К берегам детства, продолжение 7

ОГОНЬ В ПЕЧИ

«Буря мглою небо кроет…» - воспроизводила бабушка стихотворение Пушкина, и я засыпал под ее участливый голос. Зимы были морозные, по углам хат ударял невидимый колотун, но умиротворенная речь родного человека отзывалась покоем, и я закрывал глаза.

Избу согревала натопленная на ночь грубка. Так называлась печь в большой комнате, с вытянутой на середину кирпичной и побеленной стенкой, каналы которой наполнялись бесценным жаром, передавая тепло людям. Когда было зябко, устраивались на лежанке над горнилом топки. Морозы не были страшны.

Я не помню своих детских снов, они были крепкими, а пробуждение зимой начиналось в темноте, при ярких отблесках печного огня. Зимой топили дважды: и утром, и вечером. Кровать стояла напротив «грубки», и утренняя растопка вызывала ощущение благодатно начатого дня.

Теперь я думаю, почему слова великого стихотворца о буре и снежном вихре часто цитировались бабушкой. Она переносилась в свое далекое детство, которое накрыл зловещий ураган  - умопомрачительный смерч.

Лидия, так ее звали, родилась в фольварке под Высокой горой, на границе двух имений: монастырского и частного, землевладельческого – в саду, где росло много яблонь, а неподалеку протекала Улла, с церковью и панским поместьем. Юные годы ее пришлись на тот уголок. А потом она покинула фольварк – навсегда, но никогда не рассказывала, как это произошло. Не хотела «копаться» в прошлом? Да, было время, что даже думать о былом запрещалось. И только, когда рухнули заслоны свободы, я узнал правду.

Она бежала из фольварка, бежала с матерью и малолетними братьями. Сегодняшние события в Украине – словно катастрофа из той истории, и находишь схожие параллели.

Началось с советско-польского противостояния – очередной войны, что вспыхнула вслед за кровавым разделом царской империи и гражданским неповиновением, вслед за ленинским призывом «Землю – крестьянам!» Отец бабушки – эконом Филипп возглавил коллектив служащих имения, чтобы вдохнуть новую жизнь в брошенное хозяевами поместье, когда те, при наступлении кайзеровских войск, загрузили ценное имущество в вагоны и съехали восвояси. Начатая «реконструкция» устраивала местную власть, и Филиппа назначили управляющим организованного советского хозяйства «Бочейково». Это было в 1920 году. Но он не успел продолжить начатое. В тот же год польские легионеры вторглись в край, а навстречу им выступила Красная армия. В дом, где жила семья Филиппа, вломились военные, и главу забрали.

Арест был «ушатом» холодной воды, вылитой на неповинные головы. Семье объявили, что Филипп умер в тюрьме от тифа. Шокированные и обескураженные, домочадцы ночью покинули фольварк, прихватив только самое необходимое.

Наверное, оттуда был деревянный сундучок, перетянутый металлическими лентами и выкрашенный в красный цвет. Бабушка хранила в нем самые дорогие ей вещи, никому не доверяя ключи. Сундук стоял в каморке – отдельном помещении при кухне, и туда она закрывала сладости – подарки, что привозили, навещая, ее дети, а потом угощала других. Там же хранились письма, что приходили от сестер, разбросанных по всему свету. Я помню письма от Ольги, средней сестры, которой судьба уготовила более страшную роль. Бабушка просила читать ее послания вслух, я к тому времени освоил азбуку. Ольга жила в маленьком домике под Мариуполем, где очутилась не по своей воле. Она работала в Витебске – водила трамваи, когда арестовали мужа, и расстреляли. Это случилось пред очередной бойней, унесшей миллионы людей, пред столкновением двух диктаторских режимов – советского, сталинского, и нацистского, гитлеровского. Витебск оккупировали фашисты, и Ольгу отправили в концлагерь. Ее сын, еще подросток, остался один, и пешком, изголодавшийся и оборванный, пришел к Лидии, жил, пока не освободилась мать. Витебская квартира была разрушена, и Ольге, после реабилитации супруга, дали домишко в Украине. Бабушка ездила к ней, чтобы повидаться. Наверное, они много говорили, вспоминая детство и все, что выпало на их долю в череде непрерывных войн.

Ежедневные ее молитвы помогали хранить человечность и уверенность в завтрашнем дне. Она вставала раньше всех и готовила выход на работу и в школу, собирала в дорогу, затопив к тому времени большую печь, чтобы накормить завтраком и сварить обед. На ее плечах лежала забота о всем дворе, где обитали в хлевах домашние животные и птицы, дожидаясь хозяйку. А днем приходили двоюродная сестра супруга и мать моего отца, тоже одинокие женщины, потерявшие мужей в битвенном вихре с иноземцами, и они разговаривали, прислонившись к фасаду натопленной грубки. На судьбу никогда не жаловались – я не слышал злостных причитаний и заклятых монологов, они сдержанно обсуждали насущные проблемы, воздавая дань мирному небу. Я помню золотые слова одной из них: «Лацвей цяпер жыць». В переводе на русский это означало: «Лучше теперь жить».

Бабушка молилась после завершения основных хозяйственных дел, когда комната наполнялась рассветными лучами солнца. Икона висела в дальнем углу комнаты, и оттуда доносился ее зачарованный молитвенный шепот. Чуть склоненная вперед фигурка, на фоне южного окна, смотрелась символически божественно, а фикусы, что отгораживали ее угол, создавали картину святого сада - домашнего уюта.

На Берещицу она попала после переезда к старшей сестре. Когда беженки покинули Высокую гору, то остановились в Гущином Прудке, на Лепельском озере. Оттуда была родом мать – супруга Филиппа. Влившись в Эсссу, Берещица втекала в озеро, а далее передавала эстафету Улле. Это был древний, варяжский, водный маршрут, освоенный торговцами. При царях прокопали каналы и объединили трассу от Балтийского до Черного моря. На Веребском канале обосновалась Мария, старшая дочь Филиппа. Она обучала деревенских детей, а потом вышла замуж за смотрителя шлюзов. Во время пребывания у сестры, Лидию заприметил селянин с противоположного берега. Его звали Лукаш, и в 1924-м году они сыграли свадьбу. Лидия переехала на правый берег, в хату, построенную в бытность свядского застенка, на владельческой земле. Сначала пошли дочери. Моя мама родилась в 1927-м, она была вторым ребенком. А всего они воспитали пятерых детей. Самого меньшего, Леонида, бабушка выхаживала в самое трудное время. Были крестины в доме, все собрались за большим столом, когда вошел бригадир и объявил: «В стране – война!»

Так явилось на землю очередное побоище, самое кровавое и жестокое, опустошительное. Лукаша угнали фашисты, хотя деревенцы выбирали его старостой. При оккупации селяне поддерживали ушедших в лес ребят, помогали партизанам, которые создали независимую, неподчиненную режимам Лепельскую республику. Поддерживали спаянно, несмотря на смертельную опасность. Гестапо устроило провокацию, чтобы выявить пособников. Последней, кто видел Лукаша, была его дочь – моя мама. «Расскажи про деда», - просил я ее, надеясь услышать что-то героическое. Но она лишь вздохнула и сочувственно проговорила: «Утром он закинул на плечо корзину и пошел в сторону Великого бора, пересек Берещицу и взобрался на дамбу, чтобы спуститься к каналу и перейти его. А из-за косогора поднялся гитлеровец и навел автомат. Деревня еще с ночи была незаметно окружена».

Его и других деревенцев отправили в Освенцим. А потом перевели в альпийский Маутхаузен, где Гитлер создавал подземные катакомбы и собирал самое современное грозное оружие. После разгрома Германии созданные под землей «новшества» вывезли американцы. Лукаш умер от изнеможения – истощения, в феврале 45-го, не дотянув до освобождения всего пару месяцев.

Никто не знал о его финале, и только после развала Советского Союза мне прислали по запросу сведения из немецкой розыскной службы Бад-Арользен.

Бабушка все время надеялась, что он не умер, что Бог его миловал. Но однажды высказала "крамольную" мысль. Когда рушили деревенскую церквушку, он пошел помогать. "Я ж ему говорила - не ходи!" - сокрушенно вздыхала она. Так и ушла из жизни с этой мыслью, не дождавшись никаких известий о его судьбе. Так власть «заботилась» о людях, о своих подданных.

«Буря мглою…» Сейчас думаю, насколько великая была душа, чтобы стойко и мужественно переносить все испытания, все тяготы и лишения, и сохранить веру. Конечно, общение с небом ей помогало, и она никогда не отпускала свои эмоции далее своего существа, не проклинала и не возносила окружающих. Все пережитое было замкнуто в ней, как в том сундучке, что сопровождал ее всю жизнь. И однажды бросила в огонь, ничего не говоря, кипу вынутых оттуда фотопортретов, которые заставляли вывешивать в домах. Передо мной промелькнули суровые лица "командного состава" Сталина. На всю жизнь запал в душу фотографический их вид - они мне показались невероятно черными - как те древесные угли, что остаются после битв и пожарищ. Яркий огонь быстро поглотил изображения, превратив в золу.

(Продолжение следует).


18.02/25