Асфальтоукладчик

2003

Асфальтоукладчик

Я расскажу вам о Ерофееве. У него еще есть друг – Павлов.
Иван Петрович Павлов – это прекрасный ученый, физиолог. Родился в нашем городе и получил Нобелевскую премию. Студенты Гарварда (или Оксфорда?) подарили ему собачку. Такую же честь они оказали Дарвину, только вместо собачки Дарвину досталась обезьянка. По фамилии Ерофеев известны два писателя: Венедикт и Виктор. Первый мне нравится больше.
Родители академика Павлова похоронены на Лазаревском кладбище, реставрацией которого занимается специально созданная общественная организация, о деятельности которой я регулярно пишу в газету.
Но те Павлов и Ерофеев, о которых я буду рассказывать, совсем не академики и не писатели, и даже не их потомки. У Ерофеева  и высшего образования нет, но это не должно вас огорчать – они веселые ребята.
Сначала я познакомилась с Павловым. В последний день лета  он с какими-то кренделями (то есть молодыми людьми) подсел к нам с подругой в баре кинотеатра. Рассказал, что несколько месяцев наблюдал меня в автобусе – мы ездили одним рейсом, и будто бы я строила ему глазки. Не прямым, конечно, текстом, но что-то в этом роде сказал. Что ж, я не удивилась (не представляете, как скучно в моем автобусе, особенно когда невозможно читать и нет плеера). Я объяснила, что это ничего не значило.
Мы с подругой и Павловым тогда изрядно напились, и я, если честно, не помню, был ли с нами в тот вечер Ерофеев. Может, и не было, а может, он ставил меня в ignore, и я не запомнила… Кажется, Павлов рассказал про своего друга какую-то захватывающую историю. В голове осталось сочетание фамилий… Я совсем забыла о нашем знакомстве, только номер телефона в записной книжке мог мне что-то напомнить.
 А через девять месяцев они появились снова.
 Была среда. По средам у нас философия. В тот день на город неожиданно свалилась жара.  Мы не были к ней готовы. Нам хотелось пить.  Водолазки, плотные кофты и джинсы душили нас, мальчики потели под толстовками. На мне было легкое пончо,  джинсы с бахромой и хипповская сумка. Преподаватель тоже был в костюме, но он  мог хотя бы снять пиджак. Мы уговорили его прочитать лекцию в парке, в двух минутах ходьбы от учебного корпуса. Там летняя эстрада – множество лавочек. Днем иногда занимаются студенты, вечером – собираются всякого рода тусовки. Мы устроились на самом пекле, потому что места в тени уже  заняли. Я раскрыла книгу Антонио Табукки, сунула в левое ухо наушник с Антонио Вивальди, в рот - чипсы и успокоилась. Философ рассказывал какие-то слишком общие вещи. Вообще я интересуюсь философией,  но одно дело – читать самих философов, а другое –  слушать преподавателя. Философы ведь были очень-очень умные, правда, со странностями, но так даже интересней. Я люблю Бэкона. Он был великим хранителем печати в Англии и дружил с графом Эссексом. Он брал взятки, но не от жадности, а по доброте душевной. Эссекса он, правда, предал. Его за это многие осуждают, а я нет. У него были причины, только не помню, какие.
Но слушать лекции? Придумайте что-нибудь получше! Музыка Вивальди рассыпалась тысячами чудесных звуков, плеер нагрелся на солнце, чипсы окрасили мой язык в зеленый (Cheetos  с беконом). Девчонки подвернули штаны и вытянули ноги, чтоб загорать. Они рисовали какую-то ромашку, а в лепестки вписывали характеристики личности. В книжке, которую я читала, главным героем был журналист. Он постоянно пил лимонад и ел омлеты с зеленью – лейтмотив такой. Это очень подходило к лекции, лавочкам, парку.
Все сочеталось идеально. И вдруг в этой предполуденной знойной гармонии, в убаюкивающем мареве с едва ощутимым привкусом пыли, в монотонной тишине (настоящей тишине, хоть лектор и бубнил что-то себе под нос), раздался крик. Сбой, поломка… Гармония рассыпалась, и сразу вылезла наружу ее неустойчивость. Студентки беспокойно зашевелились, преподаватель едва заметно прищурился, но все делали вид, будто ничего не происходит.
Это был не просто крик – это был самый непристойный, самый отборный и поэтичный мат, обращенный к абстрактной женщине. И, поверьте, это было забавно. Наверное, я состроила гримаску презрения, а может, и нет. Сравните доцента-философа, который, может, вообще никогда в жизни не матерился (поверьте, он то действительно интеллигентный человек), и этого небритого и грязного похмельного мужичка, который, скорее всего, кроме алкоголя и грубости ничего не признает. Но можно ли осуждать человека, всего лишь соответствующего своей среде? Я не сердилась на него, но, думаю, сердился философ.
А мужик все кричал и кричал  на весь сквер одно и то же обращение к абстрактной женщине.
Через 7 минут лекция закончилась (на 20 минут раньше, чем было положено по расписанию). Мы лениво поднялись с лавочек и поплелись кто куда, усыпленные жарой и абстрактными терминами.
Если бы не жара, мы, конечно же, остались бы в парке, но…

* * *

Меня ждала работа. В то время мне платили в одной из бесчисленных, никому не нужных общественных организаций, где почему-то не оказалось ни одного порядочно пишущего человека. Что мне там нравилось – так это офис в мансарде: отделанный  светлым деревом, пахнущий ксероксом, с полукруглыми окнами от пола, телевизором на крошечном столике черного стекла, с большими пальмами по углам и чудесной кофейней на первом этаже.  Может, только уют офиса меня и удерживал. Люди там собирались довольно бестолковые. Они постоянно тыкали мне в нос мой возраст, хотя сами иногда творили несусветные глупости. Женщины заботились – поили чаем, мужчины помоложе – заигрывали, постарше – хмуро игнорировали. Казалось, что они действительно верят в значимость своей деятельности. Это было забавно.
Я села за компьютер. Там у меня был чудесный Pentium4. Но строки ползли адски медленно. Мне вспомнился этот матерщинник из парка, правда, я смутно его себе представляла. Чувствовалась странная отрешенность, что-то неуловимое в его образе. Еще раз прокрутилось в голове сравнение тонкого и порядочного философа и грубого, неразвитого человека. Но я не отдала бы предпочтение ни тому, ни другому –  доля ущербности чувствовалась по обе стороны, ведь философ наверняка был неискренним… Строчки ползли, составлялись предложения, а из-за них выглядывало дурацкое сравнение двух непохожих людей.

* * *

Все это было в среду, а в субботу я поехала договариваться с одной учительницей насчет телесюжета о том самом Лазаревском кладбище, где похоронены родители академика И. П. Павлова. Все очень просто: специально для учительницы я надела шелковый болотный костюм, очень строгий, синечулочный. Правда, под пиджаком совершенно ничего не было, но это не бросалось в глаза. Надо заметить, что суббота была единственным холодным днем за всю неделю. Я  замерзла в этом костюме. Учительница оказалась очень миленькой и одета была довольно оригинально: в этническом стиле с претензией на русскую народность. Мы разговаривали с ней в учительской, уютно устроившись на плюшевом диванчике. Просматривая документы по теме, аккуратно разложенные учительницей на советских времен столе, я вдруг подумала: “А что бы сказала о мужике из парка эта милая женщина?” Выбравшись из школы (коридоры там были довольно запутанные), я поплелась к остановке. Было холодно и противно от сознания того, что я выгляжу ужасно.
И вдруг - снова мужик из парка. Он с другом затаскивал в троллейбус каких-то девиц, явно не знакомых, и настойчиво им что-то втолковывал. Девицы повизгивали и упирались, несмотря на доводы двух развеселых приятелей. Теперь я смогла как следует его разглядеть: молодой (на вид около 23-х), симпатичный, но сильно заросший и грязный, загорелый, небольшого роста, но сложен гармонично.
Посмотрев на девочек, которых он тащил, я подумала: “Да, в этом костюме он точно не обратит на меня внимания. Нужно быть очень проницательным, чтобы разглядеть мою внешность под этой рогожей”. И точно, на этой мысли я поймала его взгляд. Он посмотрел на меня. Не больше и не меньше. В его глазах (приятного ярко-синего оттенка) я увидела: тоску, мятеж, похоть, равнодушие, холод, искру смеха. В тот момент я впервые подумала, что он похож на черта. Двери троллейбуса после спровоцированной им минутной задержки, наконец, закрылись, и он исчез.
В 17 часов мне позвонила подруга. Мы видимся с ней довольно редко, обычно идем куда-нибудь на большую тусовку. Она зазывала меня в клуб. В клуб, с которым у меня связано больше всего воспоминаний… И в субботу  исполнялось ровно два года и два дня с того полуреального майского вечера: вкрадчивые, темно-голубые сумерки, отмытый ароматный воздух и стихающий шум города… И жизнь казалась сказкой… Два года и два месяца назад начался один из моих романов. В эту субботу (с дурацким утром в болотном шелковом костюме) играли те же музыканты и погода была точно такой. Так что своего рода ностальгия заманила меня в клуб. Я даже надела джинсы и свитер тех времен – такая вот сентиментальная.
Мы с подругой заняли удобный столик. Я взяла темное пиво, а она – отвертку. После выступления ко мне подсели знакомые музыканты. Они  говорили о литературе и о том, как были отстроены их инструменты и как соло-гитара залажала на третьей композиции. Мне они очень нравились: симпатичный ударник; супер-усатый, в меру упитанный басист в тельняшке; черненький баянист в очках и с бородой; вокалист с холеной кожей и дежурными пятнадцатилетними девочками у каждой руки и другие. Все это приправлено привычными, но искренними комплиментами. Пенится пиво, и тонкие женские пальцы с ярким маникюром изящно держат сигарету, дым послушно собирается в колечки и засасывается кондиционером, светятся в полумраке белые детали одежды…
По дороге в туалет я посмотрела на свою мордочку в зеркале и осталась довольна, и вдруг снова увидела его – мужика из парка. Что он со своими истошными криками делал в моем любимом клубе, да еще в такой тихий вечер – совершенно непонятно. Я решила выяснить.
- Молодой человек, а я сегодня вас видела на остановке.
Он удивленно обернулся, и я поспешно объяснила, на какой именно.
- Да? Я там был? – недоверие и смех одновременно звучали в его голосе.
- У нас сегодня было тяжелое утро, - включился его приятель, - мы мало что помним.
- Вы затаскивали девушек в троллейбус.
Они совершенно синхронно сосредоточились, нахмурили лбы и вспомнили. Оживленно беседуя, мы подошли к невысокой перегородке, отделяющей бильярд от зала. Приятели представились. Мужика из парка звали Ерофеев. Скоро появился Павлов, и мы принялись вспоминать знакомство в последний день лета, в баре кинотеатра. Я достала записную книжку и показала телефон Павлова.
- Да, ты попал – здесь и рабочий, и мобильный…
Через минуту на Ерофееве повисла девушка с чистейшей кожей, но совершенно неправильным лицом – Маша. “Я –  его жена”, - заявила она. Я не сразу поняла, что это вранье. Вообще с ними довольно трудно провести границу между выдумкой и реальностью. Маша оказалась девушкой сомнительного поведения, у которой их компашка постоянно ночевала.
Музыканты поглядывали на меня с недоумением. Проходящие мимо тусовочные барышни  удивленно поднимали брови и спешили в бар. Мне было плевать – Ерофеев действительно веселил меня. В байковой клетчатой рубашке и весьма сомнительных брюках он очень отличался от стильных мальчиков, нелепо промелированных, исколотых пирсингом и уверенных в собственной неповторимости.  Ерофеев только что устроился на работу асфальтоукладчиком. Бросалось в глаза его сходство в манерах и мимике с Джимом Кэрри.
- Это мой любимый актер – сообщил Ерофеев и тут же принялся за пошлые шутки в духе Джима Кэрри и моих однокурсников. Это шутки особого рода – не грубый смех над чем-то непотребным, а смех над человеческой слабостью, как поет популярная местная группа: “Ты как резиновая кукла: твои мысли о сексе, о сексе, о сексе”. На этой почве мы быстро нашли общий язык.
         Его друг засовывал биллиардный кий куда попало. Ерофеев умудрился понюхать мою грудь и заявил, что она пахнет котлетой, за что получил в лоб.
 Удивительная энергия исходила от этого человека, становилось даже страшновато – из-за честности. Суперчестности. В ответ на очередную  пошлость я показала ему fuck, и он облизал мой палец.  В тот вечер мне даже в голову не пришло, что я могу ему понравиться как девушка. Он удивительно самоуверен по вопросу своей внешности и  удивительно не ухожен. Женат, но с женой не живет и, видимо, не чувствует своей вины. Тещу он послал прямо на свадьбе, служил в армии. Все это было довольно забавно.
Я попросила его появиться в парке. Оказалось, что он уже давно там бывает едва ли не каждый вечер.
В воскресенье я присоединилась к его компании. На мне был длиннющий джинсовый сарафан с высоким разрезом и босоножки на высоком каблуке. Ерофеев все норовил раздвинуть полы сарафана, чтобы что-то написать у меня на ноге. На соседних лавочках вот-вот должны были появиться мои подруги со своим вечным miller-ом и банановыми коктейлями, но они опаздывали.
     Ерофеев был пьян. Потом я поняла, что это его обычное состояние. С ним была девушка, полненькая, с нехорошим цветом лица. Ерофеев говорил, что она станет его второй женой. Это тоже оказалось враньем. Он таскал эту девушку за руку, потом таскал за руку меня. Спросил, не хочу ли я стать его женой. На что я ответила, что он удивительно похож на мольеровского Дон Жуана, которого, если верить нашему преподавателю, Бог наказал не за совращение женщин, а за лицемерие. То есть его главным достоинством была честность. “Ты не читала Дон Жуана, - заявил он, а после моих возмущенных возражений продолжил, - я читал больше, чем ты; по крайней мере все книги, которые у меня дома, я прочитал”. А потом спел песенку:

 “Любил я женщин разных:
Красивых и заразных,
Но любви не отыскал –
Алкоголиком я стал.
Мама, наливай,
Я уже не мальчик,
А у меня в штанах
Перчик, а не пальчик”.

Потом я привыкла к этой песенке и некоторым другим. Когда пришли мои подруги, я тихонько улизнула  к ним. Не думаю, что он бы им понравился – это ведь совершенно не мой стиль. Когда я собралась уходить, Ерофеев появился снова – уже в сумерках. “Я хочу тебя проводить” - он дыхнул на меня перегаром и вместо автобусной остановки  потащил  на главную улицу города. Мне было весело идти за руку с таким чудаком. Бархатно-синее небо и яркие фонари – это очень красиво. Проезжающему такси он показал fuck, и из машины в ответ посигналили. “Я тебя ненавижу”, - закричал он вслед. Потом мы свернули на мостовую – мимо дорогих магазинов и ресторанов, мимо красивого фасада центральной гостиницы, мимо подземной дискотеки “Голливуд”.
У сияющего разноцветными лампочками казино он вдруг остановился и потащил меня вниз, ко входу, туда, где у массивной двери стоял огромный хмурый охранник. “Ну вот, сейчас произойдет что-нибудь неприятное”, - подумала я и уже собралась изо всех девичьих сил тянуть его обратно, как вдруг с охранником произошла резкая перемена: сосредоточенно-угрюмое выражение лица сменилось на глуповато-блаженную улыбку. Он раскинул накачанные руки для объятий, и Ерофеев запрыгнул к нему на грудь, обхватив ногами талию. Это выглядело очень смешно и немного фантастично. Ерофеев познакомил меня с охранником: “Алиса – это Пудинг, Пудинг – это Алиса. Нет, ну нельзя же так сразу есть, только познакомились,  и уже есть”. Мы зашли в казино. Среди крупье я с удивлением узнала крохотную студентку факультета русского языка и литературы, с которой вместе занималась физкультурой. На фоне рулетки, в безукоризненной форме, она смотрелась совершенно неестественно. Все работники казино принялись целовать и обнимать Ерофеева и завели какие-то совершенно непонятные мне разговоры, пересказать которые я не в силах. Видимо, они обсуждали тонкости игры в покер, а также материальное положение постоянных клиентов. Нам сделали неплохой чай, и он назвал меня дурой из-за того, что я пью чай без сахара.
В то же время я не переставала тащить его к выходу – мне уже нужно было домой. “Я ненавижу женщин. Таких, как ты, похожих на тебя, - сообщил он. - Шутка, тебя  я еще пока люблю”.
Дожидаясь маршрутки, мы встретили моего знакомого  нетрадиционной ориентации. Он отвел меня в сторонку с вопросом: “Надеюсь, это не замена твоему парню?” Я сказала, что нет, а потом подумала, что с Ерофеевым в сто раз веселее. В маршрутке он снял с меня кольцо, и почему-то не было жалко. У подъезда он поцеловал мне руку. Мы живем в получасе ходьбы друг от друга, но он в ту ночь отправился к Маше, так что ему пришлось прошагать по городу не меньше пяти километров (общественный транспорт уже не ходил). Так прошел второй вечер нашего знакомства.
А через два дня началось… Он поселился во мне, Ерофеев, этот черт, дурацким сосущим чувством внизу живота. Наверное, это то, что называют томлением и негой. В общем, я давно отвыкла о ком-то думать: с тех пор, как люди перестали меня удивлять. Я, конечно, люблю флирт – строить глазки и прочее, только при этом все равно ничего не чувствуешь – просто любуешься. Но это правило пришлось нарушить. Нет, в Ерофеева я, конечно, не влюбилась, хотя он и вопил: “Ты влюбилась в меня, по уши!” – это не для меня. Тут другое…
 В те дни стояла адская жара. У меня была зачетная неделя. В среду я оделась во все белое – белые широченные штаны, сидящие низко-низко на бедрах, белый топик и белая свободная рубашка, чтобы солнце отражалось и не нагревало меня. У меня странно  обострилось восприятие. Разговоры пассажиров о том, сколько съедают их малолетние детки, попугайская краска на лице кондуктора, тяжелый запах бензина, тепло нагретого дерматина – все было исполнено таинственного смысла. Я вспомнила понедельник, потом воскресенье, потом прошлую среду… Тогда мне захотелось написать о Ерофееве. Но в тот момент это было невозможно – я ехала на зачет. Вообще-то я прилично проспала – час и 10 минут, зато неплохо выглядела. “Зачет по Зайцевой” – так мы это называли. Нужно было явиться в редакцию, где Зайцева была главной, в ее тенистое, шуршащее бумагами и скрипящее сканерами  журналистское царство и как-нибудь добиться ее божественной росписи в зачетке. В принципе, все должно было пройти гладко, только я боялась, что опоздаю.
У автобуса, в ларьке “Роспечать”,  купила баночку PEPSI-X, 0,6 л. – люблю газировки с кофеином. К счастью, я совершенно не опоздала: в холле на кожаных диванчиках и на полу у стен сидели мои одногруппники и держали в руках зачетки. Я принялась целоваться и расспрашивать о вчерашнем вечере.
- Что это вы, Алиса Юрьевна, обнажили свои тазобедренные кости, - поинтересовался Шурик, имеющий привычку отпускать дурацкие замечания относительно внешнего вида девушек.
Что я могла ему ответить?
В редакции шла планерка, а мы принялись за свое обычное занятие – шутки про секс. У нас так принято. Не то, чтобы все такие озабоченные, просто мы обожаем выдумывать всякие глупости. Например, легенды о чудесных леопардовых стрингах не самого молодого, но, несомненно, привлекательного преподавателя. Леопардовые стринги с мехом на конце. Но тем, кто с нами не учится, это, наверняка, не смешно. Потом я еще просмотрела лекции по МГП – так назывался предмет. Как расшифровываются эти буковки – никто из нас не знал, но зачет сдали все. Слава Зайцевой! Потом у нас было окно. Кто-то уехал на машине, кто-то поплелся по магазинам, а мы с одной юной особой решили пройтись пешком до университета. Не хочу называть имени: зачем впутывать ее в историю, пусть даже и безобидную? Скажу только, что  на ней была новая маечка, почти как у меня,  джинсы,  рюкзак и очень стильные кроссовки. В маленьком магазинчике мы купили по мороженому. У нас обеих был “Фруктовый лед”, только у нее он выглядел более эротично, сами догадайтесь, почему. И еще у ее мороженого внутри была “взрывная карамель” – это когда откусываешь и кажется, что сейчас все зубы повылетают. Попробуйте.
Итак, мы шли и постанывали от этой взрывной карамели (она, естественно, поделилась), и тут до меня дошло, что я не случайно свернула на эту улицу. И даже то, что я хочу сделать дубликат ключа, всего лишь предлог. На самом деле мне очень хочется увидеть этого чертова асфальтоукладчика. Мне стало неприятно – ведь я уже не подросток, чтобы так делать, но я сделала. Просто он мог укладывать асфальт на этой улице – там шли работы. Моя спутница об этом не догадывалась. Не могла же я сказать: “Дорогуша, мы идем по этой улице только потому, что я хочу встретить одного асфальтоукладчика”, - это абсурдно. Тем более я всегда встречалась только с рок-музыкантами. Но я не собиралась ни с кем встречаться, понимаете? Просто увидеть, как он работает, что здесь такого? Я не понимаю. Но мы его не обнаружили. Зато в  скверике у университета наткнулись на двух одногруппников, которые вместо зачета употребляли красное вино и нас хотели угостить. Мы поболтали с ними и пришли на лекцию. Напрасно упрашивали философа провести занятие на свежем воздухе – он отказался. Мы сидели в большой прохладной бледно-голубой аудитории и умирали от скуки. Я, как альтруистка, раздала все книжки с художественной литературой, какие взяла с собой, и делала вид, что пишу лекцию. Думаю, философ поверил. На самом  деле я написала стишок:

Ты не знаешь, с кем связался,
Я  не знаю, с кем связалась,
И вообще  – откуда взялся?
Подтолкнули случай, малость,

Исключение, ошибка
И желание каникул,
Как-то закрутилось шибко
С этим непристойным криком –

Среди полдня, среди мая –
Ничего не потеряем,
А прибавится… не знаю. Что-нибудь.

Вечером мы с группой отмечали зачет в парке. На мои тазобедренные кости, торчащие из-за опущеных штанов поглядывали некоторые музыканты, но меня это не интересовало, потому что в сумерках снова возник Ерофеев. Его друзья сидели не на лавочках, а на травке  в отдалении. “I love you!!!” - закричал он на весь парк и потащил меня прямо на травку, не обращая внимания на белые штаны. С собой у меня был прозрачный пакетик с мокрыми грибами – дали на работе добрые тетеньки. Этот пакетик он повесил к себе на плечо и весь измазался  грибной слизью. На травке, где  расположилась их компашка, меня ждал не самый приятный сюрприз: там сидел мой старый знакомый. Мы общались в те времена, когда я  одевалась менее вызывающе, и за руку меня таскал намного более приличный молодой человек.
- Это моя новая жена, - заявил Ерофеев, - Алиса.
- А мы, по-моему, знакомы, - и он с видом Шерлока Холмса прищурился.
- Да, - улыбнулась я и сделала реверанс, точно так, как имела привычку делать два года назад. Вечер казался безнадежно испорченным.
Кто-то искал среди нас человека по кличке Фагот, на что Ерофеев отреагировал: “А Бегемота вы не ищете?.. Не шалю, никого не трогаю, починяю примус”, - и он скорчил такую потрясающую рожу, что я рассмеялась, это было очень натурально. Правда, рассмеялась я одна в компании.  Потом Ерофеев снова потащил меня в центр. Мы шли по пустой широкой улице, холодно и ярко освещенной.
- Тебя никогда не должно заботить то, что подумают чужие люди. Ты должна плевать на это, понимаешь? Вот сейчас ты можешь зайти в “Империю” и сказать… -  тут он выдал очередную пошлость, но мне нравились его слова – я тоже так думала. Мне давно уже никто такого не говорил. Мы держались за руки и сильно размахивали ими из стороны в сторону. Пришли на площадь, где стояло множество такси. Он заглядывал в каждую машину, материл таксиста, а потом целовался с ним. Такая вот процедура. С одним он договорился насчет рыбалки. Я видела, как любят Ерофеева все окружающие. Это было удивительно.
Потом мы зашли в казино (не то, что накануне, а в “Империю”). Там нас ждал   красивый широкоплечий молодой человек, немного обкуренный. Он очень оживился при виде грибочков в мокром от слизи пакете.
- Брат, согласись, - сказал он Ерофееву, - никто не играет по-крупному… А что за грибы?
Ерофеев пожал плечами и показал головой на меня. Я улыбнулась и сделала реверанс. Мы выпили по стакану чая и выползли на свежий воздух.
- Почему ты не на машине? – спросили его охранники.
- Потому что я пью, - не задумываясь ответил он.
“Когда ты будешь моей женой, - рассказывал он мне по дороге домой, - этими твоими штанами мы будем мыть пол, это в лучшем случае. Поняла?” Я улыбалась. Когда по какому-то спорному вопросу я автоматически ответила: “Конечно, пусть будет так, ты же всегда прав”, он удивленно вскинул брови и засмеялся: “Это что еще за мармелад?” И я задумалась о том, сколько фальшивых слов мы произносим ежечасно.
- Мне нравится твоя манера общаться, - я пожала ему руку.
- Но это ужасно, я веду себя, как урод, это никому не должно нравиться.
- Ты специально так делаешь? – Он кивнул.
- Вот это мне и нравится.
- Скоро я буду снимать квартиру, будешь жить  с уродом? - Я не ответила.
Мои подруги были в шоке. Они от меня такого не ожидали. Они курят Parlament и знают толк в одежде. В  среду Ерофеев испачкался не только в моих грибах, но и озеленился парковской травой, извалялся в пыли, был грязен и не брит. Не знаю, почему мне это нравилось. Он резко отличался от других тусовщиков – тщательно прикинутых, гладко выбритых (со всякими модными бородками), с бусами на шее… Я чувствовала, что Ерофеев может что-то, что не под силу всему парковскому сборищу. Может, это и глупое ощущение, но что здесь такого? Я не понимаю. По-крайней мере, он говорил все, что считал нужным, пусть это и раздражало окружающих. И еще: я начала о нем думать, заботиться. Я перестала думать о себе – мое внимание переключилось на другого человека. Это удивительно. И очень забавно. Когда ты, например, делаешь упражнения для фигуры или подбираешь одежку, или зарабатываешь деньги, и делаешь это все почему-то для Ерофеева. Как это можно объяснить?  Я перестала смотреть на людей со стороны. Он научил меня этому, даже не знаю, как именно.
В пятницу я была в красном платье. Видимо, Ерофееву оно очень понравилось. Он попросил, чтобы я не поворачивалась к нему спиной. Это был комплимент. “Я ненавижу женщин, - прошептал мне на ухо Ерофеев, - даже в Библии сказано, что достаточно только посмотреть, и ты уже согрешил, и вырывай себе глаз”.
Сидя в его скучной компании, я сочинила маленький стишок:

Твои друзья меня подкараулят,
И в этом наступающем июле
Зашторят листья детские секреты,
Мы что-то откопаем этим летом –
Какой-то клад…

А когда мы уже собрались уходить из парка и уже стояли у большой круглой клумбы, собирая кому-то деньги на такси, я увидела девушку, которая меня ненавидела (как-то мы не поделили молодого человека). От ее тяжелого взгляда меня слегка затошнило. Она остановилась прямо напротив нас. Мне захотелось броситься на шею Ерофееву, но его как раз не оказалось – он отошел в туалет. Я расстроилась. Ерофеев это заметил.
- Что с тобой?- у него в голосе даже появились нотки нежности.
- Если я скажу, ты будешь смеяться, - ответила я, но все равно потом рассказала.
- Дура ты, дура, - успокоил он меня, - это же все ерунда. Из-за какой-то глупости у тебя испортилось настроение.
Я не знала, что на это ответить. Он отдал мне свое огромное кольцо, которое падало у меня со всех пальцев. Я носила его в сумочке, сжимала в кулаке и боялась показывать. Я брала его с собой на лекции и надевала при работе за компьютером. Я думала о Ерофееве, но не как о мужчине, а как о друге. Думала постоянно. Потом это закончилось. Во вторник. На мне было почти вечернее длинное платье с открытой грудью, Ерофеев постоянно заглядывал в вырез. В парке мы пели песни, плясали – отрывались по полной. Он опять кричал какую-то нелепицу. Это было здорово. Мое платье отлично сочеталось с казино, где мы опять пили чай. Меня старательно нахваливали какие-то его знакомые (игроки). Все было как всегда. Он рассказал, что должен жене несколько тысяч, что охраннику должен еще больше. Раньше у него был мобильный и он курил красный Marlboro, а теперь курит всякую дрянь. Раньше он прилично одевался. Он рассказал, как его предала жена. Меня это очень расстроило – грустная история. Он облокачивался на меня и курил, комментируя покер. Потом он сказал, что все женщины продажны (выразился, конечно, значительно грубее). Я утверждала, что это не так.
- Я могу купить любую, любую из вас.
- Не может такого быть.
- Может, и дело только в сумме.
Я не верила ему, но попробовала на минуту представить, как любая девушка оказывается у ног Ерофеева. Картинка веселая.
- А сколько тебе нужно?
- Зависит от обстоятельств.
Я описала обстоятельства, касающиеся одной знакомой. Он назвал сумму. Он поднял мне настроение.
Потом у меня сломался каблук, и домой  пришлось идти босиком. Он рассказывал о том, какая красивая у него жена.
Не знаю как, но в тот вечер я потеряла его. Может, поняла: Ерофеев не пойдет ничего искать, никакого суперсмысла – у него простая модель счастья – красивая жена. Причем он даже ничего не рассказал о ее характере.
Вот и все. А отчего учащалось сердцебиение? Чего мне так хотелось? Всего лишь экзотики? Пролетарской крови? Новой игрушки? Не знаю.

P.S.: Конечно, наша дружба с Ерофеевым на этом не кончилась. Было еще много приключений и злоключений, но та пронзительная майская нота, от которой сводило  сердце, замолчала. Наверное, я не скоро услышу ее снова.

                2003