Незабудки

    «Кри-и-ип...крип...кри-и-ип...крип...»
    Слепая бабка качает зыбку.
    – Антоновна! А ну прекрати! – кричит с улицы соседка Галя. – Опять беду накликаш.
    Зыбка привязана верёвками к кольцам в потолке. Кольцо в кольце – трутся друг о дружку. Антоновна не унимается.
В зыбке пусто.

    ***
 
    Егор ушёл по ягоду. Взял хлеба, соли, молока. Картошек нету пока. Раньше второго августа не подкапывает обычно и девкам не разрешает. Перебьются без картошки, пусть наливается до Ильина дня. Молоко своё, огородина, куры несутся. Хозяйство с Тоней наладили, дочки-помощницы подросли.

    В огороде старшенькая всякого насадила: капусту, моркошку, зеленушку разную. Редиска остыла весной, ушла в цветуху. Ни одного года не обходится здесь без заморозков. Стоит холодный воздух ночью в долине, к утру сильнее придавливает. Пока солнце из-за сопки выглянет – в огороде всё помёрзло. Зато грибов и ягод в лесу полно. Богатые места вокруг Кундулуна. Земляника поспела, на Московском ключе красная смородина подходит. Костяника опять же, голубица… В конце лета за брусникой идти. Горбовик  придётся достать из сарая.

    Рука у Егора зажила, слава богу. Старшенькая вылечила: лепила листья на швы, питьё заваривала, а потом и мазь сварганила из вазелина с сухими травами. Это ей от мамки досталось, травничество. Часто шебуршала в Тониной кладовке, пересыпала там чего-то, перекладывала, вся изба пропахла чабрецом и мятой.
Егор улыбался, вспоминая свою ораву. Как спят они все вместе: раскраснеются, перепутаются кудряшками на подеяле – родненькие, золотые. Старшая на мамку походит и характером, и видом. А вот мелкие – все в него, в Егора: губастые, кучерявые.

    ***
 
   «Кри-и-ип…крип…кри-и-ип…крип…»
    Вагонетки, гружёные углём, отправлялись на Чуглит . Скрипели по деревне, мимо холодной речки Мыкырт , где на берегу однажды видела Антоновна диво-дивное.

    Возвращалась из города. Сказали ей там врачи недобрую весть: детишек, мол, не будет, не береглась смолоду. Ползла домой, еле ноги волочила, и солнце светило как-то неярко, и воздух был пустой, вдохнёшь – а нет ничего внутри. Померещилось Антоновне, будто кто-то хохочет на берегу. Подошла ближе, а там две девки в белых рубахах с распущенными волосами через речку скачут и смеются. «Вот шаболды, – подумала. – Рази будут порядочные бабы космыни распускать да ржать, как кобылицы?»

    Девахи обернулись, увидели Антоновну, замолкли. Потом – что за колдовство такое! – прямо по речке побежали в сопки. Антоновна глаза зажмурила со страху. Открыла – нет девок. Убежали, в траве забыли что-то. Подошла, а там кукла тряпошная. Отскочила Антоновна как ошпаренная. Побоялась взять куклу, мало ли что нашептали. Да и кому в куклы играть теперь? А хотелось взять.

    ***
   
     Земляники много, места только надо знать. Егор набрал котелок, потом бидончик. Брал медленно, ласково, каждую залипушку отрывал, ягодку к ягодке складывал. Заела мошка, рубаха прилипла к спине. Жарко. Решил к речке идти, там в овраге оставить добычу и сбегать глянуть – есть голубица или нет. Было у Егора заповедное местечко. К Московскому тащиться неохота, да одному и не стоит – мишка тоже ягоду любит.

    Спустился к оврагу. Сел в траву, прислонившись к дереву, достал папироску. Горький дым пришёлся не по вкусу мошке. Отстала ненадолго. Гнуса много: паут, комары, мушки мелкие – все норовят куснуть, грызнуть, в нос заползти, успевай отмахиваться.
 
    Отдохнув, Егор прикрыл лопухами бидончики, встал, затоптал окурок. Дочки не любят, когда от него пахнет табаком. А сын говорит: «Вырасту – буду курить, как папка!»

    Егор любил радовать ребятишек. Младшей цветы не интересны. Ей ягоды подавай. А сыну так вовсе молока с булкой – и на улицу. Весь день по лужам, как лягушонок, к вечеру глаз на морде не видать. Притащит его старшая домой, усадит в таз с водой, моет, а тот блажит.

    Жену свою Тоню Егор тоже радовал – то саранок  ей нарвёт, то колокольчиков, то ромашек. В последнее время, правда, больше чагу старался принести.

    ***
   
    Пришла как-то Антоновна домой, а под потолком зыбка висит. В зыбке – девчончишка. Прям кукла, глазёнки голубые. Рядом Толик сидит. Виноватый.

    Глянула Антоновна на него, на ляльку, качнула зыбку. «Кри-и-ип… крип… кри-и-ип… крип…»

    – Люся была…Уехала поварихой на золото.

    Антоновна молчала.

    – К осени, мол, приеду. Денег привезу. Отец, говорит, ты или не отец?
    «Кри-и-ип…крип…кри-и-ип…крип…»

    ***
   
    Проверив ягодник, Егор повернул обратно. Солнце село, комары стали заедать. Идти осталось недолго. Сейчас он спустится к реке, перейдёт её по мосту, потом в овраге заберёт котелки – и домой. От оврага кладбище видно, а там и деревня за поворотом.

    Мимо кладбища не пройти никак. Надо нарвать букетик…

    ***
   
    Муж Антоновны Толик Трофимов углежогом в Кундулуне был – бравый мужик, да шибко удалый. Хватал лиственницы за комель в одиночку. Пуп сорвал и помер, сорока не исполнилось. Во сне Антоновна часто видит его руки в гробу поверх простыни, все в трещинах, вокруг ногтей – чёрная каёмка. Не мог он отмыть руки, как ни тёр их, ни отпаривал. Ругалась Антоновна, чтоб не хватал ребёнка грязными лапищами. Да что толку! Шибко въелись смола и сажа в кожу.

    И детей своих Бог Антоновне не дал, и Толика забрал. Остались Антоновна с Тоней вдвоём.

    ***
   
    «Кри-и-ип…крип…кри-и-ип…крип…»

    – Вера Антоновна! Харош скрыпеть! – Галя стояла на пороге.
Кухню заполнил запах Галкиного фартука. Пах он салом, луком и хозяйственным мылом.

    – Девки, как вы тут?

    Внучки Веры Антоновны, Капитолина и Зоя, сидели у стола.
 
    – Ужинать собираемся, Сашу только с улицы дождёмся.

    – А что бабка опять задурела? Скажите отцу, когда вернётся, пусть оторвёт люльку. Вот уж от неё беды: корова у Соньки до сих пор не одыбала , жуки картошку жрут, моланья в дерево долбанула, Богдановы чуть не сгорели. Верка ты, Верка, всё беду заманиваш!

    ***

    Кольца почти протёрлись. Сколько лет держат они зыбку – забыла Антоновна. Помнит, как Тонечку в ней усыпляла. День на лесозаготовках. К ночи придёт домой, сунет дочке дульку-жёванку и качает без конца люльку, качает…

    Тонечка выросла светлая, ладная. Соседки Незабудкой прозвали за глазёнки.
Где тот золотой прииск, Антоновна знать не хотела. Молилась: лишь бы не вернулась Люська, да не отняла у неё Незабудку. Толика отнять не получилось, Бог судья Люське. Да и вряд ли поняла она, как на самом деле свою соперницу осчастливила.
 
    Антоновна долго по мужу не горевала. Некогда, девчонку надо кормить и учить. Сама сирота и сироту воспитывала. Один Бог знает, как тяжело пришлось. Особенно после войны. С нетерпением ждали с Тоней, когда пробьются из-под земли колючие ростки мангыра  да батун на грядках отрастёт. Корни одуванчика, брусничный лист, луковицы диких лилий – всё шло в пищу.

    Тонечка лес любила до самозабвения. День могла ходить по лесу, все тропинки знала. Травки Тонечка по именам называла, разговаривала с ними. Кукол из травы делала: выдерет пучок, корни в кадке выполощет, высушит. А потом связывает: ручки, ножки, туловище, корни – вместо волос.

    Училась хорошо, сперва в Кундулуне четыре класса закончила. Потом в город в семилетку ездила. Учительница Нина Никифоровна хвалила Тоню, в пример ставила.
Весёлая росла девка, не жаловалась никогда. Сядет на лавке, волосы куклам расчёсывает и поёт. Егорка так её и полюбил, говорит, сперва за песни, потом за косы: длинные, золотистые…

    ***

    К оврагу Егор подошёл в сумерках. Запнулся о корень лиственницы, чуть не упал. Присел на корточки, закурил.
 
    Разболелась рука – не так давно на работе сучком распорол выше локтя. Ездил в город зашивать. В больнице ночевал, опоздав на вечерний автобус. Долго заживала рана, зажила – спасибо Капитолине с её травами. В леспромхозе отпуск дали – две недели на лечение. Шов вот жжёт сегодня как-то особенно сильно, ближе к плечу.
Закурил ещё одну. Подумал, как там его орава? Ужин сгоношили, ждут. Тёща всё поди люльку теребит. Вздохнул. А через пару минут уже и имён их вспомнить не мог. Кроме одного.

    ***

    Не катались больше мимо дома Антоновны вагонетки, заросла узкоколейка иван-чаем. Жизнь продолжалась, деревня уменьшалась.

    Назначили Антоновне пенсию, слава богу! Не зря на лесе здоровье растеряла.
Опять заскрипела в доме деревянная зыбка. Внучата появились: Капитолина, Зоя, Санька…

    «Кри-и-ип…крип…кри-и-ип…крип…»

    Егорка – городской парень, из заводчан. Приехал к дядьке в гости на пару дней, встретил здесь Тоню, так и остался. Перевёлся на лесозаготовки.

    Ребятишки росли, баловались люлькой: поскидают в нее обутки , чеплашки  всякие и качают. Уговорила Тоня Егора, затолкал он зыбку на шкаф. Не стал выдирать из потолка железные кольца. Мало ли, вдруг братик или сестрёнка появятся у ребят.

    Прошлым летом, в августе, заболела Тонечка. К бабке на Кирпичики ходила брюхо править, таволгу пила, волчий язык пополам с тысячелистником. Не помогло. Увезли Тоню в город в больницу. Антоновна с ней поехала тогда.

    Оставив дочку врачам, назад пошла пешком. Топала, под ноги глядя, слышит – смех у речки. Встала как вкопанная. Знала уже, что там. Три девки в белом носились по ледяной воде, обдавая друг друга брызгами. Это в конце сентября-то! А когда, вдоволь набесившись, убежали они вверх по течению, робко подошла Антоновна к берегу. С трепыхающимся сердцем отыскала в траве свёрток, открыла и обмерла. Вместо куклы завёрнута была в тряпку головешка.

    ***

    Стемнело. Егор так и сидел на краю оврага, глядя в черноту. Вспоминал, какие же цветы любила жена. Маленькие такие, голубенькие...
 
    Он старался дарить ей всё яркое: в мае – охапки багульника («Чудной ты! Из окна его видно, зачем ломаешь?»), в июле – букеты тигровых лилий. А она всё ту мелочь голубую рвала. Маячат перед глазами теперь эти цветочки, а как называются, Егор не может вспомнить, что за дела?

    «Кри-и-ип…крип…кри-и-ип…крип…», – скрипит старая лиственница.

    Не помогла чага, поздно было. Увяла Тоня, превратилась в былинку, сгорела в три дня.

    Егор потянулся за фляжкой – смочить пересохшее горло, проглотить с водой горечь от папирос. На поясе болтался расстёгнутый ремешок.
«Вот ряззява!»

    Достал из мешка стеклянную бутылку с остатками молока, допил. Рука зудела. И нутро горело. 

    ***

    Гроб поставили аккурат под двумя кольцами, на которых всё ещё крепилась детская люлька, убранная на шкаф. Горячими глазами Антоновна, не отрываясь, смотрела на два кольца, спаянные наглухо, нераздельные.

    Она и её Толик. Толик и его Люська. Люська и Тоня. Тоня и она, Антоновна. Эти звенья цепи навек разорвались, раскатились в стороны. Но те, что в потолке, по-прежнему вместе, как и те, что на небе, наверное.

    Богу Антоновна не молилась, забыла слова. Пальцы вцепились в бортик последней Тонечкиной колыбельки. Так и вышла во двор, держась за гроб.

    «Кри-и-ип…крип…кри-и-ип…крип…», – качалась Тонина зыбка на вожжах, закинутых на плечи соседей. Похоронили с краю кладбища, на отшибе. Поставили на бугорок под железный памятник кружку с незабудками. Очень любила их Тонечка. Табличку не повесили, всё собирался Егор заказать на заводе. Так и стоит пока без имени Тонина могила.

    ***

    Утренний туман привёл Егора в чувство. Он выбрался из оврага, осмотрелся – места вроде знакомые. Нашёл в мешке остатки хлеба. Набрал в речке воды в бутылку из-под молока, что валялась тут же рядом, перекусил. Решил идти вдоль по течению.
Шёл весь день. Речка убегала в кусты, и Егор, теряя её, пробирался сквозь чепурыжник, отплёвываясь от мошки. Путь всё не кончался. Егор опять не помнил, как и когда вышел из дому, зачем пошёл и куда должен вернуться. Иногда слышал в кустах смех, разговоры, бежал туда через чепуру , пару раз оборвался в чёрную воду, но никого так и не встретил. В сумерках снова вышел к оврагу. Нашёл бутылку из-под молока.

    Ноги ослабели. Егор развёл костер и долго смотрел в огонь, пытаясь сложить из шумной путаницы в голове хоть один понятный ему образ. Не получалось.

    Когда костёр погас, Егор увидел огни. Они двигались, приближались. Егор вскочил, хотел закричать, но не смог даже выдохнуть. Упал в бессилии, скатился в овраг.

    ***

    «Кри-и-ип…крип…кри-и-ип…крип…»

    – Санька! – тётка Матрёна стучит в ставень.
    – А?
    – Девки дома?
    – Ушли куда-то.
    – А батька вернулся?
    – Не-а.
    – Иди к нам, чаю попьёшь. Хватит бабку караулить. Чиканулась совсем со своей люлькой.

    ***

    Ночью была гроза. Ливень немного остудил лихорадку. Распухла и болела нога. Падая в овраг, Егор подвернул её. Спички мокрые. Холодно.
 
    Утром, сидя в овраге под лиственницей, Егор обхватил себя за плечи, нащупал выше лопатки под рубашкой плотный тугой комочек. Скинул рубашку, дотянулся, дёрнул со всей силы. Выругался: «Клещ, собака!» Бросил на землю грязно-серую горошину, размозжил камнем, втоптал в хвою.

    ***

    Антоновна смотрела в потолок. Она и Толик. Толик и Люська. Люська и Тонечка. Тонечка и она.

    Сердцу стало невыносимо жарко внутри тела. Горит, того гляди в головешку превратится. Укатились колечки, а она, Антоновна, всё-то здесь. «Как бы разорвать цепочку, чтобы поскорее туда, к Толику, к Тонечке…» Вот и потянулась рука Антоновны к старой зыбке.

    Всё видела Антоновна, всё слышала. Зря соседки упрекают её в несчастьях. Что поделать, если головешка внутри Антоновны жжёт нестерпимо. Расскажешь разве кому?
«Кри-и-ип...кри-ип...кри-и-ип...», – ещё немного. Железо тоже истирается. Оно не прочнее сердца человеческого.

    ***

    – Капка, где ты пропадаешь целыми днями? – Матрёна остановила девочку на улице.
    – По ягоду ходим с Зоськой, травки собираем…
    – Какие травки? Одне незабудки? На кладбище зачем таскашься? Чего тревожишь её?
    Капитолина молчала. Зачем говорить, если тебя не поймут.
    – Смотри за Санькой, опять простыл, кашляет, с улицы слышно.
    – Я лечу его.
    – Лечи. А на кладбище не ходи. Нечего там делать.

    ***

    «Кри-и-ип...кри-ип...кри-и-ип...»

    Иногда Антоновне кажется, что она только и делала, что качала колыбель. Не было в её жизни тяжёлой работы, не рубила она сучки, не таскала ветки. Не ей улыбался Толик. Не с ней он гулял по туману до рассвета. Не мазала она глиной печку в их общем доме. Не было ничего, кроме зыбки. Глохнет Антоновна, слепнет. И вроде как живёт, вот и год уже скоро исполнится.

    А то вдруг заглянет её душа куда-то за стекло и увидит, как подбирается к деревне тень.

    Давно рассказывали ей про духа этого места – Хэндэлэна. Не по нраву ему пришлось, что люди крещёные места кундулунские заселили. Вот и бродит рядом с деревней, уводит людей. Стала Антоновна видеть всякое. Увидит – сразу за зыбку хватается, и ну скрипеть, отгонять беду. Раз, и прошла тень мимо. И корова у Соньки не сдохла, а так, поболела немного, вот уж и жвачку опять жуёт. И молния ударила мимо Богдановых в дерево, а то ж метила то прямо в дом.

    И сейчас чует, чует Антоновна беду. Ушёл Егорка и потерял сам себя.

    «Кри-и-ип...кри-ип...кри-и-ип... кри-ип...»

    «Ты слышишь, Егор? Слышишь? Тут, рядом. Иди, иди! Пока совсем не протёрлись колечки».

    ***

    Обессилел Егор. Нет сил подняться, согреться. Солнце там где-то светит, а земля холодная. Пить хочется.
 
    Вчера опять ковылял по оврагу, пытался расходить ногу. Перелома нет, но ступать тяжко. Кричал, да вокруг никого. Увидел в кустах алую кепку – нет, поблазнилось. Ни голосов, ни шагов. Потерял счет дням.

    «Как же называются эти голубенькие цветочки? Дай Бог вспомнить…»

    ***

    «Дай Бог вспомнить…»

    ***

    – Ка-а-ап! Ты спишь?
    – Нет, Зайка.
    – Завтра папку приедут искать, тётя Галя сказала. Не получилось у нас ничего.
    – Получится, Зай. Надо, чтобы получилось.
    – Кап, а ты правда ведьма?
    – Сама ты ведьма! Кто ляпнул? Тетя Галя?
    – Ага. Капка, говорит, вся в мамку, а та что-то знала. И ты знашь?
    – Ничего я не знаю, Зайк, я просто верю. Рядом наш папка, что-то случилось, пошло не так. Закрутило его, не может дорогу найти домой, голову ему духи закружали.
    – А незабудки? Помогут?
    – Незабудки это… так. Мама их любила. Мне кажется, Зайка, я это чувствую, завтра что-то случится. Или наши незабудки отгонят духов, и папка вернётся, или… его найдут.
    – Кап. А мальчик тот, ты его больше не встречала?
    – Нет, Зайк. Не встречала. Помнишь фотографии в мамином альбоме? Где папа маленький? Тот мальчик сильно на папу похож. Я так испугалась, когда увидела его.
    – Может он и есть папа? Стал снова маленький и забыл нас.
    – Нет, папка не может нас забыть. Мама просила его нас беречь, она не позволит ему пропасть.
    – Это как?
    – А вот так. Тише, Зая. Бабушку разбудишь. Она устала, люльку качала весь день без отдыха.
    – Тётя Галя говорит, бабушка спятила.
    – Ничего не понимает тётя Галя. Но ты не спорь с ней. Давай спать. Гроза начинается.

    ***

    Егор разлепил глаза. Небо осветила молния, и Егор увидел над собой светловолосого перепуганного мальчика.

    – Саня!

    ***

    Данька со всех ног мчался в лагерь. Молнии прокалывали горящими копьями черноту неба, ветер терзал деревья и поливал дождём лес. Человек в овраге в одной рубашке, промокший, измученный, оголодавший. Как он закричал, увидев Даньку! Данька не очень испугался. Он понял, что мужчина обознался, приняв его за сына. Они просто здорово похожи. Дядька, его, кстати, зовут Егором, сказал, что Санька совсем малец, шестой год ему.
 
    – Я почти забыл, кто я, и что у меня есть сын, – дрожа от холода говорил Егор. – Это всё клещ. Тяпнул за плечо, лихоманка затрясла, упал, ногу вывихнул. И как назло – ни души рядом.
    – Да как же, вас же Коська видел!
    – Коська?
    – Ну да, мальчик с удочкой в красной кепке. Вы мимо прошли!
    – Не видел. Я никого не видел. Уже неделю кружаю.
    – Я сейчас в лагерь сбегаю, приведу людей, мы вас вытащим.
    – Пить хочется.
    – Сейчас! – Данька схватился за ремень, но фляжки там не было, обронил. – Вот раззява! Ждите, я мигом. Не уходите.
    – Да куда мне, – горько улыбнулся Егор.
   
    Данька стащил с себя мастерку и набросил на плечи Егору, а сам выбрался из оврага и побежал.

    Егору мастерка оказалась мала. Он лёг, прислонившись к корню лиственницы, натянул кофту на плечи. Почувствовал набитый карман. Пошарил – трава.
«Тоня!»


    ***

    Антоновна задремала. На минутку ей показалось, что опасность, грозившая Егору, миновала.

    Рано, рано Егорке погибать. Хэндэлэн неразборчив. А вот Антоновне не всё равно. Поднять детей ей уже не под силу, ей бы к Тонечке…Но тремя тонкими побегами приросло трофимовско-курмазовское дерево, нельзя их погубить. Сама Антоновна – ветка, привитая на чужой куст, чахлая, бесплодная. Разве что – тень молодым росткам, чтобы не иссушить их забайкальским горячим солнцем.

    ***

    Егор попробовал встать. Нога чувствовала опору. Дождь охладил жар в надорванной мышце.

    – Еле руку заживил, теперь нога, – бурчал Егор, пытаясь выбраться из глубокого оврага.

    Он хватался за корни, но ослабев от голода и лихорадки, с трудом смог подняться всего лишь на метр.

    – Тонечка, Тоня!

    Дождь стал стихать. Гроза, огрызаясь на прощание, уходила в сторону Петровска. Так всегда бывает, недаром петроване Кундулун называют «гнилым углом», откуда сырость родится.

    По самому дну оврага бежал ручеёк. Хотелось пить, но ещё больше хотелось наверх.

    – Где же ты, Даня, уж не привиделся ли? Поди сам дух Хэндэлэн меня встретил? Неужто отбегал я своё? Эх, Тоня-Тонечка!

    ***
   
    – Саш, расскажи, что было здесь раньше? – попросили ребята, когда лагерь собрался у вечернего костра.

    Вожатый Саша поправил очки.

    – Когда-то давно тут находилась стоянка каменного человека.
    – Что? Как? Правда? – наперебой загалдели новички, а бывалые туристы довольно заулыбались.
    – С две тысячи пятого года мы ведём исследовательскую работу. Проект называется «Кундулун – пространство во времени». И однажды наткнулись в походе на огромные камни...
    – А что значит слово «кундулун»?
    – От бурятского «хэндэлэн», то есть «поперечный». Речка тут течёт поперёк обычного направления. И деревня раньше была с таким названием, завтра мы к ней пойдём, – пояснил Саша, подкидывая в костёр охапку веток.

    На пару секунд все восхищённо замолчали, глядя, как в чёрное небо устремились фейерверки оранжевых искр.

    – За шесть лет мы почти воссоздали облик деревни, – продолжал Саша, – узнали кое-что об её жителях.
    – О жителях из каменного века?
    – О, так далеко мы ещё не добрались. Хорошо бы найти какие-то предметы на месте посёлка. Вам тоже предстоит работа. Давайте пожелаем друг другу доброй ночи и по палаткам! Завтра идём в экспедицию.

    ***

    Провести часть лета не в родной Чите, а где-то в лесу – так была себе идея.

    Отчим узнал о лагере из интернета. Мама позвонила подруге в Петровск. У неё был сын Славка, ровесник Даньки. Вместе они и решили отправить пацанов в «ссылку». Как будто двенадцать лет – самое время научиться выживать в лесу. Столько полезного: природа, компания, спорт. Но главная причина, по которой мама решила сослать Даньку в лагерь, это его любовь к компьютерным играм. Маме и отчиму это не нравилось. Особенно отчиму, увлечённому биатлоном. Все попытки пристрастить Даньку к лыжам закончились неудачей. Слабенький, худой, он быстро уставал, задыхался. «Дохляк», – бурчал отчим.

    Родной Данькин отец был из Петровска. Он служил срочную в Песчанке, в танковых войсках, остался в Чите. Погиб при неясных обстоятельствах, когда Даньке было полтора года. Портрет отца до сих пор стоит в шкафу за стеклом. Молодой сержант, белобрысый, с высоким лбом и голубыми глазами, верхняя губа капризно приподнята. Данька похож на отца, но фамилию носит отчима.

    – Тебе понравится! Будешь к концу смены играть на гитаре, – говорила мама, укладывая футболки в рюкзак.   
    – У меня нет слуха, – Данька щёлкал кнопками мышки, гоняя монстров по монитору.
    – Тогда хотя бы научишься разжигать костёр и ориентироваться в лесу, потом пригодится в жизни.

    Данька усмехнулся. Дурак он что ли, болтаться по лесу и жечь костры. Теперь этим никто не занимается.

    – Ты упрямый, как твоя бабка Зоя, – заключила мама, застегнув замок на рюкзаке. Она припоминала отцовских тёток, только если была особенно недовольна Данькой.

    ***

    – А чем занимались жители Кундулуна? – спросила Света из второго отряда.
    – Деревня была очень важна для города, – начал рассказ Саша, когда ребята расположились на отдых в тени черёмухи, – тут добывали уголь.
    – Уголь? Но ведь здесь нет шахты.

    Никто не слышал о кундулунском месторождении угля.

    – В Кундулуне делали древесный уголь для литейного цеха металлургического завода. В пятнадцати кирпичных печах, стоявших там, – все посмотрели на сопки, в сторону которых махнул рукой рассказчик, – пережигали древесину без доступа воздуха. Это называлось углежжением.
    –  Цеха были далеко, – засомневался Данька. Он видел недавно останки того огромного завода, растянутого на километры вдоль железной дороги. – Как туда попадал уголь?
    – Да, ты прав. Завод далеко. Но здесь, – Саша указал влево, там под травой угадывалась насыпь, – шла узкоколейка, по ней уголь вагонетками везли в город. Места тут болотистые, сами видели, нормальную дорогу не построить. Обычные вагоны тяжёлые, не пройдут по болотам, а узкоколеечные пройдут. Ещё здесь заготавливали лес.

    Ребята смотрели на сопки, на насыпь, на широкую долину, где время давно проглотило следы обитателей деревни. Вот в эту речку заглядывали их глаза, но вода давно унесла в далёкий Хилок миллионы отражений.

    – Я никогда не слышала про Кундулун, – задумчиво сказала Света, – ой, а карту вы сами рисовали?

    Ребята склонились над мятым, видавшем виды, листом ватмана, где были обозначены условными знаками дома, деревья, реки и дороги. Данька тоже сунул нос в карту, хотя не понимал значков.

    – Да, делали мы с ребятами, самая новая карта местности тех лет. Типографских карт, на которые была нанесена деревня, уже нигде нет. Ничего особенного не нашли мы и в архивах, восстанавливаем сами, в основном по рассказам бывших жителей, которых всё меньше и меньше.

    ***

    – Ребята, идите сюда, скорее!

    На бугорке, под железным памятником без таблички на краю заброшенного кладбища, в коричневой глиняной кружке стояли незабудки. Бугорок, в отличие от соседних могил, казался ухоженным и аккуратным. Цветы были свежими.

    – Кто-то приходил недавно, – возбуждённо говорила Света. –  Вы потрогайте, вода в кружке ледяная, а жара-то какая! Но мы никого не встретили.
    – Ну и что?
    – Может кто-то по ягоду приезжал или за берёзовыми вениками…
    – Так ведь мы мотора не слышали, ни мотоцикла, ни машины не встретили, они что пешком приходили?
    – Я не вижу ничего удивительного, – сказал Саша, – здесь бывают люди, рыбачат, ягоду собирают, сено косят.

    ***

    Рано утром, в тумане, пока все спали, Данька выволок рюкзак из палатки, утащил к баскетбольной сетке, прикрыл травой и штормовкой защитного цвета. Никто не заметил рюкзака за утренней суетой. А сейчас Данька взял его и зашагал прочь из лагеря. Прочь от холодных ночей с комарами, от всякой мистики и страшных легенд, от каш и супов с тушёнкой, от мокрых поутру полотенец, от деревянных туалетов. Пусть другие восторгаются цветочками, купаются в ледянющей воде и поют глупые песни. Он дойдет до города по дороге, – подумаешь пятнадцать километров! – найдёт дом Славкиной семьи (он запомнил адрес) и дождётся там родителей. И больше никогда не поедет ни в какие лагеря, хоть убейте его.

    Под ногами что-то брякнуло. Данька наклонился и поднял тёмно-зелёный металлический предмет, похожий на большой беляш (голодное урчание в желудке нашло самый подходящий образ). Это оказалась старинная фляжка. Она была чистая, как будто ею ещё сегодня утром пользовались. На узком донышке Данька увидел нацарапанные буквы «ЕК».

    Внутри булькала жидкость. Данька открыл пробку, понюхал – никакого запаха. Выплеснул в траву. Спустился к речке и наполнил фляжку доверху. Сделав несколько глотков, убрал флягу в рюкзак.

    ***

    Кладбище не обойти стороной. Оно на склоне сопки, сразу у дороги. Еле волоча ноги, Данька добрел до большой коряги и уселся на неё. Взгляд его переместился туда, где вчера осталась кружка с незабудками, и зацепился за то, чего не было ещё секунду назад. Среди кустов виднелась пушистая девчоночья голова.
«Кто-то тоже решил сбежать из лагеря?»

    Девочка заметила Даньку и присела в траву.

    – Эй! Выходи, не прячься, я вижу тебя!

    Молчание, только золотисто-русые волосёнки поднимаются от лёгкого ветерка.
 
    Данька бросил в траву штормовку, рюкзак и, не отводя глаз от девчоночьей макушки подошёл туда, где, как и вчера стояла кружка. Цветов в ней стало больше.

    – Привет!
    – Здравствуй! – поднялась ему навстречу девочка лет двенадцати в длинном сером платье.
 
    На голове незнакомки, несмотря на жару, был повязан платок. Поверх платья надета кофта не по размеру. Девочка держала за руку пушистоголовую подружку лет восьми. Это её волосы увидел Данька в траве.

    – Что тебе нужно от нас? – строго спросила старшая девочка.
    – Меня Данил зовут, я из лагеря.
    – Из лагеря? Который школьный?
    – Да, школьный. А вы откуда?
    – Из деревни, во-о-он оттудова, – звонко сказала пушистоголовая, которую Данька про себя назвал Маленькая.

    Девочка показала в сторону долины, где ребята вчера изучали местность Кундулуна. Маленькая держала в руке пучок земляники и улыбалась. Смеялись её щеки, смеялись светло-голубые глаза, её верхняя пухлая губа была немного вздёрнута и тоже смеялась. А обожжённый солнцем аккуратный нос весь испачкался оранжевой пыльцой. Длинный полинялый сарафан когда-то перешили из маминого платья. Платок лежал в траве, видимо, Маленькая не любила носить платки. Ноги девочки были босые.

    – Как вас зовут? – спросил Данька.
    – Её Капка, – звонко сказала Маленькая, но тут же смолкла, наткнувшись на сердитый взгляд.
    – Зачем тебе знать, мальчик? Иди в лагерь. И мы пойдём домой, скоро обед варить.
    – Тебе жалко что-ли? – обиделся Данька, и Капка смилостивилась.
    – Ну Капка меня звать. А это сестрёнка моя, Зайка. И что тебе с того?
    – Да ничего. Я просто… Я мимо, в город иду.
    – В город? Сколько же ты будешь идти? До города-то шибко далеко. Ты что первый раз там, в лагере?
    – Да, первый. Я вообще не местный, я из Читы.
    – Из Читы-ы-ы, – протянула Капка, – ну понятно. Ехай завтра на автобусе, чего ноги бить.
    – Завтра будет автобус?
    – Будет. Все дни, кроме воскресенья, ездит. Не ходи пешком, пропадёшь.
    – Что?
    – Тут лучше не ходить, ещё и не местному. Уведут, закрутят, бушь потом по сопкам блудить, не выйдешь никогда.

    Данька смотрел на Капку и ничего не понимал.

    – Так что, возвращайся пока, а завтра уедешь.
    – Я голодный, а там невкусно, – не зная, что сказать, ляпнул Данька.
    – Ну уж, – вздохнула Капка, – чем кормят вас, пошто голодный?
    – Каша и утром, и вечером да суп. А я мороженого хочу.

    Капка с Зайкой переглянулись, мол «дурачок что ли?». Маленькая, слушая разговор, обрывала земляничинки, отправляя их в рот.

    Данька смотрел на сестёр и не мог понять, что в них не так? Их смешные прозвища? Одежда? Наверное, деревенские девчонки так и выглядят, ходят в платочках, в перешитых бабушкиных платьях, и говорят непонятно.

    – Ты в какой класс перешла?
    – В шестой.
    – А Маленькая?
    – Во второй. Это она с виду маленькая, знашь, кака вредная?

    Зайка подняла платок.

    – Пошли домой, хорош болтать!
    – Слышишь? – неожиданно улыбнулась строгая Капка.
    – Ты не ходи тут, духи живут во-о-он там, на горе, – Зайка показала рукой, – ночью огнями заманивают, собьют с дороги, закружашь в огнях и пропадёшь.

    Капка посмотрела на кружку с цветами у двух камней. Данька тоже глянул туда, а когда поднял глаза, рядом никого не было. Сёстры исчезли, скрывшись в лесу.

    Странное чувство осталось у Даньки от встречи, тёплое, но настороженное. Он не стал рисковать и вернулся в лагерь. Успел как раз к полднику. Присел за стол рядом с ребятами в шатре, на самый краешек скамьи. Прислушался к разговору.

    – А потом он увидел, что между гор кто-то прыгает. Это были девочки в белых рубашках до пола и с золотыми волосами, – рассказывала Женя из первого отряда, – они перелетали с дерева на дерево и смеялись.
    – Сказки какие-то, – не поверили ребята, – померещилось.
    – Не померещилось. Он их потом встречал в другом месте, у кладбища.
    – Может, пьяный шёл?
    – Он совсем не пьёт, – защищала Женя какого-то охотника, заблудившегося в кундулунских лесах.
    – Наверное у него появились галлюцинации от болотного багульника, – сказал медик Валера, – его здесь целые заросли, особенно на Московском ключе, где голубика. Помните, в прошлом году девчонки нанюхались, и у них голова болела?

    Вечером Данька притащил рюкзак обратно в палатку.

   – Решил остаться? – раздался из темноты голос Саши. – И что не так? Плохо тебе здесь?

    Данька шмыгнул носом.

    – Скучно, и есть хочу.
    – Четырёхразовое питание, насыщенный план мероприятий, речка, горы, тайны и загадки – полгорода мечтают приехать к нам, а ты говоришь скучно.

    Данька потянулся к карману, где лежал молчащий телефон.

    – А, понятно. Дитя интернета, – вздохнул Саша, мигая фонариком. – Если будет невмоготу, так и быть позвоню твоим родственникам. Придётся подниматься на гору, туда, где связь. Да и батарейку надо подзарядить от аккумулятора. Не ходи далеко, заблудишься, тут за твою жизнь отвечают.
    – Я бы на автобусе уехал…
    – До ближайшего автобуса десять километров.

    Данька удивлённо посмотрел на Сашу, но тот спокойно выключил фонарик.

    – Иди к ребятам. И про то, что ты… путешествовал, не скажу никому, не боись. Но и ты меня не подводи.

    Под утро кто-то запнулся о растяжку палатки. Данька слышал шаги на мостике: «Кри-и-ип...кри-ип...кри-и-ип...»

    ***

    Даньке хотелось разведать, какие деревни есть рядом, что за люди там живут, и до какой станции доезжают автобусы. С удивлением узнал, что ближайший посёлок находится аж в Бурятии, примерно в сорока километрах, и из Петровска никаких автобусов уже более двадцати лет сюда не приходит. Зачем тогда его обманула Капка? Как они с сестрой смогли зайти так далеко, если та была босая?

   После обеда Данька пошёл к кладбищу, надеясь встретить девочек. Хотя чего бы им там делать? Не живут же они в самом деле на кладбище? Или?..

    Вода в кружке была тёплой, а цветы те же самые, что и вчера. Данька облегчённо вздохнул. Он поставил новые незабудки и залил их водой из фляжки, которую теперь всегда носил на поясе.

    Что он хотел увидеть тут на самом деле? Ну были девочки. Девчонки и девчонки, дети какого-нибудь рыбака, или ягодника, вон у Маленькой в руках была куча земляники. Или приехали с родителями на покос. Что одеты по-старинному, так много ли он видел деревенских девчонок? Ни одной, если честно.

    Хорошие они какие-то, светлые. А златовласых детей, прыгающих с гор, выдумали люди. Обычная легенда.

    ***

    Местности в Забайкалье называют падями или урочищами. Вот по соседству с Кундулуном на карте обозначена Известковая падь, там дальше Кузнецовская, Сухая, Солдатская, Широкая. Данька изучал карту: сплошной лес, реки, кустарник. Откуда пришли эти две девочки? Да ещё босиком.

    Даньке казалось, что рядом есть кто-то, кому он должен сказать или передать нечто важное. Он понимал, что его затягивает история стёртой с карт деревни, чувствовал непонятную настороженность из-за встречи на кладбище. На кладбище! Ну разве неделю назад Данька мог предположить, что будет с нетерпением ждать момента, когда можно убежать на кладбище? Если бы ему кто-то предложил это раньше, Данька обозвал бы его придурком.

    После обеда ноги опять понесли Даньку к привычному месту. Зачем? Он не знал. Долго сидел, прислушиваясь. Слышал раскаты грома. Трещали кузнечики. «Хоть бы корова замычала или машина поехала. У них в деревне же есть машины?», – думал Данька достав из кармана конфету.

    – Красивый фантик, у нас таких конфет не быват, – Капка села рядом в траву, вытянув ноги.

    «И она без обуви», – подумал с испугом Данька, но страх моментально исчез, уступив место любопытству.

    – Будешь? У меня ещё есть.

    Он вытащил из кармана конфеты в ярких бумажках и протянул девочке. Та взяла одну, рассмотрела.

    – Бери вторую! Маль…Зайку угостишь.
    – Спасибо!

    Данька успел увидеть её руки – тонкие, с коротко остриженными ногтями, загорелые и обветренные. Убрав в карман конфеты, Капка спрятала руки в рукава кофты и уставилась себе под ноги. Она снова была в платке.

    – Ты поставил цветы?
    – Я.
Она кивнула одобрительно.

    – Всё-таки живёшь в лагере?

    Данька решил не отвечать.

    – А где Зайка?
    – Зоя дома, с бабушкой. Саня приболел, надо за ним доглядывать.
    – Тогда вот тебе конфета для Сани. Вы с бабушкой живете? А где, далеко?
    – Нет, не далеко, тут, в деревне, – Капка махнула рукой в сторону сопки. – Мы впятером живем. Ещё папка…

    Она наклонила голову, будто собралась заплакать.

    – Папка обижает?
    – Ты что?! Нет, конечно. Он пропал. Ушел по ягоду. Три дня прошло, а его всё нет.
    – Ничего себе…Может в город уехал?
    – Зачем в город? По ягоду, говорю же, ушёл.

    Данька молчал.

    – Мне пора, скоро стадо придёт, корову надо обиходить. Спасибо за конфеты, и за цветы.

    Девочка поднялась с земли.

    – Эээ... за цветы?
    – Да, это же нашей маме…
    – Аааа, вон что, ну ладно, я могу хоть каждый день носить цветы, смотри, их сколько, – Данька махнул рукой и увидел, как Капка сжала руки, вцепившись в кофту, и глядит на его фляжку.
    – Это… Твоя?
    – Моя, а что?
    – Ни-че-го, прощай!

    Данька подождал, пока Капка скроется за деревьями, и потихоньку отправился за ней. Но девчонка будто испарилась. Пробираясь по склону, поскальзываясь на сосновых шишках и лиственничных иголках, он дошел до поворота, за которым начиналась Кундулунская долина, и остановился. Никого. Только трава, бурьян на месте бывших изб, да чёрная речка, что ныряет под хлипкий мостик.

    ***

    Вечером в палатке Данька рассказал свою историю Славке.

    – Рехнулся? – шептал Славка, выпучив глаза. – Нет там никакой деревни, ты сам карту видел!
    – Я не понимаю в картах.
    – Мы вчера смотрели. Нет тут никаких деревень. Ни людей, ни машин, ни коров – ни разу не встречал. Никаких автобусов сюда не приходит...

    Данька молчал.

    – ...духи это, вот стопудово! Ты ж её тока на кладбище и видишь, а как отойдет от кладбища, сразу исчезает. Точно говорю! Встретишь опять – сдери с неё платок, посмотришь сам, она из тех, что по горам прыгают…

    ***

    Даньку знобило, он забрался в спальник и слушал, как по брезенту крыши тарабанят капли. А ещё скрип, нудный, безнадёжный.

    «Кри-и-ип...криип...кри-и-ип...»

    «Дети с золотыми волосами в длинных белых рубахах...»
   
    «Тут лучше не ходить, ещё и не местному. Уведут, закрутят, бушь потом по сопкам блудить, не выйдешь никогда...»

    «Автобусы в воскресенье не ходют...»
   
    «Нет, не далеко, тут, в деревне... Мы впятером живём».

    «...ночью огнями светят, заманивают, уведут, собьют с дороги, закружашь в огнях и пропадёшь».

    «Духи это, вот стопудово говорю! Ты ж её тока на кладбище и видишь, а как отойдёт от кладбища, сразу исчезает...»

    «До автобуса десять километров...»

    «Папка наш ушел по ягоду и нет его...»

    «Зоя дома… с Саней»

    «Кри-и-ип...кри-ип...кри-и-ип...» Словно птица какая-то жалобная зовет. И стон...

    ***
 
    – Санька, ты дома?
Капитолина сняла платок, села на лавку, прислушалась.
    – Бабушка где?
    – Спит, – шмыгнул носом Санька.
    – Балбес, набулькался в речке, сопит теперь и кашляет. Пил траву? ¬– строго смотрит Капитолина.
    – Пил, всю банку выпил, посмотри там, на грубке .
    – Держи.
    – Ого, откуда у тебя? – Санька схватил конфету.
    – Угостил человек один.
    – Папки так и нет…
    – Так и нет, – Капитолина вздохнула, распустила косу. Длинные золотые волосы упали на платье, на плечи.

    ***

    Вечером к Даньке заглянул Саша. Жикнул замком-молнией, просунул голову, скинув на спину капюшон плащ-палатки, посветил фонариком.

    – Ну как дела твои, дитя интернета?
    – Почти хорошо.
    – Ужинал?

    Данька помотал головой.

    – Я так и думал. Держи.

    Саша забрался в палатку, сел на краешек раскладушки, подвернув мокрый плащ, подал пакет. В пакете пирожки, тёплые. И морс из красной смородины.

    – Наша повариха «мама Таня» нажарила прямо на железном листе. Ей и дождь нипочём.
    – Александр Николаевич, вы же здесь всё знаете, правда?
    – Детей с золотыми волосами не видел, честно. Но легенд существует масса. Ты про это хотел спросить?
    – Нет, не совсем. Какая деревня есть поблизости?
    – Никакой нет, Дань. Народу много ходит, кто-то ведь живёт ягодой, рыбалкой, охотой. А вот поселений нет, даже шалашей-избушек в лесу не встречал, вдоль и поперек прошёл эти места. Тут климат-то не очень хорош, попробуй здесь хозяйство вести – замучаешься, холода до конца июня, и в августе уже заморозки. Ложбины, болото, стужа по низу стелется.
    – Поэтому люди из Кундулуна уехали?
    – Несколько лет назад ещё землянка стояла, ну помнишь, я показывал, недалеко от речки. А так лет двадцать пять как последние люди в город перебрались. А почему разъехались… Далеко до города, попробуй доберись. Работать негде. Пока нужен был уголь заводу – жили. Мётлы вязали, скот держали, всё ведь есть – рыба, ягода, грибы. Как слепая старуха доживала деревня последние годы: ни кино, ни магазина, ни клуба, ни школы. Четырёхлетку и ту закрыли. Но места тут сказочные! Ты представляешь, какие в этой красоте люди вырастали? Вот бы встретить тебе хоть одного человека из старого Кундулуна. Я встречал, беседовал, такое тепло от них идёт! Ладно, выздоравливай. Спокойной ночи!

    Шурхнула плащ-палатка, вжикнул замок.

    «Кри-и-ип...кри-ип...кри-и-ип... кри-ип…»

    «Я встречал...»

    ***

    Капитолина перерыла всё в сарае, проверила полки на кухне и в кладовке – отцовской фляжки не нашла. Санька с Зойкой ничего не видели. У бабушки спрашивать бесполезно, она слепая. Ослепла в день похорон матери.

    Пришла Галя, соседка.

    – Нету батьки?

    Капка покачала головой.

    – В понедельник поедем в город, будем в розыск подавать.
    – Где-то рядом он, тёть Галь. Я чую. Придёт.
    – Ты не спорь. Так надо. Негоже детям одним.
    – Мы с бабушкой. Тётка Матрёна приходит к нам каждый день.

    Галя махнула рукой, ушла, скрипнув дверью.

    «Кри-и-ип...кри-ип...кри-и-ип...», – опять донеслось из комнаты.

    ***

    Горячий чай со смородиной прогнал слабость и остатки болезни. Утро было пасмурным, но солнечный свет всё же растолкал облака и устремился к земле, загоняя комаров в кусты. У костра досыхали носки и кроссовки, надетые на колышки. Лагерь паковал рюкзаки и собирался в очередной поход. Путь предстоял длинный.
   
    Даньку как выздоравливающего медик Валера предложил оставить в лагере, в помощь «маме Тане». Компанию Даньке должен был составить Коська-карасик, самый младший турист. Он не обижался на карасика, потому что и вправду любил рыбалку, часами сидел с удочкой на берегу. А если не рыбачил, то без конца перевязывал крючки. Коська владел талантом оставаться незаметным, даже невидимым. Хватятся его, ищут, потом повернутся – а вот и он!

    – Где ты был?
    – Тут сидел.

    За ребятами и Таней остался присматривать Лев Михалыч, похожий на лешего или на геолога, заблудившегося в лесу много лет назад. Он читал толстые книги по ботанике, изучал растительный мир Кундулуна, писал статьи в газеты. Лев Михалыч курил мятые папироски, укрываясь за своей палаткой, которую поставил на отшибе, у воды.

    Таня от помощи отказалась. Овощи она как-нибудь настрогает сама, дров заготовлено достаточно, так что «идите рыбачьте». Карасикова кепка заалела на берегу среди ив.

    Лев Михалыч сунул Даньке книжку. Данька раскрыл наугад и прочел легенду:

    «Однажды богиня цветов Флора спустилась на Землю и стала одаривать цветы именами. Она дала всем растениям имена, а, уже уходя, услышала голос:
    – Не забудь меня, Флора, дай и мне имя!
    Обернувшись, Флора с большим трудом разглядела в разнотравье маленький голубой цветочек.
    – Ты будешь незабудкой, – сказала богиня, – а вместе с именем я даю тебе чудесную силу. Ты станешь возвращать память людям, которые забудут своих близких, или родину, или дорогу домой».

    Данька пошёл к Карасику, который сидел с удочкой и смотрел на поплавок.

    – Вода мутная, – вздохнул Коська, – не клюёт.

    Данька звякнул фляжкой. Коська посмотрел на неё с уважением.

    – Классная. Я такую же у дядьки видел, что в лесу живёт.
    – В лесу живёт? Здесь?
    – Да. Я его в самый первый день встретил. Но он мимо прошёл, даже не заметил меня.

    Данька перевернул фляжку и стал рассматривать буквы ЕК.

    – А почему ты решил, что он тут живёт?
    – Потому что он никуда не ушёл, бродит по лесу. Вчера видел, как он в большом овраге сидел. Голову на коленки положил и дремал вроде.

    Большой овраг – мрачное место. Пусто там, глубоко, страшно. Данька, гуляя вдоль речки, обходил овраг стороной и не заглядывал в него. Данька фляжку именно там…

    – Кость, а почему ты никому не расскажешь?

    Карасик пожал плечами.

    – Я думаю, он потерялся. Но его найдут.

    ***

    Капитолина раскладывала собранные цветы между страницами книг. Из одной выпала фотокарточка. На грубом шершавом картоне трое: она, Зойка и Санька на завалинке дома, осенью прошлого 1958-го. Городской фотограф тогда долго устанавливал чёрный ящик на ножках, нырял под тряпку, обещал, что из круглого окошка вот-вот вылетит птичка. Зойка жутко боялась и не моргала. А Саньке было весело.

    Капитолина убрала карточку обратно в книгу. Вспомнила мальчишку, которого встречали с Зойкой на кладбище. Глупый, собирался бежать в город. Мороженого захотел, не по вкусу оказалась каша в лагере. Из Читы, говорит, приехал. Сразу видно – не местный, балованный. Смешной, в какой-то пёстрой одежде. Как он собирался добраться до Петровска пешком, не зная здешних мест?

    Молодец Зойка, напугала тогда пацана. Нельзя по Кундулуну новому человеку одному ходить.

    Капитолина смотрела в тёмное окно, за которым фиолетовое небо стегали яркие молнии.

    ***

    Данька влетел в лагерь по мостику, прямо к палатке Льва Михайловича. Ворвался, мокрый, грязный и… застыл. На раскладушке рядом с воспитателем сидела мама.

    – Вот он, дорогой наш путешественник-отшельник.
    – Мама! Лев! Михайлович! Там! Человек! Погибает!
    – Даня, где ты был? Почему ушел из лагеря без разрешения? – мамин голос вот-вот должен был сорваться. – Иди собирай вещи! Едем домой.
    – Мама, подожди. Лев Михайлович, пожалуйста, пойдёмте!

    ***

    Егор кое-как выбрался, откатился в траву подальше от края оврага и провалился в сон. Очнулся примерно через полчаса, хотя он бы не стал теперь с уверенностью говорить о времени. Что-то твердое и холодное мешалось под затылком. «Камень» – подумал Егор, поднимаясь. Пошарил рукой: «Фляжка! Вот ты где, потеряшка моя! Почти полная». Открыл пробку, напился.

    – Эх, сейчас бы Капушкиных блинов!

    ***

    В избе было темно. Капитолина проснулась, как ей показалось, от удара в дверь: «Папка!» Соскочила, открыла крючок – в сенях пусто. Вновь заперлась, прислушалась – дождь. На кровати у стенки сопел Санька. Кашель его почти прошёл, но грудь ещё приходится натирать гусиным жиром. Зойка спит на краю, скинула одеяло, и теперь оно валялось на полу. Капитолина подняла одеяло, прикрыла ребят. Пошла в комнату бабушки.

    ***

    Данька сидел в палатке, обнявшись с рюкзаком, не знал, что будет, пытался справиться с отчаянием.
 
    Еще в самый первый день в лагере ребята увидели металлический крест, вросший в лиственницу с раздвоенной верхушкой. Даньку дерево напугало. Он не любил мистику, любую, в том числе истории про синие руки и чёрные комнаты. Он боялся вечером возвращаться мимо спящих домов с закрытыми ставнями (их семья жила в частном секторе), мимо чужих подворотен с живущими там призраками. Дома, кроша монстров на экране компьютера, Данька отчасти громил и свой страх, который заставлял его съёживаться от шорохов в темноте, от грозы, от неизвестности.

    Сейчас же, спустя неделю, Данька был готов пойти один по ночному лесу, освещенному молниями, чтобы помочь незнакомому человеку; не задумываясь, он отправился бы и на кладбище, если бы знал, что там будут ждать его две золотоволосые девочки.

    ***

    Антоновна спала, укрывшись платком. Она не завесила на ночь окно, не сняла платья, не разобрала постель.
   
    Деревянная люлька, предмет беспокойства всей деревни, лежала на полу. Колечко в потолке не истерлось и не отпустило на волю свою пару. Оборвалась верёвка между ним и колыбелью.

    ***

    Саша принёс Даньке его насквозь промокшую мастерку.

    – Иди. Поговори с родителями – и спать. До утра машина никуда не поедет, дорогу развезло.
    – Я останусь?
    – Ступай!
    – А Егор?
    – Ушёл.
    – Сам?
    – Наверное. С трудом, но выбрался. Весь овраг избороздил. Завтра продолжим поиски, хотя думаю…

    Саша помигал фонариком.

    – …Егор к рассвету будет дома.

    ***

    Перед началом учебного года мама наводила порядок в книжном шкафу. Достала отцовский фотоальбом.

     Данька заинтересовался старыми снимками. Перелистывая страницы с незнакомыми людьми, он замер перед очередным разворотом. На серо-бежевом толстом картоне у бревенчатой стены деревенского дома сидели трое: Капка, Зайка и светловолосый смеющийся мальчик.

     – До чего же твой отец был похож на тётку Зою! – вздохнула мама, взяв из Данькиных рук альбом.

     ***

     Боль в ноге стала терпимой. Егор боялся оступиться или поскользнуться на кочке. Он ковылял еле-еле, даже в темноте узнавая исхоженные с юности места.

     Вода во фляжке оказалась целебной – Егор вспомнил и о детях.

     «Зачем попёрся в Московскую? Мало тебе. Пожадничал. Думал, кто бы раньше тебя голубицу не оббил», – думал Егор, пытаясь сосредоточиться на дороге.

      Он должен идти домой, к детям. Недаром дух Хэндэлэн в образе мальчишки явился к Егору и вручил прямо в руки Тонечкин подарок – букет незабудок, пропуск из потустороннего мира в мир людей.

     Небо начало сереть, когда за кустами показались огни деревни. На пятки Егору наступал туман.

КОНЕЦ
01.08.2024