Совсем ещё маленькое солнце

Повесть

Посвящаю эту повесть всем моим дорогим и любимым девушкам и женщинам, без вдохновения от которых она была бы невозможна.

А. Поздеев

Глава 1

– Но стоит ли сочинять что-то для того, чтобы просто сочинять? Есть особый вид творчества, ну там, всякие любовные послания, почему бы ей не заняться ими? Люся Мухина пишет свои стихи с первого класса, однако это не означает, что она хороший или даже средний поэт.
Алена закончила свою речь, умолкла, оглядела сосредоточенные лица ребят своего класса. Казалось, все они, растревоженные этой речью, надолго задумались, включая ярых двоечников.
– Нет, она, конечно, совсем не поэт, – прервала всеобщее молчание Даша Трошина, – чтобы стать настоящим поэтом, нужно закончить хотя бы школу, а она собралась уходить из нее на завод.
– Ну, это понятно, – гневно отозвался на этот раз уже я. – У нас папы, мамы, а у Мухиной отец алкоголик, полный ноль, больная бабушка, да ещё младшие сестры. Поражаюсь, что все это время она могла и для стихов время находить, и для уроков, разве не подвиг?
Ребята зашевелились, загалдели. Когда речь заходила об их однокласснице, удивительной школьной поэтессе Мухиной, мнения почему-то резко разделялись. Одни защищали, иные наоборот –по той простой причине, что Люся едко высмеивала их в кусачих эпиграммах.
Комсорг Алена Рассказова – тоненькая, модная школьная красавица номер один, комсомольская богиня – находилась где-то посередине тех баталий. Она не желала признаваться ребятам, что ей нравятся стихи Мухиной (хотя на самом деле было так), из-за того, что однажды Люся сделала выпад эпиграммой в сторону скучных мероприятий, проводимых активом школы.
Полчаса назад закончился урок физкультуры, последний в пятницу, ребята не расходились, сойдясь в любимом кабинете литературы, слушали пламенную речь своей «богини», так любовно прозвали одноклассники Алену.
Школьные пиджаки и платья небрежно брошены на парты, на стулья, портфели валяются вперемешку в проходах между рядами. Мальчики и девочки в маечках и шортиках.
– Говорим о Люсе без нее самой, – сердито подала реплику Алена, – а кто-нибудь поинтересовался, где она была сегодня весь день? Почему пропустила уроки?
– Ребята, пойдем по домам, пятая серия сегодня! – крикнул двоечник Лыскин. И именно в тот момент вслед за репликой о пятой серии в класс ворвалась словно бризовый ветер, будто торпеда или ураган наша Люся, с дикими горящими глазами и тетрадью в руке.
– О, Люся! – радостно выдохнули все одновременно в двадцать четыре глотки.
– Вы спросите, где я была? – затараторила Люся, отодвигая обалдевшую Аленку в сторону.
– Где же? – хором спросил класс весь разом.
– Радовалась весне – вот где, что же вы сидите в пыльном классе? Нас ждут речка, теплоходик и, конечно, мои стихи!
– Мухина, прекрати! – попробовала укротить её комсорг.
– А ты, если хочешь, оставайся здесь, – резко осадила её Люся, – надоели твои дурацкие указания. Все за мной на покорение реки! Класс мигом опустел, ребята могли принимать или не принимать стихов своей одноклассницы, но любили её безоговорочно все без исключения.

Глава 2

Мы с Аленой кататься на теплоходе не захотели, и по той причине, незаметно ускользнув от всех, сбежали в близлежащий парк, опьяненные весной и свободой, взявшись за руки, гуляли по тропам и говорили, говорили о школе, о друзьях, о Люсе, обо всем, что взбрело в голову.
– Я так и не поняла, зачем нам понадобилось обсуждать стихи Люси? – спросила меня Алена. Вместо ответа я молча пожирал её глазами. Как же она была хороша в этой спортивной форме, мы так и возвращались в ней домой. Почему именно мне из всех мальчишек школы она отдала предпочтение? Ведь я далеко не отличник, характером трусоват, не спортивен, что любят девчонки. Алена потянула меня за рукав, показав на пустую парковую скамейку, сказала как бы невзначай:
– Слава, давай присядем, что нам домой-то торопиться, весна, – помолчала немного и добавила. – Бог с ней, с Люськой.
– Бог с ней, – согласился и я. Портфели летят в траву, теперь мы сидим, так тесно прижавшись друг к другу, обнявшись, губы её и мои ищут соприкосновения, если прислушаться хорошенько, можно отчетливо услышать, как бьется хрупкое сердечко Алены. Городской парк, безлюдный в это время суток, укрывает и обнимает нас. И так хорошо в его нежных объятиях, что мы забываем обо всем на время, даже, к сожалению, о том, что наши нервные родители давно беспокоятся. Дети вкусили пьянящий аромат свободы, и опаляющий разум огонь первой в жизни любви разгорелся так, что потушить его почти невозможно, рассыпаются от моих прикосновений по спине Алены густые пряди её ароматных волос, и она становится похожа на Еву в эдемском саду.
– Господи, вот бесстыдство-то, – прерывает нашу эйфорию противный старческий голос, – разве мы позволяли себе такие вольности в наше время?
Взявшись за руки, хохоча, мы, ничего не ответив старушке, уносимся вглубь парка туда, где наш с ней желанный выстраданный покой никто на свете не посмеет потревожить.
Вчера Алена показала мне несколько своих этюдов, пастель, акварель, я, конечно, был в восторге, но мысли то и дело сбивались на Люсю.
– Она в этот раз была просто на высоте, – говорил я, – даже тебя сумела на место поставить, ну, не стоит, видимо, на неё обижаться, Аленка. Люся ведь в чем-то все равно права…
Алена молчит, у нее очень редко бывает плохое настроение, но, если уж бывает, держитесь все, и виноватым и невиноватым достанется, она молча трогает клавиши своего старинного рояля и негромко начинает играть Шопена, которого играет только в часы плохого настроения, я более до окончания музицирования не посмею её больше беспокоить. Неспешно листаю подшивки журналов, старых газет, сохраняемых бережно семьей Рассказовых, наслаждаюсь параллельно игрой Алены, смакую кофе, то есть делаю три дела сразу, сверху тикают размеренно настенные часы старинной работы.
Как уютно здесь, в просторной гостиной академического семейства.
Аленка отрывается, наконец, от игры, захлопнув крышку с немалым шумом, и оборачивается ко мне. Большие зеленые глаза полны огня и лукавства, дома и вне своей комсомольской деятельности она великолепный чертенок, я бы так сказал.
– Ты чего задумала? – настороженно спрашиваю я. Алена, как резвая лань, вскочила, забежала в кабинет отца и вернулась через десять секунд с кучей журналов весьма сомнительного содержания. Я отодвинул от себя журнал с полуголой девицей на обложке, стараясь притом выглядеть возмущенным.
– Вот как развлекаются академики, – усмехнулась Лена, – привыкай, попадешь в нашу семью, узнаешь еще не то.
– Ты что, так далеко заглядываешь вперед? Алена отошла к окну, и неожиданно для меня в тонких её пальцах обрисовалась сигарета.
– Аленушка, ты чего? Соревнования же скоро!
– А, все равно, – огрызнулась она, – если бы ты знал, как надоело быть правильной, жить по распорядку и соответствовать необходимым людям, поступать в тот вуз, который выбрал отец, а не сама… Да вся моя жизнь уже расписана на десять лет вперед. Как я завидую тебе, Славка, свободе твоего выбора.
– И замуж ты должна выйти за человека из своего круга, так? – Вот видишь, какой ты понятливый мальчик.
– Мне что, уйти?
– Нет, я же не сказала ещё самого главного.
– О том, что ты меня любишь? Я всегда это знал.
– Знал? Какой ты, почему же сам не разу не сказал, что любишь меня?
– Зачем? Тебе без слов должно быть все ясно. Аленка посмотрела на меня как-то по-особенному неодобрительно, и вдруг разрыдалась, как первоклассница перед строгим папой. Тогда я прижал её к себе и стал успокаивать, думая с горечью и радостью попеременно: «Что бы ни мучило нас, Аленка, оно позволяет совершенствовать наши души и вырастать духовно».
В существовании души я, ребенок из семьи верующих, в том далеком девяностом году все же иногда позволял себе сомневаться.

Глава 3

Люся подошла ко мне после пятого урока на большой перемене.
– Нужно поговорить? – спросил я.
– Нужно, – ответила она.
Мы договорились встретиться у памятника Пушкину, который стоял перед центральным входом у театра оперетты, меня всегда шокировало это непонятное соседство, казалось бы, вполне себе серьезный поэт, и тут же рядом царство легкомысленного жанра, выглядит всё как нонсенс. Только гораздо позже я признал эту неправоту, когда познакомился с Пушкиным-сатириком.
В ожидании Люси я съел, наверно, порций пять эскимо, причем лоточница, дама старомодного и весьма нравоучительного вида, после каждой очередной порции напоминала мне об ангине, но в ответ на это хотелось только смеяться, смешно думать об ангине почти в конце мая.
Люся приехала с опозданием на десять минут. Хлынувшая из подкатившего к остановке автобуса людская масса выплюнула её, слегка помятую, но, конечно, с её неизменной широкой фирменной улыбкой.
Поедая очередную порцию мороженого, я занимался тем, что представлял Люсю в разных платьях и экзотических нарядах, кроме как в школьной форме, наш класс её больше ни в чем ни видел, но платье на Люсе было, конечно, совсем простое, хотя и хорошо подчеркивающее её хрупкую фигурку.
Мой взгляд сразу же скользнул по очень красивому кулончику на цепочке, висящему на её шее, этот кулончик плохо сочетался с Люсиным платьем, да и откуда у простой девчонки такая необычная и великая драгоценность?
Но вопросов я задавать не стал, Люся перехватила мой взгляд и, словно оправдываясь, произнесла:
– Это тетя на время дала, правда, мне идет? Я ничего не ответил и пожал плечами.
– У тебя с Ленкой не будет неприятностей?
– Ну, что ты, – ответил я, – она хоть и комсорг, но понятливая. Пойдем в направлении телецентра,там никто не помешает нам поговорить, и всегда есть пустые скамейки. Пока мы искали пустые скамейки, Люся молчала, но её молчание было красноречивее всяких слов. Мы дошли до пустой скамейки, присели, но Люся продолжала так же молчать, тогда мне пришлось взять инициативу в свои руки.
– Люся, ты поговорить хотела, у меня ведь ещё дела… Люся посмотрела на меня с такой тоской в серых бездонных глазах, что внутри все перевернулось.
– Видишь этот кулончик? Я взяла его у тети без спроса, и теперь мне нужно его вернуть, но я одна не решаюсь, вот если бы ты согласился пойти со мной…
– Люся, – удивленный, сказал я, – ты же комсомолка и должна уметь нести ответственность за плохие и неправедные поступки, да притом почему ты обратилась именно ко мне? – И вот тут я осекся, поймав себя на мысли, что говорю, как активист на формальном мероприятии.
– Извини, – проговорил я, – чувствую, тебе нужно выговориться.
– Последнее время отец пьет без перерыва, – дрожащим голосом произнесла она, – бабушку недавно забрали в дом престарелых, сестренку взяли к себе дядя с тетей, а я ушла жить к другой нашей тетке.
– Ну и зачем же ты взяла без спроса чужую вещь?
– А затем, что я оказалась ей в тягость, живет она богато, дом всегда полон гостей, нужные люди, мол, так она говорит, я хотела отомстить за её нелюбовь ко мне, но не только потому…
– Что ещё? Говори, говори, договаривай… Люся вся зарделась, подняла на меня свои большущие красивые глаза, а по щечке потекла слезинка.
– Я для тебя хотела быть красивой, понимаешь?
– Поехали к твоей тете, – решительно произнес я, не дав ей опомниться.
В шатком автобусе Люсю укачало, и она задремала, я смотрел на нее, спящую, со смесью острой жалости и тоски, горя желанием хотя бы просто прикоснуться к ней, к завитку волос, выбивающемуся из-под шапочки, и как я раньше не замечал, что она красивая? Пусть не так красива, как Аленка, но по-своему очень и очень красива.
Где-то через полчаса мы стояли у подъезда, где жила тетя Люси, сначала нерешительно потоптались на одном месте, спели для храбрости незатейливую песенку и только потом решились войти.
Дверь нам открыла как раз-таки сама тетя, дама весьма преклонных лет в модном домашнем весьма симпатичном халатике, расшитом бабочками, в зубах папироса.
– А, явилась, преступница, – усмехнулась она, – да не боись, этот кулончик на самом деле обман большой, стекляшка, которой грош цена, ну, проходите, ребята, чай будем пить.
– Может, я в другой раз зайду? – попытался возразить я.
– Ничего не знаю, – запротестовала дама и буквально силком за руку втянула меня в гостиную, – наш род, к коему мы с Люсьен волей богов причастны, по-восточному гостеприимен, и ушедший голодным гость, представь себе, позор. Вот тапочки, и прошу следовать за мной, гвардия.
Люся же при тех её словах меня тихонечко ущипнула, и пришлось сдаться на милость победительниц. Но где-то в середине нашей трапезы тетя вдруг обратилась к племяннице как-то уж слишком неуместно официальным, не терпящим возражений тоном:
– Люся, ты уроки приготовила? Форму постирала? Воротнички подшила? Так поди же немедленно.
– Да, конечно, тетя, – покорно согласилась Люся, встала и вышла из комнаты. И едва она вышла, пред носом моим закачался грозный донельзя тетин кулак.
– Ты мне Люсеньку только посмей обидеть, – прошептала она, – убью, золотая она девчонка, да только бог счастья в жизни не дал, а она в тебя верит, так верит.
– Да знаю, – ответил я, осознав, что тете лучше не возражать. Люся вернулась в комнату, и по лицу её скользнула легкая полуулыбка.
– Теть, мы пойдем? – спросила она.
– Идите, – согласилась тетя и обратилась ко мне, – а вас, молодой человек, я всегда буду рада видеть у нас в гостях. Едва мы вышли в коридор, я крепко прижал Люсю к стене и сурово спросил:
– Ты что, всё это специально устроила?
– Что устроила? Пусти, мне дышать больно, неужели ты не поймешь, дурак, что твоя Алена тобой попользуется, да и выбросит, а по-настоящему тебя любить буду только я. Славочка, я же многого и не прошу, ничего не требую, только поцелуй меня, и можешь идти к своей разлюбезной Алене хоть навсегда. Поцелуешь?
Пред обаянием этой влюбленной дурочки невозможно было устоять, и руки мои помимо воли обвились вокруг её талии, а губы коснулись теплой пламенеющей щечки. В тот момент где-то глубоко внутри меня тугими волнами прибоя забился океан самого сокровенного мальчишеского желания. Как странно, мы с Аленой целовались не один раз, но ничего подобного я никогда с ней не испытывал так, как сейчас с Люсей.
– Ну все, – сказал я, тихонько оттолкнув её от себя, – не вздумай в школе подавать мне знаки внимания, захочешь встретиться – изволь, но на другом краю города…
– Дурак, – вдруг произнесла она очень сурово и пошла вниз по лестнице.

Глава 4

В тот день была ответственная контрольная по физике, но писать её совсем не хотелось, ничего не хотелось. Когда же вы придете, долгожданные каникулы? Я сидел у окна, и с высоты пятого этажа хорошо просматривалась пьяная, давящая друг друга, матерящаяся очередь за крайне дефицитной в те годы водкой, вот двое в хлам пьяных парней уже сцепились в драке, честное слово, если бы не этот магазин, я умер бы со скуки.
– Петров, о чем опять замечтался? – окликнула меня физичка, – до звонка десять минут.
Вернувшись к реальности, я обернулся к сидящей сзади Аленке, но та недовольно на меня зашипела, потому что считала, что в учебе каждый отвечает за себя сам, тоже мне принципиалка.
В поисках спасения я бегло осмотрел весь класс и остановил взгляд на Люсе, которая сидела одна на самой последней парте, только было похоже, что не физику писала она, а новые стихи, и до самого звонка я так и не смог оторвать от нее взгляд, от её челочки, свисающей до самой тетради, от лучистых глаз, видящих то, чего никогда не увидит обычный человек.
Прозвенел звонок, Люся оторвалась от тетрадки, увидела мой чересчур навязчивый взгляд и улыбнулась так, что сердце мое застучало раза в три быстрее.
– Так, так, – проговорила печально физичка, увидев мою пустую тетрадь, – что делать будем, Петров? в ПТУ собираешься? Это можно устроить.
– Анжела Петровна, он исправит, – затараторила Алена, – дайте шанс, я им сама займусь.
– Петров и Мухина портят мне все показатели, – произнесла учительница, – один мечтатель, другая хочет, видимо, Пушкина затмить. Что ж такое делается? На все исправления даю вам три дня срока. Рассказова, ты отвечаешь головой…
Едва мы вышли в коридор, Алена с негодованием набросились на нас, и гнев её был ужасен.
– Ну что, собирать совет, что ли, по поводу вас? Вы у нас два бельма на глазу…
– Не нужно, – улыбнулся я, – пойдем все втроем в парк после уроков, погуляем и обсудим наши дела.
– Ну, не знаю, – пробурчала Алена, – хотя, почему бы и нет? Уроки закончились, а разговаривать действительно лучше на свежем воздухе, идем!
Втроем мы вышли из школы и, словно по молчаливому единомыслию, повернули в сторону нашего любимого парка, причем мои девчонки совсем не возражали, когда я, встав между ними, взял под ручки и одну, и другую.
Шутя, и я, и девчонки разыгрывали походку трех персонажей из любимого всеми честными школьниками Советского Союза фильма «Мы из джаза», прохожие оглядывались на странную троицу и, заразившись позитивным настроением, сами начинали приплясывать. В общем, к тому моменту, когда мы очутились в парке, Алена благополучно забыла о своем гневе и, пританцовывая, напевала мотив незатейливой песенки. Настроение её разошлось не на шутку.
– А ну вас, – сказала вдруг она, – слишком уж вы заражаете меня оптимизмом, не по мне это, капелька грусти тоже бы не повредила.
Алена повернулась к нам спиной и быстро пошла прочь по парковой дорожке, но потом все же повернулась и произнесла напоследок:
– Я благословляю начало вашего великого чувства, ребята, всего вам, всего… А вот за физику спрошу строго, не обессудьте, на то я и комсорг.
Люся сидела, низко опустив голову, с очень виноватым видом, я посмотрел на нее, на удаляющуюся Алену, и в итоге бросился ту догонять. Догнал, потянул за рукав.
– Пусти, дурак, – огрызнулась Алена, – иди к Цветаевой своей.
– Ну ты чего, Аленка? Я же тебя люблю!
– Пора бы уже определиться, – иронично заметила она, – сегодня меня любишь, завтра её. Послезавтра кого, математичку?
– Сама дура, – ответил я, глядя ей в глаза. Аленка быстро пошла прочь и вскоре скрылась за поворотом, а я вернулся к ожидающей Люсе, та вроде собралась было мне что-то сказать, но я закрыл ладонью её прелестный ротик. Никакие слова в данный трагический момент не были уместны.

Глава 5

Между улицами Чапаева и Набережной стояла наша школа, теперь, спустя двадцать лет, она стала лицеем с каким-то особым подходом к учебному процессу. На какой из улиц он точно стоит, не скажешь, хотя дробь от Набережной все же присобачили.
Дорога, на которой она расположилась, имеет такой интересный изгиб, что причислять её к какой-либо стороне затруднительно. Так и хочется выделить этот объект отдельной единицей.
В общем, стоит наша школа на отшибе, одной стороной, как положено, она смотрит окнами во двор, по другую сторону школы окна выходят уже интереснее, на матушку-Волгу. По утрам, помню, водная гладь здорово отражала лучи свежего проснувшегося солнышка, и в её волнах оно как будто шевелилось и оживало.
Вдалеке находилась пароходная пристань. Может, потому и учился я так неважно, потому что часто отвлекался на такие вот далеко не школьные пейзажи, или иногда на пьяный магазинчик под окнами, смотря какое было настроение.
То был май 1990 года, страну лихорадило, во всем и везде чувствовалось время больших перемен, но мне казалось, что нашего маленького волжского городка они вообще не коснулись. То есть, конечно, были и у нас пустые прилавки, кооперативные ларьки, рэкетиры и бандиты, Горбачев в телеке и прочее, но в остальном особых перемен я не замечал, плакаты и лозунги советских времен не только не снимались, но даже подкрашивались и обновлялись. В школе нашей по-прежнему царствовала комсомольская организация, самым ярким представителем которой являлась наша неутомимая Алена, школьную форму почти везде отменили, а у нас она была. В тот далекий и ещё спокойный год мы заканчивали девятый класс и ещё не знали, не догадывались, что живем на самом стыке, на изломе великой страны. Через год рухнул в бездну Советский Союз, и это событие, как острый нож, разрезало наши судьбы напополам. Но до того оставался ещё год, и мы, подростки, с неистовством яростным и неодолимым любили, хулиганили, наслаждались жизнью, курили травку, сбегали с уроков на видео сеансы, не желая и думать о какой-то там политике…
Зачем? В те последние майские деньки прямо на уроке вместо заданного сочинения я неожиданно начал сочинять свой первый рассказ, и это занятие настолько увлекло меня, что я не заметил звонка. Оторвавшись наконец от тетради, я с удивлением увидел, что класс опустел, а напротив сидит Люся и с улыбкой смотрит на меня.
– Уж не я ли заразила тебя сочинительством? – спросила она.
– Не знаю, – ответил я, – другое знаю, ты необыкновенно красивая.
– Красивее, чем Алена?
– Ну, не нужно об этом, как-то больно, тебе бы подобное пережить.
– Ладно, забыли, – ответила она, – ты знаешь, что наш литератор создает при школе литературную студию?
– Да ну?!
– Вот тебе и да ну, – передразнила она. – Мы с тобой должны ему показать ему наши рассказы и стихи, и пусть скажет напрямую, стоит это чего-то, или бросить этим заниматься напрочь и заняться чем-то более полезным.
– Но тебе-то есть что показать, а я ещё первый рассказ не дописал, – возразил я.
– Поверь, этого достаточно.
Я поднялся и тихонечко привлек её к себе, не желая отпускать, она, не отрываясь, смотрела на меня, и по пунцовой щечке сползала прозрачная слезинка.
– Ну что ты, что ты? – растерянно повторял я.
– Да просто предчувствие какой-то беды, – прошептала она, все крепче прижимаясь ко мне, – Рассказова не оставит все это просто так, поверь.
– Я не дам никому обидеть тебя, ты что, мне не веришь? – Верю, но слишком хорошо знаю Аленку, она собственница, не любит отдавать то, что принадлежит ей…
– Послушай, я что, вещь? – с негодованием спросил её я.
Она глубоко вздохнула, перекинула школьную сумку через плечо и вышла из класса, а я ещё очень долго сидел в опустевшем помещении, погруженный в глубокое раздумье.

Глава 6

Мы с Люсей чуть ли не каждый день после школы уезжали на тряском автобусе за город, и только, может быть, один час в пригородном лесу среди тонких березок, час поцелуев и объятий учил нас большему, чем все книги школьной нашей программы.
Именно здесь, вдали от дома и школы мы вновь становились сами собой и позволяли себе некоторые вещи, недопустимые там, в городе. Люся, едва мы уходили подальше в лес от остановки, начинала дурачиться, как маленькая девочка – бегала среди высокой травы, убежав вперед и временно потерявшись, возвращалась, заставив меня поволноваться, с руками, полными цветов.
Я любовался ею в эти минуты, благодаря Бога, смотрящего с неба, за эти невиданные секунды счастья на земле, где счастья настоящего почему-то всегда маловато.
Люся жадно пожирала меня полными любви глазами, пока я расстегивал воротник её платья. Запретно белели белоснежные лямочки лифа и круглела сводящая меня с ума грудь, неотвратимо до того, что глаза косят, притягивая меня, я боялся, я робел, прикасался и отступал, она не запрещала мне ничего, и каждый день мы делали новый шаг вперед, заново проходили уже давно пройденное, повторяли, как на уроке. И ещё шажок вперед, дальше.
И все-таки я был трус, боялся всего, что может из этого выйти, и на чем мы можем быть пойманы. Целоваться и притрагиваться – это ещё возможно, но все остальное – упаси бог, это незаконно. Мораль запрещает нам все, чего бы мы хотели, к чему движемся, к чему рвутся наши тела, губы, руки и к чему семимильными шагами несется наша душа.
Я робел, я не знал, как она… Ведь я могу обидеть и оскорбить её тем, что делаю. Можно ли?.. Она позволяет мне это оттого, что отказать не может, думал я. Ей самой это не нужно.
Мой невеликий опыт обращения с девушками (опыт наших школьных компаний, ночевок и дней праздников) – всё не годилось теперь. Там я был смел, хотел показать, что не хуже других, и никаких чувств там не было и в помине, даже того же пресловутого страха, а теперь?
В изнеможении и одури, сдержавшись, я отпрыгиваю от нее, оставляю лежать на спине с горящим лицом, распахнутым на груди платьем, сажусь, отвернувшись, прикуриваю дрожащими, не попадающими на коробок спичками сигарету «Дон», вижу снова небо с облаками, мелкие листья карлиц-берез.
Бежит по ним майский ветерок, теплый и ласковый, летают стрекозы. По нижней дороге, не спеша, возвращаются, видимо, из школы сельские старшеклассницы в такой же форме, как сейчас у Люси, темно-коричневой. И вот её рука сама ищет мою, опять напряжение, закрытые глаза, я вновь склоняюсь, касаюсь нежно заветной ложбинки на груди, её грудь вновь освобождена, ворот расстегнут низко и маняще, когда же и как она успела? Ведь даже не пошевелилась? Этот жест, молчаливое приглашение потрясают меня – глаза её так и остаются таинственно закрыты, нет, она не при чем, платье распахнулось случайно, какое облегчение! Она сама, значит, можно?
– Послушай, Славик, – говорит Люся, переворачиваясь на спину, – я давно хотела спросить, кем ты хочешь стать после школы?
– Все равно кем, лишь бы ты была рядом.
– Дурачок, я же серьезно.
– Я тоже серьезно, вполне.
– Писательство все же занятие несерьезное, – вздохнула Люся, – им денег не заработаешь, а ты сам знаешь, какое у меня положение, придется после девятого уходить в вечерку и работать.
– Тогда я тоже уйду из школы, – пригрозил я.
– Только попробуй, – воскликнула она и погрозила точеным кулачком, – у тебя большое будущее, но только после десятого, берись за учебу, пока не поздно, понял?
– Понял, – улыбнулся в ответ на это я и поднялся, смотря на простор в противоположную от нее сторону, ожидая, пока она застегнет платье и приведет себя в порядок, вот в тот момент я и увидел за плотными рядами кустарника (как ещё сумел разглядеть!) спрятавшуюся и наблюдающую за нами с невероятной нескрываемой ненавистью Алену.
Внутри у меня все перевернулось, ну поймите правильно, не за себя я испугался в тот миг, а за Люсю.
Если бы Аленка в тот момент приняла решение сделать два или три шага на поляну, то рухнул бы её и без того шаткий, только-только начавшийся выстраиваться в какую-то логическую последовательность мир. Но, к счастью, у Алены хватило такта не сделать этот роковой шаг, хотя позже оказалось, что она из своей королевской милости просто дала нам отсрочку.
– Пора нам, Люся, – напомнил я, – а то автобус уйдет, а до города топать ого-го, к завтрашнему первому уроку придем.
– Я и не спорю, – вздохнула она, – но как в город неохота, ты бы знал.
Я промолчал в тот момент, потому что понимал, что означали для Люси эти выезды за город.

Глава 7

Через два дня после нашей последней поездки за город состоялось первое заседание нашего литературного школьного клуба. Правда, народа собралось совсем немного: я, Люся, собственно, сам литератор Игорь Николаевич и две пятиклассницы, но совсем неожиданностью было для меня, что пришла Алена. Правда, ей, как комсоргу, нужно было быть в курсе всех школьных дел, но теперь её присутствие меня совсем не радовало никак.
– Ну-с, – проговорил Игорь Николаевич, – наше первое заседание, можно сказать, открыто, он обвел нас всех долгим вопросительным взглядом и остановился на Люсе.
– Ну кому, как не Мухиной начинать, – с радостью подытожил он, – я наслышан о её талантах, да-с.
Люся вышла к сцене (заседание проходило в актовом зале), какая-то уж совсем чересчур торжественная в белой кофточке (уже и домой успела сбегать, форму скинуть, переодеться!) ну, однако, не шла ей эта тетушкина кофточка, как-то делала старше, однозначно не шла, так ведь и юбка у нее была почти до пят, что мне еще больше не нравилось. А читала Люся очень хорошо, с каким-то трепетным, яростным надрывом, видно было, что читает сердцем, и темы-то были такие, самые модные в то время – социум, разрушенные храмы и школьные проблемы.
Я слушал, затаив дыхание, и все мне нравилось, но в какой-то момент я специально оглянулся на Алену, встретился с её горящим ненавистью взглядом, понятно, по отношению к кому, и мне стало не себе.
Игорь же Николаевич сидел с откровенно скучающим, очень равнодушным видом, вертел в пальцах ручку, и мне тоже здесь все стало понятно. Правда, свой шквал аплодисментов Люся по окончании чтения собрала, но Игорь Николаевич только произнес довольно суховато:
– Неплохо, весьма неплохо Мухина, но, только без обид, от тебя ожидал большего.
Подошел мой черед, мой дебют. Я вышел к сцене, приготовил тетрадь, но перед тем, как начать читать, окинул взглядом зал и лица, устремленные взглядами ко мне, пылающий гневом Аленкин, восхищенные пятиклассниц и Люси, вопросительный Игоря Николаевича: чего от тебя, мол, там ожидать, графоман малолетний?
И по мере того, как я бубнил свой текст, весьма неумело бросая реплики в слушающих (как они ещё это вытерпели после Люси?), читать на публику я, право, не умел совсем, да ещё и жутко стеснялся, зажимался, проглатывая целые фразы, то увидел, что лицо Игоря Николаевича перешло от полного равнодушия к какому-то странному для меня дикому восхищению, глаза его прямо-таки горели, он весь подался вперед и просто не отрывал от меня взгляда.
– Ну, собственно, всё, говорил же, рассказ не окончен, – сказал я.
Игорь Николаевич повернулся к пятиклассницам:
– Девочки, не обижайтесь, но на этом пока все, жду вас на следующем заседании. Люся, ты тоже иди.
– Ну вот ещё! – громко возмутилась Люся, – сейчас или никогда, говорите мне все, что положено, и ему, я сразу хочу знать, бросать это в костер или нет, – она потрясла кипой листочков.
– Бросать, однозначно бросать, – ответил Игорь Николаевич, – но не прекращать работу над словом и к каждому заседанию приносить что-то новое, а бросать будем, пока не найдем то, что уже в костер никак не бросишь.
– Спасибо за откровенность, – ответила Люся и вышла, громко хлопнув дверью. Игорь Николаевич посмотрел на меня с каким-то виноватым видом.
– Прости меня, конечно, – тихо произнес он, – но поэтом ей не быть никогда, мне такие вещи открыты, но твой рассказ… За сорок лет я впервые встречаю у школьника такой безупречный стиль, язык, и образность, ты можешь стать новым Чеховым, но надо работать.
– Да не думал я об этом! Ну так, накарябал что-то, почиркал, побаловался, чтобы Люсю поддержать, я и сочинения-то ни одного толком не написал…
– Врет он все, Игорь Николаевич, врет, – вдруг подала реплику Аленка, – он гений, он талантище!
А мы с литератором будто и забыли о её присутствии, дружно повернулись к ней, услышав голос.
– Ален, не надо, – тихо, почти беспомощно попросил я.
– Да надо, надо, Славка, надо, ты не ценишь себя! Ты себе цену не знаешь! И Мухина эта! Дурак какой! – её поначалу достаточно спокойный и уверенный голос внезапно сорвался в крик, в истерику, а потом она выбежала, оставив тетрадь с записями на парте и громко, просто оглушительно хлопнула дверью.
Я в растерянности посмотрел на Игоря Николаевича.
– Найди её, – не попросил, а потребовал он, – ты ей сейчас нужен. – Отчего все эти девчонки так любят хлопать дверями? – последнее, что я услышал из его мыслей вслух перед тем, как побежал догонять Аленку.
Алену я, разумеется, нашел в парке, она, увидев меня, не зашипела, не заругалась, а приняла этакий напускной равнодушный вид, затягиваясь какой-то дорогой сигаретой из папиных закромов, естественно.
– Ален, – сказал я, присаживаясь на скамейку, – ну, дурак я, понимаю, но не могу я её бросить, понимаешь, она нуждается сейчас во мне больше, чем ты. Ох, что я говорю…
– Дурак… Ты говоришь сейчас, что ты круглый дурак, – ответила она, и внезапно миловидное её лицо исказилось гримасой такой ненависти, что я поневоле отпрыгнул на другую сторону скамейки. – Жди беды, дурак, понял?! Рассказовы никогда ничего своего задаром не отдавали! Понял?! Не ходи темными переулками и Мухину не пускай, ты будешь жить в страхе отныне всегда, пока не вернешься ко мне, все, пшёл вон от меня! Иди же! Иди…
– Но, ведь ты этого не хочешь?
– Самое страшное и дурацкое в том, что я действительно не хочу тебя гнать.
– Я честно признаюсь тебе, что люблю другую, ведь не вру же!
Она подошла и уткнула голову с распущенными беспорядочно волосами мне в плечо.
– Послушай, а ты можешь со мной так же, как с Мухиной, ездить за город, и все остальное, что вы там делаете…
– Извини, нет, мне пора.
Я дошел до конца аллеи, оглянулся, Алена так все и стояла на том же месте, глядя мне вслед.
– Люся, – сказал я, – нам надо прекратить ездить за город, я не хотел говорить, но Алена была там и нас видела.
– Ну и что? Ты боишься? Я же знаю, тебя никогда ничем не напугаешь, – улыбнулась она.
В это время к нам подбежала Алина Громова, активистка-семиклассница и, сбиваясь, путая, глотая от волнения слова, произнесла нечто невероятное:
– А вы знаете, что приехали киношники? По классам будут ходить, им массовка нужна, они в нашем городе кино снимают про таких же школьников, как мы.
Мы с Люсей недоуменно переглянулись и, вроде бы не поверили, но буквально на первых же уроках киношники действительно пришли. Невысокая пожилая женщина в очках неспешно ходила между рядами, внимательно вглядываясь в наши лица, и наконец произнесла желаемое:
– Мне нужны вот эти две девочки и вон тот мальчик. По какой-то доброй или злой ли иронии судьбы, но выбрала она именно нас троих – Люсю, Алену и меня.
– Завтра в 10:00 мы будем ждать вас в тринадцатой школе, – сказала она, – там идут съёмки, не подведете? Но прийти нужно в школьной форме. Фильм о школе, хорошо?
– Не подведут, – ответила за нас учительница, – это честь для нашей школы.
Так в последние дни мая 1990 года в нашу юную жизнь неожиданно ворвалось кино, а вслед за ним пришли последние страсти утекающей юности: любовь и страх, песни Виктора Цоя, ну и, конечно, ненависть, запечатленная в свинцовых волнах нашей реки, то есть Волги.

Глава 8

На следующий день, томимые любопытством и ожиданием чего-то нового, необыкновенного, мы с Люсей пришли даже не в установленное время, а гораздо раньше. Алена, кстати, так и не пришла, но причину этого я узнал только спустя несколько лет. Полчаса мы с Люсей томились в коридоре тринадцатой школы, наблюдая, затаив дыхание, как идет приготовление к процессу сьемки, ставился свет, люди из съемочной группы бегали туда-сюда, то разыскивая кого-то, то устанавливая и подправляя какие-то недостающие детали для съемки.
Многочисленные школьники, призванные изображать массовку, шныряли тут же, мешая процессу приготовления. Боже, как же нам тоже захотелось окунуться в эту сказочную круговерть!
– Вот они, вот пришли! – услышали мы знакомый голос женщины, позвавшей нас вчера сюда.
– Маргарита Викентьевна, немедленно их сюда, в учительскую, – раздался властный голос режиссера. Учительская находилась в двух шагах от нас. Едва мы вошли, режиссер, невысокий плотного сложения человек, как одержимый вцепился взглядом в Люсю.
– Всё-всё, Викентьевна, ты гений! Наш фильм спасен! Садитесь, ребята, разговор будет серьезный. Случилась беда, у нас заболела главная героиня-актриса, а ты, девочка, как две капли похожа на неё, у нас все сроки летят, съемочная группа останется без зарплаты, выручай а? Деньгами не обидим, я понимаю, у вас экзамены на носу, последние дни мая, но это всего три съемочных дня.
– Я согласна, – ответила Люся, – но при условии, что моему другу тоже дадут роль.
– Массовка нам всегда нужна, – с облегчением произнес режиссер, – ребята, сегодня съемок у вас нет, вам дадут тексты ваших ролей, к завтрашнему дню нужно знать их назубок, лады? И к 10:00 здесь быть, как пить дать, несмотря на ураганы, пожары и прочие природные катаклизмы. Викентьевна договорится со школой дать вам трехдневный выходной, всё ребята, у меня съемка.
Мы, кстати, в тот день так из тринадцатой школы и не ушли, пронаблюдав почти весь процесс съемки, учась, анализируя, потом, когда съемка закончилась, получили свои тексты и отправились ко мне, потому как у Люсиной тетки в этот день собралась шумная компания, и выучить роль было невозможно. Моя-то роль оказалась вообще так себе, какая-то парочка реплик, иное дело, конечно, у Люси.
– Представь, – сказала она, – я играю королеву класса, ну то есть как бы Аленку, красивую, гордую и неприступную, в которую влюблены сразу три мальчика.
В итоге получилось, что получилось… вместо того, чтобы учить роль, мы целовались до самого вечера, до прихода моих родителей.
– Ничего, – сказала Люся, уходя, – ночью выучу, – текст она прижимала к груди как нечто драгоценное.
Той же ночью я истово молился, чтобы та девочка, играющая главную роль, ни в коем случае не выздоровела, и всю главную роль сыграла Люся. Я понимал, что совершаю страшный грех, но поделать с собой ничего не мог.
Вообще, приезд киносъемочной группы для маленького волжского города стал огромным событием, взрослые люди, не говоря уже о школьниках, толпами ходили на место съемок, наблюдая, но больше мешая киногруппе, а иногда благодаря фортуне кто-то попадал в массовку.
К счастью, наши с Люсей сцены снимались только в закрытом помещении, внутри школы, а иначе я бы просто не смог под двадцатью взглядами своего собственного класса, под взглядом Алены сниматься в фильме… Тем более, мою роль расширили от пяти минут почти до пятнадцати.
Придя в первый день, мы сразу были отправлены Маргаритой на грим, причем из меня за полчаса сотворили немыслимого красавца, мой такой обыденный школьный пиджачок, давно потерявший вид и затертый, заменили на какой-то ультрамодный костюмчик, тоже, конечно, школьный (но даже сравнить со старым было нельзя), водолазку с высокой стоечкой и джинсы. По роли я должен был играть этакого мальчика-мажорчика, школьного диктатора, предающего свою любимую девочку, и это нужно было сыграть не банально, а очень драматично, с надрывом души, как объяснила мне Маргарита Викентьевна.
Добавленные реплики пришлось учить просто на бегу, но кино есть кино, раз вошел в процесс, будь добр соответствовать.
Вот с Люсей киношникам было сложнее, нужно было снять её так, чтобы зритель вообще никак не заподозрил подмену актрисы, крупные планы пришлось исключить, снимали только издали, иногда, когда все же требовался какой-то более или менее план покрупнее, операторы творили какие-то там свои изощренные киношные хитрости, и все шло, как на мази.
В итоге, когда я смотрел позже это кино, то так и не смог отличить, где та исходная актриса, а где Люся. В зрительном зале я один знал про подмену и, конечно, смотрел это кино вновь и вновь только из-за тех кусков, где моя Люся совсем не играла, а проживала жизнь своей героини Юли, преданной лучшим другом, то есть моим героем.
На мой взгляд, Люся сыграла гораздо лучше исходной актрисы, в её игре чувствовалась какая-то неподдельная искренность, надрыв, боль. Я вот своим единственным опытом в кино так и остался недоволен и больше никогда не снимался, хотя тот же режиссер приглашал меня на эпизоды в свой следующий фильм. Люсю же он вообще пригласил сыграть там пусть не главную, но значительную, существенно решающую роль, только у нее не получилось. Но потом, спустя несколько лет, она все же сыграла у этого режиссера главную роль, но в короткометражке, потому что пришли дефолтные и криминально-сумбурные девяностые годы, и денег на большое кино давать перестали. Но я отвлекся, все это было позже, а тогда, обрадованные неожиданным подарком судьбы, мы с удовольствием окунулись в мир кинематографических грез, пусть только на три дня.
Первой снималась сцена на школьной лестнице, девочка поднимается по ней, потом оглядывается на чей-то голос, оборачивается. Вообще ничего особенного, минутный обыденный киношный план, но это на первый взгляд, а тогда, я помню, режиссер с этой сценой вымотал и Люсю, и группу, и снимали её чуть ли не полдня.
– Ты должна оглянуться, ты должна посмотреть так, – требовал режиссер, – чтобы все мальчишки страны, сидящие в зрительном зале, захотели лечь у твоих ног, ты здесь не просто школьница, ты богиня! Ты – Афродита, стоящая на школьной лестнице, давай постараемся, а?
В итоге Люся полдня всходила и спускалась по этой злосчастной лестнице, оглядывалась…
То она сумку не так поправила, то взгляд не тот, то вдруг режиссер потребовал чтобы она повязала пионерский галстук (Это вот почему? Она девятиклассница же по сценарию?)
Люся все покорно терпела, выполняла все безумные указания режиссера, а плакала она потом позже, уже после съемки.
Я же, наблюдая тогда со стороны за ходом съемочного процесса, за своей любимой девочкой, вдруг с горечью понял, что вирус кино очень сильно проник в мою подружку, и как ей тяжело после такого возвращаться в эту тусклую, серую обыденность, где вечно пьяный отец и беспросветность в плане будущего.
Режиссер оказался прав, Люся в этой сцене действительно была бесподобна и очень, не по советским стандартам, красива, хотя режиссер почему-то в ходе съемки потребовал заменить стильные пиджачок и юбочку, в которые её изначально одели, на обыденное школьное платье с белым фартуком, на мой взгляд, зря, но с режиссером не поспоришь. Но сейчас, пересматривая двадцать лет спустя этот фильм, я был очень благодарен режиссеру за то, что он не погнался за ультрамодностью… Что в этом фильме так, как было, сохранил аромат той нашей уходящей эпохи со всеми этими белыми школьными фартучками и прочим.
К счастью, мои родители работали допоздна, потому мы с Люсей сразу после съемочного дня сразу шли ко мне, обсуждали прошедшую съемку, а потом вечером я провожал её до дома тети, и это было прекрасно, это были невероятные, незабываемые дни, в которые нам, к великому счастью, не нужно было думать о школе. В первый день после съемки на лестнице она очень долго плакала, и я никак не мог утешить её.
– Славка, – спрашивала она сквозь слезы, – когда ты впервые обратил на меня внимание?
– А помнишь, когда мы сидели в классе, а ты с горящими глазами прибежала и всех увела на Волгу.
– Славка, родной мой, как же я тебя сильно люблю, вот не было бы тебя, давно бы школу бросила.
– Ну что ты говоришь? – сердито отвечал я.
– Бросила бы, бросила, я упрямая, знаешь, я что задумала…
– Давай немножко уроками позанимаемся, кино есть кино, но учеба важнее. Я тут же включил на стареньком магнитофоне свежие записи Виктора Цоя, и под восьмиклассницу, пачку сигарет и алюминиевые огурцы мы в тот вечер доконали-таки столь ненавистную нам обоим физику, а едва её закончив, начали целоваться, благо до прихода моих предков оставался час…
Хвала небесам, мы почему-то всегда останавливались вовремя, не переходя грань, после которой остановиться уже невозможно. Перед приходом родителей мы принимали, как вы понимаете, набожно лицемерный вид, типа мы такие вот примерные дети, сидим, зубрим…
Ужинали с ними, уставшими (а они у меня оба были реставраторы, восстанавливали целых два храма в нашем городе). Папа и мама даже простой ужин превращали в феерию шуток и беззлобного смеха.
Замечательные мои родители, слава богу, до сих пор здравствуют, и я им за все благодарен, а уж Люсю они полюбили, как свою родную дочь, в отличие от Алены, которую принимали всегда с холодной отстраненностью.
Потом я провожал Люсю до самой квартиры, памятуя о предупреждении Алены и зная, что моя бывшая подруга слов на ветер никогда не бросает. Возвращался домой и учил просто до посинения текст, проговаривал, переживал за предстоящую съемку, ложился спать, наверное, только часа в три, но в восемь уже вскакивал, как штык, делал зарядку, завтракал и бежал за Люсей.
На второй съемочный день нам уже было предложено сыграть гораздо более сложные сцены, где, конечно, присутствовали драматические постановочные моменты, и требовалось максимум выкладки, и не фальшивой, а настоящей актерской игры. Нам предстояло сыграть три больших сцены.
Первая сцена была в классе, я по роли отвечал у доски, а Люся должна была со своей парты подавать мне какие-то знаки так, что я забывал из-за нее урок, путался, и в конечном итоге, получив двойку, возвращался на место, но так и продолжал смотреть на нее, и она, почувствовав мой взгляд, должна была обернуться и посмотреть тем самым магическим взглядом, что присутствовал и на лестнице во вчерашней сцене.
Сначала мы репетировали без массовки, без класса, и Люся играла так, что у меня внутри все переворачивалось, и я, который должен был путать слова по роли, начал и в самом деле путать немногочисленные слова, предназначенные моему персонажу. К счастью, нам попался очень корректный и понимающий режиссер.
– Сосредоточься, Слава, – строго, но без нажима, сказал он, – пока это только репетиция.
Действительно, после его слов я спокойно отыграл свои сцены, ничего не путая, и режиссер остался очень доволен, до съемки остался час, и нас отправили на грим и к костюмерам. Меня по-прежнему одели в этот ультрамодный костюмчик, из которого единственной приметой времени был комсомольский значок на лацкане пиджачка. Люсю одели в то же вчерашнее школьное платье с белым фартуком. В своем обычном платье режиссер ей сниматься не разрешил, оно как-то не вписывалось в образ, который он видел, хотя существенной разницы я вообще не замечал.
Потом была съемка, я стоял у доски внутренне абсолютно готовый к роли, класс, изображающий массовку, сидел за партами, а учительница, народная артистка CCCР, большой мастер эпизода – за своим столом.
Сцена должна была начаться с опоздания героини на урок. И вот с шумом распахивается дверь, и на пороге появляется Люся (ей это вообще-то не трудно было сыграть, она вот так часто действительно появлялась на уроке, с опозданием, с шумом).
– Простите, Евгения Никаноровна, я опоздала…
– Ничего, Шумилина, садитесь на место, вам-то уж многое можно простить.
Отличница Шумилина прошла на место и началась моя сцена, где я, мальчик-умница, мажор-медалист отвечал урок у доски блестяще, пока не встретился взглядом с Люсей, с Шумилиной по роли.
Режиссер снимал всю эту сцену без перерыва, без дублей, видимо, его все устраивало, он вообще, как я понял, был очень актерский режиссер, верил безоговорочно даже таким непрофессионалам, как мы, и это доверие творило чудеса. Хотя термин «актерский режиссер» я узнал гораздо позже, когда учился на сценарном факультете.
– А теперь приведем доказательство тео… – произнес я и осекся, как было положено по роли, взглянул на Шумилину (ассоциации с Люсей у меня в тот момент даже напрочь исчезли).
– Ну что же вы, Александров, продолжайте, – произнесла народная артистка каким-то серым, тусклым, совсем без интонации голосом, наверное, приелись ей эпизодические роли.
Взгляд моего Александрова был прикован к Шумилиной, да и как в самом деле он мог оторваться от пунцово пылающих щечек, от словно бы ненароком высунутого язычка бегающего между алых губ, от глубокого, полного чувственности взгляда, каким могли смотреть, наверное, только гимназистки прошлого века: и вызывающе, и целомудренно одновременно.
Вы не поверите, как красива была моя Люся в этот момент, к великому счастью, это осталось в том фильме, эта сцена полностью вошла в него совсем без монтажных ножниц.
– Стоп, снято! – закричал режиссер, и бросился обнимать нас. – Дорогие мои! Как это сыграно, как! Сыграно? Нет, я не прав, не прав – прожито. Дорогие мои, я хочу вас на главные роли в свой следующий фильм, даже в этот, жаль, уже поздно. Дорогие мои, вы наверное, действительно любите друг друга, иначе не смогли бы так сыграть.
– Да! – с гордостью сказала Люся, взяв меня за руку.
– А завтра будет сцена, где вы должны будете сыграть ненависть, не забывайте! – сказал режиссер и отошел.
В тот же день был снят ещё эпизод в школьном коридоре, но совсем незначительный, гораздо больше мы ждали последний съемочный день со сценой в заброшенном здании, где мой герой Александров передавал любимую девочку в руки насильников, вот это было ужасно волнующе и до мандража страшно.
В предыдущих сценах негодяйство Александрова никак не проявлялось, но здесь нужно было сыграть совсем противоположное состояние, практически чистое зло, и я промучился всю ночь, не понимая, как играть подобное, а отказываться было поздно. Но на съемочную площадку я пришел полностью собранный и готовый к сложной съемке, только с мыслью, что никогда, ни за что больше не буду сниматься в кино.
Желание свое я исполнил наполовину, став не актером, а сценаристом. День, как назло, выдался ветреный, холодный, но за себя я не переживал, это Люсе предстояло отыграть все сцены с многочисленными дублями в одном только тоненьком платье.
– Ребята, – попросил режиссер, – сцену вашего объяснения в заброшенном доме мы снимем скрытой камерой, так лучше, съемочной группы будто нет, вы всамделишные влюбленные, вы меня не подведете, хорошо?
– Да, – кратко ответила Люся.

***

Александров вошел в заброшенное здание старой школы и присел на гнилой подоконник, ожидая Юлю Шумилину, которая должна была прийти сюда прямо с уроков. Он нервно курил и подавал сигналы дружкам, притаившимся где-то в пространстве второго этажа. Наконец в пустом проеме входа появилась Юля, торжественно-парадная в школьном платье, в белом фартучке, с завязанными в волосах большими белыми бантами.
– Привет, – сказала она, улыбнувшись другу, – ты звал?
– Да, почему я опять видел тебя с этим задохликом?
– Я не обязана тебе ничего объяснять, у него нет богатого папы, но он личность, личность с большой буквы в отличие от тебя, понял?
– Если я тебе не нравлюсь, чего ты так смотрела на меня вчера на уроке?
– Я люблю тебя, но не могу принять того, что в тебе, – ответила Юля, – тобой движет только желание обладать мной и ничего больше, а я не могу с этим смириться, слышишь, не могу! – упругие кулачки ударили Александрова в грудь.
Глаза юноши по-недоброму вспыхнули просто каким-то нечеловечески демоническим огнем, не прилагая особых усилий, он надавил на её хрупкое плечо, заставив опуститься на колени.
– Стоп, снято, – раздалась команда из мегафона. Режиссер вышел откуда-то из темноты, вытирая стекающий пот кепкой.
– Ребята, я потрясен, вас можно брать во ВГИК без экзаменов, как сыграно! С одного дубля. Сделаем перерыв, потому что следующие сцены потребуют от Люси нечеловеческой выкладки.
В перерыве между съемками мы укрылись чуть в стороне от основной группы, и Люся шептала мне какие-то нежные глупости, поглаживая плечо, её в буквальном смысле сотрясала нервная дрожь перед столь сложной съемкой, но, когда режиссер сказал, что пора выходить на съемочную площадку, она тут же сконцентрировалась, собралась и вошла под своды старого здания уже полностью готовой. Повинуясь грубому напору Александрова, Юля покорно опустилась на колени, всем видом принимая то, что уготовила ей судьба в лице когда-то любимого, а теперь столь ненавистного злого мальчика.
Со второго этажа спустились подручные, шестерки Александрова, ведя перед собой, грубо толкая, задохлика Веньку Дятлова, извечный объект школьных насмешек.
– Отпустите его, гады! – Юля рванулась из-под рук Александрова к любимому мальчику.
– Сто-о-п! – раздалась команда режиссера.
– Люся, милая, – сказал он, обратившись непосредственно к ней, – я понимаю, почему ты заплакала в этой сцене, не каждая актриса так может взять и заплакать без всякого там глицерина в кадре, но в этих сценах слез быть не должно, тут иное, я хотел показать не слабость Юли, но её силу!
– Хорошо, Юрий Александрович, – вытирая слезы, согласилась Люся.
– Гримеры сейчас тебе кое-что подправят, и начнем, ты вновь сосредоточишься, лады?
Нам дали пятиминутный перерыв, во время которого гримеры быстро и искусно убрали с её лица следы слез, и вы не поверите: пять минут, и в кадр вошла уже совсем другая Юля, сильная, готовая биться за свою любовь до последней капли крови.
– Отпустите его, гады! – крикнула она и так рванулась из моих рук, что я поневоле отшатнулся назад. Я должен был вообще-то её удержать, но она рванулась так, что я выпустил поневоле её из рук, но режиссер молчал, видимо, такой исход сцены ему больше понравился, действительно, потом вошла в фильм эта сцена без всяких исправлений.
– Димыч, Зот, возьмите её, – приказал Александров, – сейчас на глазах этого дохлого Ромео мы разденем её, и пусть он насладится в полной мере её позором!
Венька рванулся навстречу любимой, но его перехватили, удержали, однако он весь пылал огнем и пламенем праведной ненависти, право, актер играл великолепно.
– Я буду драться с такими, как ты, Александров, всю жизнь, слышишь?! С такими, как ты, трусами, гадами, негодяями, подонками, слышишь?!
– Драться-то ты со мной можешь, – ответил Александров, – только тебе это мало поможет, завтра же её откровенные снимки разойдутся по школе, ты этого хочешь?
– Ты не сделаешь этого!
– Сделаю.
Юлька стояла напротив своего плененного друга, и тело её сотрясала мелкая тряская дрожь, словно она осознала свое бессилие перед подлостью и предательством, перед разочарованием в самом сильном своем идеале.
– Не надо, не трогайте его, я сама, – тихо сказала она и начала расстегивать ворот платья.
– Юля, нет! Нет! Нет! – голосом, полным отчаянья и тоски, кричал Венька. Видимо, режиссера все устраивало, потому сцена ни разу ни прервалась командой «стоп!»
И Люся играла, нет, не играла, а проживала эту сцену так, что рядом с ней я, осознав, что халтурно играть свой образ рядом с её из ряда выходящей чувственностью никак нельзя, напрочь забыл что я просто Петров Славка из 9 «б» 34 школы города Камышова, и полностью перевоплотился в подонка Александрова.
– Что смотрите, олухи?! – прорычал Александров, – берите её и делайте с ней, что хотите, она ваша.
После этих слов я уже выходил из кадра навсегда, более моих сцен в фильме не было.
Я вышел с площадки, встал в стороне, наблюдая за тем, как актеры, играющие отморозков, мастерски, просто здорово изображают на своих лицах страх, смущение, смешанные с презрительными похотливыми улыбками, обращенными к совсем беззащитной девочке, внезапно оказавшейся в их полной власти. Сразу было видно, что им хотелось что-то сделать с ней, но страх наказания свое дело сотворил.
– Зот, больно мне охота сидеть за эту малолетку, – сказал Димыч, – что, у нас телок мало? И этого очкастого хлюпика отпусти, пусть сам Александров с ними разбирается.
После этого отморозки выходили из кадра, а Юля-Люся в расстегнутом школьном платье и Вениамин (молодой актер) оставались стоять, обнявшись, посреди пустой школы. Грянул шквал аплодисментов от съемочной группы.
– Стоп, снято, – опять раздалась команда режиссера. Он вышел, приобнял нас всех по очереди, и видно было, как он взволнован.
– Ребятки, как вы играете, как! Я всегда говорил: лучший артист –это непрофессиональный артист из самой гущи народной жизни. Тебе, Люся, нужно непременно быть актрисой, хотя бы провинциальной, но я обещаю что в своем следующем фильме напишу на тебя большую роль, завтра возвращается наша заболевшая актриса, но по мне лучшей была ты, Люся.
Затем мы сыграли, повторили эту сцену ещё в нескольких дублях, и в каждом дубле Люся просто так сильно выкладывалась, что было полностью ощущение, что всю эту роль она играет от начала и до конца.
На самом деле, едва только Люся начинала расстегивать, платье, как кадр по замыслу режиссера заканчивался, и дальнейшие сцены должна была играть уже профессиональная актриса. Вся группа с нетерпением ожидала её возращения, но, кстати, узнав, что её в некоторых сценах заменяла не профессиональная актриса, она устроила жуткий скандал на площадке, к счастью, мы этого не видели. С последнего съемочного дня мы возвращались жутко усталые, в полном молчании, пришли ко мне домой, где я нашел записку от родителей, что две ночи они проведут в гостях.
– Славка, – тихо произнесла Люся, – у меня нет сил идти домой, можно, я останусь у тебя?
– Хорошо, – ответил я, – постелю тебе в гостиной, но позвони тете, соври что заночевала у подруги, по-человечески так нужно, хорошо?
– Тете вообще-то все равно, у неё очередные гости, – вздохнула Люся, – но да, ты прав.
Я постелил Люсе постель, разогрел ужин, одновременно прислушиваясь к тому, как Люся горячо в чем-то уговаривает тетю по телефону. Потом она пришла на кухню, присела на краешек стула.
– Да, вообще порядок.
– Ты валишься с ног от усталости, – сказал я ей, – ужинай, и иди-ка ты спать, – нам завтра в школу, не забыла?
Люся согласилась со мной, покорно доела ужин и ушла в гостиную, я прилег на своем диване, попытался заснуть, но в голову лезли всякие глупые и совсем не веселые мысли, сон упорно не шел. И когда я было совсем уже закрыл глаза, погружаясь в забытье сладкого сна, меня будто кто-то нарочно толкнул и, открыв глаза, я увидел, что надо мной стоит смеющееся привидение, девочка, закутанная в одеяло, с распущенными волосами поверх него.
– Хочу к тебе, – Люсиным голосом произнесло привидение.
– Ложись, – не самым уверенным голосом ответил я. Люся скинула одеяло, и я увидел, что она одета в мою клетчатую рубашку. – Ложись, – повторил я. Она легла рядом со мной, обняла, я чувствовал жар её тела, её горячее дыхание, и уже не в силах противиться, притянул к себе, слушая как она шепчет мне в ухо разные нежности.
– Любимый мой, дорогой, единственный, – наговаривала мне она. Проспали в ту ночь мы от силы часа три. Проснувшись примерно в семь утра, я, прошел на кухню и увидел, что Люся, уже собранная, одетая в школьную форму, готовит на кухне, режет бутерброды.
– Одевайся, – строго сказала она, будто маленькая жена, – в школу опоздаем. Потом мы ели бутерброды под пение кухонного радио, и вдруг, прервав молчание, она сказала: – Славка, мне в этой жизни нужен только ты и кино, я буду актрисой.
– Поедешь в Москву?
– Поеду, хоть нет ни денег, ни связей, но я упрямая. Она подошла, прильнула ко мне, заглянула в глаза, будто ища подтверждения своим словам.
– Я в тебя верю, любимая моя девочка, – ответил ей я.
Так закончился наш первый опыт в кино, потом я уже без Люси специально приходил на съемочную площадку посмотреть, как играет её роль настоящая актриса, но, честное слово, уже через полчаса мне стало до зевоты скучно смотреть, как механически и скучно актриса повторяет команды режиссера без импровизации, совсем без огня, отрабатывая свою зарплату, свой гонорар на площадке. Но сходство действительно было поразительное, даже рост один, при том, что актриса была старше Люси лет на семь, и со стороны казалось, вот какая-то взрослая женщина сбрендила, напялила на себя школьную форму и изображает девочку.
Разумеется, в школу мы вернулись героями, нам завидовали, о нас говорили, но нам эта внезапно обрушившаяся слава не принесла новых друзей, а наоборот, прибавила врагов, а вскоре и поперек горла встала.
После премьеры, которая, правда, состоялась только в конце каникул в августе, девочки из нашей и соседних школ просто не давали мне прохода, подкарауливая у подъезда, даже на улице, просто везде. Аналогичная история была и у Люси, только с мальчиками, они-то все искренне считали, что Люся целиком и полностью сыграла эту роль сама несмотря на то, что имени её даже в титрах не было.
Но все это было позже, а пока мы заканчивали девятый класс, сдавали экзамены и собирались на каникулы, после которых собирались перейти в новый учебный 1990-91 год. И мы не знали, никак не могли догадаться, какие потрясения принесет с собой этот год и для страны, и для нас, все мы просто страстно жили, любили, радовались, наслаждаясь юностью. А мы с Люсей и вовсе не могли представить и предположить, что страшное пророчество, предсказанное нам в кино, сбудется в жизни.
Придя после последнего съемочного дня в школу, мы буквально все перемены только и делали, что рассказывали одноклассникам о том, как снимается кино. Мы ловили разные взгляды, завистливые, восхищенные, но только один взгляд был наполнен откровенной ненавистью, взгляд нашей одноклассницы Алены, обращенный одновременно и ко мне, и к Люсе. Во время последнего урока на мою парту приземлился бумажный голубок с запиской внутри, в которой Алена просила меня прийти за школьный сарай, где происходили все школьные разборки.
После уроков, кое-как отговорившись от Люси, я пришел за сарай, где Алены, естественно, не было, а меня уже ждали два рослых бугая, которые явно были не из нашей школы. Без лишних слов я получил сокрушительный удар в солнечное сплетение и едва только от страшной боли согнулся пополам, как меня опрокинули и начали пинать ботинками. Сквозь пелену я услышал слова одного из напавших:
– Стоп, Гамадрил, стоп! Убьешь парня! Тебе бы только кулаками помахать! Ему достаточно.
– Слышь, паря, – услышал я обращенные ко мне слова, – это аванс, только чтобы с Люсей этой никто и никогда тебя не видел, ты понял, да? Иначе кроме аванса будет и расчет по полной.
Я нашел в себе силы подняться рывком.
– Не дождетесь, гады!
– Ах ты! – один из них бросился на меня, но его перехватил второй.
– Хорош, хорош с него, драпаем, смотри, бегут сюда, его класс, человек двадцать, бежим! Сквозь полузабытье, прежде чем потерять сознание, я увидел склонившиеся надо мной милые и родные лица ребят из своего класса, Люси.
– Миленький, миленький мой, – причитала она, глотая слезы, – больно?
– Ничего-ничего, – улыбнулся ей я и тут же потерял сознание. В общем, каникулы я встретил на больничной койке, а экзамены сдавал там же в больнице вместе с другими больными ребятами, но чувствовал я себя как никогда хорошо. Вот только тревога за Люсю никак не покидала меня. Она приходила ко мне чуть ли не каждый день, когда я уже нормально смог стоять на ногах (как оказалось, отморозки повредили мне что-то в позвоночнике), мы по нескольку часов просиживали в комнате для свиданий, и расставались только тогда, когда нянечка тетя Дуся, которой нужно было мыть пол, прогоняла нас.
– Ну что, – спросил я её, – ты передумала уходить из школы? Если ты хочешь в театральный, то нужно обязательно окончить десятый.
– Передумала, да как же я оставлю тебя. Эта Алена обязательно ещё попытается с тобой что-нибудь сделать, я же знаю, это её работа, тех бандитов судят, а она опять осталась в стороне. Я промолчал, потому что в моей голове уже незримо созрело решение.
Едва выйдя из больницы, я первым делом тут же отправился домой к Алене. Дверь она открыла мне сама, и была она сказочно хороша, в джинсах, в белой футболке, с волосами, распущенными до пояса. Увидев меня, от неожиданности сначала отступила в глубь коридора.
– Чего надо? Мало получил, да?!
– Послушай, – сказал я, – за себя мстить я не хочу, я, может быть, даже заслужил это, но не смей трогать Люсю, не смей! Ибо тогда я за себя не отвечаю, поняла?!
Я спускался вниз по лестнице, а вслед мне летел полный ненависти надрывный крик:
– Тварь! Идиот! Предатель! Я любила тебя, я верила тебе, на кого ты променял меня?!
На следующий день, сдав последний экзамен, я уехал с родителями на два месяца в другой город, хотя сердце изнывало от тревоги за Люсю, и в предпоследний день перед отъездом я спросил её:
– Если только ты скажешь нет, я не поеду.
– Нет, поезжай, – ответила она, – за меня не переживай, тут приехала новая киносъемочная группа, и я уже занята в эпизодах, это меня отвлечет, да и о младших позаботиться нужно, поезжай.
Она прибежала проводить меня на вокзал, и когда обняла меня, то мои бедные родители насилу просто оторвали её от меня, потому что поезд уже начинал трогаться. Высунувшись в окно купейного вагона, я, глотая колючий ком в горле, наблюдал как маленькая фигурка в легком летнем сарафанчике удаляется от меня, растворяется в неохватной синеве неба.

Глава 9

Я вернулся в город двадцатого августа и сразу же был ошеломлен известием о том, что пять дней назад погиб мой любимый певец Виктор Цой.
Я поспешил на набережную, в то место, где извечно любила собираться молодежь нашего города, в основном неформальная.
Ещё только подходя, я уже был немало ошеломлен тем, сколько молодежи собралось здесь со всего нашего небольшого города. Тут были рокеры и панки, длинноволосые хиппи, и просто юноши и девушки, не принадлежащие ни к каким неформальным течениям, просто пришедшие почтить память кумира. Над всей этой массой народа стоял такой плотный сигаретный смог, не хуже, чем туман Лондона.
С трудом пробившись сквозь массу народа, я вышел к стене заброшенного здания, где увидел портрет Виктора с траурной ленточкой, перед ним стакан водки с огурчиком, над площадью неслись, до боли знакомые, гитарные аккорды.
– Перемен, мы ждем перемен… – надрывно, с хрипотцой, с цоевской интонацией пел бородатый и довольно уже немолодой рокер. Кто-то тронул меня сзади за руку, я обернулся и увидел Алену, она была одета во все черное, была даже черная косыночка, глаза заплаканные.
– Славик, давай, во имя примирения, напишем что-нибудь на стене, – попросила она.
– Конечно, – согласился с ней я.
На стене уже почти не оставалось свободного места от многочисленных надписей «Цой жив!», «Цой, ты в нашем сердце!», и мы, получив от специально приставленной к стене девушки цветные мелки, добавили что-то свое в эту памятную коллекцию записей.
Потом, когда стемнело, поклонники Цоя зажгли сотни свечей, и это было необыкновенно красиво. Мы с Аленой плечом к плечу простояли там почти до утра, слушая песни Цоя, от сменяющих друг друга певцов и совсем не чувствуя усталости, в наших руках полыхали свечи, и в такт той или иной песне мы поднимали их вместе со всеми.
Расходились по домам уже под утро. Потом стояли на набережной, наблюдая, как клочковатый августовский туман покрывает берега Волги, перевоплощаясь в загадочные фигуры, создавая волшебной красоты островки.
– Если бы не он, я бы никогда не простила тебя, – сказала она, прервав молчание, – он многих, наверно, примирил своей смертью, можешь жить спокойно, отца перевели на работу в Москву, так что школу я буду оканчивать там, давай прощаться.
Алёна легонько чмокнула меня в щечку и быстро пошла прочь вдоль по набережной, цокая каблучками, я же стоял и смотрел ей вслед, даже не осознавая ещё до конца, что вижу её последний раз в жизни. Только вот запущенный ею маховик ненависти уже начал свое неумолимое движение в нашу с Люсей сторону, и через полмесяца, когда мы пошли в десятый класс, произошло страшное событие, которое роковым образом было предсказано нам в кино.
Оказалось, что пока я отсутствовал в городе, Люся успела записаться в какой-то полулюбительский театр, где дневала и ночевала. Актерством она заразилась всерьез.
Я немедля нашел на одной из улиц этот любительский полу театр, расположившийся в одном из полуподвалов, щедро разбросанных по нашему городу. Пока я спускался по полутемной лестнице, тщательно нащупывая ногой каждую ступеньку, чтобы не полететь кубарем, навстречу мне вылетело странное существо в огромной мужской кепке и мальчишеской рубашке, в коем я с трудом в полутьме подвала признал Люсю.
– Славик, Славик, прости, что не встретила тебя, – затараторила она, – но у нас премьера на носу, да и со светом плохо, видишь, родной мой… Как же я рада тебя видеть! Как же ты нашел наш подвал?
– Как видишь, очень торопился тебя увидеть, но тебе же театр важнее, я тебе писал, почему не отвечала? Ну что ты молчишь?
– Проходи внутрь, чего на лестнице-то говорить, – каким-то убитым голосом произнесла она, – только я после репетиции все объясню, хорошо? А то ведь ждут.
Она провела меня в крохотный зальчик, где едва помещались два десятка стульев да самодельно сколоченная из грубых досок сцена, на ней пять мальчиков и пять девочек моего примерно возраста разыгрывали некое действо почему-то в стихах, которые показались мне страшно знакомыми, но я не мог вспомнить, где я их слышал до этого.
В зеркалах не исчезают ничьи глаза, ничьи черты.
Они не могут знать, не знают неотраженной пустоты.
В такт стихам мальчики и девочки, одетые почти одинаково, в клетчатые рубашки навыпуск поверх джинсов и юбок, размахивали руками и скакали, подпрыгивая на дощатой сцене. Но мой взгляд был прикован исключительно только к Люсе, как вдруг я заметил, вот почему не сразу... сидящего рядом в полутьме парня, взгляд которого я сразу прочел, и мне все стало понятно. Это был такой же молодой парень, как я, видимо, их режиссер, и взгляд его был прикован, также как и мой, исключительно только к Люсе, мне замечательно было видно, что он не видит ничего вокруг, ни режиссируемый спектакль, ни окружающий мир, он видит, также как и я, только её.

На амальгаме от рожденья хранят тончайшие слои
бесчисленные отраженья, как наблюдения свои.

Не досмотрев спектакля, молча я вышел из зала и отправился не спеша пройтись вдоль аллеи, дабы успокоить разошедшееся от гнева и ревности сердце. Где-то в конце аллеи она догнала меня, схватила за руку и, задыхаясь от быстрого бега, произнесла второпях, чуть ли не заикаясь:
– Прости… прости… но Дима дал мне то, чего не смог дать ты.
– За что прощать? – ответил я, – это твой осознанный выбор, я его уважаю, иди к нему. Он ждет, кстати.
Дима действительно стоял неподалеку у скамейки, неловко переминаясь с ноги на ногу.
– Извини, друг, – сказал он, – но таково право дамы – выбирать, кому везет, кому нет…
– Это ты правильно сказал, дружок, – ответил я, – хочу попросить только об одном, встретив меня на улице, случайно не вздумай протянуть руку для рукопожатия.

Глава 10

И вот наступило первое сентября, придя на линейку пораньше, я почти сразу же столкнулся с Люсей, а с того самого дня, как мы расстались, я её не видел, и вот наши взгляды встретились.
– Ты сердишься? – наивно спросила она.
– Нет, с чего ты взяла? Ну и как твой десятиклассник поживает?
– А он десятый экстерном закончил, уехал Москву покорять, обещал потом и меня забрать.
– Не думал, что ты до такой степени наивна, ну да ладно.
– На премьеру нашу придешь?
– Нет, извини.
– Послушай, хватит сердиться, ты понимаешь вообще, что у меня нет иного выхода, ты окончишь школу, так тебя родители выучат, а меня кто? Вечно пьяный отец-забулдыга? Или мне всю жизнь в приживалках у тетки ходить? Дима – мой шанс, который я не упущу. Ты знаешь, кто его отец в Москве?
– Люся, мне совсем неинтересно, кто его отец в Москве, – ответил я и отошел к группе ребят, давая понять, что наш с ней разговор окончен и, возможно, навсегда. На уроках я ловил на себе её внимательный взгляд, оборачивался и старательно делал вид, что она мне совсем безразлична, но в глубине души с ужасом понимал, что это на самом деле совсем не так. На перемене, наоборот, я взглядом вылавливал её в кучке говорливых школьниц, и она об этом догадывалась, но уже сама делала вид, что не замечает меня, хотя наши взгляды иногда и пересекались. Потом Роман Авдеев, наш известный школьный сплетник, поведал мне, что Люся опять снимается в кино.
– Что-то киногруппы в наш город зачастили, – ответил я, – ну снимается, и что? В каких-нибудь эпизодиках.
– Странно, ты так равнодушно об этом говоришь, – подозрительно спросил Авдеев, – разбежались, что ли?
Конечно, ничего этому школьному рупору я не ответил и ушел, погруженный в невеселые мысли.
Самое странное, что в это самое время я начал немного тосковать и об Алене, вспоминал те счастливые деньки, когда мы были вместе еще до моего ухода к Люсе, в общем, состояние было ещё то – странное, будто я завис между небом и землей. Узнав, в какое время у Люси съемки, я в выходные отправился прямиком туда. Я бродил как тень чуть в стороне от кишащей жизнью съемочной площадки, где снимали фильм о Великой Отечественной, где-то в стороне гремели взрывы, бегали туда-сюда солдаты в изорванных, измазанных землей гимнастерках, но мне было неинтересно, я искал взглядом лишь её. Девушек на площадке было много, и все они были чумазые, изрядно перепачканные сажей и землей, но все-таки Люсю, изображающую деревенскую девушку, я узнал и хотел было подойти, но тут, о ужас, нарисовался он, Дима. Меня они даже не заметили, он целовал её несмотря на то, что лицо её было перепачкано сажей и землей, и остальные девушки смотрели на них с какой-то нескрываемой завистью. Они наслаждались своим чувством, ничего ни от кого не скрывая. Мне оставалось только уйти с мыслью глубокого удовлетворения, что все в жизни проходит. А вечером я заявил твердо родителям, что ни в какой архитектурный, как мечтали они, поступать не буду.
– Что же тебя влечет? – спросил отец.
– Кино, кино, только кино, – ответил я, – вы реставрируете храмы, а я буду снимать кино, может быть, документальное о том, как разрушали веру в нашей стране, а лучше сниму фильм о школьной любви.
Родители ничего не ответили, потому что однозначно уважали любую мою позицию, они у меня насчет этого были очень славные. Родители мои искренне поверили в Бога и потом даже крестились, правда, тайно, потому что в 1986 году подобное еще не предавалось огласке, именно когда занялись восстановлением разрушенного храма в нашем городе.
Вслед за ними к вере притянулся и я, правда, в школе о том, что их ученик крещен в Православии, знали лишь единицы, но мне широкой огласки и не было нужно.
В нашей школе, в нашем классе еще очень сильны были патриархальные советские традиции, и хотя исключения из комсомола в тот год боятся было уже как бы смешно, опасаться негативной реакции со стороны учителей или элитствующих одноклассников все же следовало. В храм я приходил, как правило, один, а не с родителями, дабы побыть наедине с Богом и своими мыслями.
В тот день я пришел помолиться, следуя огромному желанию и зову сердца, и неожиданно во дворе столкнулся с Люсей.
– Ты почему здесь? – даже, немного сердито спросил я.
– По той же причине, что и ты, – ответила она, – я тоже хочу верить в Бога!
– Хорошо, – ответил я, – но жаль, что ты пришла в школьной форме, да еще такой короткой, может быть, в иной раз?
Она отрицательно покачала головой.
 – Хорошо.
Внутри храма я смотрел только на нее, уже не в силах сосредоточиться на молитве, наблюдал, как светлело её лицо, как завороженно слушала она пение певчих, а позже и весьма краткую проповедь священника, и сердце мое трепетало от предвкушения чуда, склонившись в молитве, я уже знал, о чем просить Бога – о том, чтобы моя потерянная навек возлюбленная никогда не утратила то, что приобрела в это светлое воскресенье. В этот же день двумя часами позже мы сидели на берегу Волги, погруженные в глубокое молчание, и лишь только мой ставший уже извечным вопрос прервал эту свинцовую тишину, застывшую в воздухе.
– Почему?
– Если бы я сама знала, – ответила она. – Ты знаешь, я ведь беременна от него, и когда все откроется, начнется такое! Но мне уже все равно, я уезжаю к нему.
– Удачи тебе в твоей новой жизни, – сухо сказал я и, поднявшись, пошел прочь, оставив ее сидеть, погруженную в глубокую печаль.
А буквально через несколько дней те парни, которые когда-то избили меня по наущению Алены, подкараулили меня по дороге из школы.
– Ну что? – спросил один из них, более рослый и зловещий, – мы, значит, в тюрьму, а ты развлекаться будешь со своей девкой, да? Не выйдет!
Мощный удар в скулу сбил меня с ног, не дав опомниться, правда, покачнувшись, я устоял, но последующие удары подонков посыпались столь последовательно и часто, что я перестал вообще что-либо соображать.
И надо же было так случиться, что именно этой же дорогой возвращалась домой в эти минуты и Люся. Уже плохо соображая, сквозь пелену бессознательности я услышал мерзкий голос, говорящий напарнику:
– Смотри, какая удача – и актрисочка здесь! Ну, сейчас позабавимся! Мне с огромным трудом удалось приподнять голову от земли, потому что она вся словно была набита свинцом, сквозь туман я сумел разглядеть страшную картину, словно списанную с того фильма, в котором мы тогда снимались. Один из громил держал железными ручищами Люсю, не давая ей ни охнуть, ни вздохнуть, а второй, пыхтя от мерзкого вожделения, уже расстегивал на ней платье.
Что помогло мне подняться в тот момент? Что произошло? Прошло двадцать лет, но я до сих пор не понимаю, только факт – поднялся, и хотя ноги отказывались идти, а налитая свинцом голова клонила назад к земле, я сделал сначала два неуверенных шага, а потом и остальные, которые уже прочно удержали меня на земле.
– Оставьте её, подонки! – тихо, но уверенно произнес я, – оставьте её и уходите!
– Чего?! – возмущенно произнес один из подонков. Проходящий мимо мужчина на вид совсем не спортивного телосложения, увидев, что творят над нами двое громил, бросился к нам на помощь.
– Помогите! – отчаянно крикнула Люся, – вызовите милицию, умоляю!
К несчастью, получив от хулигана мощный «хук» в лицо, мужчина тут же поспешил убежать, держась за разбитый нос, и я молил только об одном, чтобы он догадался позвать кого-то на помощь. Наполовину засыпанная осенними листьями дорожка окрасилась густыми сгустками крови, капающими из его носа.
– Ты запомни, – проревел один из хулиганов, – мы не боимся никого, даже милиции, смотри, что сейчас будет, шоу!
Подонок рванул ворот Люсиного платья, обнажив её грудь, и вот это стало последней каплей чаши моего терпения. Я бросился на них, хоть и знал, что мне все равно их не одолеть, но я просто уже не мог поступить иначе.
Тогда подонки переглянулись, и один из них, возмущенный до крайности моей дерзостью, незамедлительно тут же оставил Люсю и пошел на меня, подобный ходячей крепости, уклониться от которой было никак невозможно ни вправо, ни влево.
Самым страшным в этой ситуации было то, что мимо нас раза три за это время прошли вполне себе взрослые, даже рослые мужчины, и ни один из них не вмешался. Подняв воротники и делая вид, что их это не касается, они исчезали в туманном мареве сентября.
Новый страшный удар сотряс меня, окончательно сбив с ног, и я провалился в бессознательное забытье, сквозь пелену которого все же сумел разглядеть бегущих к нам на помощь со стороны школы одноклассников. Потом свет для меня на какое-то время померк. С трудом открыв глаза, я первым делом увидел склонившееся надо мной милое родное лицо Люси с многочисленными следами хрустальных слез, но глаза, её глаза в тот момент забыть было невозможно, они были полны беспредельной тоски и глубины, они будто сияли в полную мощь.
– Родная моя, с тобой все в порядке? – прошептал я запекшимися губами, – они тебя не тронули? Где мы?
– Не переживай, мы уже позвонили и в милицию, и в скорую помощь, – ответила Люся, – к нашему счастью, тот человек побежал в школу и собрал всех, кто там ещё оставался, они прибежали сюда и скрутили бандитов.
Я хотел было приподняться, но она властным движением остановила меня.
– Лежи, до приезда скорой двигаться тебе нельзя. Я, все-таки чуть приподнявшись с земли, оглядел родные лица всех, пришедших к нам на помощь.
– Спасибо, ребята, спасибо вам, – сказал я им, – если бы вы знали, какие вы!
– Ну что ты, – смеясь, ответили ребята, – настоящий герой у нас ты, Славка. Затем они отошли.
– Люся, милая, как нам жить теперь с этим? – спросил я её, – я не хочу, обретя тебя пусть такой ценой, потерять тебя снова, как быть?
– Пусть жизнь сама рассудит, – тихо ответила Люся, – он звонил сегодня, сказал, что я ему не нужна, а наш ребенок – тот и вовсе не его, так что мне остается уповать только на чудо.
Истошно завыла сирена скорой. Я подозвал Люсю уже тогда, когда меня на носилках заносили в машину.
– Люся, – твердо сказал я ей, я был полным слюнтяем, и я был неправ. Я не отдам тебя ему. Хочет подраться – ну пускай приезжает.
– Не приедет и драться не будет, – ответила Люся, – потому что ты – это ты, а он – это он. Увидимся в больнице.
Эпилог
Уже на стадии выздоровления я узнал, что в больнице будут показывать наш с Люсей фильм, и когда это событие случилось, понятное дело, я стал больничной знаменитостью, хорошо хоть, выписка моя наступила скоро, а то рука уже начала болеть от бесконечной раздачи автографов.
Помню, я сидел вместе с другими больными и смотрел фильм, ту сцену в заброшенном здании, когда я передаю свою любимую девочку в руки насильников, и сердце мое сжималось от спазма, так здорово, так невероятно надрывно и эмоционально передала Люся страшное состояние своей героини.
После этого мне даже не хотелось досматривать фильм, потому что там была уже не Люся, а актриса, заменяющая эмоции профессионализмом, но я досмотрел, потому что, несмотря ни на что, фильм был потрясающим и реально волновал, не давая до конца оторваться от экрана.
Там в конце фильма взбунтовавшиеся против системы ученики реально сжигали свою школу, в те времена подобные сюжеты были очень модны.
Так вот актриса, все-таки я до конца так и не отделался от ощущения, что всю роль играла Люся, до того они были похожи, выбравшаяся из толпы реально взбесившихся учеников, помятая, в школьном платье с оторванным рукавом, перепачканная сажей, находит того мальчика, который все это и затеял и припадает к его ногам, потому что любит, сценой их страстного поцелуя на фоне горящей школы фильм, как помню, и заканчивался.
По завершении фильма больные долго рукоплескали, я же подумал в тот момент, что фильм будто снят специально для меня, чтобы научить чему-то, и дать что-то душе, что-то возвышенное, что не измеряется ценностями этого мира. К счастью, в столовую заглянула медсестричка Катя и позвала меня.
– К тебе девушка пришла, Славик. Накинув пижаму, я вышел на лестничную клетку. Люся ждала меня у распахнутого окна, в которое уже врывался стылым дыханием октября холод.
– В школе уже все знают, – вздохнула она. – Устраивают бесконечные разборки моего нравственного поведения, я уже больше не могу это выдерживать, Славка, что делать?
– Люся, поверь мне, мы справимся, – ответил я, – мне бы только выйти отсюда. В это время в коридор вышли покурить несколько больных, и что тут началось!
– Она здесь! Здесь! – закричали они. – Они оба здесь.
Вот она, обратная сторона популярности! Но все-таки было чуть-чуть приятно. Нет смысла рассказывать обо всех перипетиях и трудностях, которые нам с Люсей пришлось пережить на пороге взрослой жизни. Понадобилась бы вторая часть этой повести, которая включила в себя и суд над подонками, и угрозы их криминальных дружков, и бесконечные разбирательства нравственного поведения Люси в школе. Но мы все выдержали, потому что в 1991 году родилась Алиса, наш маленький ангел, первенец, ради которой нам хотелось жить, бороться, учиться и выдерживать все нелегкие удары судьбы.
В 1997 родилась Диана, второй наш маленький ангел и мы переехали в Москву, где Люся наконец снялась в главной роли у нашего давнего знакомого режиссера, открывшего нам дорогу в большое кино. Но вот только после этой роли в короткометражке Люся к кино окончательно остыла и заявила, что желает заниматься только семьей, чему я был несказанно рад, потому что видел её только в роли матери, а материальное положение к тому времени у нас наладилось, несколько моих сценариев были запущены в производство.
Ну, собственно, и все. Да чуть не забыл, несколько раз на киностудиях я сталкивался с Аленой, прямого отношения к кино она не имела, просто работала секретарем у своего мужа, супер-продвинутого важного продюсера. Мы просто мило поболтали, повспоминали прошлое, и вот на этом, собственно, и все, конечно, я не стал ничего ей рассказывать о событиях, произошедших после её отъезда. Ни к чему, это были уже чисто наши с Люсей воспоминания. Потом встречал я и того режиссера, который за двадцать лет ни разу так и не вспомнил, что у него есть где-то на белом свете родной человечек, дочь, он сделал вид, что меня не узнал, а мне не больно и хотелось общаться с ним.
Сейчас мне гораздо большее удовольствие доставляет наблюдать за младшей дочерью, как вертится она перед зеркалом, как примеряет наряды для различных ролей, как с упоением читает мои сценарии и по - взрослому рассудительно, словно она не тринадцатилетняя девочка, а мудрая, прожившая огромную жизнь бабушка, дает для каждого из них комментарий.
Я люблю жизнь такой, как она есть – трагической, много мудрой, темной и светлой – всякой, и мне интересно жить именно настоящим, но все-таки иногда, следуя по жизненному пути, следует оглянуться на прошлое просто для того, чтобы наполнить душу тихой и светлой печалью ушедшего и выровнять по его ориентирам путь, ведущий в грядущее.

2009-2012

Использованы стихи Семена Кирсанова (1907–1972)
великого советского русского поэта