Сизифов труд. Глава 4

  (Перевод повести Стефана Жеромского “Syzyfowe prace”)

                Глава 4

    Только лишь три раза довелось пани Борович проводить своего единственного ребёнка из гостиницы на дневные уроки к учителю, так как уже на четвёртый день состоялся первый экзамен по русскому языку. В тот день гимназический коридор находился на осадном положении. Публика настолько толпилась в беспамятстве, подсматривая и подслушивая то, что творилось в экзаменационном зале, что администрация гимназии вынуждена была делегировать целых трёх ассистентов классных руководителей и пана Пазура для призыва родителей к порядку (в довольно грубой форме) и даже для насильного распихивания их локтями.

    Экзаменационная комиссия состояла из трёх членов: из инспектора гимназий, пана Маевского и одного из учителей. К слову, тот последний вряд ли мог отдаться делу с должным вниманием, так как был занят исключительно ковырянием в ухе очень тонкими берёзовыми палочками, отрезанными от метлы. Целый пук такого рода инструментов выглядывал из бокового кармана его фрака. Инспектор был мужчиной высокого роста, с головой, поросшей копной рыжеватых волос. Его большие синие глаза глядели так хмуро и враждебно, что не только учеников, но даже родителей обуяла тревожная дрожь. Гора бумаг, лежащая на столе перед инспектором, служила ему чем-то вроде списка приступающих к экзамену, и состояла из их прошений и остальных документов. Инспектор, по мере того как учитель Маевский экзаменовал очередного кандидата, внимательно читал бумаги и делал в них свои отметки. Прослушивание длилось кратко: мальчик читал два-три предложения, потом пересказывал, декламировал какой-нибудь российский стих, если знал наизусть, потом ему кидался вопрос из грамматики и предлагалось сделать разбор. Эти разбор и вопросы, неожиданно задаваемые хлопцам, и даже обычные разговорные фразы буквально вводили в ступор большинство маленьких полячков.

    То и дело какой-нибудь очередной «срезанный» выходил в коридор, где его встречали отчаянные, зачастую залитые слезами лица матерей и отцов. Давшие удовлетворительные ответы мальчишки по знаку инспектора возвращались на свои места. Когда были перебраны таким образом все кандидаты, их сотня с хвостиком сократилась до пятидесяти двух. Тогда пан Маевский рассадил оставшихся таким образом, чтобы между ними было довольно свободного места, и начал диктант. Когда собрали исписанные листки, начался другой экзамен, более конкретный и касающийся чистописания. На этот раз опрашивал сам инспектор, а пан Маевский вторил всему, что выделывал его начальник. Когда инспектор Сельдев хмурил свой низкий лоб или щурил глаза, пан Маевский принимал суровую мину; когда ехидно усмехался над нелепыми высказываниями малых «привислянцев», запутавшихся в паутине этимологии и синтаксиса – пан Маевский хихикал до упаду; когда инспектор бросал злобные взгляды на дверь и подавал знаки подглядывающим родителям, чтобы отошли от дверей и вели себя тихо – пан Маевский махал руками и судорожно гримасничал. Его стул стоял несколько позади стула инспектора, и эта позиция давала учителю вступительного класса возможность прекрасно наблюдать выражение лица гимназического магната. Однако случилось так, что инспектор в чисто российской манере начал выковыривать ногтем из зуба какое-то застрявшее там и беспокоящее волокно, при этом обнажил левую половину рта. Маевский, увидев ряд трухлявых зубов, прыснул внезапным смехом, на который не только Сельдев удивлённо оглянулся, но и даже Илларион Степаныч Озерский, называемый всеми учениками, жителями города Клерикова, коллегами учителями и членами собственной семьи «калмыком», вытащил палочку из уха, вытаращил белки глаз, ударил кулаком по столу и пробормотал:

- Да-с, это точно!

Мартин Борович относился к числу оставшихся в классе. Удержался даже после второго экзамена и даже удосужился благосклонного решения инспектора. Подавляющее большинство мальчишек, скопившихся в коридоре, уже могли бы покинуть гимназию, так как было ясно, что принятых будет тридцать с небольшим, и все они сидели в классе. Те счастливчики, за исключением нескольких православных, да детей очень состоятельных и высокопоставленных родителей, были по удивительному стечению обстоятельств учениками пана Маевского. Так успешной сдачей экзамена они явили лучшее свидетельство его педагогических способностей и лишний раз показали, что значит перед поступлением в гимназию хотя бы даже пара уроков разговора с правильным ударением.

    Невозможно описать радость пани Борович. Наблюдая через стекло, как Мартинка вызвали на середину, она испытала настоящий пароксизм всевозможных страданий. Вокруг себя видела отчаяние людей, у которых улетучились их самые сладкие надежды; она ощущала отчаянье их всех, ощущала и в то же время топтала ногами чужое несчастье и карабкалась как бы по трупам, гонимая своей любовью и своей надеждой.

    Когда пан Маевский улыбался её сыну и когда после ответа указывал ему место на лавке, обожала этого профессора всеми силами сердца матери, которых невозможно ничем измерить; однако чуть позже, когда тот же педагог вышел из класса и кислой улыбкой встретил стену родителей и отринутых по его воле детей, почувствовала, что в ней, несмотря ни на что, раздирается растревоженное сердце, из которого вырывается глухая и смертельная ненависть. Пан Маевский шёл среди толпы, раздавая направо и налево поклоны особам, обращающимся к нему с мольбами, плачем и вопросами.

    Вскоре после него вышел из класса и инспектор. Этот ни на кого не обращал внимания, а, когда какой-то худой человек зацепил его вопросом о том, как сдал его младший сынок, ответил по-русски громко и обращаясь ко всем:

- Не может быть хороших результатов, когда плохая подготовка. Дети не говорят по-русски, но тогда как же им учиться в школе, где дисциплины преподаются на этом языке. Необходимо выбросить из сердца гордыню и взяться за реформу. Только в том случае ребёнок может быть принят…

- За какую же реформу, пан инспектор, необходимо взяться? – спросил всё тот же худой. – Я хоть, по крайней мере, буду знать, чего мои хлопцы не умеют, чему должны ещё научиться, чтобы могли сдать во вступительный класс. Полтора года содержал для них учителя…

    Глухой шелест одобрения разошёлся по толпе.

- Необходимо ещё – перешёл на крик инспектор – говорить с ними дома по-русски. Вот какая реформа должна быть внедрена! Ты, пан, требуешь, чтобы мы приняли твоих сыновей в российскую школу, а сам или не умеешь, или не хочешь говорить по-русски, и со мной, начальником над этой школой, да ещё в её стенах осмеливаешься говорить на каком-то чужом языке. Подумай, пан, это ли не скандал!

- Во всяком случае это точно не скандал, если я, не владея никаким чужим языком, обращаюсь к пану инспектору на том, какой знаю…

- Язык российский здесь, в этом крае, не является языком чужим, как пану было угодно выразиться… позвольте… как ваша фамилия?

    Худой пан отступил назад и спрятался за спинами женщин, которые плотным кольцом обступили инспектора и начали выкладывать ему свои просьбы и выслушивать его изречения и угрозы.

    В тот же день состоялся экзамен по религии. Слушали по этому предмету только избранников судьбы.

    Сквозь толпу протиснулся и вошёл в класс ксёндз префект Варгульский. Он происходил из мещан, и в нём были их физические и нравственные приметы. Был большой, сгорбленный, с очень широкими плечами, с длинными, жилистыми и очень мускулистыми руками. Седина уже припорошила его короткие волосы, как щётка стоящие над квадратным лицом.

    Ксёндз Варгульский всегда смотрел исподлобья, сжимая свои большие губы так, что его рот выглядел как прямая полоска на гладко выбритом лице. Говорил ужасно быстро, непонятно и очень редко.

    Войдя в класс, где тихо и неподвижно, словно штакетник в заборе, сидели мальчики, ксёндз сразу подошёл к первому попавшемуся и, вытянув в сторону его носа свой самый длинный палец, быстро пробормотал:

- Как тебя зовут? Перекрестись, прочитай «Отче наш» и «Богородицу»…
Прежде чем хлопец перешёл к третьей части ответа, префект уже протягивал палец к следующему:

- Как тебя зовут? Перекрестись, прочитай «Отче наш»…

По прошествии четверти часа все кандидаты получили по пятёрке и покинули класс.

    На следующий день состоялся экзамен по арифметике. Это уже была простая формальность. Ученики пана Маевского и на этом поприще показали себя с лучшей стороны. В двенадцать часов инспектор зачитал общественности список хлопцев, зачисленный во вступительный класс. Услышав среди прочих имя и фамилию своего сына, пани Борович коротко вздохнула. Только теперь она смогла достаточно оценить печальную долю, выпавшую на непринятых в школу детей незнатных родителей.

     После обеда, прошедшего весело и с аппетитом, выдвинулись к «старой Перепелице». Пани Пшепюрковская*, называемая во всём Выгвиздове и прилегающих к этому предместью околицах «старой Перепелицей», была давней знакомой пани Борович с ещё тех времён, когда проживала по соседству с Гавронками в лесничестве Грабовый Смуг у сына, лесничего в государственных лесах. Пани Пшепюрковская содержала у себя на станции учеников, и мама гимназиста посчитала за дело очень разумное оставить своего сыночка на попечение старой и хорошей знакомой. У «старой Перепелицы» когда-то было три сына и две дочери. По крайней мере с такой оравой она осталась на мостовой, а, точнее сказать, в грязи местечка Белхатова, после смерти мужа, приказчика на сталелитейном заводе. Никому неизвестно, каким образом сумела из этой грязи выбраться и дать детям образование такое, что старший и любимый её сын Теофил получил место лесничего и забрал всю семью к себе; средний добыл себе место на почте, а младший был писарем в Земском Кредитном Товариществе. Жизнь тогда улыбнулась старой, но только недолго длилась эта улыбка. Вспыхнуло восстание, младший исчез из дома и больше не вернулся. Она даже не нашла его тела, хоть и изъездила все окрестности вдоль и поперёк. Восемь лет спустя старший сын Теофил, добродетель и опекун всей семьи, внезапно умер в лесу, будучи укушенный змеёй. Тогда мать и две сестры перебрались к среднему, Каролю, и стали жить у него или, как говорят в той местности без всякой злобы, в переносном смысле, но очень точно – сели ему втроём на шею. Панны Пшепюрковские не повыходили замуж, состарились и сотворили из своих привычек, темпераментов и настроений настоящий уксус семи воров**. Старшая из них была особой лет сорока и сохранила до такого позднего века способность улыбаться в некоторых моментах жизни; младшая по неизвестной причине так страшно обезобразилась, что, по мнению учеников седьмого и восьмого классов, даже самые спокойные городские псы, голоса которых никто никогда не слышал, яростно лаяли, когда она проходила мимо.

    Пан Кароль Пшепюрковский получал жалованье пятьдесят рублей серебром в месяц. Ежедневно утром, за исключением воскресных и праздничных дней, был в конторе; каждый день вечером, включая воскресные и праздничные дни, играл в преферанс с двумя приятелями и «дедом». Два раза в год справлял себе ботинки, раз в год – резиновые калоши и брюки. Зимой носил кафтан на бараньем меху с ильковым воротником, выкроенным из материнской шубы. На праздник Тела Господня надевал белый стёганый жилет. Все его называли – и даже за пределами Выгвиздова – «сыном старой матери» или «шмыгачом», видимо оттого, что громко и регулярно шмыгал носом. Пан Кароль никогда, никому и ничего не говорил. Были люди, знавшие его лично, но никогда не слышавшие его голоса.

    Предместье Выгвиздов лежит в котловине, к которой плавно спускается город Клериков и в которой сужается, образуя одну длинную и извилистую улицу. Дома там очень старые и ужасно влажные, дворы затхлые, жилища тёмные и грязные. «Старая Перепелица» жила в доме, издавна носящим прозвище «Цегельщизна»***. Когда мать Мартинка тихо открыла в сенях дверь слева и встала на пороге, из кресла поднялась навстречу старушка, высокая, сухая и к тому же ещё очень шустрая. Была чисто одета в серое, на голове у неё был большой белый чепец с огромными оборками, которые громоздились на её висках и затылке. Из-под чепца высовывались пряди волос, белых как молоко и поблескивающих как чистое серебро. Большое лицо бабули было изрезано массой морщин, которые творили настоящие пути сообщения между глазами и ртом, между подбородком и серединой нижней губы. Кожа лица была белая, а, скорее, пепельная, бело-серая. Среди морщин, придающих лицу пани Пшепюрковской мертвенные черты, живо светились её глаза, большие, подвижные, но уже совсем поблекшие, почти побелевшие.

- Панюся, моя соседочка! – с неподдельной радостью воскликнула старушка, открывая объятия. – Вот же добрый день настал! Вот это гость! Настька! – крикнула громче в направлении сеней, за которыми располагалась кухня – Ставь на огонь чайник, большой, который за проволокой. Если погасло, то разожги, но только щепочками… А что же вас тут в Клериков занесло, золотко ты моё, кто же вас надоумил?..

- Вот этот кавалер! – ответила пани Борович, показывая на сына, который в подобных случаях предпочитал спрятаться за пологом маминой юбки.

- Неужто! Единяшка! «Сингельтон»!**** - крикнула старая, прижимая голову Мартинка к своей груди и отпечатывая на его щеках форму от трёх больших роговых пуговиц со своего кафтана.

- Он уже ученик гимназии, моя пани, настоящий ученик… - прошептала сквозь слёзы радости пани Борович.

- Ну ты, везучий дьяволёнок! Такая история! – восклицала старая, свернув язык в трубочку и присвистнув.

    После этого положила руку на стол и глубоким, решительным голосом, сдвинув к переносице брови, спросила:

- Отдаёшь его, пани, ко мне на станцию?

- Для того и пришла…

После этого старуха выкатила несколько крупных слёз, которые потекли по каналам морщин и засверкали только возле рта.

- Увидишь, что ему будет у меня хорошо. Уж он у меня пропасть не пропадёт, уж я из него сделаю человека. Когда мой Теофил был таким же сопляком…

    Из-за занавески, делящей комнату на две части, вышли одна за другой панны Пшепюрковские и со знаками наигранной радости бросились к пани Борович.

    Они точно знали, кто пришёл, слышали весь разговор, а всё же строили удивлённые мины. Как будто бы только узнав об успешном экзамене Мартинка, как по одной команде обратились к нему:

- А-а… поздравить!..

Впрочем, обе сразу же умолкли и приняли обычное выражение лиц, от которых веяло кислым холодом будто из двух подвалов.

- Конечно же, поздравить! – громко сказала «старая Перепелица» - за все те фокусы, что там вытворяют эти …

Тут она наклонилась и шепнула на ухо пани Борович:

- Эти подлецы!

    Двери в соседнюю комнату отворились, и вошёл пан Кароль Пшепюрковский.

    Это был кавалер лет около сорока, уже лысоватый, маленький и, как его сёстры, вечно недовольный.

- А!.. – сказал, целуя руку пани Борович.

Потом отошёл в угол и уселся. На его лице рисовалась неподдельная радость, так как он слышал из соседней комнаты, что пани Борович сама привела ученика на его станцию.

    Это освобождало его от бегания по гостиницам, цепляния шляхтичей, упрашивания учителей. Никакая мука не может сравниться с той, какую этот несмелый, малоразговорчивый, не обладающий ни малейшей инициативностью или ловкостью человек сносил, когда ему приходилось привлекать родителей, по-купечески навязывать и нахваливать свою станцию.

     Так что мать Мартинка доставила ему огромное облегчение, свалив один из камней с его плеч.

    Старая не оставила темы, на которой её только что прервали:

- Моя пани Борович, я тебе по совести говорю, что хлопцу будет здесь как дома. Я, конечно, не ангел, но и не кусаюсь. До учёбы и всего хорошего подвигну и направлю, и всё тут. Голодным у нас не будет, в этом можешь быть уверена, а если ему вдруг станет плохо, то всегда сможет задрать хвост и гнать в Гавронки… Ну так как? Может, позволишь ему, единатику, агатику… Когда мой Теофил был таким…

- Мама! Да будет вам об этом! - сквозь зубы процедила старшая дочь, и старуха сразу замолчала. Но, видно, не хотела выглядеть побеждённой и спустя секунду продолжала:

- У меня на первом месте – порядок, а что касается учёбы, то сыночка будет вести репетитор, а мы все вместе - репетитора. Вот как оно у меня… Настька!.. – закричала, прерывая себя. – Ставь другой, сейчас наверняка старые придут, теперь за ними смотреть… Видишь ли, моя пани Боровися, что до денёг, то обдирать тебя не буду, не бойся… Дайте нам – перешла на торжественный тон – сто пятьдесят рублей ну и может там какую-нибудь телегу дров в месяц, когда зима, на санях, это вам даже коня не загонит; пару коробов картошки по осени, ну и муки с вашей мельницы… У вас там её хорошо Войцех делает, ничего не скажешь… Мой Боже, когда Теофил жил, часто посылали на Гавронки до вашего…

- Мама, опять вы за своё! – снова пробурчала панна Констанция.

- Много ли учеников у вас? – спросила пани Борович, пытаясь выиграть хоть капельку времени, чтобы взвесить поставленные перед ней условия.

- В прошлом году было пять, моя пани. Трое Далешовских, сыновья обывателя из-под Грымалова, один Шварц, маленький, с первого класса, сын горного мастера, внук старого знакомого, и один тоже с первого, Сорачек, опять же сын управляющего из Дьенчилова, и шестой – репетитор. Пойдём же, пани, покажу тебе станцию!

    Старушка живо сорвалась с места, распахнула дверь в сени, а оттуда – дверь направо, до просторной станции, в которой в эту пору на середине стоял только длинный сосновый стол, залитый чернилами, а вокруг него стулья и длинные деревянные лавки. В одном из углов торчала железная кровать без постели, с такими ужасно изогнутыми прутьями, будто её покалечил какой-то страшный ревматизм. Окна были незакрыты, и на них монотонно стучали железные крючки. Мартинка, который вошёл туда вслед за мамой, при виде этого помещения сдавила странная печаль.

- Смотри… Тут будешь спать с друзьями… - шепнула ему мама – выбери себе уголок получше.

    Потом, обращаясь к «старой Перепелице», сказала:

- Дорогая бабуля, а дешевле никак нельзя?

- Моя пани Борович, ты же знаешь, я не пытаюсь тебя обмануть! Провалиться мне на этом месте, нельзя! Ни гроша!

- Ну, что поделать, что поделать? – шепнула мать. – Придётся разориться для этого шалопая. Тяжко. А ему ещё нужно купить кровать. Наверное, железную? Сенник дома набью, постель пришлю на днях.

- Железную кровать купи, с набалдашниками, за восемь рублей, у Сяпсёвича! – советовала старушка по обыкновению с торжественным видом. – Уже сегодня мог бы здесь спать…

- А нет, нет… Сегодня ещё переночуем вместе в гостинице… А завтра днём уже и заселится.

- Вскорости наверняка и остальные хлопцы приедут, а вот все ли остановятся опять у нас, одному Богу Всемогущему известно… От Сорачка что-то никаких вестей нет…

    Ещё долго пани Борович утрясала со «старой Перепелицей» разные детали, касающиеся пребывания Мартинка на станции. Когда вышли из комнаты учеников и проходили через сени, в комнате старухи был слышен громкий разговор.
- Ого! А вот и советники! – сказала пани Пшепюрковская.

- А кто это? – спросила мама Мартина.

- А, давние знакомые: Сомонович и Гребицкий. Каждый день эти стариканы приползают ко мне на кофе. С покойным мужем водились ещё перед революцией.

    Открыла двери и, пропустив вперёд пани Борович, представила её пенсионерам.

    Ближайший к ним, сгорбленный старик, седой, с коротко остриженной бородой, которая покрывала почти все щёки, одетый в длинный до колен сюртук, кивнул вошедшей головой и продолжил ходить по станции.

    Другой, пан Гребицкий, был человек маленький, но очень чопорный и элегантный. Его кожа на лбу, носе, щеках, на лысине и шее была красноватой, цвета обожжённого кирпича. Над ушами зачёсывал вперёд две кипы белых волос. Вокруг его выбритого подбородка серебрился на фоне чёрного платка полумесяц седой бородки.

    Советник Гребицкий держал свою маленькую голову прямо, для чего предназначались два воротничка, обвязанных чёрным платком с большим узлом под подбородком.

    Советник Сомонович беспрестанно что-то жевал и чмокал своим беззубым ртом. Волоча туфлями, дефилировал из угла в угол и кряхтел. Вдруг заметил Мартинка, примостившегося прямо за стулом матери, остановился и, перестав чавкать, спросил:

- А это кто ещё такой?

- Ну как это кто! – воскликнула резко «старая Перепелица» - сын пани Борович. Похвалил бы его, советник, лучше за то, что сдал до школы, до вступительного класса…

- Что, опять? Я? Хочешь, уважаемая, чтобы я хвалил этот поступок? Я должен хвалить за то, что самым непотребным образом пихают детей в школы… Замечательно!

- Как это… самым непотребным образом, милый пане? – вмешалась задетая за живое пани Борович.

- Самым непотребным! – будто огласил приговор старый советник и прервал разговор. Затем вынул из бумажного пакетика леденец и начал его сосать, зажмурив глаза.

- Вздор! Слово чести!.. – засмеялся другой советник.

- Опять чего-то нового придумал? – спросила Гребицкого пани Пшепюрковская.

- Я вовсе не придумал ничего нового, если хочешь знать, уважаемая… - сказал Сомонович. – Все идут в школы, все прут до фраков*****. Есть перебор всего этого, вот о чём говорю уже столько лет. И шевчина, и кравчина своих личинок никуда до срока не отдаёт, как только на мудреца, на мудреца! А на мудреца Пан Бог не каждого призвал, то-то же вокруг себя, уважаемая, видишь изнеженных, рыхлых, раскислых полу-мудрецов, четверть-мудрецов или полностью глупых слюнтяев. А я уж повидал, моя уважаемая, какой из такой муки бывает хлеб. Вот, о чём я говорю…

- Преувеличивает, как всегда… - прошептал писклявым голосом пан Гребицкий, расчёсывая левой рукой свои бакенбарды.

- То же самое я слышал и тогда, в точности то самое слово: преувеличение… - ответил Сомонович гортанным голосом, глядя не на советника Гребицкого, но на Мартинка.

- Тогда власти не ставили столь диких требований…

- Власть всегда знает, что делает, и сейчас знает и, более того, устраивает всё, что ей необходимо в своём порядке вещей. Не нужно было…

- Но всё же я, мой уважаемый советник, не ставлю власти в вину злых намерений и даже далёк от таких мыслей. Не стоит, однако, как мне кажется, гореть желанием задушить просвещение, хе-хе… - язвил малый советник.

- Ещё раз повторю, что не все мы можем быть философами, тогда кто же бы пас свиней? – сказал советник-грубиян, принимаясь до доставания из мешочка третьего леденца.

- Никогда, по-моему, не было ещё недостатка специалистов в такой почётной, впрочем, как и в любой другой, обязанности – пасти хлевное стадо. Скорее, надо опасаться их избытка.

- Я бы желал более переизбыток свинопасов, чем переизбыток мудрил.

- Кто что любит.

- Речь не о том, кто что любит, а только о том, в чём есть разум, в чём правда. Может, скажете мне, сударь, не от полу-мудрецов ли исходила та инициатива, тот так называемый дух? Не в тех ли лбах, из грязи поднятых, поселилась анархия? Именно об этом и спрашиваю сударя уже в тысячный раз!

- Но на милость Божью, всё же из тех голов, как говорите, советник, из грязи поднятых, исходил также, позвольте выразиться, свет.

- Мне дела нет до вашего света! – воскликнул Сомонович, потрясая рукой. – Где был ваш свет, когда клоуны вытворяли авантюры? Что победило: скандал или какой-то там свет? Спрашиваю! Победил, уважаемый добродетель, скандал. Этот свет – говорил дальше, вытаращив глаза и уничтожая взглядом Гребицкого – частенько, а даже практически всегда поддерживал скандал. Вот о чём я говорю уже столько лет!..

- Я вовсе не являюсь сторонником скандалов, напротив, их злейшим врагом – говорил Гребицкий, грозно надувая свои красные щёки и высоко поднимая брови – был и есть врагом решительным, говорю, и ты, советник, лучше всех об этом знаешь, но…

- Что за но? Никаких но! На свете есть одна только логика и та говорит, что нас ожидает: Когда мы с вами, уважаемый, только вступали на дорогу жизни, никто нам не запрещал смотреть на свои народные отличия, никто нам не приказывал понимать того языка. А сегодня что? Собственными своими старыми глазами видел в этой самой комнате учебник грамматики польского языка, написанный по-российски, в руках жака****** с первого класса, который в моём присутствии учил польскую грамматику на русском языке здесь, в этом самом доме, в городе Клерикове, в городе, о котором ещё хронист Матеуш из герба Холева пишет, что «этот польский город с незапамятных времён славится своим богатством, на покатой равнине расположенный…». Кто же это справил, что такой серый конец пришёл польскому городу, на покатой равнине расположенному? А справила эта мания демократии, это вожделение фрака, эта амбиция голытьбы, домогательства прав без всяких заслуг…

    Когда советник Сомонович это говорил, пан Кароль Пшепюрковский начал громко потягивать носом и принял такое выражение лица, будто намеревался что-то сказать.

    Советник несколько раз посмотрел на него и сказал порывисто:

- Ну, говори же, пан, до лиха! Ждём, слушаем!

    Пан Кароль ещё раз потянул носом и, ничего не сказав, сел на своё место.

    Тогда советник вошёл в настоящий экстаз.

- Чтобы уничтожить врага, который в нас сидит, мы должны начать от основ, от корней, от такой вот личинки – кричал, хватая Мартинка за ухо и вытаскивая его на середину комнаты.

- Оставь, добродетель, хлопца в покое! – вступилась за мальчика «старая Перепелица». – Политика политикой, а что до ушей, то не стоит их вытягивать понапрасну.

    Советник воткнул себе в рот три леденца, задрал голову высоко вверх, заложил руки назад и принялся громко топать по комнате.

- О, да! Да!.. – сказал Гребицкий. – Когда мы только приходили к власти… Вздор! Поверь мне, моя добродетельница, что до сих пор звучит в ушах, да ещё как звучит!.. Приветственный марш на въезд Наисветлейшего Пана*******, когда прибыть изволил до Варшавы на коронацию в год господень 1829…

    Малый советник вскочил с места, выпрямился, мощно опёрся руками о стол и, быстро глядя на пани Борович, начал громко насвистывать тот марш.

    Сомонович, дефилируя, вторил ему посвистыванием, а, точнее, дутьём в такт.

    Мартинек, которого эта продукция заинтересовала гораздо более, чем все предыдущие рассуждения, заметил с чрезвычайным удивлением, что из глаз свистящего первым голосом советника капают крупные слёзы и с шумом падают на клеёнку стола.

- Что там марш?! – воскликнул Сомонович. – Помню… хотя говорю вам уже с давних пор, что мне сказал князь пан…

- Любецкий… – шепнул пани Борович, поясняя, советник Гребицкий, вытирая свои заплаканные глаза.

- Что мне сказал князь пан… разумеется, Любецкий, Друцкий-Любецкий********, когда тот шут, Морусек Мохнацкий*********, очутился в прихожей, умоляя спрятать его от толпы, которую сам же непрестанно с начала беспорядков подначивал, и которая в итоге гонялась за ним по улицам, чтобы его как подлого пса вздёрнуть на виселице. Князь заплакал и, кладя мне руку на плечо, сказал так: «Сомонович, ты ещё молод и только начинаешь жить. Я обращаюсь к тебе не как к канцеляристу, но как к мужчине и гражданину. Вот, я принял в своём доме и укрыл от черни врага народа, Мохнацкого. Знаешь ли ты, говорил мне князь, что этот негодяй шёл во главе солдат, чтобы меня расстрелять. Я вижу, как Господь Бог уничтожил его намерения. Только что этот самый Мохнацкий стоял передо мной на коленях, загнанный к моему порогу перстом Божиим. Возьми, сударь, до сердца этот урок и всеми силами преодолевай сатану, слугами которого являются эти Мохнацкие…»

- Советник, ты, к чёрту, преувеличиваешь! – выпалила «старая Перепелица». – Точно, что такие люди… хотя, кто их знает… ясное дело, вы в таких вещах лучше меня разбираетесь. Но всё же есть другие враги, чёрт возьми! Когда мой Игнаций…

- Этот Муравьёв!********** – прошипела панна Констанция.

- Оставь, сударыня, те дела, оставь… - торжественно произнёс Сомонович. – Это дело принадлежит не людям и не людскому суду. Человека, чьё имя, сударыня, изволила произнести, Господь Бог взял в свою руку. Если человеческая душа бессмертна, а у тебя, сударыня, нет ни малейшего повода сомневаться в этой правде, так как всё за неё свидетельствует, то душа этого человека претерпевает такие муки, каких не может себе представить смертный разум, за те разлитые по земле слёзы, за кровь невинную, за обиды, соделанные не силой закона и не ради власти меча, но соделанные лишь исключительно ради самих обид и плача. Впрочем, я не хочу об этом говорить и не хочу об этом думать ни за какие сокровища. Оставьте меня в покое! Я не хочу об этом слышать. Вот то, что я вам говорю и повторяю от начала света…

- Христос распятый! – воскликнул Гребицкий. – Советник Сомонович хочет нас убедить в том, что он исправляет общество от начала света!

    В то время как советники спорили о вопросах большой политики, пани Борович, делая вид, что внимательно слушает их утверждения, блуждала в мыслях совсем далеко. Перед ней появлялись какие-то формы и образы, какие-то тени и бестелесные призраки, образуя собой как бы сцены и случаи из будущей жизни Мартинка. Когда она хотела ухватить их взглядом и мыслями - исчезали… Мохнацкий, которого толпа преследует, чтобы как пса вздёрнуть на висилице… «Кто же такой Мохнацкий, что за фрукт? Ах, это тот, вот что это значит… - думала, бросаясь душой в какую-то картину, полную людей и крика. – Муравьёв? Кто такой Муравьёв?». И внезапно её сердце переставало стучать и умирало, словно живое существо, пронзённое убийственным железом.


  (Примечания переводчика к главе 4)

*от польского Przepiorka-перепёлка
**уксус семи воров – по преданию, применяемое в древности средство против чумы, настойка на винном уксусе большого количества трав и пряностей.
***от слова “cegla” – кирпич (пол.)
**** (из англ.) единственный сын
***** имеется в виду государственная служба (в царской России действовало распоряжение, обязующее чиновников среднего и высшего уровня носить на службе фраки)
****** жак – (устар.) ученик, студент
******* имеется в виду император Николай I
******** князь Ксаверий Друцкий-Любецкий - ksi;;; Ksawery Drucki-Lubecki (1779-1846) — министр финансов в правительстве Королевства Польского, консервативный политик и сторонник сотрудничества с Россией.
*********Морусек Мохнацкий — Maurycy Mochnacki (1804-1834), выдающийся литературный критик и публицист, участник ноябрьского восстания.
********** Михаил Муравьёв (1794-1866) — российский генерал-губернатор виленский, кроваво подавил декабрьское восстание на северо-восточных землях бывшей Речи Посполитой, за что получил в народе прозвище «Вешателя».