Лариса Бадаева Детство мамы, или ненаписанное школ

Много лет назад, когда я еще училась в школе, кажется, в классе пятом, учительница дала задание написать дома сочинение, которое называлось «Детство ваших мам». Вечером я села за письменный стол, разложила школьные принадлежности и приготовилась писать самостоятельно, полагаясь на собственное воображение, так как расспрашивать маму тогда я не посмела: у них в педучилище (она там преподавала биологию) работала комиссия из Москвы и мама готовила какие-то немыслимые отчёты. Однако в голову ничего путного не шло, и я, выждав момент, когда мама наконец-то оторвалась от своих записей, робко попросила: Мама, нам поручили сочинение написать про детство своих матерей. Расскажи, какое у тебя было детство. О чем рассказать? - не поняла мама, видимо, находившаяся все еще под влиянием своих отчетов. О детстве своем расскажи.
О детстве? - повторила мама, и глаза ее вдруг странно потемнели.
- А ведь у меня детства-то не было. Как так не было? - удивилась я.
А вот так и не было.
Разве такое возможно? - ахнула я уже испуганно. Все возможно в этой жизни, слушай. - И мама начала рассказывать. Помню, я слушала, застыв на одном месте. От некоторых эпизодов по телу моему пробегала дрожь, и ужас охватывал всякий раз, когда по ходу рассказа я представляла себя на мамином месте. Вдруг я пробормотала: «Мама, мне плохо», - и уронила голову на стол... Вот таким было это первое знакомство с детством моей матери. Когда я пришла с сочинением на урок, то учительница начала с того, что попросила желающих зачитать свои сочинения в классе. Это были веселые повествования, полные приключений и праздников. Особенно выделялось сочинение моей одноклассницы Лены Нахлупиной, в котором она живо и красочно рассказала, каким чудесным было детство ее матери. А что же я? Мне вдруг стало неловко. Мне не захотелось делать страдания маленькой девочки, какой тогда была моя мама, достоянием шумного, безоблачного класса - тем более, что они даже не поняли бы, о чем собственно идет речь. И я наспех написала новое, в котором моя мама также веселилась, как мамы моих одноклассников. Сейчас, спустя годы, я вспомнила этот эпизод из своей школьной жизни. Я поняла, что тогда поступила бестактно, попросту струсила. Такое нельзя скрывать, пусть все знают и слышат, как это было. И пусть всегда помнят об этом.
Я опять с мамой пережила эти трагические моменты, слушая заново ее рассказ. Мама говорила медленно и очень спокойно, хотя местами все же волновалась. И немудрено, ведь к тогдашним ужасам детства добавились еще и две чеченские войны. Не многовато ли на одну хрупкую человеческую жизнь? Мама делала глоток воды и продолжала. Я записала ее рассказ слово в слово и представляю часть его на ваш суд. «Это произошло вечером. Вся наша семья находилась дома в Урус-Мартане. У отца было две жены и, как следствие, много детей. А я была самая старшая. Мне тогда исполнилось восемь лет. Наши мамы кормили нас простеньким ужином, хотя какой это мог быть ужин в ту пору, ведь шла война - кислая сыворотка, головка лука и чурек. Но мы и этому были рады, так как во многих семьях и подобная еда давно считалась роскошью. Впервые же дни войны брат отца ушел добровольцем на фронт, и от него не было никаких вестей, кроме единственного письма, которое он прислал через неделю после ухода. Каждый раз бабушка, перечитывая его, громко плакала. Я до сих пор помню этот пронзительный плач. Так вот, в тот вечер наш ужин прервался странным шумом во дворе. Все всполошились, вскочили со своих мест. Дети расплакались. Вошли вооруженные солдаты, грубо распахнув двери и внося с собой февральский холод. Помню, как побелел отец, когда на его вопрос: «В чем дело?» - один из солдат крикнул: «Собирайтесь. Вас всех выселяют. На сборы - 24 часа». С этими словами они ушли. Сразу же громко расплакались мать и мачеха, а вслед за ними закричали младшие дети. Все это я помню совершенно отчетливо, ведь я уже была как-никак большая. Но тут к отцу вернулось самообладание, и он строго прикрикнул на нас: «Замолчали все. Хватит выть. Слышали, что вам приказали? Собирайте необходимое».
Грустными были эти сборы. Не дай бог кому-нибудь познать подобное». (Бедная мама, ты забыла, что ровно через 50 лет ты неоднократно будешь собираться в горькую дорогу беженца). «Нам разрешили взять только постель и мешок кукурузной муки. Спасибо нашей матери, что догадалась спрятать под одеждой пару сушеных курдюков и тем самым спасла нас в поезде от голодной смерти. Правда, мать хотела взять еще и предмет своей гордости - швейную машинку, но солдат красноречиво навел автомат, и матери пришлось отказаться от своего намерения. Машинка осталась в доме. Во всем селе той ночью царила суматоха, которую, однако, видеть никто не мог: за ворота своих домов никто не имел права выходить. Иначе стреляли без предупреждения. Рано утром нас отвезли в клуб. Кругом стоял невообразимый шум от детского плача, женских криков, от доносившихся голосов офицеров и солдат. Испуганно вели себя даже животные - собаки, коровы, овцы. Казалось, мир сошел с ума. Среди всего этого ада с матерью случилась непредвиденная беда. У кого-то в небольшой, наспех вырытой ямке варилась курица в котле и мать, не заметив, задела котел и обварила ногу. Но вот что удивительно, даже в этих нечеловеческих условиях некоторые из военных сумели остаться людьми, несмотря на приказ не церемониться с «врагами народа». Какой-то солдат кликнул военного врача. Тот осмотрел ошпаренную ногу, смазал толстым слоем мази и перевязал. Позже уже в поезде на станциях к матери также приходили врачи и делали перевязки. Иначе бы нога просто сгнила. Эти люди до конца остались верны врачебному долгу, не нарушили клятву Гиппократа. Спасибо им за это. Нога матери зажила, и даже не осталось ни единого рубца. Но это будет потом.
А пока на импровизированных носилках мы несли мать на станцию. Нас было много, несчастных, не знающих своей дальнейшей участи и только догадывающихся, что страшное еще и не начиналось.
Шли строго в колонне, боясь отойти от нее в сторону или отстать - иначе пули было не миновать. Среди нас был один старик Силхан Хасан из Урус-Мартана. Он не знал русского языка, да к тому же был немного не в себе - ну как ребенок что ли. Так вот, только он по неразумению своему отошел, как несколько солдат мгновенно щелкнули затворами автоматов.
У меня до сих пор перед глазами эта картина, как он молил их по-чеченски: Богом прошу, не стреляйте, не стреляйте. Но они выстрелили. Скрюченное тело старика осталось лежать на земле, а мы брели дальше. Какой-то человек среди нас в сердцах прошептал, кажется, такие слова: «Счастливый человек, для него все кончилось». Каждый понимал, что говорит он это от огромного отчаяния. На станции нас погрузили в товарные вагоны, закрыли наглухо засовы. Так начался наш скорбный путь в неизвестность. В нашем вагоне находились 4 семьи. Кое-как расположились, соорудили нары. Надо было выживать даже в таких условиях. Да и попросту говоря, хотелось жить. Такова природа. Каждое утро солдаты отпирали засовы, проверяли, нет ли среди нас умерших, разрешали набирать горячую воду.
Как же нам пригодились припрятанные матерью курдюки! Из муки на буржуйке пекли лепешки, а ели с кусочками курдюка, запивая кипятком. Благодаря этому все мы выжили. А ведь очень много людей умерло от голода, так как, взяв свои самые ценные вещи, еды захватить то ли не догадались, то ли уже нести рук не хватило. Их попросту закапывали в снегу.
Вначале по вагонам ходили слухи, что нас везут к морю, чтобы затем всех там утопить. Люди заранее прощались друг с другом по-настоящему, уверенные, что все именно так и произойдет. Однако, к счастью великому, слухи так и остались слухами. Терзаемые физическими и душевными муками, испытывая холод, голод, страх, болезни, мы ехали две недели. И вот показались казахские степи. Нас выгрузили в городе Алма-Ата и на подводах, запряженных быками, развозили по разным селам. Среди местного населения уже ходила паника, распространялись самые немыслимые слухи о нас - что, мол, везут бандитов, людоедов, изменников Родины.
Наша семья попала в село Дмитриевку. В тот день шел бесконечный дождь со снегом. Мы сидели в подводах, вымокшие до последней нитки, промерзшие насквозь, голодные, измученные. Мы даже перестали жаться друг к другу - все равно не было шансов согреться. Просто сидели, уставшие до смерти, с полной безнадежностью в глазах. Тут нас увидел, естественно случайно, - он ехал по своим делам, - председатель сельского совета по фамилии Великий. В теплом тулупе, меховой шапке, уютно расположившийся в линейке, он окинул нас взглядом и спросил у отца: «Чеченцы и ингуши?» – «Да», - ответил измученный отец. - «Правильно», - точно хлыстом, стегнул Великий Иван и поехал дальше.
Разгрузили нас опять в клубе, но этот был наполовину разрушенным. Крыши почти не было, а на полу образовались огромные лужи, местами уже схваченные морозом. Холод стоял собачий. В эту минуту мне впервые захотелось умереть. «Хорошо мертвым, - думала я и завидовала. - Ничего этого они не видят». Голодные и обмороженные, мы сидели в том клубе в ожидании своей участи. «Что нас ждет?» - спрашивали мы себя, как и в первый день выселения. Какие еще муки мы должны вынести, а главное, за что? За что? Ведь наш дядя честно воюет на фронте, а может, даже убит, ведь весточки от него нет уже который год. Отец - очень порядочный и образованный по тем временам человек (он окончил рабфак) - был освобожден от призыва по болезни. За что тогда?
Лишь через несколько дней ожидания нас наконец-то расселили по землянкам. В ту ночь я впервые выспалась. Началась весна, но вместо облегчения она принесла новое страдание - голод.
Мы выкапывали корни съедобных трав - лопуха, лебеды, борщевика и этими кое- как спасались. А с нами в селе жили горцы из тейпа чеберлой. Им приходилось тяжелее всех. Они не переносили нового климата и умирали целыми семьями. Опухшие от голода и болезней, они попросту лежали в своих землянках в ожидании смерти. Даже не жаловались.
И однажды, один из них, оказавшийся с более сильной волей, приполз буквально на коленях в сельсовет и из последних сил произнес: «Курсак голодный, ноги - пухлы. Или дайте есть, или стреляйте в нас».
Вот тогда-то местные власти и забили тревогу, что люди умирают.
Выделили всем по мешку муки и по мешку манной крупы. Это спасло от смерти остальных. Затем, ближе к лету всем дали землю под огород и по одной корове на семью. С этого времени люди немного ожили. Отец, как человек имевший образование, устроился работать секретарем сельсовета. Его авторитет в селе был – непререкаемым. Люди всегда приглашали его разрешать свои спорные проблемы, потому что верили в его честность и мудрость, и не было случая, чтобы он кого-то подвел. И все же смерть не обошла и наш дом. Один за другим стали умирать дети – мои братишки и сестренки. Врачей ведь не было никаких. Особенно тяжело умирала сестра Роза. Еще по дороге в Казахстан она застудила почки, и теперь медленно угасала от почечной недостаточности. Она была вся отекшая, тяжело дышала, не могла ходить, знала, что умрет, и ждала свой смертный час с удивительной стойкостью и покорностью. Однажды она наблюдала в окно, как бегают по зеленой траве дети, ярко светит солнце, поют птицы. В тот день Роза скончалась. Я тоже за годы выселения неоднократно болела. У меня были и тиф, и малярия, и уже несколько раз я стояла на краю смерти, но я выкарабкалась.  В 1945 году я пошла в первый класс. Школа никогда не отапливалась - нечем было топить - и холод стоял такой, что замерзали чернила, а окоченевшие пальцы не могли удерживать ручку.
Но мы хотели учиться и упорно ходили в свою школу. К тому же отец в отношении учебы был непреклонен. «Или учиться, или умереть!» - поставил он нам жесткий ультиматум. И вряд ли бы среди нас, детей, нашлись те, кто отважился бы нарушить это условие. Отец, как человек умный, глядел в будущее и понимал, что без образования невозможно найти свою дорогу в жизни. А отцу очень хотелось, чтобы из его детей получились стоящие люди. Забегая вперед, скажу, что все его оставшиеся в живых дети получили высшее образование, стали врачами, инженерами, учителями. Так что, наказ отца мы выполнили. Да, мы хотели учиться. К тому же тогда и умели учить. Добросовестными, честными и знающими были наши учителя, такие же переселенцы, как и мы. Я до сих пор помню все, чему они меня научили. А еще в нашей школе было обязательным построение на утреннюю физзарядку в 7 часов 30 минут. Не было случая, чтобы мы хоть раз опоздали на нее. Дисциплина в школе была железная, и мы, в латаных майках и дырявых калошах, в дождь и в снег бежали со всех ног на построение. В школе работали и учились сплошь, как я уже говорила, спецпереселенцы - немцы, украинцы, поляки, русские, корейцы и мы. Делить нам было нечего - все шли по одной статье, все были нищими, бесправными, и это нас, детей, сблизило. Особенно мы дружили с двумя мальчиками, немцами по национальности - Шульцем и Раймоном. Они помогали всему классу с переводами по немецкому языку, а дети всегда высоко ценят подобную помощь. Правда, это жутко злило нашего преподавателя, который сразу улавливал их простонародный стиль, резко отличающийся от правильного, литературного стиля. Но все равно, мальчишки нас здорово выручали. А мне это особенно было важно, так как все свободное время я помогала матери в колхозе. Мать часто болела и вся работа и в поле, и дома фактически лежала на моих плечах. Игр я не знала - не до них было, успеть бы уроки сделать. Учила уроки ночью при свете, идущем от огня в печке. Доходило до того, что я учила на каникулах новые параграфы и стихи из учебников, так сказать, наперед. Так я пыталась не потерять лишние минуты зря, а другого времени у меня попросту не было. И все же какое-то подобие веселья было и в нашей жизни. Оно случалось на различных белхи и зимних посиделках, которые организовывались, чтобы совместно лущить кукурузу или прочесывать шерсть. Сколько интересного, мудрого, поучительного и познавательного из народных легенд, песен, сказок и преданий можно было услышать в эти долгие, зимние вечера. Деревня наша, как и школа, опять-таки состояла сплошь из спецпереселенцев всех национальностей. Все друг друга понимали, поддерживали, сочувствовали. Это и было подлинным, без указаний свыше, содружеством наций и народов, и здесь мы получали основы настоящего, а не мнимого, фальшивого интернационального воспитания. Однажды отцу дали в качестве премии немного муки. Для голодных сороковых годов это было настоящим богатством. Случайно, по делу, заглянул колхозный бригадир, русский по национальности, увидел муку, искренне порадовался за отца. Позже, его, уже стоящего в дверях, чтобы уходить, вдруг окликнул отец, с миской той самой муки. «Возьми, - сказал отец ему. — Детям лепешек напечешь». Тот благодарно взял миску со словами: «Какие лепешки, затируха будет всем на целую неделю!»
Да уж, не до роскоши людям было тогда. Однако выдержали все сполна. Шли годы, как бы ни приходилось трудно, а школу я закончила без троек и поступила в 1955 году в Казахский университет.
А в 1957 году наконец-то закончилось 13-летнее изгнание.