Дырявенький. 18 плюс

Выдержка из протокола
судебно-психиатрической экспертизы
заключенного Константина Лунева,

проводимой в Федеральном государственном бюджетном учреждении
«Национальный медицинский исследовательский центр психиатрии и наркологии имени В.П. Сербского» Министерства здравоохранения Российской Федерации.

Врач-психиатр, к.м.н.,  Климович Е.Д.


"Просто рассказывать, да? О чем, о детстве, о жизни? Вообще обо всем? А закурить можно? Угостите?

Ну что, родителей своих я помню хорошо. Батю моего стукнуло на войне, в Афгане, когда мне семь было, а Машке девять. Машка - это сеструха моя, она старше, но умом была того. Ее и из школы забрали в третьем классе, так дома и росла, мультики любила и во дворе гуляла, нет, ее не обижали никто, она добрая была. Батька был офицером, звания не помню уже, вроде капитан. Он строгий был, но хороший. У него мотоцикл был и гараж в углу двора, железный. Мотоцикл с коляской, мы с ним вдвоем помню на рыбалку ездили вверх по реке (ниже там заводы были, никто рыбу не ловил, даже для котов, поганая вода была). Батя вообще рыбалку уважал, и не пил особо, как мужики другие, по праздникам только, но не буянил, даже мамке посуду помогал мыть в праздники, и всегда на штаны себе воду плескал. И, когда выпивал еще помню, садился на табуретку деревянную у форточки, курил и говорил так себе в отражении зимой в темном окне: «Даа, капитан, никогда ты не будешь майором!». А в 87-м его в цинке привезли. Мамка рыдала, конечно, и я плакал, и Манька даже, хотя не понимала, чего мы над коробкой плачем. Мы любили его.

К мамке друг отца с Афгана тоже ходить стал, после того, как батьку похоронили, дядя Миша. Он чуть двинутый с Афгана пришел, их тогда таких много было. Он все у нас на кухне водку пил, когда приходил, а потом у него что-то в голове щелкало словно и он начинал вот так гудеть - «Уууу….уууу», и потом плакал и приговаривал - «Сашенька, Алешенька! Сашенька, Алешенька!» Сашенька - это батю Саней звали, Александром, а Алешенька это их какой-то друг с войны был тоже, его вместе с батей убило. Мамка потом, помню, сказала мне и Маньке - «Дядь Миша теперь с нами жить будет, вместо отца вам». Маньке все равно было, а мне так даже лучше, он за меня раз заступился, когда старшие пацаны с другой школы поймали вечером и руки стали закручивать, мучить, я закричал, прохожих мало было и они не полезли, а он мимо с магазина шел. Он тогда ремень снял с пряжкой тяжелой и как гирькой их разогнал. Пацаны отчаянные были, его набуцкать хотели, но он одного достал по ногам, а второго по голове слегка. Пацаны его «Контуженый» прозвали, и нам потом гараж в отместку с мотоциклом батиным спалили, подрыли снизу землю, он на земле же стоял, тряпок напихали и бензина плеснули. Следователь с участковым приходили, но сказали, что наверно канистра сама взорвалась внутри, ему это . Хороший мотоцикл был, жалко, «Ява» красная.

Пенсию нам с Манькой за батю платили, мать на заводе работала, но им зарплату начали задерживать, денег не хватать стало, дядя Миша не устроился никуда, его пенсии да нашей не хватать стало. Он тогда предложили матери, говорит, давай ко мне в деревню уедем, земля прокормит, хоть картошку будем сажать, у него там домик был небольшой, от родителей, и сестра жила там. А Галька (это сестра его) переедет в город, с Костыликом (меня так во дворе прозвали - Костыль,  потому что Костя и потому что прихрамывал, ногу повредил, когда с крыши сараев свалился, мы там  штаб партизан устраивали, когда играли в войнушку, я и упал как-то) будет жить, чтобы он хоть восемь классов кончил и в ПТУ пошел. И Маньке, говорит, на свежем воздухе лучше будет, а от города недалеко, два часа на автобусе. Они уехали, картошку там сажали, огород развели, даже свинью потом держали и куриц. Нам помогали, продукты привозили, в 92-м с продуктами плохо было совсем, полки пустые, даже хлеб не всегда был, одна капуста морская в банках. Теть Галя на рынке реализатором работать пошла, в шесть утра уходила, вечером приходила веселенькая, они пили там зимой, чтобы не мерзнуть в палатках, а летом просто, для куражу.

В школу я ходил, но там неинтересно было, я в шестом классе отставать начал и догнать уже не мог, а учителя на нас, троечников и двоечников, больше ругались, хотя не все. По литературе хорошая учительница была у нас, я у нее даже четверки получал за сочинения (за содержание, за грамотность два было).

В общем, я с шестого класса, как мать с Манькой и дядь Мишей в деревню уехали, больше с ребятами в «тупичке» сидел, это такой закуток был между гаражами, сараями и школой. Мы там курили, разговаривали обо всем, шухерили. Шухерили как? По-разному, дымовухи из линеек делали, в бумагу заворачивали и поджигали, в подъезды их бросали. Стекла били, карбид взрывали. Один раз военрук напился, мы у него ключи стащили и в школьный тир залезли, патроны стащили от «мелкашек», нас там стрелять учили на матах из положения лежа. В магазинах по мелочи воровали, тогда магазины самообслуживания были, еще до дефицита, мы то лимонад таскали, то печенье. Есть все время хотелось, все время на улице были, и особенно сладкого не хватало. А так, что-то стащим поесть, или бутылки насобираем и сдадим, костер разожжем и хлеб на ветках на нем жарим. Мы часто костры жгли, хорошо было вокруг сидеть, спокойно как-то.

Иногда к нам девчонки приходили, но они со старшими ребятами хороводились, я помню старшие их лапали, особенно одну, Таньку, у нее грудь почти как у взрослой была, она дышала тяжело, когда ее лапали и глаза закатывала, хорошо помню.
А потом ребята ее в сарай уводили, там матрас был старый.

Я в тринадцать лет напился первый раз, и тогда же женщину узнал. Мы с Рубахой, другом моим, попросили дядечку в магазине купить нам бутылку водки лимонной, выпили ее вдвоем, он постарше был на два года, но  мне взрослым хотелось быть, я помню, больше выпил, а потом он достал растрепанный журнал и порнуху мне показал. Там женщины лежали с раздвинутыми ногами в разных позах, я пьяный был и меня это возбудило все. Домой поздно пришел, а там тетя Галя спала, тоже пьяненькая, в одежде. Я ее часто раздевал до трусов и лифчика, когда она выпьет, чтобы уложить, но никогда на нее, как на женщину, не смотрел, а тут трусы снял, залез ей рукой туда, стал пальцами там трогать, там все мокрое было и как у тех женщин волосатое. Я на кухню пошел, кровь в висках стучала, нашел вина еще, а голова и так гудела после водки, в общем я полстакана выпил и сделал с ней это первый раз. Я не помнил ничего, все как в тумане было, а утром у меня лихорадка какая-то приключилась, я неделю болел, температура высокая и почти без сознания был. Она ухаживала за мной, таблетки давала и с рынка раньше приходила. Я ей не сказал ничего, а она мне не сказала, я не знаю, знала ли она, что я с ней ночью сделал или нет, я, когда поправился, больше не повторял, почему-то страшно было от всего этого, не знаю, почему. Я никому не рассказывал об этом, если бы не то, что в камере произошло потом, и не рассказал бы. Стыдно очень.

Потом к нам во двор парень новый переехал, ему лет семнадцать было, или восемнадцать. Он высокий был, сильный, как молодой гордый лось, а его прозвище было Малыш. Он не то, что мы, воспитанный был. В общем он нас организовал и что-то вроде шайки собрал, называл себя и нас благородными разбойниками. Мы с ним на разные дела начали ходить, небольшие грабежи пошли, все больше по магазинам. Он веселый был, но умный, знал, как кого на шухер поставить, и смелый, главное, за пацанами не прятался. Каждый раз план составлял, кому что делать, да по десять раз заставлял повторить, что к чему. Мы с ним не попались ни разу. Он подвал нашел нам на зиму, мы там вечером собирались, курили сигареты, иногда шмаль кто-нибудь приносил, портвейн пили. Малыш учил друг за друга стоять, рассказывал всегда интересно. Год пожил и уехал куда-то, он к бабке приезжал, а бабка умерла через год, он и уехал обратно, больше не видел его. Пацаны все на него похожими быть хотели, даже грустили, что уехал. А деньги я тогда на выпивку тратил, на кино, ну и еду покупал для себя и тети Гали, помогать старался.

Взяли меня первый раз по 117 статье, это изнасилование. Там так было, мы выпили все в подвале, это уже когда Малыш уехал, а в подвал мы ходили по-прежнему, он как в детстве наш штаб был. Мне пятнадцать тогда уже было, мать хворала в деревне, дядя Миша редко приезжал, раз-два в год, ненадолго, сала привозил осенью и картошку. Да и как-то уже чужими мы стали, он все больше хмурый становился, подозрительный какой-то и усталый, но он тоже ведь и раненый и контуженый был, и глаз один у него почти ослеп. Мы сидели в подвале тогда, и кто-то девчонку привел, Светкой звали. Она пьяная была, ей пятнадцать было, ее подпоили специально. Я сидел у батареи, грелся, все в тумане было от табака, мы его «синий кумар» называли, песня такая была, про синий туман, а мы переделали на свой лад. Ей тогда еще налили, а потом по очереди стали с ней. Нас восемь было, она визжать начала, сопротивляться. С ней то ли двое, то ли трое успели побывать, а соседи услышали и ментов вызвали. Мы хоть и сидели там часто, в подвале, но тихо себя вели, даже если шмаль курили, тихонько смеялись только. Подвал хороший был, теплый, мы им дорожили, поэтому жильцов не злить старались, а за курение они нам ничего сделать не могли. В общем приехали ППС, нам забрали в райотдел всех, и тех, кто со Светой успел, и кто нет.

В райотдел нас до этого раза три забирали, по подозрениям на допросы за грабежи, когда мы на районе у себя что-то делали, но ничего не повесили ни разу. Пару оплеух давали, прутом там стальным из решетки оконной по спине, Диману «слоника» делали (когда противогаз на голову надевают и ладонью затыкают шланг, чтобы воздуха не было), бывало что наручники сзади застегивали и гирю на них вешали, а ты на стуле сидишь. Но никогда никого не «кололи», поэтому мы не прямо вот так сильно боялись. Малыш учил прямо в глаза глядя врать, и всегда иметь легенду. А с поличными, я говорил, нас не брали никогда. В этот же раз мы попали по полной.

Нас, когда из «бобиков» вывели, развели по кабинетам, а не в общую камеру. Опера все знакомые были, те, кто раньше нас допрашивал, да и с одного района, там все всех знают. Я, когда глаза «своего» опера увидел, протрезвел и по-настоящему испугался. Вечер был, в райотдел посторонних не было, так нас по одному в коридор выводили и избивали, я сознание несколько раз терял. Менты же раньше не такие звери были, а тут они словно первый раз кровь почувствовали. У нас один был боксер, кандидат в мастера спорта, здоровый такой. Его так вшестером избили, руку сломали и почку отбили. Мы почти сразу все подписали, очень было жутко, но они и после подписи полночи били нас, коридор был в крови весь, ручьями текла. С операми два внештатник были, десятиклассники, одного вырвало сильно, все в блевотине, соплях, зубы выбитые, моча, мы обоссались все там по несколько раз, в этом коридоре.

Мне всего пять дали, по возрасту, другим больше. В камере меня оприходовали, раньше со сто семнадцатой не шутили, особенно на малолетке, в общем, стал «дырявым», спал у параши, порядочным арестантом не побывал. Вышел, тетя Галю в психушке, ее кто-то туда поместил, посуетился, квартиру нашу приватизировал. Сунулся к своим - мать померла, дядь Миша пьет, Манька совсем из разума вышла, за ними соседка по деревне смотрела, дом дядь Миша продал, стал пить, живут в бане бывшей.;; Вернулся тогда в город, помогал на вещевом рынке вещи барыга возить и палатки выставлять, пробовал выгрести как-то, торговать по мелочи, пять лет почти на свободе, но попался на наркоте, взяли со шмалью, а оформили как сбыт, заехал опять на зону.
С моей биографией опять к параше, уже на одиннадцать лет. Видно, тюрьма мой дом, смирился.

Человек ведь ко всему привыкает. Знаете, вот вы если доктор, например, поедете в чистом костюме в жару на поезде в плацкарте с вахтовиками, ваши нервы и воспитание и запах сортира  покоробит, и вонь от носков и тел немытых, и всякая лапша в стаканчиках круто заваренная, и перегарчик. Это сначала, а если ехать так суток пять, и выйти некуда, то перестанете косоротиться и обустраиваться начнете. Так и на зоне, сначала дико, а потом живешь, привыкаешь, даже к такому положению, как у меня. Как один говорил - «Аля-улю, гони гусей». Мной, когда пользовались, я теть Галю все вспоминал, и Свету. Думал иногда, может не так все и несправедливо. Да и думать о таких вещах вредно, голова распухнет, мозг разжижится и из ушей вытечет. Так и жил, дни тянутся, года летят, как зубы. Мне три боковых менты выбили тогда, как первый раз взяли, потом, когда переходом был, передние костяшкой от домино выбили, ну вы знаете, зачем. На воле вставил, а как сел, так снова передние выбили, береглись, мало ли, чтобы чего не вышло. В общем, было разное, даже иногда и хорошее, а потом меня в камеру к Папе-Вове Эльбрусу тусанули, там все и вышло, я расскажу.

Вову Эльбрусом прозвали, потому что рост почти два метра, здоровый, как гора, голова бритая, и две макушки, как на Эльбрусе, нам учитель географии еще в школе картинку показывал. А Папой он сам себя любил называть. К нему в хату отправляли тех, кого сломать и опустить надо, он до этого дела был большой охотник. Он, наверное, по вашей части был, ненормальный, дурной совсем. Краев не знал вообще, если кого ему опускать определяли, так даже отбивать приходилось, он сначала по голове кулаком несколько раз бил, а потом полотенцами привязывал руки, как на кресте, ну и насиловал сзади. У него и орган детородный соответствующий был, я по себе знаю, меня и еще одного дырявого почему к нему в камеру кинули - ему часто надо было, а опускать, конечно, не каждый день приходилось кого-то, вот он нами и удовлетворялся, без изнасилований, правда, но с ним не поспорить. Питание еще хорошее у него от кума было, за помощь в воспитании сложных арестантов, так сказать. Тяжелое время, лютовал он уж очень, никогда не знаешь, что на уме. Бывало, и изобьет; не слишком, для удовольствия своего, а все же больно. Особенно политических он любил, это последнее время их стало все больше. Много он так арестантов в петухи перевел, а потом вот что произошло.

Был в этот день у Вовы Эльбруса как раз день рождения, и был он мрачнее тучи. Что там с кумом вышло - не знаю, только кум за что-то на него закусился, и вместо душевного угощения Вове дулю с маком. Соорудил он торт из масла, сахара и печенья, чифирька заварил, а на нас зверем посматривает, недобро так, но пока молчит. И тут тормоза открываются и вталкивают арестанта нового. Конвойные так со смехом говорят Вове - «Мы тебе невесту новую в подарок подготовили, да зад ему дубинкой уже разработали, чтобы тебе, дескать, полегче было». Бросают его на пол, штаны на нем сзади в крови, видно правда разорвали задний проход, я говорил уже, сейчас совсем не то, что раньше, сейчас зверство как к бабушке на именины сходить стало. Вова оживился, руки потирает, с нар легко так соскочил, что кузнечик, арестанта поднял, потряс, а тот вроде как в сознании, но сильно избитый и не в себе совсем.
Вова его так неспешно сначала за одну руку привязывает, потом за вторую, штаны сдернул, свои приспускает, на ладонь плюет и инструмент свой смачивает. Арестант повис, и только так тихо-тихо пробормотал, как прошептал - «Не надо…». А надо Эльбруса знать, как его это распалить может.
Тут и день рождения испорченый, и обморочная покорность, все в общем слилось воедино. Уж на что я и видел, и по себе знаю, что Эльбрус творит, а такого еще не видел, он вроде как помешанный сделался от возбуждения и какой-то нечеловеческой злобы. Невмоготу мне стало, забился я, глаза закрыл, сколько продолжалось, не знаю, слышу только, как тело отвязанное упало. Лежит и не дышит. Уходил его, видимо, Вова Эльбрус до смерти, менты начали, а он закончил.

Стоит он, рожа красная, довольная, штаны завязывает.
А потом что-то такое произошло, я не понял сперва. Эльбрус стоит, тело лежит у ног, вижу - а Вова смотрит куда-то, вроде в угол, но словно глаза внутрь повернуты, и в них такой ужас отражается, который и описать невозможно.

В детстве бывало снежную гору делали, так она к весне таять начинала, чернела и оседала под солнцем и ветром. Но это за месяц происходило, а тут, словно снежная гора, Эльбрус разом как-то вдруг весь почернел и осел, стал словно ростом в два раза меньше. Губы дрожат, лепечет, словно ребенок малый перепуганный, «нет, нет, нет!», и ладошкой эдак закрывается. И то в угол, то на пол, на тело взгляд переводит, то на тело, то в угол. Мы смотрим в тот угол - а там стоит давешний арестант, тело-то так на полу и лежит, а он, словно дух какой. И говорит этот дух Вове - «Не меня ты убил, а себя».
И такой от него свет вдруг по всей хате сделался, я и передать не могу. Вот словно в кинозале, если там темным-темно, и вдруг зажгли бы тысячу ламп сразу. Вова на колени рухнул, припадок с ним сделался, рыдает, целует тело, стонет, кричит такими криком, что я и не слыхал раньше - «Нет! Нееееет! Нееееееееееет!» Да так отчаянно, головой крутит, воет, и вой такой, все жутче, все сильнее.
Охранники дверь открыли, вбежали, застыли в свете этом. И словно мы все друг про друга все увидели, все жизни наши беспутные, все, кто в хате был - и арестанты, и охрана. И так все вдруг горько застонали и завыли о том свете, который каждого из нас словно пронзил, завыли о невозможности с этим светом слиться, стать его частью, такое отчаяние нас всех охватило, что повалились мы в этом едином вое вповалку на пол, но даже над всеми нашими голосами раздавалось Вовино душераздирающее захлебывающееся «Нееееееееееееееееееееет!!!!! Пожалуйста, нееееееееееееееееееееееееееееееееееееееееет!!!!!!!!!!!!!!!»

А потом что было не помню, потеряли мы сознание. Прибежал кум с охраной, начальник. Все вповалку, зеки и конвой, на полу мертвое тело и Эльбрус на нем воет.
Нас раскидали по камерам, допрашивали, били, конечно. Не знаю, что другие, отвечали, а я месяц, наверное, говорить не мог вообще, не понимал ничего, ровно как дурачок сделался. Слова не слышал, когда ко мне обращались, только какое-то «гу-гу-гу» доносилось издалека, как из бочки. Теперь вот к вам привезли.

Вот так все и было, больше не знаю, что рассказать.
Вы знаете что, если есть какие-нибудь таблетки у вас, пусть и просроченные, дайте сколько не жалко, любые сгодятся, в санчасти совсем ничего не дают, врач злой, не хуже охраны, а я их в себя спрячу и пронесу, а если при шмоне обнаружат, скажу, что нашел, вас не выдам, да туда обычно и не заглядывают, нами же и охрана брезгует.
А сигареты ничего, сигареты можно, не отнимают".