыл двадцатью годами ранее из мест, широко известных происхождением оттуда человека, чья провинциальная закомплексованность дорого обошлась Отчизне. Иначе говоря, родом, а также и видом, был Хорьков из Ульяновска.

Если бы клонировав себе нового подчиненного, Кузовой на этом и успокоился, его мирное сосуществование со Щегловым в рамках одной, отдельно взятой корпоративной структуры было бы, вероятно, еще возможно. Прямого вторжения в вотчину Антона Хорькову, за исключением некоторых частностей, не вменялось, но Кузовой не был бы самим собой, если бы, сказав «а», не сказал «б». «Б» - это и было требование перевести в сферу его ведения обретшие в связи с расширением «публичности» повышенное значение связи с «зарубежными представителями СМИ» (именно так выражался Кузовой).

Поскольку «представители СМИ» были зарубежными, таковыми же, согласно логике Кузового, должны были стать соответствующие представители Топливной компании. В результате, именно на этом этапе и был создан прецедент, который в дальнейшем сделал возможным триумфальное восшествие на высокий пост Брайана Фостера: возглавить вновь созданное управление было доверено настоящему, по праву рождения, носителю высших ценностей западной цивилизации. Доверено, впрочем, тогда еще опасливо, с изрядной степенью осторожности: связи с «зарубежными представителями СМИ» отдали в ведение не американцу, не англичанину, даже не немцу, а всего лишь норвежцу, да еще и норвежцу с немалым, уже десятилетним, опытом натурализации. Излишне говорить, что и этого многообещающего управленца протащил на щедро оплачиваемую должность в Топливной не кто иной, как Олег Алексеевич Кузовой.

Потрясший своей цивилизованностью провинциальные представления Ковыляева скандинав носил не слишком прилично звучащую по-русски фамилию Педерсен, к чему вдобавок наречен при рождении он также был именем, для слуха нашего соотечественника звучащим несколько сомнительно: Педерсена звали Кнут. При этом нелепость сочетания его пасторального происхождения с сугубо урбанистической профессией пиаровского прохиндея была бы, возможно, не столь кричаща, если бы Кнут Педерсен и впрямь не являл собою типичной североевропейской деревенщины не только по имени и фамилии: единственное, о чем, казалось, мог думать человек с такой внешностью, так это о рыбалке, и вид у него всегда был такой, будто за спиной он стыдливо прячет удочку, да и глядя на него, думалось тоже исключительно о какой-нибудь пейзанщине. Никого это, впрочем, не смущало: чувство юмора никогда не было сильной стороной руководителей Топливной; впрочем, в данном случае, как стало очень скоро понятно, как раз его отсутствие не повредило бы и Антону, поскольку Кнут Педерсен, не откладывая в долгий ящик, весьма оперативно показал себя человеком, на корпоративной службе совершенно незаменимым: то есть редкостным и вполне урбанизированным мерзавцем.

Выделенные двум новым подразделениям бюджеты превысили бюджет управления Щеглова кратно; предполагалось, очевидно, что только такие объемы позволят им справиться с поставленными задачами; а они, как быстро выяснилось, от изначальных деклараций сильно отличались: в реальности оба новых управления большую часть своих усилий бросили на обоснование профнепригодности Щеглова.

Несмотря на щедрую моральную и материальную поддержку со стороны вышестоящего руководства, их титанические усилия дали, в итоге, всходы довольно жалкие. Представленные ими аргументы были столь впечатляющи, что без особого на то желания и аргументами-то считаться не могли (так, например, их претензии к «брендированию» свелись к тому, что фирменный стиль Топливной, был объявлен «каким-то несовременным», официальный сайт и презентационные материалы – «некрасивыми» и, кроме того, содержащими «мало информации»; в отношении «работы с представителями СМИ» было высказано мнение, что по этой части «проводится мало всяких мероприятий», в связи с чем «представители СМИ», особенно, понятное дело, зарубежные, как оказалось, работой управления общественных связей «критически недовольны»; и так далее в подобном предельно неконкретном ключе; излишне говорить, что и реформаторские «предложения» сводились примерно к тому, чтобы «все изменить и осовременить»; и конечно же, все это - под священные мантры об увеличении неизвестных величин: «эффективности», «прозрачности», «транспарентности» и т.п.); беда, однако, была в том, что такое желание у президента Топливной давно имелось. Переходящее в бешенство раздражение своей мнимой невластностью над судьбой Щеглова жестоко терзало Ковыляева с момента памятной выволочки в кремлевском кабинете. Этот вечный дискомфорт унизительной ничтожности уже немало времени преодолевал Анатолий Петрович сладостным удовольствием досаждающих пиарщику мелких уколов; и чем дальше, тем более чувствительными должны были становиться эти уколы, чтобы президенту Топливной по-прежнему удавалось класть на обе лопатки свою уязвленность. Поэтому не только усталым безразличием объяснялось и длительное нежелание Щеглова растрачиваться на бессмысленные дискуссии с новыми «коллегами». Отдельно от Ковыляева Антон их просто не воспринимал; стало быть, и не замечал, пытаясь и дальше взывать к благоразумию Анатолия Петровича. Недостаток здоровой самоуверенности не позволял Щеглову осознать анекдотичную уникальность своего положения; с другой стороны, осознав ее, он, скорее всего, вовсе бы плюнул на все. А так, не веря всерьез в свою неприкасаемость, он силился, но не мог понять: почему, по какой причине травит его Ковыляев? зачем напускает на него эти орды мерзавцев? почему просто не избавится? почему не потребует уйти? Примитивный садизм, презренно мелочный, совсем не достойный человека, распоряжающегося многими тысячами судеб – такое никак не укладывалось в голове. Почему – именно он, не самый крупный, не самый заметный, не самый влиятельный, почему?

Достучаться до Ковыляева Антон пытался до тех пор, пока попытки сделать это не стали слишком явно отдавать беспомощностью. И тогда, осознав ситуацию как полностью бесперспективную, Щеглов неизбежно, начал задумываться о том, как и при каких обстоятельствах у его апелляций может появиться иной адресат.

***

Его, этого адресата, в отличие от Ковыляева, не могло не притормаживать слегка в провинциальном преклонении перед носителями высших ценностей нечто, со всей очевидностью вытекающее из общеизвестных (хотя и секретных, конечно) фактов его биографии. Несмотря на вполне очевидный личный интерес, просто не могло быть так, чтобы все эти шашни с иностранными банками не казались ему подозрительными и не сеяли бы в нем уже сами по себе глубинных сомнений. Поскольку причин этих сомнений он почти наверняка не понимал и сам, для достижения искомого эффекта нужно было лишь правильно раздразнить их, а для этого – грамотно оросить, а затем удобрить уже брошенное на эту почву зерно возникшего однажды взаимного недоверия между председателем совета директоров и президентом Топливной компании.

Короче говоря, для того, чтобы отбить атаку Кузового, Щеглову требовалось воссоздать правильную основу для органичного приложения охранительных рефлексов Ивана Сергеевича Плетнева.

Несмотря на наличие небольшой общей тайны, Щеглов никогда не питал иллюзий относительно возможности повторения опыта прямого доступа к Плетневу; вернее – он этого даже боялся, поскольку был почти уверен: теплых воспоминаний о том визите у председателя совета директоров не осталось. Наоборот, почти наверняка это были не самые приятные дни, часы и минуты в жизни Ивана Сергеевича; какой же уважаемый человек любит, когда ему диктуют условия какие-то там нижестоящие? Его ведь, получается, не уважают…

И все же восстановление в памяти подробностей тех событий помогло Антону нащупать правильный путь в плетневские пределы: пусть и бессмысленное, пусть даже традиционно анекдотическое участие Рахманова в той истории было бесценно уже тем, что именно оно указывало на наличие альтернативного канала трансляции некоторых сведений. Причем, это был очень и очень удачный канал, удачный – в силу сразу нескольких составляющих. Информация, поступающая по нему, явно взывала к доверию ввиду корпоративной солидарности. По этой же причине, эта информация просто обязана была отличаться от официальной трактовки событий, причем отличаться как раз «некоторыми сведениями», как раз наличием содержания, усиливающего подозрения, - ведь предоставлялась она не кем-нибудь, а человеком, чьим профессиональным призванием было отслеживание и нейтрализация всего подозрительного. Поскольку Щеглову требовалось транслировать именно отличную от официальной информацию и именно информацию подозрительную – сделать это через куратора от родственного Плетневу ведомства, что называется, сам Бог велел.

Кроме того, крайне подходящей во всех отношениях была и личность самого Рахманова – человека, который никогда не отказывался продемонстрировать побольше работы, сделав ее поменьше. Или не сделав совсем. Здесь был – именно тот случай: настаивать на авторстве резона Антону не было.

Немаловажную роль сыграл и тот факт, что Кузовой, по своей самонадеянности, то ли не уяснил правильным образом места Рахманова в компании, то ли не посчитал это место заслуживающим должного респекта. Олег Алексеевич, возможно, даже не без оснований, полагал, что Рахманов совершенно зазря поедает свой хлеб, и не особенно скрывал это. Не раз и не два, и публично, и приватно, потребность в Рахманове он подвергал сомнению. Собственно, Олег Алексеевич полагал так практически обо всех, кроме себя самого; на свою беду он не умел различить, кому не в его силах воспретить полагать о себе прямо противоположное.

Наладить более тесный контакт с Рахмановым – здесь сложностей не имелось. Контакт, собственно, уже наличествовал и вкрадываться в доверие не было нужды: испытывая постоянный дефицит систематизированной и, главное, внятно изложенной информации о происходящем вокруг, Нуруддин Фахруддинович всегда был открыт для общения; это общение ему до поры до времени приносило явно больше пользы, чем Антону. Нелишне заметить, что Рахманов, ко всему прочему, неколебимо сохранял верность идее о своем с пиарщиком братстве по оружию – это позволяло ему втайне гордиться своей проницательностью.

В общем, именно через этот «канал» Щеглов и переправил Плетневу несколько обстоятельных, со всей возможной старательностью отточенных в литературном плане произведений. В них идиотизм Кузового был тщательным образом препарирован и преподнесен как хорошо спланированное вредительство, своей целью имеющее никак не меньше, чем сотрясение самих основ существующего миропорядка. Исходя из теоретических и эмпирических представлений о специфике мышления реципиента, педалируя всячески его болезненную подозрительность и потребность в нуждающемся в защите объединительном объекте, Щеглов в своих сочинениях, и в строках, и между строк, искусно возвел в ранг такого сакрального объекта корпорацию, тем самым вписывая ситуацию в простейшую схему «свой-чужой» и предлагая в качестве вывода доходчивое и очевидное объяснение действиям своих противников: не глупость, не тщеславие, не корысть, а злонамеренное нанесение ущерба опекаемому объекту, причем тоже не из спортивного интереса, а в угоду интересам конкурентов, которыми, согласно элементарной логике, являлись подобные, но враждебные объекты – и в первую очередь, конечно же, Газовая компания.

Нельзя сказать, что Щеглов всерьез рассчитывал на результативность своих действий. Просто то, что он делал, казалось ему единственно возможным: ведь корпорация и впрямь нуждалась в защите… Он сам защищал свой объект и ничего не ждал; скорее неожиданностью для него стало то, что его эпистолярные труды, в итоге, не только добрались до адресата, но и произвели искомый эффект, разбудив ощущение угрожающей его вотчине опасности в душе Ивана Сергеевича Плетнева.

***

А иначе – чем можно было объяснить скоропостижное изгнание из корпоративных пределов и самого Кузового, и его «родного брата»? Чем объяснить то, что Ковыляев сам сообщил Щеглову о увольнении своих шакалов? Сообщил так, будто… докладывал, да еще и тоном неприятно-показного пренебрежения к тем, с чьими безумствами еще вчера носился…

Это было… странно, даже как-то нелепо; но всего непонятнее были Антону его собственные эмоции по поводу внезапного завершения головокружительной карьеры Кузового – человека, ему не слишком приятного, к тому же открыто проявившего враждебность. Некоторое облегчение, да, но ни радости, ни злорадства – тех чувств, которые ему, наверное, даже хотелось бы испытать, - ничего этого не было. Враг был повержен, но Щеглов не чувствовал себя победителем; еще удивительнее: с уходом Кузового Топливная компания словно бы окончательно опустела для Антона. Отдельный кабинет, офисные коридоры, дорогой костюм, галстук, швейцарские часы нестыдной марки, указания начальства, указания подчиненным, подписи, визы, все эти и прочие, освященные корпоративной принадлежностью, детали его повседневности – окончательно превратились для него лишь в приводные ремни печатного станка, того, что выбивал цифры неизменно увеличивающегося остатка денежных средств в металлическом ящике под его рабочим столом. Все это – более не имело ничего общего с ним самим. Это было его оболочкой, и она медленно гибла – от полученных в его последней аппаратной битве ран, от смертельного яда.

***

За полгода до дня D, дня, когда депозитарные расписки с тикером TOPL должны были появиться в листинге Нью-Йоркской фондовой биржи, свой кабинет в корпоративном офисе Топливной компании обрел американский гражданин Брайан Фостер. Точнее его кабинетом стал бывший кабинет Кузового. Да и вообще – появление Фостера в Топливной сталосамым что ни на есть зримым торжеством объективного фактора над субъективным: так же, как и Кузовой, до своего восшествия в вице-президентский кабинет щеголял американец лишь довольно неприметной должностью в крупном инвестбанке, точно также принимал в этом качестве активное участие в охмурении Ковыляева, ну а теперь и вся сфера ответственности Кузового благополучно перекочевала в руки американца.

И точно так же, по логике вещей, не сулило Антону его появление в компании ничего хорошего. Десятки и сотни роботизированных, предельно лощеных мальчиков и девочек Кузового – тоже достались в наследство Фостеру; остался при своем и Кнут Педерсен (его, как представителя высшей расы, тронуть, конечно, не посмели). Казалось, вместо отрубленной головы просто отрастает другая; по счастью, господство суммы людских произволов, вопреки классику, не оказалось в данном случае абсолютным.

1.IPO – Initial Public Offering (англ.) – первичное публичное размещение (акций).
2.Синдицированный кредит – кредит, выделяемый синдикатом (объединением) банков.