Савал 5-6гл

 Еще с утра Наталья, Савинова жинка, носилась и упрекала упрямого мужа за содеянное. Подумаешь, привел в дом чужичку! Как застращала бедолагу бабьими пересудами в хуторе, мол, ходить еще будет брехня как отрава по хутору. Вспомнит еще он! «С тобою совсем сладу нет!» — буравила под нос Наталья. То она громко восклицала разные ругательства и каждый раз крестилась у целого иконостаса, что на двух полках под самым рушником хранились, то шипела как та гарпия. На злобные ругательства Натальи кузнец Савин уже и не обращал внимания. Просто опустил голову и насупился весь: он сидел на лавке, успевая смахивать со лба испарину и поправлять нависший чуб. Притулился у окошка и молча готовил леску для рыбалки, а с больной головы Иринка так и не выходит. Один только взгляд синих глаз... как те васильки, которые ему так полюбились еще при былой жизни, как ходил он с казаками в казачий лагерь в соседний хутор. Едва живая стонала от боли. Бедная, не могла пошевелиться. А ведь ему знакома эта боль. Мучение такое, что немочь поднять руку. Будто душу Богу отдаешь, и уже все равно, как оно будет дальше.
 Укутав Иринку в свой чекмень, схоронил ее в сене, оставил с тем мальчишкой в сарае. Принес молоко, сухаря и дверь закрыл. Так безопасней было бы, а сам весь в раздумьях. Как быть дальше? Тут аж сердце от переживаний закололо. Уж сорок годов от роду — ни разу так душа не маялась, как сейчас. Не было при упокоенной Гриньеи – с которой не суждено было сложиться, слегла с тифом бедная. Так не колотилось и при Наталье, с которой его поженил юртовый атаман. Женился, да женился. Свадьбу справили для себя. Никто не спрашивал: любишь ты али нет? Не девица же, чтобы о любви какой-то мечтать! А вот Наталья сразу загорелась. Как увидела, совсем чумной стала. Вздуриться бабе в голову — и завелась: мелила языком что попало, за что и попадало ей немало. Ревнивая была, пока Демья не появился. Хоть поутихла маленько. А теперь снова завелась, хоть не так как раньше. Сетует почем зря, а может, и не зря.
— ...Вся скотина чужого чует. Брыкается во все стороны. Глушка, бедная, не спит. Вон, слышишь, как орет? Оглашенная! А завтра пахать, а кобыла не спавши вовсе!
— Демку разбудила? — спокойным голосом спросил кузнец Наталью. — Надо идти, хоронить людей.
— А чего его будить? С утра небось над этими кружится? То принеси, то подай, а сами что? Работы по дому сколько, а мы подле них хлопотаем.
— Наталья, не сетуй зазря! Они у нас пока не окрепнут, а опосля и уйдут. Вот только куды? Дом, шо дали, совсем замшелый, и земля илистая. Болотом стала. Хаврюги жили там и почившая Хвыська Огузкина — все померзли года два назад. Изба уже давно пустеет, в землю совсем опустилась. Замшела.
Тут Савин и призадумался.
— Изба пустеет? — с горя заголосила Наталья. — А старшие деревни на шо? Евдокия? Эти-то власть в свои руки взяли, так и пусть мудруют, а нам пошто такие трудности? Не ученые, чтобы дела такие ворошить! Нам пахать давай и железо загибать, а не вот это.
— Да что ты заладила! — бросил Савин, выскочил из дому, бросил под ноги жинки лесы. — Одну лютую бабу боитесь! Слово поперек ни разу не ставили. Евдокия то, Евдокия это... Тьфу, ты бесовкая рожа! Век бы не видать вас! Николаевич свое, а ты свое... И все под одну гребенку – Евдокия! Я сам пойду к ней и разберусь! Будет мне еще какая-то баба указ?! Мне, казаку! Да вас я... Ух, рожи!
— Агась, знамо, как разберешься! Люди брехать не станут, — верещала Наталья в спину мужу.
— На кой мне твои люди! Одни ведьмы! Ни продыху, каждая языком ведьмачит!
Шагая тяжелым шагом, размахивая широкими плечами, Савин резко остановился, сжимая кулаки, едва сдерживал себя от гнева. Тут вслед за Савиным выбежала и Наталья. Располневшая за последние года, жинка кузнеца едва поспевала. Она выбежала из узкого проема сенцов, силясь пролезть толстым пузом; коротенькими округлыми ножками делала небольшие шажки, от чего ее грузное тело затряслось, — казалось, она вот-вот упадет и покатится. Что и произошло. Больно ударяясь коленками, она так жалобно прижалась опухлыми ручками, сальным лицом к ногам мужа, громко голосила:
— Ой, не ходи ты туда, не ходи, прошу! Бес попутал, клянусь! Притащил чужичку в дом! Теперь весь хутор смеется, поди. На слуху одна я, никто и ничего не говорит, а только про меня! Наталья то, Наталья это... Чего мне только остается делать, повеситься теперь?
— Наталья! Ты мне это прекрати! — еще пуще обозлился кузнец. — Что за ерунду несешь? Совсем уже? Помереть решила?
— Ой, не ходи, прошу! — голосила женщина, утирая раздувшееся красное лицо.
— Наталья, как соседи сбегутся! — одичал кузнец, хватая жинку огромными ручищами, поставил ее на ноги, резко потащил ее в сторону, подальше от сарая. — Ты мне брось это! — заревел он. — Не позорь меня, Наталья!
Грозился Савин, грубо толкая жену в захудаленький, просаженый овин, где хранились снопы; хотел было закрыть ее там, пока та не угомонилась, — как вдруг в углу показалось нечто длинноволосое, с яркими бликами, будто мокрая, по самые пятки серокожая сущность, похожая на утопленницу; и не одна, а несколько, от чего в яме для розжига было полно воды.
Наталья как застыла на месте, так и не могла двигаться. И седеть уже седая, и молиться уж поздно. Вот только как нагнулись оба, присмотрелись в полную яму, — как вдруг сам Демьян показался на поверхности, как неживой, белый как мел, весь в полевых цветочках, и давай медленно уходить на черное дно.
— Демьяша! — утробным воем завопила Наталья Савина, повалилась на бок, потеряла сознание.
Не раздумывая, кузнец бросился в мутняк. Как мог, всей силою выбросил сына на поверхность, едва доставая пальцами ног дна; и сам что есть мочи вылез из ямы. Наглотавшись воды, Демьян плохо дышал. Совсем чуть-чуть. Кузнец не промедляя тут же спохватился откачивать сына: бил огромными ручищами по груди, зажал пальцами челюсть, открыл рот. Хватая воздух, как рыба над водой, Демьян наконец пришел в себя. Схватился за раздувшийся живот, перевернулся на бок, изрыгнул всю темную муть и подводные паростки.
— Треклятые утопленницы, не видать вам моего сына! Ой, не видать! — как свирепый медведь, на весь двор ревел Савин, грозя сильным кулаком в овин. Поглаживая мокрые красновато-рыжие завитки Демьяна, притянул сына к себе, крепко-крепко обнял его.
Натерпелся же страху кузнец Савин за все двадцать-то лет. Сколько приемыш жил в хуторе, столько всякого было. Оттого многие мелели что попало, крестясь, нарекая хутор бесноватым из-за Демьяна. Не крещеным рос Демьян. Не признал местный поп Ефим и открестился от кузнецовской семьи. Отказались и другие попы с других хуторов. Побоялся люд верующий Демьяна, сторонились; а так как в хуторе одни бабы да дети и старики, донскому казаку Савину никто ничего не предъявлял. Поговорили себе старые клуни и разошлись. Правда, Наталья сильно переживала. Не ходила никуда, чтобы зря людям в глаза не смотреть, так и привыкла жить. А вот сам Демьяша натерпелся уж. То Полуденницей напугают местные, а тот гаразд смелость свою испытывать.  Уйдет за хутор — и ищи ребенка два дня, пока в лесу не найдут. А тот на бережку реки покажется, чистой да сыт.
Всяко-разное было, вот только хорошего от людей хутора не жди. Время было такое.
А вот лошади парня слушались. Как приведет на водопой кобылу Грушуню, сядет рядом на колоду, как начнет рассказывать скотине о наболевшем, а та ему головой кивает, мол, все понимает. А как у поверхности берега Демьян покажется, ноги поплескать в воде, — так и русалки-утопленницы вокруг вьются: не показываются и не трогают. Песни про хозяина реки пели. Волосами его кудрявыми любовались.
 6.
 В полудню Наталья едва могла прийти в себя. Надрывно, как буря, хлопотала по хозяйству, извелась вся, бедная. Длинный пучок волос выбился из тугого узла, показался из-под платка, прилип к мокрому от слез лицу, и все поглядывала на тот сарай. Не страх сейчас гнал ее к сараю, а жгучее, почти незнакомое чувство – ревность, замешанная на злости и страшном любопытстве. Она медленно, стараясь не скрипеть, отодвинула доску. Щель. Темнота. И... тяжелый запах свежего сена и чего-то чужого, не хуторского. За тонкой стеной сарая было тихо. Слишком тихо. Наталья, прижав ухо к теплому дереву, пыталась уловить хоть шорох, вздох – признаки жизни той, другой. Но ничего. Только собственное сердце глухо стучало в висках. Бедняга, едва могла унять трясущие руки. Ох, лютовала Наталья! И душа не на месте, и думы все не там, где надо. День насмарку — все было не то, ничего не получалось. Каша подгорела, тесто на хлеб не поднялось, прабабкин горшочек со сметаной разбила. «День ото дня не легчает! Здоровье не то, а тут еще это...» — сетовала жена кузнеца, вспоминая утрешнее.
После того обморока Наталья быстро пришла в себя. Едва поднялась, приговаривая, мол, разлеглась тут, а работа то стоит. Не впервой вокруг двора кузнеца и хутора показывалась нечисть. А как часовинки не стало, совсем разошлась оглашенная. Лютует лютая, как будто что ищет по земле. Заглядывает в каждый дом, а теперь и в обвалившийся овин занеслась, откуда уже снесли последние снопы, а пшеницу. Не дай Бог, снопа потянет сырость! Покосившаяся полуразваленка со стороны казалась черной замшелой землянкой, где семья Савиных подвешивала связки колосьев, а жарким летом проветривается под засушливым солнцем без крыши.
Так в прошлом году кто-то видел бесовку — черную тень в холодный осенний день. После того в хутор пришли огромные, размером с кулак, пауки — мизгири. Покусали людей с недельку, а после и след простыл. А на прошлой неделе скосили всем хутором траву на поле, а на следующий день трава снова проросла — поди по колено. Собака в той траве затерялась, а как снова скосили — одни кости от собаки и остались. Следы от анчутки.
«Но что же делал в овине Демьяша?» — не унималась Наталья. Заготовила полный мешок подсолнечных семян, кое-как затолкнула в здоровую ступу, взялась за пест и ударила со всей силы по семечке. А снизу, из маленького окошечка, по тоненькой тростиночке побежали первые желтые, прозрачные капли, совсем как янтарные бусинки, одни за одним скатывались, заполняя целую  чашу. Перебивая ступу, женщина все думала и думала о сыне; материнское сердце колотилось, как вдруг...
— Не чай здравствуешь, Наталья, — раздался знакомый властный голос со спины, от чего хозяйка дома от неожиданности аж подпрыгнула, прикрикнула.
 — Ой, Евдокия, ты ли это? Здравствую, коль не со зла спрашиваешь.
— А я смотрю, по двору аки наймичка бегаешь? Чего не сидится на месте? Как всегда в работе по дому. Животинка какая имеется, а не так как у других — все вынесли. Кобыла есть, корова последняя. Как кормится кормилица наша? Жвачка? Ну, чаго молчишь, рассказуй, может что еще в доме новехонького?  Переселенцы эти, например, ну не молчи, а?
 — Ай, совсем напугала! Думала, это бес опять подкрался, — совсем продыху от них нет.
— Полно тебе, нам еще вспоминать! Может, стряслось чего? Переселенцы?
— Да нет, ничего такого.
    Закрутилась Наталья, прикрыв платком раскрасневшееся лицо.
— Ну, чаго плакала? Я же вижу! — Евдокия заметила поникший вид соседки. Не подавая виду, что была предельно довольна и все пересказанные события от Николаевича более похожи на правду, местная матрона тяжело отбивала    глиняный пол обадками, по примятой полыни, твердым голосом добавила: — И долго я буду ждать? Веди скорее меня к этим! Шо же это за "рабочие руки" такие? Эдакая доля выпала нам, савальцам. Шо ни год — все пусто. А эти двое, они шо, последние выжившие? Как он мог привести их сюда? Чужая баба во дворе! Что же люди скажуть?
— А это про них? — нехотя закрутилась Наталья и, как подумала, что муж будет серчать на нее, решила не пускать Евдокию в сарай. Не любил он местную «комендантшу» на дух не переносил. — А так, мой закрыл их! На ключ, а яво нет. Хоронить пошли других... «рабочие руки». Приходи, как дома будут, а там и порешите.
— Ш-шо?.. Шо я должна решать? Для того у нас есть... Николаевич! То он письмо отправлял. Федька! Ох, и мудреная голова!
Заверещала женщина, шурша новехонькой юбкой и рубашкой на пуговицах из тонкого ситца; а новый желтый платок красиво покрывал черные волосы гостьи.
— А я шо могу сделать? Что муж накажет, так и будет! — буркнула Наталья, приглядевшись к новому наряду Евдокии, тут же смекнула: «Даже платок новый накинула, расшитый. А ты куды это нарядилась? Раз ко мне пришла, значит, перед мужем кружить вздумала?! Вековуха!»
— Ай да, Наталья, много красы: одни скулы да усы! — забегали серые глазенки Евдокии. — Ишь, какая вспыльчивая! Прям как твоя покойная тетка, земля ей будет пухом! Та допрыгалась, таки слегла, а ты...Эх, Наталья! Не твое то дело!
 Затянула она.
— А коль так, то к чему то? Говори, почем пришла, а коль нечего говорить, тогда иди с Богом дальше.
— Ой, да не глупи! Чай, тут хозяйка ты, а потом вот та... которую притащили в твой дом.
— Одному Богу угодно, буду ли я хозяйкой своего дома, — рассердилась Наталья, вытирая руки об белую тряпицу, закинула её на плечо, поправила белый передник, уперлась руками в боки, грозно встала.
— Не с того начала, — предупредила Евдокия, заприметив непримиримый настрой соседки.
— Не мне решать! Пущай муж решает. Я за него замуж вышла, оттого и Савиной зовусь. Значит, как скажет муж, так и будет, — озлобилась Наталья, всем важным видом шагая на Евдокию, выталкивая неродовитую соседушку на выход.
— Еще скажи, что муж запер их? Не оттого, что ты, Наталья, боишься? Гляди, уведет у тебя мужа эта столичка.
— Да не зарекайся, Евдокия! У всякого вашего жита по лопате! Сама гляди, принарядилась.
— Хоть овин горит, а молотильщиков кормит! Вон у вас и дом полон, и в сарае скотина стоит!  Живешь как у Бога за пазухой. Какой-никакой, а муж есть, а ты шо? На людях не показываешься, сама осутулилась, располнела вся. Уж в кофту не лезешь! Вон щеки как горят, лицо багровое. Весь день у печи, да у печи! А муж-то твой в город ездил аж три раза! Денег заработал много, а ты целую корзину яиц раздала. Денег поди немерено. Вот куды вы их потратили?
Давила тоном Евдокия, расхаживая по двору, заглядывая в углы.
— Ступай, Евдокия! А как окрепнут — съедут они, — Наталья как могла подгоняла Евдокию к калитке.
— Мозговина с орех, а ума с короб у тебя, Наталья!
Бросила Евдокия и быстренько выскочила из двора.
Выпроводив соседку, жена кузнеца вернулась к своим делам. Она еще долго отбивала масло, пока совсем не устала — то ли рука, то ли она сама. Наревевшись вдоволь, она все же уловила осадок слов соседушки, решилась на редкое: набросила те самые бусы из вишневого стекляруса, в которых двадцать два года назад выходила замуж -- застыла.
    Тишина... После Евдокии тишина была тяжелее ее слов. Наталья стояла посреди избы, пальцы нервно перебирали холодные стеклянные бусины на шее. Каждое прикосновение – как память: шум той давней свадьбы, веселые лица гостей, сдержанная улыбка молодого Савина... а теперь – эта чужичка в сарае, Евдокиины намеки, разбитый горшок. "Как у Бога за пазухой?" – едко отозвалось в памяти. Глаза снова налились влагой, но она сильно сжала губы. Нет. Сегодня плакать больше не будет. Она медленно подошла к окну, всматриваясь в пустую улицу. Где-то далеко кричал петух. Солнце клонилось к закату, отбрасывая длинные, тревожные тени. Когда же они вернутся? Сердце сжалось от предчувствия – тишина перед грозой всегда была зловещей. А будет ли гроза?