Надоеда или заповедник абсурда

Фантастический роман абсурда.

Предисловие от редактора

Доброго времени суток, дорогие читатели!
Не смогла удержаться и очень захотелось вставить свои «пять копеек»
в эту книгу.
Я постараюсь быть краткой. Автора этой книги — Александра — знаю
уже примерно полгода. За это время прочитала большинство его произведений: повестей, рассказов, стихов. У меня сложилось довольно двоякое отношение к творчеству Александра.
На первый взгляд может показаться, что его произведения слишком
взрослые для подростков и слишком детские для взрослых. Но… Не всё так
просто. После второго или третьего рассказа я поймала себя на том, что
отдельные герои, фразы, сюжеты западают в душу, голову, сердце — решите сами, как правильнее и лучше сказать — но рассказы прилипают, тревожат и оседают в памяти.
А ведь это очень важно для любого произведения, для любого автора!
Творчество не должно оставлять читателя равнодушным! И я поняла, почему произведения Александра Поздеева так проникают вглубь сознания.
Несмотря, порой, на абсурдность повествования, все герои, ситуации, слова, действия — живые.
Они живые! Понимаете? Они о нас с вами, о каждом из нас, о нашей
жизни, пусть даже и преломлённую через сознание автора. Это не идеальный, гладко вылизанный, атрофированный мир, который с избытком льётся с экранов телевизоров в виде мелодрам.
По большей части это мир людей, переживших «девяностые», которые
так стараются стереть из нашей памяти, это память о детстве и юности в далёком, но всё ещё не забытом, не вытравленном из памяти СССР.
Но уверена, что читателю любого поколения найдётся, что почитать, почерпнуть из фантастически-реалистических произведений Александра
Поздеева.
Валентина Иванова (Спирина)

Александр Поздеев

Родился 6.04.1974 на Дальнем Востоке, с трёх лет живу в Магнитогорске.
Учился в средней школе, в вечерней школе, ПТУ, в педагогическом колледже — отделение «История культуры».
Не женат, имею сына. С 2002-ого года и по нынешнее время публиковался в местных газетах: «Магнитогорский металл» и «Магнитогорский рабочий».
Первая книга вышла в Челябинске «Совсем ещё маленькое солнце»
в 2017-ом году. Вторая «Нежный апокриф» готовится к изданию.
Сочинять сюжеты начал с детства, но осмысленно писать начал только в 24 года.
За двадцать лет перепробовал самые различные жанры, но преимущество всегда отдавал фантастике и хоррору.
У себя в Магнитогорске являюсь активным членом местного клуба любителей фантастики. Роман «Надоеда» одна из первых попыток написать
произведение в жанре абсурдистской фантастики.
Большое спасибо и Светлая Память талантливому художнику Родиону
Танаеву — автору потрясающих обложек для моих книг

От автора

В далёком детстве меня посещала мысль создать Вселенную, полную
абсурда. Но подобную идею можно осуществить только посредством творчества: на кинопленке, холсте, бумаге.
Псевдо мир, который существует в этой повести, никакого отношения —
ни прямого, ни косвенного — к реальному Советскому Союзу не имеет.
Надоеда — зло в чистом виде, тиран, упырь, высасывающий кровь
из всего живого.
Чистяков — злобное ничтожество, оборотень, меняющий маски в зависимости от ситуации, угодной ему.
Они — тени, скользящие по стенам наших душ.
Самый милый моему сердцу персонаж — это Оксана Егорова. Девочка,
которая, проходя через все испытания, остается чиста душой. В какой-то
степени она — моё alter ego. К сожалению, чистоту её души мне дано постичь ещё не скоро. Она — мечта, сказка, и я хочу понять — как эта девочка победила сама себя. Дано ли?
Вельяминов — поэт-пьяница, спившийся, отчаявшийся, но не утративший волю к совершенствованию.
А Сергей? Он неоднозначен. Прекрасный человек, добрый светлый,
но слабая воля приводит его к предательству. Он — человек не сильный,
и я замыслил этот персонаж, как апофеоз мужского несовершенства.
В Сергее, так же, как и в Оксане, много душевного света, которым он, к сожалению, неправильно распоряжается.
Этим пользуется Надоеда, искушая его властью.
Союза нет, остались лишь предания, тайны, легенды о нем.
Одну из них я вам и расскажу.

09.12.2002.

Триста световых лет от Земли
Вступление
— Вызываю Хуркера, приём!
— Слушаю вас, командир, слушаю.
— Как идёт подготовка к операции, пан Хуркер? Начальство будет довольно? Я очень надеюсь на это. Приём.
— Все идёт хорошо, командир. Одна зацепка: мы никак не можем смоделировать самую абсурдную ситуацию, самую нелепую, какая только возможна во Вселенной.
— Что, загвоздка только в этом? Сейчас, сейчас… А вот — сделайте летающий трамвай, уносящий случайных пассажиров чёрт-те куда. Что может быть нелепее?!
Хуркер отключил голос командора, вздохнул. Дёрнул его бес связаться с абсурдным моделированием! Тут буквально все свалено в одну кучу:
тоталитаризм, шовинизм, шизофрения, глупые секты. Просто рехнуться
можно!
Хуркер протянул щупальце, включил экран. На опытной станции творятся невообразимые вещи. Бортовой компьютер превратился в супертирана,
отрезал все нити, связывающие его с операторами эгольцума. Держит оборону, превратил звездолет в замкнутый придаток себя, а контролеров, прилетевших проверить состояние дел на борту заповедника абсурда, убил.
Поэтому и нужно смоделировать такую ситуацию, против которой он
не сможет устоять. А если… любовь?
Да, да любовь! Пусть она, растя и развиваясь, потихоньку разорвёт его
изнутри. Что может быть на свете сильнее любви?
Хуркер вскричал от радости, осознав, в каком направлении нужно двигаться. Нажал кнопку, вызвал двух своих агентов — ангелоподобных созданий, служащих для специальных поручений.
— Вот что, друзья, — сказал он, — отправляйтесь на Землю и отыщите
в любом из земных городов трамвай, только такой, в котором не более
двух пассажиров. Разумеется, чтобы он и она. Создайте в их разуме полную иллюзию того, что трамвай взлетел. А самих их нужно перенести
на станцию незаметно для Надоеды. Сможете сделать?
— Сможем, — ответил за двоих один из ангелов.
Настроившись на волну ангелов, Хуркер долго наблюдал, как две бесконечно далёкие, оторвавшиеся от планеты кометы несутся к маленькой,
неведомой, непостижимой Земле.
— Нужно заканчивать со всеми этими абсурдными штучками-дрючками, — сказал сам себе полу осьминог Хуркер и достал, протянув щупальце,
из шкафчика бутылку шампанского.
От созвездия к созвездию, от звезды к звезде, пронзая пылевые скопления
и туманности, мчались посланцы фиолетовой планеты Эгольцум.
Полтора часа понадобилось им, чтобы достигнуть Солнечной системы. Еще
три минуты — и вот они уже парят, незаметные человеческому взгляду,
над одним из земных городов.
Один из трамваев они выбрали совершенно случайно, просто тот был
в эти часы наиболее пустым, торопился в депо. Двоих старичков они
не приняли во внимание, их привлекла молодая пара, сидевшая на задних
сидениях.
Встав посреди салона, ангелы начали совершать пассы руками. Мгновенно уснули старики, уснули и те, которые были помоложе.
— Марон, — сказал один из пришельцев, — отгони трамвай, на всякий
случай в какой-нибудь тихий, параллельный Земле закуток. Пусть он стоит
в ангаре с их телами. И создавай в разуме иллюзию взлета трамвая. А я
возьму вот этих двоих и перенесу их на станцию, где владычествует
УАК — универсальный авангардный компьютер, по-другому — Надоеда.
Клубятся туманности, летят по своим орбитам планеты, вспыхивают
сверхновые, падают в ладони загадавшим желания мальчикам и девочкам
звёзды. Все идёт своим чередом, своим неизменным порядком. Старичок гомункулус Надоеда сидит возле свалки истории, размышляя о том, пускать ему или не пускать в Нереальность двоих землян. Верно, предчувствует
он свой печальный конец. Но все-таки пропускает в свой мир сначала
Сергея, потом Женю. Песочные часы, осыпаясь, с неумолимостью отсчитывают время исхода. Но Надоеда знает, что ещё может бороться, меняя облики на ходу; подобно оборотню, он пытается с помощью лживого зеркала утащить в преисподнюю девочку Оксану, проходящую по старому дому
задом наперёд….
Замкнутый круг размыкается…

Часть первая
Допуск к нулю

Боги знают недоступное и непостижимое
Но одна загадка ставит их в тупик —
человек.

Трамвай-экспресс

Это только потом, в конце вечера, трамвай, оторвавшись от порядком
надоевших рельс, воспарил. Летел он, подобно Летучему Голландцу, над
городскими парками, куполами церквушек, новостройками и каналами,
над плывущими неспешно лодочками отдыхающих.
— Мы летим, а они смотрят, — смущенно сказала мне Женечка.
Она имела в виду людей, которые остались далеко, в серых в скучных
реалиях рабочих будней. Я посмотрел на неё и улыбнулся. Она просто
обязана сказать мне что-то такое в этот волшебный час. Я же мог ничего
не отвечать. Разве непримиримый прагматизм этой девушки уже не был
побежден в тот момент, когда трамвай убежал в нереальность?
«Ты — моя мелодия….» — донесся до нашего слуха пронзительный голос Магомаева.
С рукава Жениной куртки вспорхнула желтая бабочка. Звуки песни
не умолкали — видно, кто-то забыл радиоприемник. Я впервые за весь вечер обнял Женю, но в ответ она бросила резкое «нет» и ударила меня
по груди кулачками.
— Пожалуй, мне пора, — сказал я ей. — Моя остановка, слышишь?
Женя, повернувшись к окну, молчала. Голос Магомаева сменил старинный вальс, под него закружилась в танце парочка стариков, которая
до этого полпути неподвижно сидела в обнимку на переднем сиденье.
Трамвай остановился. Женя всё так-же стояла, отвернувшись к окну.
Потеряв надежду привлечь её внимание и махнув рукой на прощание, я
соскочил с подножки, приземлившись в густую сорную траву.
— Не больно-то воображай! — крикнул я, обернувшись.
Первое впечатление от этой жизни — суровое, искаженное гневом лицо тетеньки-воспитательницы, отчитывающей меня за обкаканные штанишки. Потом — провал лет до шести.

Поездка с бабушкой в загородный дом отдыха, где она учила меня азбуке, любимый журнал «Мурзилка», последние предшкольные денёчки,
мамины блины. По части воспоминаний у меня туговато, и всё-же, всёже…
Как можно забыть первую подружку, симпатичную башкирочку
Апар?!.. Нас вместе проводили в школу родители. Вместе потом сидели
многие годы за школьной партой, подчас списывая друг у друга задания
и получая нагоняи от проницательной учительницы. Недавно, спустя десять лет после окончания школы, мы встретились. Апар заимела двух дочерей, развелась с мужем и часто стала прикладываться к бутылочке.
Оно и понятно: легко ли сейчас одинокой женщине с детьми?
Нам по двадцать восемь. Трудно даже поверить, что буквально вчера
мы переступили порог школы. Сколько всего за эти двадцать лет произошло!.. Вообразить трудно: менялась страна, менялись мы, оставалась неизменной лишь память о том, что ушло безвозвратно, бесповоротно. Любой
без исключения человек воспринимает мир через призму собственных
ощущений — кто с этим поспорит?.. Но ведь эта самая призма своими граням проходит все равно где — то касаясь чужих судеб, исторических деяний… Задумаешься тут.
Я уходил все дальше, раздвигая руками высокую ковыльную траву.
Оглянулся на какой-то миг. Нет, Женя — человек гордый, не побежит она
следом за мной, будет переживать, в себе носить, но догонять не кинется.
Вскоре я натолкнулся на свалку. Свалочка как свалочка — что такого?
Только вот взгляд мой проницательный тотчас узрел одну деталь. Беспорядочно сваленные в огромную кучу толстые тома классиков марксизма-ленинизма. А подле этого сомнительного богатства восседает, подобно сторожу, бомжеватого вида старичок, напоминающий полузабытые портреты
Брежнева, с таким же кустистыми бровями.
— Что, отрок, дороженькой ошибся? — спросил он с плутоватой улыбкой.
— Ну я, вообще-то, так не считаю.
— Думаешь, верно, свалка истории? — спросил он и обвел своей палкой необъятную помойку. — Ошибаешься — дорога в неведомое.
— Да знаем мы эти дороги… — начал, было, я.
Старичок показал кулачок — маленький, сухонький шиш получился.
— Ты кто такой? Кто такой?! — возмутился он. — Чтобы со мной спорить? Тебя девушка не любит? Другую найди, и все дела, а со мной
не спорь: меня гневить — тебе же накладно будет.
Я оглянулся в сторону застывшего трамвая. Правду говорила моя бабуля: понедельник — день тяжёлый, но не безнадежный.
— Кто вы, дедушка?
— Едрит-кудрит, нашёл деда! Ступай-ка ты, сынок, по Ржавой улице —
вот по той, что вьётся среди разбитых автобусов. До конца дойдёшь — кукушечка тебе судьбу нагадает. А с меня какой спрос?
Старичок заглянул мне в глаза, губы растянулись в, словно наклеенной,
улыбке. Мне бы задуматься, но мною как назло овладела бравада: «Ну
и пойду!»
— О девушке своей не беспокойся! — крикнул старичок мне вслед. —
Домой её провожу с наилучшими почестями!
Но я уже скрылся за поворотом Ржавой улицы.
Судьба Жени в тот момент, почему-то, не очень интересовала, вроде
как остыл. «Но все-таки кто заметит её в моем сердце?» — спросил я сам
себя. Размышляя так, я, между тем, вышел, наконец, из этого странного переулка, образованного островами разбитых машин, пластами лежащих
друг на друге. Прошел под выцветшим плакатом с полустертой надписью:
«Партия — ум, честь и совесть нашей эпохи!»
Он был натянут между двумя покосившимся фонарными столбами.
И здесь я остановился, задумался. Вроде бы, с Женей и так уже оказались
по ту сторону реальности, когда трамвай неожиданно воспарил. Но, мало
того, теперь я двигаюсь куда-то в совсем уж иную сторону бытия. Вернуться? Примириться, наконец, с холодностью Евгении? Сомнения раздирали
мою душу, будто волки, но я не вернулся: моё внимание привлекли тоскливые звуки похоронного марша. Вдоль ленты пригородного шоссе двигался траурный кортеж. С минуту поколебавшись, я приблизился к нему.

Оксана Егорова

Когда мне исполнилось четырнадцать лет, я бросила вести дневник.
До этого, класса с пятого, вела регулярно. Без прогулов записывала все
свои ощущения, настроения, победы и поражения. А заголовок какой ему
придумала!
СОЗЕРЦАТЕЛЬНОЕ ПОГРУЖЕНИЕ В СОКРОВЕННЫЕ ГЛУБИНЫ ДУХА
Вот так — не больше и не меньше.
На страницах дневника соседствовали египетские пирамиды и темнокожие рабыни-красавицы, комсомольцы, отдающие свою жизнь родине,
и жгучие красавцы-мачо из солнечной Бразилии. Юный фараон Тутанхамон приходил ко мне в комнату, покидая свою усыпальницу в пустыне,
стоило только открыть мне нужную страницу. Он садился в моё любимое
кресло, закидывал ногу на ногу и раскуривал трубочку. Красивый, статный
ный — совсем такой, как на картинке в учебнике истории.
— У тебя чулочек сполз, — деликатно говорил он.
— Ты бы не курил здесь, фараоша, — сердилась я, отмахиваясь от дыма. — Папа унюхает — подумает на меня.
— Ты права: ведь табак в Древнем Египте еще не изобрели, я искажаю
историю. И вообще, пора. — и он исчезал.
Просыпаясь, я долго не могла прийти в себя, лежала, обычно смотря
в одну точку на потолке, пока она не начинала расходиться волнами, как
в океане.
— Капелька, капелька, капелька, маленькая капелька вот этого необъятного океана, — шептала я.
— Оксана, ты в школу думаешь собираться? — Голос отца почти всегда
нарушал мою созерцательную мистерию.
Возвращаюсь к реалиям. Вот дневник, у меня под боком. От него исходят все эти видения с пыхающим дымом фараоном. Сжечь? Но ведь, считай, четверть души уместилась на его страницах, и, кроме того, я теперь
знаю, что многие египетские правители умерли от рака легких. Это тянет
на Нобелевскую премию.
— Оксана, сколько можно ждать тебя к столу? — сердится отец.
Я быстро заталкиваю раскиданные учебники в портфель, подпрыгивая
на одной ножке, натягиваю школьную форму, напеваю песенку. По комнате бродит тень другой Оксаны, как две капли похожей на меня, только
школьная форма у нее почему-то белая. И молчит, слова из нее не выдавишь. Ну да ладно, будет время — разберемся, в школу опаздывать не хочется. Признаюсь, очень неудобно, когда во время завтрака голова отца
свешивается откуда-то с потолка: он у меня второй год увлекается йогой.
— Даже отсюда вижу: форму не гладила, — укоряет он.
— Пап! — иду я в атаку, — У всех отцы, как отцы…
— А я тебе, к тому же, ещё и мать, — ловко парирует он. — Допивай кофе — и брысь на контрольную.

Женя Праксина

Когда Сергей ушел, я долго не могла прийти в себя. Закурила, хотя табачного дыма не переношу. В открытую форточку трамвая шаловливый
ветерок занёс обрывок газеты.
«Отчего умирали египетские фараоны»? — прочитала я, а сама подумала почему-то: «Пойти вслед за Сережей? А стоит ли?»
— Девочка, девочка, иди к нам! — позвали меня старики. У нас есть шампанское, чего тебе там стоять одной?
«Милые старички, — подумала я, — мне хорошо, не беспокойтесь, я
не люблю Сергея и нашла в себе силы в этом признаться. Что же здесь
плохого? Неужто, лучше притворяться и лгать? А он обиделся, хотя сам
прекрасно понимал уже давно: я к нему равнодушна. Зря, конечно, согласилась на эту поездку, сказать всё честно сразу не решилась. А он вроде
до последней минуты вынашивал в сердце надежду. Господи, как это мучительно и мерзко — говорить человеку «нет», отвергать! А тут ещё эта попытка обнять. Она, вроде, шла от бессилия что-то изменить, я чувствовала
это, ну, и психанула. Горько на душе; может, правда, расслабиться? Чем?
Алкоголем?..
Старички смеялись, обнимались, стреляли беспрерывно шампанским,
дождались-таки своего часа, пусть и на старости лет, но дождались. А я вот
дождусь ли?
— Товарищ Праксина, — донёсся до меня голос водителя, — попрошу
не разводить в моем вагоне пессимизм, подобный ядовитым поганкам.
— Не больно-то и надо! — крикнула я в ответ. — Обойдусь без вашего
дурацкого трамвая! — И вслед за этими словами соскочила с подножки.
Трамвай медленно оторвался от земли и воспарил к облакам. Проводив его взглядом, я направилась по Серёжкиным следам, они были заметны по примятой траве.
«Ты — моя мелодия!» — песня Магомаева не выходила у меня из головы. И я горько сказала сама себе: « Жаль, Серёжка, что ты не стал моей
мелодией».
Так я дошла до свалочки в печальных раздумьях. Пока не натолкнулась
на деда.
— Едит-кудрит, девка! — всплеснул руками старичок. — Ну, тебе путь
прямо по улице Обманной.
Немного подумав, я спросила:
— А мой друг точно туда пошёл?
В это время взгляд мой скользнул по разбитому фанерному щиту.
«25 мая 1979 года», — значилось на нём.
Старичок молча указал мне на переулок, вьющийся среди нагромождений разбитых машин. Он, конечно, был далеко не единственный, но дедушка указал именно на него.
— Но всё-таки помни: улица зовется Обманной, — сказал он мне вслед
на прощание.

Бред Гомункулуса

Сижу я, друзья, на этой свалке, чтобы людей в заблуждение вводить.
Да-да. И никакой я не дед вовсе, а самый настоящий Гомункулус, да ещё
и оборотень к тому-же. Любой облик принять могу. Городок-то наш, признаюсь, он целиком существует в моём воображении и стоит на двести сороковой параллели моей сто десятой мозговой извилины. Вот такие дела,
едрит-кудрит.
Родился я, как помню, под барабанный бой и звуки пионерского горна.
И, только лишь увидев меня, врачи в ужасе разбежались. Мать подписала
отказную. Так и остался сиротой с самых пелёнок. Но не расстроился —
на то я и Гомункулус. Поселился в подвале краснодеревщика Митрича
в качестве домового, регулярно получал порции молока и, заменяя кота,
ловил мышей. Да, только вот, трагедия произошла: увидел я себя как-то
в зеркале и с того момента проклял час своего рождения. А потом медленно, но верно начал приобретать человеческий облик, только на свет
белый выходить всё-равно боялся.
И вот, как-то, через окошечко подвала увидел я ту девочку, и сразу захотелось мне до смерти стать юным, молодым, красивым, чтобы быть рядом с этим ангелом. А мой Митрич-то в свободное время алхимией пользовался, чтобы изобрести новый способ самогоноварения. И были у него
различные снадобья непонятного предназначения, спрятанные в ящике
стола. Я его взломал и аккурат все пузырёчки опустошил — авось, какой
и подействует. Вот с этого-то момента вся реальность и переместилась
в мой мозг. И началось!
Молодым, конечно, не стал, но нормальный облик человека принял.
А жить мне было определено на свалке истории. Здесь я и встретил
во второй раз свою девочку, из-за которой лишился покоя.

Занавес открывается

Я приблизился к траурному кортежу. Хоронили девушку, совсем юную,
судя по сопровождавшим гроб школьникам. Полная женщина в чёрном
платке плакала особенно сильно. Терзающие слух звуки похоронного марша плыли над улицей, сопровождая ее безутешные рыдания. Я поотстал от процессии и, заприметив чуть отставшую так же, как и я, школьницу, спросил:
— Что с ней случилось?
— Попала под машину, — неохотно отозвалась девочка.

«Значит, умирают здесь, в Нереалии, по-настоящему», — подумал я
и тихонько поковылял за удалявшейся процессией.
Девочка обернулась ко мне, в больших голубых глазах её читалось любопытство. Чуть помявшись, он подошла.
— А вы нездешний.
— Точно! Как ты угадала?
— Это несложно. Тот, кто появляется со стороны свалки, однозначно
не может быть местным. Со свалки можно только прийти…
— Поясни.
— Что пояснять? Обратно из нашего городка не уходит никто, это — закон, город Ноль держит свои жертвы, как паук.
— Если захочу уйти, никто меня не остановит.
Девочка улыбнулась. Я видел, что ей не нравится моя бравада — что
тут поделаешь? Характер в угоду, какой-то девчонке менять не собираюсь.
Но ей явно хотелось со мной общаться.
— Тут недалеко кафе, — сказала она, — я страшно голодна.
Пожав плечами, я последовал за ней. Но у входа вспомнил, что не взял
с собой деньги. Впрочем, что я говорю? Деньги здесь совсем иные.
— Ничего, — успокоила меня школьница, — я заплачу.
Кафе, в которое мы зашли, оказалось серой забегаловкой, при виде
коей, на меня сразу нахлынули воспоминания о студенческих годах.
— Что будешь заказывать? — мысли мои были прерваны в самый
неподходящий момент.
— Прости, задумался. Пива бы…
— Хорошо, а я как несовершеннолетняя закажу «Буратино».
От стойки оторвалась полусонная официантка, ленивым движением
подхватила поднос и подошла принять заказ.
— Нет ни пива, ни «Буратино», — процедила она сквозь зубы.
— Что есть?
— Пончики, салаты.
— Несите.
Официантка с сердитым выражением лица удалилась за заказом. Я, привыкший к демократическим буфетам, недовольно поглядел ей
вслед. Господи, опять! Никогда не предполагал, что ещё раз буду есть в советской столовке. Юность, что ли, моя вернулась?..
Девочка не отрывала от меня взгляд. Меня это смущало, поэтому я попросил её отпустить меня выкурить сигарету. Она кивнула, достала
из портфеля учебник и уткнулась в него. А официантка всё не шла
и не шла. Вместо одной я выкурил в холле лже-кафе три сигареты, провожая взглядом автомобили. Потом вернулся.
— Как тебя зовут? — спросил я, — мы уже почти час рядом, но так
и не познакомились.
Она опустила учебник, посмотрела на меня очень пристально, и лицо её будто озарилась светом. Улыбнулась.
— Оксана. Но папа называет меня Ксюшей.
— Ты красивая девчонка, Ксана, и добрая…
— От красоты нет никакой выгоды, — на лице девочки появилось выражение грусти, — я не умею идти на компромиссы — вот в чём беда.
Жизнь моя была бы спокойной и размеренной, как у других девочек, но я
слишком непримирима к несправедливости.
Я чуть не подпрыгнул при этих словах.
— Девочка моя, это же хорошо! Зачем грустить?!
— Хорошо, что я непримирима? — переспросила Оксана. — Не забывайте: тут не реальность, и все ценности поставлены с ног на голову.
Нежелающих приспосабливаться могут даже в тюрьму посадить.
— Это мы уже проходили, — согласился я.
— Пойдёмте, — сказала Оксана. — Надвигается ночь, а вас нужно куданибудь пристроить на ночлег — ведь вы наш гость.
Мы расплатились и вышли на пустынную вечернюю улицу. Оксана протянула мне руку. Наверное, с её стороны это был жест доверия. Я осторожно взял хрупкую ладошку в свою руку.
— Скажи, а девочка, которую хоронили, была твоей подругой? — спросил я осторожно.
— Да.
— Почему же, в таком случае, ты не проводила её до кладбища?
— Я не смогла бы смотреть, как её закапывают: в глубине моего сердца
теплится надежда, что она жива.
— Ты не обижаешься на меня за эти расспросы?
— Разве может обижаться управляемая кукла? — с иронией в голосе
заметила девочка.
Не найдя, что на это ответить, я промолчал. Между тем, мы пересекли
огромную площадь с постаментом посередине, изображающим какого-то
здешнего деятеля. Возле постамента несли вахту вконец замершие школьники в тонюсеньких рубашках: вечер был довольно прохладный.
— Как странно! — Пораженный внезапной мыслью я остановился.
— Что? — спросила Оксана.
Я остановил взгляд на темно-коричневой форме своей спутницы перевёл взгляд на синие галстуки ребят. Мне стало смешно и горько
одновременно.
Все это похоже на уклад жизни в то время, в которое я учился и рос.
Моему брату, родившемуся на излёте восьмидесятых, они уже ни о чем
не скажут. Да и сам я, прожив десять лет после распада Союза, стал воспринимать его как очень давнюю полузабытую сказку, услышанную в детстве. И вот, пожалуйста, сказка воскресла для меня воочию. А смешно потому, что всё-равно сердце отказывается принимать происходящее
со мной всерьёз. Горько? Да, наверное, оттого, что этот странный ретро мир, чем-то напоминающий советскую действительность, на неё очень похожий.
«Нежелающих приспосабливаться могут и в тюрьму посадить», —
вспомнил я слова Оксаны.
— Они не замёрзнут? — с тревогой спросил я девочку.
— Ничего, отстоят ночь и получат отсрочку от экзаменов, — ответила та.
Остаток пути мы молчали. Вскоре подошли к небольшому жёлтому дому, буквально утопающему в пышности цветущей черёмухи.
— Тетя Валерия! — громко позвала через окно Оксана.
Услышав голос девушки, на крылечко вышла невысокая сухонькая женщина лет пятидесяти. Увидев нас, она всплеснула руками. Выражение её
лица казалось каким-то потухшим: усталость в глазах, потрескавшиеся губы. Но глаза! Они сияли! В полную мощь, излучая тепло, свет какой-то молодой задор.
— Входите, только тихо: соседи спят, — попросила Валерия.
Оксана взяла меня за руку и повела в тёмный коридор. Это была коммуналка. В подобной когда-то, ещё до войны, жили мои бабушка и дедушка. Впрочем, я об этом знал лишь по очень старым фотографиям из семейного альбома.
На белёной, исписанной телефонными номерами стене висел велосипед. На нём, наверное, не ездили уже лет сорок. Такой же старый телефон,
рассохшийся шкаф, в котором наверняка грудами свалены столетней давности журналы.
Тетя Валерия, увидев, какое впечатление произвело на меня ее жилище, ничего не сказала и удалилась на кухню, предоставив меня Оксане.
Девочка тормошила меня за рукав. Я же под впечатлением от увиденного
едва не врезался в развешанное посередине коридора белье.
— Пойдём в комнату тети, Сергей, — сказала Оксана. — Возможно, что
ты ещё будешь здесь жить. И всё тебе успеет надоесть.
— Жить… здесь?
— Да, тут есть одна свободная комната.
Оксана распахнутая дверь тётиной комнаты. Эта комната была совсем
крохотной. Возле одной стены — диванчик, довольно потёртый, узкий
шкафчик с книгами, у другой — стол, два колченогих стула. В углу, рядом
с окном, стоял крохотный телевизор.
— Садись за стол, Сергей! — засмеялась Оксана  а, и ямочки на ее щечках
вспыхнули огненными рубинчиками. — От мытья рук мы тебя с тетей освобождаем: ты — гость Нереалии.
— Да нет, неудобно, — улыбнулся я.
— Сиди, сиди, сейчас включим телевизор.
Глядя на бледный мерцающий экран, где юношеский хор с Иосифом
Кобзоном — тоже довольно молодым, с волосами до плеч — исполнял патриотическую песню, я решил спросить:
— Скажи, какой у вас сейчас в Нереальности год?
Оксана оторвалась от учебника, молча протянула мне календарик с изображением заводского цеха: 1979
— Странно: в этом году в настоящей реальности мне должно быть только пять лет.
— Но ты же не в реальности, — возразила девочка.
Вошла тётя, осторожно неся в руках большую кастрюлю, из которой густыми клубами валил пар. Я сразу же почувствовал острое чувство голода.
Но стало очень неудобно, и, поднявшись, я сказал:
— Пожалуй, пойду.
— Некуда тебе идти, — возроптала Оксана. — Запомни: ты будешь жить
здесь, за бродяжничество у нас карают.
— Она права, — подтвердила тетя. — Вам, Серёжа, лучше привыкать
к нашим порядкам.
Валерия разлила по тарелкам густой наваристый борщ. Уплетая его, я
спросил между делом:
— А сложно здесь с работой?
— Какая у тебя специальность, Сергей? — спросила тётя. — У меня
большие связи: всю жизнь проработала в обкоме. Муж у меня царство ему
небесное, хороший человек был. Десять лет как умер.
— Я литературовед. Но много лет работал учителем.
— Вот и хорошо! Позвоним Карпинскому — это директор Оксаниной
школы. Вам повезло: есть вакантное место. Налить еще добавки? Кушайте,
не стесняйтесь!
— Ой, как хорошо! Он будет моим учителем! — Девочка захлопала
в ладоши. — Тетечка, дорогая, ты — чудо!
— Нет, — улыбнулась тетя, — все решает образование, а вместе
с ним — связи, интуиция, опыт. Да что это я говорю, как профессорша какая. Ладно, вы говорите, а я пойду, чай посмотрю.
— Я рад, что встретил тебя, — сказал я Оксане.
Она молча кивнула, заправила смоляную прядь волос за ухо, и долго
неотрывно смотрела на меня.
Наконец, произнесла:
— Как жаль, что ты уже такой взрослый!
— Оксаночка, я сделаю одно признание, — произнес я. — Так вот, лет
десять назад, в книжном магазине я увидел девочку. Она была приблизительно твоего возраста, но не это важно. Что-то в ней меня поразило. И яшёл за ней целых три квартала, горя желанием познакомиться.
— Ну и как? Познакомился?
— Нет, так и не решился. Ходил за ней, как хвостик, но так и не решился. А потом десять лет горевал, что не подошёл. Сейчас осознаю: она могла
быть судьбой, которую я, к сожалению, упустил.
— Робость — не грех, а излечимая болезнь, — сказала Оксана. — У нас
в Нереалии генсека выбирали раньше так: посадят его в одну комнату
с красивой девушкой и запрут. Если он не оробеет и доставит ей удовольствие, значит, будет управлять народом. А из робкого какой правитель?
— Интересная логика, — улыбнулся я.
— Хочу тебя спросить. — Оксана поднялась, подошла к окошку. — Ты
там, на свалке видел старика?
— Да, видел.
— И он указал тебе направление, по которому можно идти?
— Указал.
— Тогда — все: ты отмечен Великим Надоедой, назад пути нет.
— Каким еще Надоедой?
— Придёт время — всё узнаешь.
Вошла тетя, и наш разговор прервался, но она попросила меня пойти
и осмотреть свободную комнату. В дверях на миг мелькнуло любопытное
морщинистое старушечье лицо и тут же исчезло. Комнатушка, правда, оказалась совсем крохотной. В ней я едва бы смог поставить раскладушку
и стол, например. Но мне большего и не нужно, тем более что надолго задерживаться в Нереалии я не собирался. Хотя, конечно, меня удивило, насколько убоги жилищные условия в этом мире. Валерия, бывший обкомовский работник, и та живет весьма скромно.
— Об оплате не беспокойтесь, — заверил я её.
— Заработаете — отдадите, — ответила хозяйка. — Располагайтесь, отдыхайте. Оксана, шла бы ты домой — отец, наверное, переживает.
— Тёть…
— Иди, иди. Сергей ещё в школе с тобой повидается. Наверняка будет
у тебя классным. Отцу привет!
У двери Оксана обернулась, глаза ее горели огненной лукавинкой, как
у лисички, мелькнули стянутые резиночкой хвостики и тут же растворились за порогом.
Ночью я долго не мог уснуть, сидел чуть ли не до утра на окне, выходящем в заросший бурьяном садик. Все здесь казалось чужим, луна, и та какая-то ненастоящая, не похожая на земную. Тревога за судьбу Жени не покидала меня. Взял и бросил девушку на произвол судьбы. Где она, что
с ней?
Нет, надо утром идти её искать. К тому же, к старичку со свалки у меня
доверия не было. Терзаемый сомнениями, уснул я только под утро.

Новый учитель

Будто всё это я уже переживал. Старинные ходики на стене пробили
семь. Свалился со шкафа рыжий кот. Впрочем, он падал с этого шкафа
каждое утро, и именно ровно в семь. Повернув голову, я увидел трещину
на стене, она была точно та-же, что и год назад, — ничего не меняется
в мире. Но меняюсь я, и с этим не поспоришь. В этот час мой звездный
двойник бродит где-то по неведомым мирам. Я же здесь. А кто я?
Стряхнув остатки сна, остановил взгляд на голубенькой суперобложке
книги, лежавшей на столе. «Капля» — гласило название. Потянувшись
к книге, проснулся окончательно и все вспомнил. Встал с продавленной
кушетки, подошел к узкому шкафчику, стоявшему в углу возле окна.
Шкафчик был полон книг. Я протянул руку и взял одну наугад: «Записки начинающего краеведа», автор — некий Филипп Вельямидов. Раскрыл
наугад страницу, прочел:

Мир номер ноль,
Реальность — нереальность.
Как всё между собой сплетено.
Сумеет только девочка Оксана.
Коварства поломать веретено.

Кто-то постучал в окно с улицы. Я поспешил захлопнуть книгу и пошел
открывать. Это, конечно же, была Оксана. Сунула мне в руки букетик сирени, глазища сияют.
— Что же ты через окно? — улыбнулся я ей.
— Когда придёшь в школу? — спросила она. — Я устала ждать.
— Оформлю документы; денька через два, думаю.
— Ой, как долго! Но ничего, я тебе советую: погуляй по Нереалии,
осмотрись, пока свободен. Вернёшься домой — будешь рассказывать, как
мы здесь живём. Ну ладно, я в школу побежала, а то первый — физика, а я
не совсем подготовилась.
Я бросил взгляд на часы: половина восьмого. Впереди — целый день
почти свободный. Надо только зайти в школу на консультацию к директору и поискать Женю. Потом можно будет вдоволь побродить по городу,
сравнить приметы нашей жизни с этой полузабытой, советской.
С мыслями этими я оделся и вышел из дома. Тети Валерии уже не было: она и на пенсии работала в какой-то библиотеке. А трёх старушек-соседок, почти выживших из ума, в расчёт можно было не брать. Но относился я к ним с уважением.
Дойдя до перекрестка Никитинской и Бауэра, я вдруг вспомнил о повестке. Она пришла мне буквально через три дня после прибытия в Нереальность.ю, после того как тётя ходила насчет моего устройства и оформления
на работу в какую-то важную инстанцию.
Гражданин Бартин С., мы уведомляем вас в том, что вы должны явиться в пункт порядка №34 с целью выяснения вашей лояльности к существующему строю.
Хранители порядка:
Чистяков Я. П.,
Наумов В. Ю.
Я понятия не имел, где находятся эти самые «пункты порядка», и, признаться, идти в один из таких не было никакого желания, но потом всё-же
передумал. Было бы интересно поглядеть, как в Нереалии представляет
собой этот аналог нашей родной милиции. Остановил спешащего куда-то
парня, спросил:
— А-а-а, — промычал парень и сверкнул глазами. — Вы что, хотите идти в него добровольно? Вы — явный безумец. Впрочем, мне какое дело?
Идите по Никитинской до здания администрации — такой большущий белого цвета дом. Слева, по переулку Свободному, и будет нужный вам пункт
порядка.
— Спасибо!
Но парень лишь отмахнулся и поспешил ретироваться.
На одной из площадей я задержался. Здесь команда людей с автовышек монтировала на стене девятиэтажного дома портрет (видимо, здешнего правителя). Я уловил момент, когда ему приделывали кустистые брови.
Таких портретов в своем детстве я видел немало, но сейчас это задело
в сердце какую-то потайную струнку.
— Он, оглоед, языком-то еле ворочает, — проворчала старушка, выгуливавшая песика, — а ему медали все вешают. Ох, я бы его к стенке!
— Зачем же так? — укорил я ее.
— Приезжий, что ли? Али, не знаешь, что порядки у нас в городишке
совсем кошмарные стали. А всё через него! — Старушенция погрозила
портрету сухоньким кулачком.
Я не стал спорить с упрямой бабусей, пересёк площадь и остановился
перед переулком Свободным, потому что меня наповал сразила одна деталь. Хорошо приглядевшись, я увидел, что переулок на самом деле не переулок, а имитирующая его объёмная голограмма. Всё, буквально всё —
и дома, крепкие, приземистые, с черепичными крышами, и фонтан, который был виден в дальнем конце переулка, — оказались миражом, обманкой. Я недоумевал: где же искать пресловутый пункт порядка?
— Простите, вы по повестке? К Чистякову? — послышался позади меня
женский голос.
Я поспешил обернуться. Миловидная девушка в строгой белой блузке
и галстуке внимательно смотрела на меня.
— Да, к Чистякову, — вздохнул я.
— Вам нужно знать, что пункт порядка переехал; прошу следовать
за мной. Товарищ Чистяков давно вас ждёт.
Я шёл за быстро идущей девушкой, не сводя глаз с ее стройных ножек.
Почувствовав на себе мой взгляд, она обернулась:
— Я замужем, к вашему сведению, — с укоризной сказала она мне.
Вскоре мы подошли к нужному дому. Там была вывеска.
Пункт Правопорядка №34.
Каждый, входящий сюда, будь готов.
Спросишь, к чему?
Будь готов выйти обратно на улицу лет через десять.
— Мрачно шутят у вас, — сказал я девушке.
— Вы не поверите, — ответила она шепотом, — но я сама буквально
на днях вернулась из заключения. Семь лет, боже, семь лет! И за что? Я завернула бутерброд в газету с портретом вождя.
— Ну и порядочки у вас!
— Порядочки ещё те! Ну ладно, я пошла, разговорилась излишне,
а мне совсем не хочется терять свою работу. Меня, ведь, и так взяли
на неё с огромным трудом.
Мы разошлись с девушкой на крылечке пункта правопорядка. Поколебавшись, я толкнул дверь и очутился в маленьком тесном прокуренном
помещении. Чуть не задохнулся от крепкого сигаретного дыма. Прокашлявшись, спросил милиционера, сидящего за стойкой:
— Как мне найти Чистякова? Или Наумова?..
— Чистякова не надо искать, он приходит сам, — хихикнул дежурный.
Его смех мне понравился.
— Так всё-таки? — настаивал я.
— Комната 206, — буркнул он и уставился в книгу, давая понять, что
разговор окончен.
Я двинулся по коридору искать комнату двести шесть. Она оказалась
в самом конце возле высаженного в кадке фикуса. Дверь была полураскрыта.
— Входите, товарищ Бартин! — раздался громкий голос.
Я невольно вздрогнул, вспомнились рассказы деда о тридцать седьмом. Вот так же: «зайдите в кабинет», а потом… Но на самом деле —
не праздновать же труса!

Комната оказалась довольно просторной и очень светлой. Я сразу обратил внимание на портрет человека с бородкой, висящий над креслом
Чистякова. Сам Чистяков, человек, обладавший неприметной внешностью,
лысый, маленького роста, рябой, не произвел на меня никакого впечатления. Он проследил за моим взглядом и подсказал, не скрывая иронии:
— А, это? Этот товарищ — основатель всей нашей службы порядка. Человек с пламенным сердцем. Царство ему небесное!
— Как?! Он умер?! — удивился я.
— Вот чудак! Да уж лет двадцать, поди, прошло! Впрочем, перейдём
к делу. — Чистяков нажал на кнопку звонка.
— Ваня, приведи Вельяминова, а тех девчонок, которых мы взяли сегодня из школы, не забудь покормить.
Ваня удалился, некоторое время мы с Чистяковым сидели в полной тишине, не считая того, что страж порядка нервно постукивал пальцами
по рукояти своего кресла и при этом не сводил с меня гипнотического
взгляда.
— Вы первый человек, который так спокойно ведёт себя в этих стенах, — наконец проговорил он. — Лично у меня к вам претензий нет. Зайдёте в комнату семь насчет паспорта, и можете жить спокойно…
Его речь прервал шум за дверью. Он вскочил.
— Ну, уж я этому нарушителю порядка… — пробурчал он сквозь зубы.
В комнату, как ураган, ворвался интересного вида мужчина, лет тридцати. Серый, давно вышедший из моды плащ его был весь в заплатках,
на голове — ковбойская шляпа с широкими полями, под мышкой — толстая, раздутая от бумаг папка. Одно стекло очков разбито.
— Свободу советскому краеведению! — провозгласил незнакомец.
— Вы уж извините, — обратился ко мне Ваня, вбежав в комнату вслед
за ним. — Он не в своем уме. Вообразил себя гениальным историком литературы.
— А все — водочка, она, родимая! — Чистяков показал кулак молодому
краеведу. — Ты на работу устроился?
— А как же, обязательно! В кинотеатр «Патриот» художником-рекламистом, — отчеканил нарушитель порядка.
— Вот и хорошо! Значит, так: узнаю еще раз, что ведете антиобщественный образ жизни, товарищ Вельяминов, тогда не обижайтесь, отправлю вас на расправу к самому Надоеде.
— Только не это! — побледнел Вельяминов.
— Все зависит от тебя. А теперь ступай прочь. Надоел.
Уходил Вельяминов из комнаты совсем не в том настроении, в котором
пришел. Ссутулившись, опустив голову. Кажется, слова представителя закона заставили его задуматься.
— Я пойду? — спросил я Чистякова.
— Погоди, парень, — ответил он. — Покажу тебе еще кое-что, а там уж
будь свободен на все четыре стороны.
Он повел меня по мрачному коридору со множеством камер предварительного заключения. Меня одолевало нехорошее предчувствие, но я молчал, хотя был уверен в глубине души, что живым не дамся. Отпер одну
из дверей, Чистяков жестом пригласил меня войти вслед за ним. Из липкой темноты и сырости камеры навстречу нам выпорхнули две девчушки
примерно Оксаниного возраста.
Встав плечом к плечу, они начали докладывать притворно бодрым голосами, за что попали сюда.
— Детей-то за что?! — не выдержал я.
— У нас, молодой человек, уголовная ответственность наступает
с восьми лет. — Чистяков поднял палец вверх. — Эти глупышки написали
такую же глупую петицию против нашего Вождя. Глупая-то она глупая,
но последствия могут быть какие!
— В общем, я все понял, — гневно сказал я. — вы все здесь как один
дрожите от страха перед каким-то Надоедой, и этот страх заставляет вас
сажать в тюрьму даже детей. Я хочу забрать этих детишек с собой.
— Невозможно! Их арест — распоряжение Надоеды.
Я повернулся к девушкам, те смотрели на меня с испугом.
— Милые девочки, я обязательно за вами вернусь.
Они, как по команде, вздрогнули, развернулись и, взявшись за руки,
удалились обратно во мрак.
— Не хотят, — хихикнул Чистяков. — В неволе жить легче: думать
не надо.
Выйдя на улицу, я вздохнул с облегчением. Неужели этот Чистяков хотел меня запугать, проводя по тюремному коридору? Что ж, у него это почти получилось. Как страшно, наверное, было жить в пресловутые тридцатые годы!
— Вы на свободе? — услышал я знакомый голос. — Однако такое событие требуется отметить хорошим возлиянием.
Вельяминов сидел на корточках, прислонившись к забору. Рядом валялась раскрытая папка, бумаги были рассыпаны.
— Что же вы? — с укором сказал я, наклонился, подобрал их.
— А-а-а-а, не все ли равно?.. равнодушно махнул он рукой. — Понимаете, погибла моя мечта, значит, не существую больше и я.
— Мечта?
— Да, мы с фантастом Черепановым мечтали открыть первое в нашем
городке литобъединение. Почти все бумаги собрали, подписи, получили
одобрение властей, но все пошло прахом.
— Почему?
— Они, видите ли, бояться, что под видом литобъединения мы организуем заговор против власти, будем писать подрывные стихи. А то, что умирает культура, это никого не волнует. Спекулянту Колобкову отдали под
склад половину библиотеки. Как вам это, а?
Он вытащил из кармана плаща бутылек, полный желтой жидкости, приложился, протянул мне. Я отрицательно покачал головой.
— Идите домой спать, — устало сказал я ему и пошёл по улице в сторону площади. На полпути оглянулся.
Вельяминов все так же сидел, сжавшись в комочек и раскачиваясь.
Мне вдруг до боли стало жаль его. Но чем я могу ему помочь?!
Вернулся я на площадь с уже смонтированным портретом; слегка кружилась голова; ориентировался я в этом городе пока еще плохо. Куда идти? Зачем? Надо найти дорогу к дому Оксаниной тети. Недалеко от меня притормозила черная «Волга», и в ее окошке — такой до боли родной силуэт. Женя! Это она! Я забыл обо всем и помчался через площадь к машине, крича на ходу. «Волга» сорвалась с места и рванула в ближайший
переулок. Догнать ее у меня, конечно, не было возможности. Я пытался
утешить себя тем, что, возможно, ошибся.
Опустив руки, в полной растерянности стоял я посреди пустой площади, пока чья-то теплая рука не легла на моё плечо. Я обернулся — Оксана!
— Вот ты где! — воскликнула она. — Прости, но я тебя везде ищу, учительница литературы заболела, директор попросил разыскать тебя, хочет,
чтобы ты приступил к работе незамедлительно.
— Что ж, пойдем в школу.
Я покорно следовал за девочкой, наблюдая сзади, как колышется «конский хвост», перевязанный резиночкой. Она же время от времени оборачивалась, словно боялась, что я сбегу.
Вот и серое здание школы, окруженное садиком. Была перемена, девчонки и мальчишки плотной массой облепили школьное крылечко. Кое-кто
курил — в открытую, не таясь. Шум, смех, визг девчонок. О да! Это моя
жизнь! С детства я желал быть только учителем и больше никем, потому
и пошел сразу после окончания школы в педагогический. Правда, потом
меня увлекло литературоведение. Была у меня такая мечта — изучать провинциальною литературу. То, что пишут непритязательные гении вроде Вельяминова. Жаль, что не поинтересовался его именем.
Из стайки школьниц вынырнула озорного вида девчушка, подбежала
к нам с Оксаной, точнее — прискакала на одной ножке.
— Моя одноклассница — Люська, — представила ее Оксана, — Никак
не выйдет из детского возраста.
Остальные школьники, услышав наш разговор, дружно повернулись
в нашу сторону.
— Вы наш новый учитель? — спросила озорница Люся.
— Надеюсь, что стану им.
Парни — рослые, баскетбольного вида, в школьных потертых пиджачках, рубахах, небрежно расстегнутых чуть ли не до пупа, — подозрительно
меня оглядели. Я сохранял абсолютное спокойствие под этими уничтожающими взглядами.и, затем подошел к одному из них и, вытащив из его рта
папироску, демонстративно растоптал ее.
— Ну, ты попал! — хрипло и возмущенно прошептал верзила.
— Плахин, придурок, это наш новый учитель! — бросила возмущенная
Оксана ему в лицо.
— А вот на это мне плевать! — рявкнул тот и двинулся на меня.
Я совершенно спокойно уклонился от нацеленного в мое лицо кулака
и одним метким ударом врезал Плахину по уху. Он закричал от боли, мне
зааплодировали.
— Видит бог, не хотел, — сказал я ему, — но ты сам напросился, теперь
на хорошие отметки не рассчитывай.
На крыльцо одновременно со звонком выскочил директор, школьники
сразу же разбежались.
— Опять Плахин! — гневно закричал он. — Мое терпение лопнуло!
— А че, че Плахин?.. Он сам полез… — заныл хулиган.
— Сергей Александрович! — официально обратился ко мне директор. — У меня убедительная просьба: проведите сейчас урок в 8 «Б»,
а с Плахиным я разберусь. Оксана, проводи Сергея Александровича до кабинета.
Пока мы поднимались до третьего этажа, девушка держала меня
за руку.
— Этот Плахин держит в страхе всю школу, — сказала она, — но здорово вы ему врезали! Правда, спокойной жизни он вам теперь не даст.
— Оксана, погоди, — увидев в коридоре третьего этажа гипсовый бюст
и застывших возле него в неподвижности двух ребят, сказал я.
Глядя на эту картину, я почувствовал вдруг, как теплым комком ворочается внутри приступ ностальгии. Оксана смотрела на меня с удивлением.
— Ладно, пойдем в класс. Просто вспомнил, как когда-то и сам вот
так же стоял и — Боже! — как гордился этим поручением.

Из-за полураскрытых дверей кабинета доносился страшный шум. Гремел магнитофон, но запись была настолько заезжена и запилена, что слов
было совершенно не разобрать. Первой вошла Оксана, вслед за ней — я.
Взвизгнув от неожиданности, кучка девчонок, приплясывавших до того
у доски, бросилась за парты. Белобрысый парень одним махом убрал магнитофончик под стол. Воцарилась тишина, и почти двадцать пар любопытствующих, изучающих взглядов были устремлены на меня. Одна Оксана
отвернулась к окну.
— Здравствуйте и садитесь! — сказал я. — Зовут меня Бартин Сергей
Александрович. — Буду вести у вас русский язык и литературу, но для начала не мог бы обладатель магнитофона принести его мне?
Парень глубоко вздохнул, но, не сказав ни слова, принес аппарат. Я
убрал его под стол, велел парню сесть и раскрыл классный журнал. Долго
водил ручкой по клеточкам и произнес, наконец:
— Егорова Оксана.
Оксана, сидевшая за первой партой напротив меня, поднялась с места.
Во всей ее позе чувствовалась грация пантеры. Кокетливо наклонив головку, она отвела упавшую на глаза тяжелую прядь волос, улыбнулась, выразительно посмотрела на меня. Огромные голубые глаза ее сияли в полную мощь.
— Лирика Лермонтова. Что вы можете сказать о ней?
— Я не учила, Сергей Александрович.
— Что ж, на первый раз прощаю, но хочу сказать, — обратился я
к классу, — к своему предмету буду требовать уважения. Литературу бесполезно учить — её нужно просто знать. Я буду рассказывать вам много интересного и помимо школьной программы, если…
— Нельзя не по программе, — подала реплику девочка с задней парты. — Вы и нам навредите, и себе. Вы же не знаете, что творится в нашем
городе.
— Только начинаю узнавать, — согласился я с ней.
Паренек с магнитофоном встал и сказал со злостью:
— Вчера в соседней школе прямо с урока забрали двух девочек. Так
вот, я прямо скажу: одна из них — моя сестра, и она ни в чем не виновата,
уверяю вас. Это детская глупая попытка протестовать против существующей власти, выходка несозревшего ребенка, но зачем же сразу в тюрьму?
Я, конечно, помнил девочек, которых показал мне Чистяков, но не нашелся сразу, что ответить парню. Самому было сложно: попробуйте-ка
из страны, где царит демократия, попасть сразу в страну с тоталитарной
системой! Трудно представить, а? И вот мне в тот момент тоже было
крайне трудно.
Прозвенел звонок, окончился мой первый урок в новой школе, в новой
стране. Придется все начинать сначала, заново привыкать к фальсификации истории, ко лжи, ругать религию.
Класс опустел, осталась одна Оксана, которая подошла и погладила
меня по плечу, сумев почувствовать, что мне сейчас тяжело. Вошел директор, от всей души поздравил меня с первым уроком. Небольшой учительский коллектив толпился за его спиной. По знаку Тимофея Яковлевича они
дружно спели в честь меня школьную шуточную песенку и вручили букет
цветов.
Домой мы с Оксаной возвращались одной дорогой, бурно обсуждая
прошедшие события. На перекрестке улиц Фрунзе и Никитинской наши
дороги расходились.

Братья Колобковы

Так началась новая страница моей биографии.
Я учительствовал, занимался поиском Жени, хотя и безрезультатно.
Изучал быт и нравы Нереалии, насколько позволяло время. А Оксана —
это отдельная тема. Она была первым человеком, которого я встретил
в Не — реалии, к тому же она испытывала глубокую личную симпатию ко
мне, хотя я, конечно, будучи человеком трезвомыслящим, держал ее
на расстоянии. Часто на переменках, видя в стайке шумных говорливых
школьниц ее фигурку, я замирал, не в силах постичь тайну ее удивительного обаяния. Вот она объясняет математическую формулу, жестикулирует,
глаза ее подчас сияют гневом, когда недогадливая подруга-одноклассница не в состоянии понять очередную банальную алгебраическую задачу. В такие минуты чёлочка Оксаны, обычно по молодежной моде Нереалии зачесанная на лоб, настойчиво лезла в глаза, и она так смешно дула на неё.
Вообще она всегда ходила с распущенными волосами, вызывая негодование директора. Даже десятиклассницы, не признающие никаких авторитетов, уважали ее мнение безо всяких возражений. Дух протестующей вольности господствовал там, где ступала нога этой девушки. Но несмотря ни
на что, ее сделали неизменным лидером школьной организации.
Имея талант к точным наукам, Оксана всегда защищала честь школы
на математических олимпиадах.
— К сожалению, склонна к хулиганским выходкам, — печально сказала
мне Маргарита Ивановна, учитель истории, знавшая Оксану с четвертого
класса. — Может ударить, временами курит. Да, да, вот такие несовместимые сочетания: гордость школы и одновременно хулиганка.
— А её родители?
— Трудная ситуация. Мама девочки уже давно умерла, её воспитывает
отец. Но он постоянно занят на работе, ни на одном из родительских собраний я его не видела. Да, говорят, пьёт.
— Вот как! Я все-таки поговорю с Оксаной, может быть, девочке нужно
помочь.
— Поговорите, — согласилась Маргарита. — Только она в свой внутренний мир никого не допускает — такая натура, но при этом безумно одарена математически. Решает такие задачи в свои годы, которые и седовласым академикам не под силу.
В класс я возвращался со смешанным чувством. Оксана неудержимо
влекла меня не только своей внешней привлекательностью, но и цельностью, красотой своего глубокого внутреннего мира. В то же время я понимал, как легко затоптать или превратить в пепел нечеткий графический
рисунок ее неокрепшей души. Какова моя роль в этом? Как учителя? Как
человека?
На окне сидел Толя Скоков — мальчик с магнитофоном.
— Почему ты не в классе? — спросил я его.
— Я бы хотел поговорить с вами, Сергей Александрович.
— Может, после уроков?
— Нет, сейчас! Это важно. — Он подл на меня глаза, полные слез.
— Слушаю тебя внимательно.
— Я об Оксане. — Понимаете… — Минуту он колебался, говорить мне
или нет. — Она нравится мне еще с первого класса, но за восемь лет сказать ей об этом я так и не решился. А тут приходите вы, новый учитель,
и всё…
— Что — все? Договаривай, Толя.
— Будто не поняли! Для класса это не тайна: любит она вас. Сколько
пацанов пыталось подружиться с ней: Плахин, Сидоров, Крылов Колька,
баскетболист… Всех отвергла!
— Толя! — Я положил руку ему на плечо. — Иди на урок. И поверь:
между мной и Оксаной ничего не было. И не будет.
Он со злостью сбросил с плеча мою руку.
— Будет! — с уверенностью сказал он. — Оксана из тех девушек, с которых великие художники пишут своих мадонн. Так что поверьте: будет!
После разговора с Толей я довел свой урок до конца безо всякого желания. В голову лезли постоянные мысли. Прозвенел звонок, класс быстро
опустел, но Оксана осталась сидеть за партой. Молча листала учебник. Я
подошел, предложил ей сигарету. Она протянула руку, взяла, но тотчас же
смяла ее.
— Обещала отцу больше не курить, — сказала она и посмотрела на меня глазами, своей глубиной похожими на чистейшие голубые озера.
Каких откровений ждёт она от меня?
— Ну вот, собирался поговорить с тобой как учитель с ученицей, а в голове мыслей — ноль.
— Скажите одно слово, — хитро попросила она.
— Сказал бы, но опасаюсь, а если… если ошибусь?..
— Если ошибетесь, Сергей Александрович, то я сниму с себя комсомольский значок, — ответила она и поднялась, — буду ждать вас через час
в парке. Прийти или не прийти, решайте сами.
Она ушла. Минут пятнадцать я еще посидел в классе, потом запер кабинет и пошел по пустым коридорам вниз к выходу. Проходя мимо доски
«Наша гордость», обратил внимание на фотографию Оксаны. Нелепо пошутив, кто- то пририсовал ей траурную ленточку. Я вздрогнул он негодования.
— Шутят наши школьники, шутят! — вздохнул вахтер Митрич.
По бетонной дорожке дошел я до старого парка. Здесь очень любили
отдыхать горожане, но в этот час было безлюдно и пустынно. Присел
на гранитный калач бездействующего фонтана, потихонечку прикладываясь к бутылке пива, купленной по дороге.
— Сережа-реже-режа… — Голос прозвучал оттуда-то из глубин парка.
От волнения я привстал: это был голос Оксаны. И казалось, что он птицей
кружит где-то над верхушками деревьев, а шуршание листвы вторит ему.
Мимо меня прошел коротышка Чистяков, снял в знак приветствия шляпу и через минуту растворился за пышными кустами.
«Не случайно ты здесь, — подумал я. — Следишь за мной».
Я остановился возле сломанной березки, и внезапно нежные девичьи
руки закрыли мне глаза. Эти руки я узнал бы из сотен тысяч. Я поцеловал
пальчики Оксаны.
— Холодно, правда? — прощебетала она. — Ну что стоишь? Давай побегаем, разогреемся.
— А, может… — робко начал я.
— «МоЕе голубенькая юбка, как мотылек, замелькала среди кустов.
Правда, я довольно быстро выдохся, бегая за нею по парку. Звонкий
смех звучал то там, то здесь, стремительно перемещаясь.
— Ксана! — наконец взмолился я.
— Ага, ага! — воскликнула она. — Вот кому уроки физкультуры нужны
на самом деле! Вам, дорогие учителя! Пойдем, погуляем не спеша по дорожкам парка.
Пока мы ходили, она порхала, как мотылек, а стянутые резиночкой
«хвостики» плясали, как огненные язычки. Убежит вперед, вернется, сунет
мне в руку цветочек, опять поскачет.
— Оксана, скажи, а что это за дом? — спросил я, показав на чернеющие провалы выбитых окон одиноко примостившегося посреди парка здания.
— Обитатель призраков. — Оксана взяла меня за руку. — Пойдем отсюда скорее!
Бетонная дорожка вынырнула из кустарника, мимо которого бежала
к асфальтовой дороге. У обочины стоял старенький «Опель» с раскрытой
дверцей, хозяина не было видно.
— Я немного умею ездить на машине, — сообщила Оксана. — На всяких пробовала ездить, в вот на такой ни разу.
Со стороны домов, растянувшихся по ту сторону улицы, появился солидный крупный человек в малиновом пиджаке. Я замер: чего-чего, а уж
«нового русского» в тысяча девятьсот семьдесят девятом, пусть и условном, я встретить не ожидал. Он подошел ближе, и я сумел разглядеть, что
золотая цепь на его шее отсутствует.
— Подвезти? — спросил он нас, прежде чем сесть в машину.
— Если не затруднит, — ответила Оксана.
Мы забрались на заднее сиденье, и водитель «новый русский» тронул
машину с места. Выехал из Кропоткинского переулка и свернул на объездную дорогу. Здесь, на большой эстакаде, он развил прямо-таки
сумасшедшую скорость.
Оксана, не отпуская моей руки, добралась губами до щеки.
Теплое прикосновение её губ пробило мое тело дрожью, словно электрическим током.
— Куда едем-то? — спросил водитель, наблюдая за нами в зеркало.
— Нам все равно, — отозвалась Оксана. — Сделайте круг вокруг города.
— Ну и нарвался я! — улыбнулся водитель. — В первый раз вижу, чтобы
люди не знали, куда едут. Ладно, так и быть, сделаем круг по кольцевой,
а потом — как знаете. Кстати, меня Гена зовут. А вас?
— Оксана и Сергей.
— В этих именах звучит что-то, — уважительно произнес он. — А как
вам идея — поехать в ресторан? Я страшно голоден.
На несколько мгновений оторвавшись от губ Оксаны, я молчал. Лишь
внимательно наблюдал за мельканием пейзажей вдоль обочины. Они бы ли как-то неестественно безжизненны.
— Декорация, муляж, — подсказала Оксана. — Кольцевая дорога —
граница, за которой что-то грозное и неведомое. Но что? Туда переходить
запрещено.
Через некоторое время машина подъехала к крылечку небольшого
здания.
— Перекусим, если не возражаете, — обернулся к нам водитель.
Я сразу обратил внимание на вывеску:

КООПЕРАТИВНОЕ КАФЕ «БЕРЕГ»
ВРЕМЯ РАБОТЫ С 9 -00 до 24—00
ДИРЕКТОР КОЛОБКОВ Г.С

— Мой брат! — с гордостью произнес водитель.
Мы вылезли из машины, и я внимательно оглядел водителя «Опеля».
Это был человек лет тридцати — тридцати пяти. У него было чрезвычайно
узкое лицо, будто сплющенное с двух сторон прессом. Глубоко посажанные глаза выражали незаурядный ум и характер, верхнюю губу рассекал
небольшой шрам. Он был красив. Пожалуй, я нашел бы в нем сходство
с молодым Некрасовым. Во всяком случае, Оксана смотрела на него с восхищением. Заметив это, я поспешил сказать:
— Ну что же? Мы же собирались обедать.
Гена кивнул, подошел, распахнул узорчатую дверь, и мы вошли вслед
за ним. Помещение было пустым, посетителей не было. На сцене, под
огромным платком, изображающим трех великих вождей, одиноко стояла
девушка в белой блузке. Увидев нас, она поспешила скрыться за занавесом, отделяющим сцену от сокрытых для нас помещений.
— Сергей Александрович, — прошептала Оксана, — если не ошибаюсь,
это Катя Молчанова — она играет в моей группе.
— Но что ей здесь делать? — спросил я.
— Присаживайтесь, за любой столик, — обратился к нам Гена. — Угощение — за счет заведения.
— Ой, что вы, нет! — воскликнули мы в один голос с Оксаной.
— Не спорить, — возразил он, — так и быть плату с вас возьму,
но чисто символически. — Сказав это, он прошел за занавес, и мы остались одни.
— Подумать только, — сказал я, — только сегодня, разговаривая с одним человеком, я был глубоко уверен, что никогда не полюблю свою ученицу.
Оксана, улыбнувшись, промолчала. В этот момент из-за занавеса вышел очень толстый, но безумно похожий на Гену человек. И тоже в малиновом пиджаке.
— Может, зря мы сюда пришли? — шепнул я Оксане.
Толстяк остановился, внимательно оглядел нас, промычал себе под нос нечто невразумительное и сделал жест, приглашая меня к стойке.
— Не ходи! — Оксана схватила меня за руку.
— Да что ты! — отмахнулся я. — Зря, что ли сюда пришли?..
Я прошел к стойке, толстяк зашел с другой ее стороны и начал трясти
большую бутыль, делая, судя по всему, какой-то коктейль.
Оксана остановилась возле столика, глядя на меня с каким-то немым
отчаянием. Толстяк щедро наполнил мой бокал пенистым шипящим напитком. Это оказалось вино, но довольно крепкое. Я залпом осушил бокал
и протянул бармену-толстяку, чтобы он наполнил еще. Вино это на вкус
напоминало абрикос и сливу одновременно.
— Э, нет — кушать — промычал бармен, отодвигая мою руку. — Кушать,
кушать.
Мы вернулись за столик, настроение у меня после вина было бодрое,
приподнятое. Оксана же, наоборот, сникла.
— Ты такой же, как мой отец, — вдруг произнесла она и бросилась
к выходу.
Опрокинув стол, я кинулся ее догонять. Но у выхода дорогу ей внезапно загородил Гена-худой.
— Куда так спешим, крошка? — зловеще прошипел он. И это был уже
не тот учтивый и тактичный водитель, который подвозил нас.
Не раздумывая, я с ходу врезал Гене-худому по уху, но к нам уже бежал его гориллоподобный брат. Против такого аргумента мы, конечно, были бессильны. Толстяк обхватил нас железными ручищами.
— В покои хозяина их! — распорядился худой.
Толстяк подтолкнул нас к занавесу, мы с Оксаной зашли за него и, казалось, сразу же очутились в ином мире.
— Ты видела когда-нибудь что-то подобное? — спросил я ее.
Перед нами расстилалась, уходя куда-то в глубину объемной бесконечности, голографическая панорама. В том, что это была голография, я
не усомнился ни на минуту. Лет пять назад мне довелось окончить курсы
компьютерных технологий. Изображения из разных моментов советской
истории, воссозданные здесь, в этом странном виртуальном мире-музее были столь потрясающие реальны, что когда мы шли между ними, создавалась иллюзия полного присутствия в данном моменте истории. Вот
штурм Перекопа, взятие Зимнего, 1-й съезд РКП/б. Далее — самые известные события Великой Отечественной, и так до самых наших демократических дней. Завершилась экспозиция двойником Ельцина.
— Не прикасайся, — предупредил я Оксану, когда она захотела потрогать первого Президента за нос, — не дай бог, что поломаешь.
— А он кто? — спросила она.
— Типа вашего, — ответил я. — Лет через десять будет править, хотя
сомневаюсь. У вас иные правители.
— Иные, — согласилась девушка.
— Подождите здесь, — хриплым голосом напомнил о себе Колобков толстяк.
А мы, блуждая по виртуальному миру, даже забыли, что сопровождаемы стражами. Он скрылся за небольшой черной дверью, которая предстала перед нами, как только мы покинули панораму. Вернее, их было две —
две черные двери на фоне белой стены. Из другой двери нам навстречу
вышла девушка в белой блузке, которую мы уже видели. Увидев нас, она
охнула от неожиданности.
— Катя, иди к нам, не бойся, — позвала ее Оксана.
— Нет, — ответила Катя. — Он не должен видеть нас вместе, иначе я
лишусь работы. Тебе хорошо, Ксюша, тебя отец обеспечивает, а у меня после смерти папы две маленькие сестренки на руках. — И она захлопнула
дверь, дав понять, что разговор закончен.
— Раздевание под музыку? — спросил я Оксану.
Та молча кивнула. Чувствовалось, что ей очень стыдно и горько за подругу. Махнула рукой, говорить не могла, будто спазм бессилия сдавил ей
горло. Я задумался. Как Катин учитель я должен на нее повлиять, принять
какие-то меры, но с другой стороны, достаточно ли хорошо знаю я этот
мир? И могу ли я вмешиваться в его законы? Ведь, быть может, Катя
не простит мне вмешательства и сломается духом окончательно.
Мысли мои прервал вернувшийся Колобков. Разведя руками, как какой-нибудь конферансье, он произнес грустным тоном:
— К сожалению, хозяин отсутствует. Но на своем компьютере он оставил распоряжение отпустить вас. Вот что: через три минуты вы выйдете
на улицу и забудете о нашем кафе, о моем брате, обо всем. По крайней
мере, до той поры, пока хозяин не вспомнит о вас.
— Повежливей нельзя было? — сердито сказал я ему.
— А ты с Плахиным как обошелся? — ответил толстяк. — А он, между
прочим, мне племянником доводится. Ну да ладно, я добрый, не то что
мой худенький брат. Идите же, пока он не вернулся и не передумал.
Очутившись на улице, мы долго не могли прийти в себя.
— Очевидно, в этот раз нас просто попугали, — сказал я Оксане. —
А следующий раз будет для нас последним, помяни мое слово.
— А как же Катя? — спросила меня Оксана.
— А что Катя? Она же взрослый человек и осознает всю меру своих поступков.
Думаешь, она будет слушать тебя? Или меня? Нет, ей нужны деньги, и я ее за это не осуждаю.
Оглянувшись на здание кафе, я увидел, что к крыльцу его подкатила
черная «Волга». Колобков-толстяк открыл задний багажник и одну за другой кинул в него три коробки.
— Ну и погуляли мы сегодня! — сказал я Оксане. — На славу!
— На славу! — согласилась она.
— Стойте, стойте! — донесся до нас крик.
К нам бежал худой Колобков, размахивая руками.
Я загородил Оксану спиной. Колобков подбежал к нам, коварно улыбаясь. Из кустов выплыл его
старший брат. Таким образом, мы оказались в окружении.
— Не торопитесь, ребята, — сказал нам худой. — Если Надоеды нет
на месте, это еще ничего не значит. Мой братец хочет позабавиться с девочкой…
— Только тронь ее! — предупредил я.
Толстяк с неожиданной ловкостью бросился на меня, сбил с ног, подмял под себя. Я и опомниться не успел, как был погребен под его гориллообразной тушей. Оксана в отчаянии бросилась к нам, но безуспешно пытаясь оттащить злодея, разъединить нас. Она кусала, царапала его, но все
было бесполезно.
Толстяк одним ударом отбросил девушку в сторону, а меня, уставшего
сопротивляться, прижал лапищей к земле, приставив ко лбу холодное дуло
пистолета.
— Будешь дергаться — заставим тебя собирать свою школьницу по кусочкам! — прорычал он. — Поднимайся!
Я встал и подошел к Оксане, чтобы помочь ей.
— Ближе, ближе друг к другу! — приказал худенький и сунул свой пистолет за пояс.
— Ну как дела? — неожиданно раздался голос из кустов.
Толстяк и худенький как по команде повернулись на звук. Я тоже. Одна
Оксана не растерялась, она одним прыжком подскочила к худому Колобкову и выхватила у него из-за пояса пистолет.
— Ах ты, черт! — прорычал толстый Колобков.
Оксана держала их на прицеле.
— Ксана, не нужно, — прошептал я.
— Егорова, брось оружие! — Из кустов выскочил Чистяков.
Оксана, повинуясь ему, начала опускать руку, но в этот момент откуда-то со стороны грянул выстрел, скосивший Колобкова–толстяка. Я готов
был поклясться, что стреляла не Оксана, но у нее в руке по-прежнему был
аргумент — пистолет. Чистяков приблизился к нам, достал наручники и забрал из онемевшей руки девушки пистолет. Колобков в это время бился
в истерике над телом брата.
— Я видел и могу подтвердить, что она не стреляла, — сказал я Чистякову.
у.
— Разберемся, — отмахнулся он и защелкнул на запястьях Оксаны наручники.
В ближайших кустах были слышны звуки борьбы, брань, сопение.
— Погоди, Чистяков, — обратился к нему брат убитого, — эта девочка
никуда не денется. Исполни приказание хозяина.
— Ладно, — Чистяков обернулся ко мне, — поедешь с нами, учителишка. Надоеда тебя ждет. А ты, девчонка, пока иди домой. Но помни: никому
ни слова о том, что произошло, иначе тебе не жить.
Меня затолкали в черную машину. Сквозь зарешеченное окошко я с тревогой наблюдал, как Оксана тихонечко, время от времени оглядываясь, ковыляет по улице.
Нас с нею черной тенью покрыла неизвестность.

Женя Праксина
(Рядом с Сергеем, но не знает об этом)
Следуя словам старичка, я шла по улице Обманной. Она бесконечно
петляла, огибая пустыри, кривые сараи, заброшенные здания. Все являло
собой признаки печального запустения. Природа же в Нереалии была благодатной: на небе ни тучки, солнце палило нещадно, вскоре в свитере стало жарко. Однако же, какая она длинная, эта улица Обманная — недаром,
видно, у нее такое название.
И вот передо мной огромная площадь, зажатая со всех сторон типовыми коробками многоэтажек. Я растерялась: куда идти дальше? Все для меня в этом мире чужое и непонятное, и как жаль, что нет рядом Сергея,
с ним мне было бы гораздо спокойней. Я наугад перешла через площадь
и свернула в первый попавшийся переулок, потом пересекла какую-то похоронную процессию и минуты через три неожиданно вышла к кинотеатру. То, что это был именно кинотеатр, сомнений не вызывало. Взгляд мой
скользнул по огромному плакату:
ПРЕМЬЕРА
НОВЫЙ ЦВЕТНОЙ ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ФИЛЬМ
Режиссера А. А. ТУМАНОВСКОГО
«ПРОВОДНИК»
(в двух сериях)
На плакате красовался Александр Кайдановский в форме железнодорожника, с огромной бородой и шевелюрой «а ля Пушкин».
— Фильм должен называться «Сталкер», — подсказала я хипповому
старичку, безуспешно клянчившему у всех подряд лишний билетик.
— Все правильно, дочка, «Сталкер», — ответил дедуля, — но все претензии — к художнику Астахову. Билетик дашь?
— Сама бы сходила! — отрезала я.
Необыкновенное ощущение испытала я в тот момент. Это как будто
скакнуть на машине времени на двадцать лет назад. Премьера моего самого любимого фильма, все клянчат лишний билетик, пьют дефицитную кока-колу, пиво, рассуждают о напряженной политической ситуации в Анголе. Старички — все сплошь хиппари с «ирокезами» на головах, школьницы в белых и черных передниках, влюбленные, мальчики, желтые от табака, и даже одна старушка, курящая настоящую «гавану». Затянется, прокашляется и вновь с наслаждением пускает кольца. Карнавал
невероятного, праздник… Какой там у нас год? Тысяча девятьсот семьдесят девятый! Еще два года до моего истинного рождения. Может, встречу
своих родителей в этой толпе?
Сердитая билетерша распахнула дверь, и, сметая все на пути, толпа
хлынула занимать места. Старичок мгновенно забыл о фильме и пошел собирать пустые бутылки. Вздохнув, я продолжила было свой путь в неизвестность, и, право, не знаю, что бы со мной стало, если бы не этот художник.
— Эй, девушка! — окликнул меня молодой задорный голос.
Я обернулась. Из подвала кинотеатра вышел молодой симпатичный человек лет двадцати — двадцати пяти. Я вернулась, подошла к нему.
— Я тут за три дня первый раз на свет божий вылез, — сказал он. — Работал над картиной. Смотрю — новое незатасканное лицо, колоритный типаж. Вас, девушка, рисовать надо. Может, зайдете ко мне?
Я, молча кивнула. Мы спустились по крутым ступенькам в подвальное
помещение, заставленное щитами с рекламой топчан, на котором спал какой-то человек, рядом — мольберт с незаконченным наброском портрета,
стол со следами обильного пиршества. Пустые водочные бутылки, селедочные скелеты, заляпанные кофе и табаком листвы ватмана. Хоть сейчас
пиши натюрморт.
— Отмечали вон его день рождения. — Парень кивнул на спящего. —
Доморощенный гений от литературы, тоже мне…
Незнакомец перевернулся на другой бок к нам лицом.
— Вадимчик, — прошептал он с ужасом, — завтра премьера «Пиратов»,
а мы до сих пор не изготовили плакат.
— А кто виноват? Кто? — погрозил ему пальцем Вадим. — Ты все пытаешься обойти сухой закон, играешь, но рано или поздно всему приходит
конец. Не нарисуешь плакат — пойдешь на разборку с директором сам.
— Согласен, — выдохнул Вельяминов. — Вот какой ерундой вынужден
заниматься настоящий художник — рисовать никому не нужные плакатики
для фильмов. Тогда как время, отпущенное для творчества, уходит, утекает, как песок. Боже! Мне через неделю исполняется тридцать, а что я сделал в этой жизни? Что? Написал кучу никому не нужных стихов? Родил
дочь? Согласен, это хорошо, но в остальном я просто стал похож на тварь
дрожащую, живущую в страхе, спиваюсь, пишу и рисую, только чтобы прокормиться…
— Да ты постой, — грубо оборвал его Вадим. — Интересно ли нашей
гостье слушать твои причитания? Лучше покажем ей картины.
— Дай три рубля, — попросил Вельяминов.- Уйду и не буду вам докучать, а плакат завтра с утра дорисую.
— Сомневаюсь, — с иронией ответил художник. — У тебя всегда начинается начинается с трех рублей, а кончается вытрезвителем. Уйдешь — месяц тебя
не будет минимум.
Но все же вытащил потертую трешку, которую Вельяминов тут же вырвал и с жадностью затолкал во внутренний карман плаща. И сразу же пошел к выходу.
— Сегодня вернешься? — крикнул ему вслед художник.
— Не-а-а… — донеслось до нас уже с улицы. — У меня дела в редакции
«Нереального комсомольца», сдаю рукопись « Меламуда Бельбейдейского ».
— Беда! — художник вытер пот со лба. — Наконец-то ушел этот баламут, и я смогу уделить вам внимание.
— Ничего, не извиняйся.
— Ты прости, но кушать нечего, — смущенно сказал художник. — Мы
еще не выполнили свою работу, а премьера фильма через два дня. Сроки
поджимают, поэтому не возражаешь, если, разговаривая с тобой, я буду
потихоньку водить кистью?
— Можно, я у тебя немного приберусь? — попросила я в свою очередь.
— Ой, не стоит! — отмахнулся Вадим. — Без этого творческого хаоса я
просто- напросто не смогу работать.
Он подошел к стопке картин, стоявших лицом к стене, и, хитро прищурившись, посмотрел на меня.
— Мы, кстати, так до сих пор и не познакомились.
— Женя, меня зовут Женя. А тебя уже знаю — Вадим.
— Что же тебе, Женя, такого особо выдающегося из моего творчества
показать? А, впрочем, лучше не из моего.
Вадим пошарил рукой за шкафом и бережно вытащил картину, обтянутую мешковиной.
— Берегу как самую дорогую реликвию, — сказал он. — Наследство деда. Но прошу тебя, сохрани тайну, что в моем доме есть такая бессмертная
ценная вещь.
— Сохраню.
Вадим развязал веревку, снял мешковину, и моим глазам предстала
изумительной красоты картина. Совсем молодая девушка, почти ребенок,
сидела, забравшись с ногами на подоконник. За ее спиной вдалеке виднелись выступающие из-за стены леса зубцы скал. Над ее головой был
раскрыт зонтик. Светлые, почти прозрачные тона неба были выписаны
с большим искусством. Такой же голубой зонтик почти сливался с небом,
и голубое же, но с более темным оттенком платье. Умные, цепкие, проницательные глаза. Девушка так отчетливо вдруг напомнила мне кого-то.
— Большой талант, — согласился Вадим, наблюдая за моим впечатлением. — Жил почти сто лет назад и также звался Астаховым, только звали
его Петр. За его картинами по обе стороны реальности охотятся коллекционеры, стоимость каждой колеблется в пределах двух — трех тысяч долларов. Теперь ты понимаешь, почему я прошу тебя молчать?

— Вадим, скажи, почему в этом мире такой хаос? Это вроде бы Советский Союз, но он на него и похож, и не похож. Я запуталась, окончательно
запуталась. Мне нужно найти друга, мы прибыли сюда с ним вместе,
но потом расстались.
— Да, ты права. — Вадим полез в шкафчик и достал дешевую бутыль
коньяка. — В нашем мире — хаос, тут происходят жуткие вещи. Аресты,
ссылки, преследование инакомыслящих. Ты попробуй угадать, пришла
ведь со стороны свалки?
— Там еще старичок был. А до этого нас доставил сюда летящий трамвай. До сих пор разум отказывается верить.
Вадим, улыбаясь, разливал по фужерам коньяк, потом сказал:
— Первое — это не летающий трамвай, второе — о старичке со свалки
нужно забыть, и третье — в Нереалии законы иные, совсем не такие, как
где-то у вас. Хочешь выжить — подчиняйся им. Пей коньяк. За встречу
со мной…
Мы чокнулись, я проглотила свою порцию, хотя пить совсем не хотела,
потом отставила рюмку и встала, намереваясь уйти.
— Нет, ты останься, — заупрямился Вадим. — Куда ты пойдешь без документов и денег? У нас весь город прочесывает «служба порядка». Попадешься — тюрьма тебе обеспечена.
— Но сидеть на месте я тоже не могу, — ответила я.
Вадим на мгновение задумался, я потом, просияв, воскликнул:
— Хорошо, дам тебе адрес одной тетушки, она тебя и приютит, и документы поможет сделать: всю жизнь в обкоме, связи…
— Ты бы меня очень выручил, — согласилась я.
Вадим, сожалея, что я не захотела остаться у него, нарисовал подробный план, чтобы облегчить мне поиски дома тети. Вышел меня провожать,
но до места сопровождать отказался, сославшись на занятость.
— Запомнила? Улица Фрунзе, дом семнадцать. Спросить тетю Валерию.
Валерию, запомнила?
Подъехал автобус, я вскочила на подножку и, обернувшись, помахала
Вадиму рукой. Но он поспешил скрыться в переулке. Мелькали остановки:
«Проспект Мира», «Улица Труда», «Институт краеведения». Я с интересом
рассматривала виды города. Кварталы многоэтажных домов сменили
двухэтажные домики. Проехали храм из красного кирпича и какое-то
весьма внушительное черное здание с глухим забором.
— Центральная тюрьма, — шепнула мне сидящая рядом старушка Будь она не ладна! Внучка моя здесь томится.
Путь был неблизким, поэтому я, прикорнув, уснула и уснула и проснулась от того, что меня тряс за плечо кондуктор:
— Гражданка, сколько можно! Третий круг делаете!
— Ой, извините, просто я нездешняя! Выхожу!
Сошла, а потом вспомнила, что забыла спросить об улице Фрунзе.
А рейс, очевидно, был последний. Начало смеркаться, резко похолодало, налетел пронизывающий ветер. Я потихонечку пошла по направлению
к стоящим за пустырем двухэтажным домикам. За мной увязалась тощая
собака, по виду такая же бродяжка, как и я. Забежала вперед и с надеждой заглянула в лицо, выпрашивая чего-нибудь съестного. Я развела руками, и собака сразу потеряв ко мне интерес, убежала.
Прохожих вообще не было видно. Уже в темноте, проплутав по неуютным, заросшим кустами переулкам, я, наконец, наткнулась на нужный дом.
Позвонила. Дверь открыла женщина лет пятидесяти.
— Простите, я узнала, что у вас можно снять комнату.
Женщина покачала головой:
— Пораньше бы пришла, голубушка. Сдала я уже, неделю как сдала,
учителю литературы, приличный, очень приличный молодой человек…
— Извините, что побеспокоила.
Итак, я снова оказалась на улице. Выход оставался только один: вернуться к художнику. Я зашагала назад, к автобусной остановке. Но мои
злоключения только начинались. На остановке я присела на скамейку
и задумалась. Этот странный мир, в котором волею обстоятельств оказались мы с Сережей, представлял собой зеркальную ретро проекцию канувшего в небытие Советского Союза. О нем я могла судить по рассказам родителей. Например, вспоминалась колбаса по два двадцать, водка по три
рубля, а вкупе с этим — повальный дефицит и слежка государственной организации, именуемой КГБ, но здесь видимо она зовется по другому.

Родилась я в 1982 году и только немного успела застать приметы погибающей эпохи. Ярок в памяти момент, когда родители повели меня в первый класс. О чудо, что это был за день! Не будет лишним сказать, что семья моя представляла собой странную смесь. Мама — интеллигентка
в третьем поколении. Она, кстати, никогда не рассказывала о своем прошлом, хотя я и мои сестры знали, что ее линия идет от старинного дворянского рода.
Но в те времена говорить об этом было не принято, да и опасно. Зато
прабабушка моя, умершая в возрасте 90 лет, в год моего десятилетия, та
ничего не скрывала. Гордилась своим потомственным дворянством. В маленькой комнатке ее, тесной от книжных шкафов, хранились многочисленные толстые фотоальбомы, вместившие почти всю историю двадцатого века. Она умудрилась сохранить их даже в годы репрессий и в годы войны.
Мы с сестрами не находили занятия увлекательней, чем рассматривать эти
пожелтевшие, потрескавшиеся от старости снимки.
Прабабушка Аня, раскуривая свой неизменный мундштучок, посматривала на нас с высоты своего величия, иронически улыбаясь. Мы, конечно же, были главным ее богатством: наследницы, правнучки. По каким-то
причинам она выделила меня среди сестер и, видимо, чувствуя приближение смерти, именно мне завещала свой огромный архив: письма, дневники, стихи, рукописи двух романов. Но так как я была тогда еще мала, архив после ее смерти был опечатан до моего совершеннолетия. Особенно интересной казалась мне неоднократно повторяемая прабабушкой Аней легенда о некоей «небесной лошадке» — хранительнице рода Праксиных. Часто я заставляла прабабушку повторять мне эту легенду снова и снова. И, в конце концов, сама стала грезить о встрече с «лошадкой».
Воспоминания мои вернулись к тому моменту, когда пришла пора идти
в школу. Папа все-таки был необыкновенный: всю жизнь, проработав
на заводе, он писал тексты стихов и песен. Именно он научил меня считать и писать еще до школы. Хорошо помню, как в ту ночь на первое сентября, 1992 года в нашем доме никто не спал. Хотя, как говорил папа, так
было и тогда, когда провожали в первый класс моих старших сестер.
Раннее утро, все волнуются, бегают, я одеваюсь в хорошем настроении
с Полиной, старшей сестрой, отец сердито смотрит. Сестренка хочет пойти
в школу не форме, а в супермодной розовой кофточке. Истерики и слезы!
Жаль мама в командировке — своей мудростью она бы вмиг исчерпала
суть конфликта. Но тогда все это все равно не могло испортить моего настроения.
Мы, наконец, выходим на улицу и вливаемся в поток нарядных школьников, в моих руках огромный букет, за спиной — ранец.
— А вечером, дочка, как я и обещал, мы пойдем на премьеру последнего фильма режиссера Тумановского, — говорит папа.
— Того самого, что пролежал на полке двадцать лет? — спрашиваю я
отца. — Это стоит посмотреть.
— Десять, — поправляет он, и интонация его голоса становиться грустной. — А самого Аркадия Таманского давно уже нет.
Нескончаемый поток моих воспоминаний прервал до боли знакомый голос — Гостья из реальности, вот ты где! сколько можно искать?!
Я вскочила со скамейки. Навстречу мне шел Вадим. Милый мой, дорогой, как хорошо, что я встретила тебя!

Предложение

Я не видел, как меня проводили до покоев Надоеды, потому что мне
завязали глаза. Стоя в полной темноте, я был не в силах что-либо понять.
Но внезапно, больно резанув по глазам, вспыхнул свет. Оправившись, я
увидел большой стеклянный резервуар, наполненный водой. В нем плавал
гигантский младенец — зародыш, «гомункулус». Будь у меня сердце послабее, я бы, наверное, умер прямо перед этим супер аквариумом.
— Что, впечатляет? — вдруг услышал я знакомый голос.

Передо мной появился старичок со свалки. Та же улыбка, та же лукавинка в глазах, тяжело опирается на палку.
— Здравствуйте! — сказал я.
— Признал? — спросил он. — Хорошо! А кто перед тобой? Если догадаешься — сразу сто очков в твою пользу!
Чудовище — гомункулус, будто подслушивая наш разговор, приник головой-обрубком к аквариумной стенке. Мне стало еще страшнее. Когда же
кончится этот кошмарный сон?!
— Вы и есть Надоеда? — осторожно спросил я.
Старик вместо ответа поманил меня за собой, развернулся и поковылял куда-то в обход резервуара. Поколебавшись минуту, я последовал
за ним. Проход между белой стеной и аквариумом был достаточно узок,
а монстр был так близко, что пришлось закрыть глаза. Коварный старик
оборачиваясь, усмехался, стук палки по гранитному полу неумолимо напоминал шаги злого гения судьбы Командора. Проход уперся в небольшую
резную дверь, чтобы в нее войти, пришлось наклониться.
Небольшой, но уютный зальчик, два кожаных кресла, огромный экран
во всю стену — вот и вся обстановка. Старик жестом повелел мне сесть
в одно из кресел.
Через минуту экран вспыхнул, словно в кинотеатре. Пошли кадры. Голые мрачные стены тюремных коридоров, с заведенными за спину руками
идет моя Оксана, сопровождаемая стражником, одетым в черный балахон.
— Этому не бывать! — Я в гневе сжал кулаки.
Старик чиркнул зажигалкой, затянулся «Примой», при этом оставаясь
совершенно спокойным, улыбнулся, потом поднявшись, стукнул палкой
об пол и экран мгновенно погас.
— Подожди, горяч больно, не спеши делать выводы, лучше ответь
на вопрос: трамваи летают? Отвечай.
— Нет, конечно, нет.
Я вспомнил, какой для нас с Женей неожиданностью стал его взлет.
— А если скажу, что он вовсе никуда не взлетал, поверишь?
— Ну, если с объяснениями.
— Хоть с ними, хоть без них, трамвай ваш вовсе никуда не взлетал, спокойно отошел себе в депо, отъездив смену. Но люди, которые были
в нем, я их очень хорошо знаю.
— Женя, водитель, старики?..
— Да, поневоле вы стали жертвами удивительного эксперимента, суть
которого человеческому уму объяснить сложно, но я попробую. Наше мироздание во многом похоже на раскрытый веер, и каждая его ячейка
несет свою отдельную функцию. Когда такой веер раскрыт, все будет разное. Улавливай, улавливай, до тебя, кажется, доходит.
— А если этот веер захлопнуть? — спросил я его.
— Вот, соображаешь! Тогда все функции абсолютны, законы сольются
в один-единый, неразделимый… как, бишь, его?— Может, принцип? — выдвинул я предложение.
— Пусть так. Захлопнули мы наш веер, и что? Как же нам теперь разобраться, где истинная реальность, а где мнимая? Как, я тебя спрашиваю,
Сергей?
— Все слилось в одно целое! — восхитился я. — Да задачка не из легких, но пока что я еще ничего не понимаю.
Старик махнул сухой рукой, экран вспыхнул вновь. По нему шли кадры моментов, которые я прекрасно помнил, до того, как трамвай неожиданно взлетел. Вот мы обнимаемся с Женей на заднем сиденье — это
примерно за полчаса до нашей ссоры. Читают стихи влюбленные старички. Вагон сворачивает с Карпатской на Садовую, но что такое?! Вот
именно в этом месте, метров за десять до остановки, отбросив провода,
как собака — надоевший ошейник, наш трамвай взлетел. Но нет,
на экране не так: в передней части вагона вдруг проявились две светлые
ангелоподобные фигуры. Смотрю дальше: совершают некие пассы,
и от их фигур исходит золотистое свечение.
Откинувшись на сиденье, застыли внезапно усыпленные старички.
Спит на экране Женечка, спит мой двойник, обняв ее. Трамвай бежит
дальше — очевидно, в целях безопасности водителя не усыпили. Бежит
трудяга-трамвайчик, спеша на отдых в вагонное депо, и никуда не взлетает.
Светлые склоняются над усыпленными; еще мгновение — и воздух
идет рябью, ангелы растворяются в ней, и ничего уже не говорит о визитерах из «нереальности».
— Вот так все было на самом деле, — говорит старик.
— Но если те мы — настоящие, то кто же тогда попал в Нереальность? —
в недоумении спросил я. — Выходит, мы все здесь просто фантомы?
Старик осуждающе посмотрел на меня. Взгляд его, цепкий, властный,
хищный, заставил опустить глаза к полу.
— Ты слабый человек, Бартин, — сказал он. — Спросишь, почему?
Не смог справиться с похотливой страстью к сопливой девчонке. Но я тебя
не осуждаю: она достойна того, чтобы ы по ней сохли.
— Что вы обо мне знаете?
— Знаю, и очень много. Мы с тобой, Сережа, всего лишь греза гомункулуса, его сон. Маленькое звено электронной цепи нейронов непостижимости. Городок этот — плод его воображения. Мы с тобой, очевидно, тоже.
— Я не согласен с такой трактовкой мироздания.
— А кто спрашивает твое мнение?!
— Вот как! Но разве я не личность? Разве не имею права трактовать
мироздание по-своему, по-бартински?
— Нет, не имеешь. В моем мире трактовки и мнения создаю я. Надоеда — один, другого не будет. Бартиных же сотни, тысячи.
— Что же будет с Оксаной, со мной? — спросил я. — Если вы изволили
показать мне своё лицо, скажите нам о нашей судьбе, ведь говорят, внутри вас сосредоточена вековая мудрость.
— Пиар работает! — заулыбался польщенный старик. — Так некогда говорили о Сталине, а он был только моей бледной тенью.
— Вы высокого мнения о себе!
— По земным меркам, молодой человек, мой возраст — две тысячи лет,
не каждая черепаха столько проживет, так что прошу вас считаться с моим
возрастом.
В стене проявился светлый проем, старик подошел к нему, обернулся,
взгляд его на этот раз был полон лукавства.
— Ну что сидишь? Иди за мной, совершим небольшую прогулку, заодно выясним судьбу твоей девчонки.
Я поднялся с кресла и вошел вслед за Надоедой.
Мы вышли к краю небольшой площадки, нависавшей балконом над
огромным залом. Я не сразу догадался поднять глаза, а когда понял, то
невольно ахнул. Отдаленный от нас только прозрачным стеклом, простерся во всем великолепии перечеркнутый линией Млечного пути космос. Надоеда был доволен впечатлением, произведенным на меня, и просто сиял.
В эти минуты он был похож на доброго дедушку, но особо обольщаться
насчет этого не стоило. Я давно понял, насколько двулично это существо,
и ожидал от него любых сюрпризов.
— Я могу видеть Оксану? — задал я вопрос, но он-то, наверное, думал,
что я буду спрашивать его совершенно о другом.
— Хорошо, идем. Далась тебе эта девчонка!
Шли мы очень долго, минуя многочисленные двери, автоматически
раздвигающиеся перед нами. Шли по скучным, отделанным пластиком коридорам.
— Это уровень, на котором живу только я, — сказал старик. — Ниже —
покои генерального секретаря Нереалии; он непосредственно подчинен
мне, а ему, разумеется, простой народ, вроде тебя. Но это самый нижний,
гнусный и отвратительный уровень; только ты допущен прийти в мои покои из него. Сейчас мы спустимся в место, в просторечии именуемое
«тюряга». Оксана твоя, кстати, пока на свободе, — напомнил он.
— Она ни в чем не виновата. Вы знаете это лучше меня.
— Виновата или не виновата — это выяснить Чистякову, он за это большие деньги получает. Вот экран — любуйся на свою девчонку!
По точно такому же экрану, как и в кабинете Надоеды, я наблюдал, как
Оксана у себя дома пьет чай вместе с отцом.
— Это настоящее, а там ты видел будущее, — прокомментировал старик. — Ну а теперь начинаем главную часть нашей экскурсии, то есть, собственно, то, ради чего я привел тебя сюда.
Старик изо всех сил стукнул палкой по полу. Навстречу нам откуда-то
вышло странное существо. Я невольно попятился назад. Огромная саламандра в изящном смокинге щелкнула хвостом и склонилась перед нами
в поклоне. Старик поприветствовал ее на незнакомом языке.

Получилось так:
— Шилфиш, данокатус, старполатус.
— Легус, октатус, коврис, — ответила саламандра и показала на меня
перепончатой кивнул старик и перешел на русский. — Мой слуга покажет
вам тюрьму.
Саламандра отдернула черный занавес, за ним обнаружилась огромная двухстворчатая дверь, расписанная амурами. Первое, что я увидел,
переступив порог, — это два ряда лысых и толстых «новых русских» похожих друг на друга, как клоны: малиновые пиджаки, сотовые телефоны
в руках.
— Манекены? — спросил я.
— Киборги — резерв моей армии, — с гордостью ответил Надоеда. —
Когда в Нереалии рухнет, наконец существующий строй, мои ребятки вступят в дело. А пока они спят до поры до времени.
— Значит, братья Колобковы тоже киборги? — поразился я.
— Ты догадлив, мальчик.
Между тем, пройдя через коридор киборгов, в ряду которых я заметил
так-же спящего стоя или мертвого толстяка Колобкова, мы подошли к развилке коридоров.
— Лаборатория по клонированию «новых русских», — усмехнулся я,
в последний раз оглянувшись на странный паноптикум.
— Все, дальше не пойду — устал, — сказал Надоеда. — Мегадон проводит тебя дальше, Сергей.
Саламандра протянула мне перепончатую лапу.
— Возьми его за лапу, — сказал старик. — Тут опасно ходить поодиночке. Ну ладно, до встречи!
Коридор изогнулся, и фигура старика скрылась за поворотом.
— На самом деле старик не любит этот уровень, — шепнула мне Саламандра на русском языке. — Подозреваю, он боится, что его когда-нибудь
самого заключат в эти камеры.
Навстречу нам другая саламандра вела, подталкивая в спину, мальчишку в школьном пиджаке. Я охнул:
— Плахин!
Но он даже не поднял на меня глаза. Встречная саламандра щелкнула
хвостом, приветствуя своего коллегу. Я обернулся. Стражник грубо втолкнул нул мальчишку в камеру.
— Идем, — прошептал мне провожатый. — Помочь ему мы не в силах.
Коридор снова сделал изгиб, вливаясь в другой, параллельный. Там
нас уже поджидал Надоеда.
— Вот ты прошел по тюремному уровню, — сказал он. — Видел, сколько дверей, камер? И за каждой томятся арестанты и арестантки: учителя,
врачи, школьники, рабочие. Чем больше их, тем лучше для меня. Моя сила
растет, кроме того, это дармовая рабочая сила, скотина, моя цивилизация
нуждается в ней.
При этих его словах я сжал кулаки.
— Но-но! — погрозил он мне. — Дослушай. Твои хилые силенки, Сереженька, не идут здесь ни в какой расчет с моими. Ваша встреча с братьями
Колобковыми — тоже. Я добиваюсь того, чтобы нейтрализовать эту девчонку, она опасна для меня, ее место — в моей тюрьме, в моей коллекции… — он прервался, пытаясь отдышаться.
— Продолжайте, — с иронией попросил я.- Вы так страстно говорите.
Только что вы за тиран, если боитесь какой-то девчонки? Более того, я подозреваю, что вы ее просто любите. Разве не так? Но ведь, любя, человека
в тюрьму не сажают…
— Чтобы тебя кто-то полюбил, — ответил Надоеда, — нужен страх,
и сломленная воля объекта твоего желания.
— Мне вас жалко — больше сказать нечего. У нас когда-то был Сталин,
народ его обожал, боготворил, а он открывал все новые и новые лагеря
и тюрьмы. И смерть его была бесславна.
— Ладно, — прервал меня Надоеда, — перейдем к делу. У Нереалии
с недавних пор нет вождя, генерального секретаря, и я бы хотел, чтобы ты
занял это место.
— Я?! Чтобы быть вашей послушной марионеткой?! Нет уж, извольте!
— Я так и предполагал, что ты откажешься, тем более это очень неожиданно, но у тебя есть время подумать. К тому же, если ты займешь этот
пост, обещаю, Оксана останется на свободе.
Хорошо, подумаю. Ответьте на вопрос: зачем вам конкурент? Вождь,
которого народ, быть может, будет любить больше, чем вас?
— Каламбуришь? — усмехнулся Надоеда. — Народ меня, может, и любит, но из-за страха — полноценной любовью это не назовешь. К тому же,
мне по рангу положено все время прятаться, чтобы поддерживать имидж
Великого и Ужасного. А вождь, генсек, он может спокойно показываться
перед народом, стоять на трибуне во время парадов, вести приемы. Но,
конечно, он будет подчиняться непосредственно мне. Но не во всем. Я дам
ему полномочия принимать самостоятельные решения — в рамках дозволенного, конечно.
— И это вы называете свободой?
— Свобода — понятие растяжимое. Ну да ладно, не хочешь — не надо.
На твое место найдутся десятки желающих.
а твое место найдутся десятки желающих.
— А если я захочу открыть тюрьмы?
— Это не в твоей власти.
— Я уже сказал: подумаю.
— Вот и хорошо! Сейчас шесть пятнадцать утра, как раз еще успеешь
на свои уроки. А надумаешь — обратись к Чистякову: он — мои глаза
и уши.
— Значит, я свободен?
— Пока — да, — загадочно ответил Надоеда и показал на дверь.
Войдя в нее и пройдя узким коридором, я вышел прямо в собственный кабинет литературы. Обхватив голову руками, сел за стол и подумал:
«А на самом деле, не электронные ли мы импульсы, бродящие по паутине
чьего-то мозга, сумасшедшие сигналы. И вот в этом странном мире, где
царит нереальность, они пересеклись. Ангелы в трамвае — сигналы, мы
с Женей — сигналы. Как странно!
Так до прихода учеников, я провел время в бесполезных размышлениях.

Папка
Я безумно переживала за Сергея. Но во вторник он пришел на урок,
как ни в чем не бывало. В тот день меня вызывали к директору, и, приготовившись к худшему, я захватила с собой портфель. Пока шла до первого
этажа, никак не могла унять противную дрожь в коленках.
«Ну и трусиха ты, Ксюха!» — сказала я сама себе. Когда вошла в секретарскую, Мариночка, оторвавшись от машинки, поманила меня к столу.
— Покрутись перед зеркалом, — повелела она. — Пришел к тебе сам
академик Борис Берг. Признайся: не ожидала?
— Тот самый, что «Вопросы материализации пространства»?
Она легонько подтолкнула меня к двери.
— А вот, Борис Борисович, гордость нашей школы, ученица 8 «Б» класса Егорова Оксана, — сказала директор. — Я оставлю вас, побеседуйте.
— Очень рад, — сказал Берг, протянув мне свою крепкую руку.
— Вы, вероятно, прочитали мою статью о фрагментарных реальностях
в «Вопросах математики»? — спросила я.
— Да, меня поразило, что журнал напечатал статью обычной школьницы. Надо сказать, что поначалу я отнесся к ней с недоверием, но, прочитав…
— Многим нравится. Очень актуальная проблема.
— Над чем вы работаете сейчас?
— Моя мечта — теорема Блеза.
— Вот оно что! — воскликнул академик. — О, как прогрессируют современные школьники. Что же будет к двухтысячному году?
Академик — седой, солидный, крепкий, как вековое дерево, мужчина — был выше меня головы на две, и его рокочущий голос его доносился
откуда-то сверху. Я прямо-таки трепетала от такой давящей солидности,
но конечно, общаться с таким человеком было приятно. Не много в мире
найдется академиков, готовых бросить дела и прийти куда-то ради обычной девчонки. Он попросил меня написать на директорской доске
несколько формул. Затем сказал: — Жаль, очень жаль, что не могу прямо сейчас взять тебя в свой институт! Ну да ладно, подрастай, девочка, кончай школу и приходи. Возьму без
разговоров в свой отдел.
На урок я вернулась окрыленная, даже Сергей смотрел на мое сияющее лицо с немалым удивлением.
— Что-то Егорова у нас сегодня сияет, — сказал он. — Вот мы и попросим ее прочесть стихотворение.
— Сергей Александрович! — Я подняла руку. — А можно свое?
— Разумеется.
И я прочла:

Надоеда приходит ночью,
Хочет он убедиться воочью,
Что ты все еще пленник и раб,
Что ты разумом крайне ослаб.
Не серди Надоеду, смирись,
К тьме и страху лицом повернись.

— Лермонтов сочинил? — улыбнулся он.
Класс не смеялся, притих. На перемене на меня напустилась Люська:
— Ты что, с ума сошла?! Мы же все из-за тебя в тюрьму сядем.
— Я-то уж точно, — ответила ей и, резко повернувшись, пошла прочь.
По вечерам папа заставлял меня смотреть новости, чтобы я, не дай Бог,
не выросла политически безграмотным ребенком. Фальшиво улыбаясь,
Анна Кириллова читала с экрана:
— Закончен очередной переброс северных рек, ни одна деревня
в Ленской области не пострадала…
— Пап, — незамедлительно спрашиваю я, — а разве есть в этом мире
что-нибудь за пределами нашего городка?
— Нет, дочка, нет, — невозмутимо отвечает отец, — это все выдумки
империалистов. Никто еще не был за пределами города, а кто пытался —
тот давно в тюрьме.
— Значит, нас обманывают? Зачем же тогда смотреть эти новости?
— А что же смотреть? Политические дебаты? Нет, уж лучше лживые новости.
И я продолжаю смотреть, сама не понимая зачем.
— С успехом произведен ввод войск в дружественную республику Курдистан. Леонид Моисеевич Голубков совершает дружественный визит.  в Республику Конго.
— Папа, не смотреть, — говорю я отцу. — Пойду позубрю математику —
экзамен на носу.
— Да ты и так целыми днями над учебниками! Нельзя же так — день
и ночь! Посмотри, Толя целыми днями простаивает под окнами.
— Ничего, постоит, — ответила я. — Учеба важнее. Кроме того, он навязчив.
— Ты не девочка, а сухарь! — рассердился папа.
И что сердиться? Сам уже пять лет не может закончить свою кандидатскую диссертацию. Каковы родители, таковы и дети.
Я ушла в свою комнату и села за учебник, но папа тут же пришел следом — ему было скучно.
— К олимпиаде готовишься?
— Папа, ты не поверишь, но меня навестил сам академик Берг, представляешь?
— Отчего бы и нет? Ты у меня талант, только до сих пор не пойму, откуда тот дар к математике? Мы с мамой лирики.
— Я тоже отчасти. Сегодня на литературе прочла стихи.
— Молодец! — похвалил отец. — Ну ладно, пойду чайник поставлю.
Утро. Я открываю глаза. Подниматься страшно не хочется.
Слышно, как за стеной отец поет арию Квазимодо. Он у меня хорошо
поет, в свое время его приглашали в оперу, но он не согласился, сказал,
что исследование литературы важнее.
Как-то давно не появлялась Оксана в белой школьной форме, и фараон давно пропал. А я почему-то соскучилась без крепкого запаха его табака. Появится — не забыть спросить его, как строились пирамиды. Розовый
клоун подмигивает мне со шкафа: мол, давай, вставай хозяйка, сколько
можно валяться?
Я встаю и с недовольным видом плетусь в ванную. Отец выглядывает
из кухни.
— Что с тобой? — спрашивает он. — Прежде ты вставала раньше меня
и успевала приготовить завтрак.
На кухне — запах горячего свежемолотого кофе.
— Откуда? — спрашиваю я. — Ведь дефицит.
— У меня хорошие связи, — отмахивается отец.
Настроение поднимается почему-то в тот момент, когда мы садимся
завтракать.
— Ты мне скажи, как этот ваш новый учитель литературы? Ой, да
как же ты покраснела, уж не влюблена ли?
— Ну что ты выдумываешь!
— И не выдумываю вовсе. Влюбиться в твоем возрасте — что здесь такого? Я, например…
— Ой, я слышала это тысячу раз!
— Ксана, чудо ты мое! — Он подошёл и обнял меня.
Прижавшись к нему, я вдруг ощутила, что этот жест его скорее от отчаяния. Он боялся моей быстро наступившей взрослости, опасался остаться
один. Я была последней веревочкой, связывающей его с прошлым. Впереди, после моего замужества, как считал он, можно было ждать только одиночества.
— Папка, ты женись, — робко предложила я ему.

— Э, нет, Оксаночка, знаю я твой характер: не уживешься ты с новой мамой. Кроме того, кто заменит мне твою маму?
Папа прав: никто не заменит ему его жену, так же, как мне — мою маму. Вон она, юная, красивая улыбается с портрета, висящего на стене. Я
проглотила слезы. Как же можно ее забыть? Мне было четыре года, но я
отлично помню, как билась в истерике у ее гроба.
— Ты иди, иди, в школу опоздаешь, — говорит отец.
К концу весны уроки становятся совсем в тягость.
Ждешь не дождешься последнего звонка, завидуешь даже вороне, которая, сидя на ветке возле школьного окна, символизирует отстраненность
от нашей человеческой суеты.
— Ты знаешь, литератор заболел, — наклонившись ко мне, шепчет
Люська.
— Мне-то что? — равнодушно пожала я плечами, но сердце моё упало.
Шуршат страницы книжек, кто — то перешептывается, обсуждая трудную
задачу, идет контрольная. Марта Васильевна в процессе участия не принимает, стоит молча у окна.
— Никогда не видела ее такой, — говорю я Люсе.
— У нее сильно болеет дочь, — тихо отвечает она.
Листок контрольной все еще чист, ничего не лезет в голову, зато
со всех сторон на мою парту планируют записки. Содержание во всех одинаково: «Оксана, дай списать».
До того ли мне? Вспомнились почему-то (совершенно некстати) толстяк
Колобков с дыркой во лбу, следовать Чистяков. В службу порядка меня пока не вызывали, но это — пока. Кто знает, что будет завтра?
Звонок, класс быстро пустеет, а у меня нет сил подняться. Люся сочувственно смотрит, качает головой, но вот уходит, зная, что мне противна
жалость. Так и сидим мы долго вдвоем в опустевшем классе: Марта —
за учительским столом, уронив голову на руки, я — за партой.
— Как бы я желала примириться с собой, девочка! — наконец говорит
она. — Страшно сознать, что твой ребенок умирает, а ты не в силах помочь. Казню себя.
— Моя мама умерла уже очень давно, — говорю я.
— Прости, не знала.
— Ничего, — ответила я ей.
«Ах, Марта, Марта, беспринципная математичка! Как любила ты ставить мне незаслуженные двойки, обижать! Что делает с человеком горе?
Смывает с души потоки грязи? В таком случае — честь и хвала ему!» — думала я, идя по школьным коридорам. Успокаивая Марту, я и себе вернула
душевный покой. Во всяком случае, она ушла с надеждой.
Переживая и скорбя, мы порой замыкаемся в собственном горе,
но стоит лишь обратить внимание на того, кому ещё больнее…
Как далеки мы с тобой друг от друга!
Ты странствуешь где — то по звездным мостам
В жизни моей, дорогая подруга,
Встало все по местам.
Я обомлела: это был голос Серёжи, негромкий, с хрипотцой, напевающий под гитарные аккорды, и доносился он из кабинета биологии.
Подкравшись, я заглянула внутрь. Да это был он. Сидел на парте, перебирая струны, шляпа его покоилась на лысой плеши скелета.
— Заходи, Ксана, не таись, — сказал он. — Я тебя ждал.
Окно распахнуто, аромат заглядывающей в класс сирени остро бьёт
в ноздри. Скалится немой ухмылкой белозубый скелет — невольный свидетель нашей встречи.
— Ты не болен?
— Болен. Болен тем, что люблю тебя.
Он перестал играть, сделал шаг мне навстречу. Обнял. Объятия его были властными, крепкими.
Невольная волна желания прокатилась по моему телу. Сережка слегка
отстранился, поправил на моем платье задравшийся воротничок, прикурил. Я видела, как руки его дрожали от волнения. Я молчала. Зачем слова?
Сквозь века и годы все понятно без слов. Велика сила немногословной
любви. Сила, которая движет миром.
— Реальна ли ты? — наконец спросил он.
— А ты? — ответила вопросом на вопрос.
Он промолчал. Просто взял и обнял во второй раз, сделав это с нежностью и тактом. Прижал к себе и не отпускал. Его губы касались моей щеки.
В этот момент в окно дунул ветерок. Стопка бумаг белой стаей взвилась
в воздух. На мое плечо опустился желтый листик — осенний листик. В разгар весны!

Где-то далеко прогудел тепловоз, донесся истошный капризный крик
ребенка, пролаяла собака… Мешанина звуков окружающего мира прилетела и разбилась о нас на осколки. Ветер задул сильнее, ударили о карниз
капли дождя, зазвенели под градом стекла, а мы все стояли, не в силах
оторваться друг от друга, глядя друг другу в глаза. Мои волосы каштановым водопадом рассыпались по плечам. Сережа одной рукой гладил их,
а другой обнимал меня так сильно, что я ощущала себя словно в железных
тисках, но вырываться не хотела, будто боялась, что этот удивительный вечер больше не повторится.
— Мне пора, Оксаночка.
— Постой, куда ты?
— Скоро узнаешь, скоро, потерпи.
У порога он оглянулся — мой волшебник, фантом. Откуда и зачем он
явился? Для чего заставил меня потерять по новой? Узнаю? Что я узнаю?
Зачем эти тайны?
Я не могу быть с ним только потому, что я — обыкновенная школьница,
малолетка, из-за того, что я младше его на двенадцать лет? Разве это может быть препятствием для людей, которые любят друг друга?
В тот вечер я решила проследить за ним, шла два квартала под проливным дождем, стараясь не упустить его из вида. На площади Сиропова
он сел в роскошный представительский лимузин и укатил.
Домой я возвращалась по Кондратовке, мокрой от недавнего дождя. Я
поняла, что этот момент жизни стал началом нового отсчета в моей судьбе. Прежнего не будет. Дневник школьницы оборвался, едва начавшись.
У подъезда дома меня ждал отец. Он буквально сиял, когда протянул
мне какую-то бумажку.
— Что это, папа?
— Где ты ходишь? Представляешь, нас приглашают на прием по случаю
назначения нового генсека!
— Нас?!
— Конечно! Разве мы не достойны?
— Папка, я так люблю тебя! — Я бросилась ему на шею.
— Вот так нужно любить своих родителей, — кивнула на нас какая-то
старушка, обращаясь к своему внуку.
— Гм-м, — недоуменно промычал недоросль.
Бегство в никуда
Папа буквально жил ожиданием приёма. Даже костюм новый купил,
чего с ним не случалось уже давно. Но все чаще, возвращаясь домой, я заставала его пьяным. Если бы не я, он так и уходил бы на работу немытым
и небритым. Но как я ни старалась его увещевать, все казалось тщетным.
И тогда, устав от всего, я с головой уходила в учебу и музыку.
В пятницу уроки оказались на час короче. Сергей взял очередной
больничный. Он в последнее время стал часто отсутствовать, несмотря
на приближающиеся экзамены.
— Люся, — шепнула я подруге, — устроим сегодня репетицию?
— Устроим, — кивнула она. — Кате я скажу; встречаемся в семнадцать
в гараже, как обычно?
Люська подхватила портфель и, дурашливо подпрыгивая на одной
ножке, убежала. Улыбаясь, я проводила ее взглядом и сама еще не надолго осталась в пустом классе. Сергея нет, а я представляю, как он сидит передо мной на своем учительском месте. Стало грустно. Скорей, скорей на улицу, где бурно цветет манящая запахом сирень!

— Всегда последняя уходишь, — проворчал вахтер Митрич.
От школы я сокращаю путь, проходя через старый парк, где когда-то
мы гуляли с Сережей. Пройдешь его, и можно свернуть на узкую улицу Садовую, с одной стороны которой примостились уже никому не нужные сарайчики.
Они прилепились к бетонному забору стекольного завода. На этой улице стоят всего два ветхих дома, но и их, очевидно, скоро снесут, а жильцов
переселят в новый типовой район.
Ставить машину в этих местах небезопасно — район криминально
неблагополучный, но именно здесь с давних пор у нас с отцом остался заброшенный пустой гараж. Это еще с тех времён, когда мы жили на улице
Вишневой, соседней с Садовой, и у нас была машина «копейка». Потом
папа машину продал, а гараж так и остался. И теперь он пригодился нам
под репетиционную.
Почти все свободное от учебы время мы проводили здесь, играли
на стареньких раздолбанных гитарах. Мы никому не мешали в этом месте,
даже уроки делали здесь. Ребята из ближайших кварталов приходили нас
послушать, а местные хулиганы взяли нас под свою негласную защиту.
В гараж я пришла первой. Люся с Катей, как всегда, опаздывали. Что ж,
эти несколько минут можно использовать для себя. Я достала из старого
шкафчика потертый на углах кожаный альбом. В нём собрано очень многое. Странички из разорванного дневника, которые я не решилась выбросить, фотографии мамы — даже те, на которых она сама еще школьница.
Листочки с набросками песен и стихов. Особенно дороги мне вот эти два
снимка: мама, отец и годовалая я на фоне бурного моря. Это то счастливое
время, когда всей семьей мы отдыхали в Крыму. Каким счастьем светятся
лица моих родителей! Но, к сожалению, счастье это было недолгим: мама
умерла в двадцать три года от рака. После ее смерти отец жениться больше не захотел, несмотря на увещевания многочисленных родственников,
что девочке нужна мать.
Или вот снимок: Тася Прошина стоит на школьном крыльце, улыбаясь
в объектив. В руках — букет цветов, густые волосы струятся колечками
по плечам. Через три дня ее не станет: нелепая гибель под колесами грузовика, управляемого пьяным водителям. Она безумно любила жизнь,
мечтала стать врачом. Именно на ее похоронах я и познакомилась с Сергеем ается это принимать.
— Ксана, не мучь себя! — Голос Люси вывел меня из состояния оцепенения.
Она отбросила со лба настойчиво лезущую в глаза челочку, улыбнулась, чтобы подбодрить меня, протянула исписанный лист.
— Что это, Люська?
— Новая песня.
Стихи и музыку у нас большей частью сочиняла именно она. У нее было необыкновенно развитое творческое чутье. Помимо наших репетиций,
она занималась в балетной школе, рисовала, фотографировала, оставаясь
при всем том совершенно глухой к точным наукам.
— Оксана, не обижайся, — сказала Люся, — но папа твой опять шел через двор пьяный.
— Это закономерность, — сухо ответила я.
Пришла аккуратная Катя, успевшая сменить школьную форму на футболку и джинсы. Можно было начинать. Люся с благоговением (для нее
это обычное дело) взяла в руки гитару и вышла на середину. Катя застыла
над ударными.
— Какую, девочки? — спросила я, нежно перебирая струны.
— Ту, что пели вчера, — попросила Люся.

Как далеки мы с тобой друг от друга.
Ты странствуешь где-то по звёздным мостам…
И понеслась над вечно пустой Садовой улицей песня — песня Сергея.
Сыграли мы так классно, так слаженно, что даже мурашки по телу забегали.
Не было в этот раз разногласий и вечных придирок Люси по поводу
сбивающегося ритма.
— Здорово, а? — спросила я, отставив гитару.
— Девочки, есть предложение! — Катя вышла из-за ударных. — У Марты болеет дочь, так? А почему бы нам не поиграть где-нибудь за деньги,
чтобы отдать ей на лечение?
— Мы еще недостаточно хорошо играем.
— Ошибаетесь — очень даже хорошо! — раздался голос от двери.
Мы обернулись. На пороге стоял Сережа.
— Еле нашел вашу хибару, — сказал он. — Я к вам с большой просьбой.
— Мы рады видеть вас, — сказала Катя.
— Можно? — попросил Сергей гитару.
Я протянула ему инструмент. Сергей аккуратно его принял — так, как
берут в руки младенца, тронул струны, и уже с первых аккордов сердце
мое дрогнуло. А сама песня была необыкновенная:
Первый листок весны кружит в вышине,
Кувыркается гром серебристый,
Мы с любимой сидим в тишине
Под напев родника, звонкий, тонкий, лучистый…
— Сергей Александрович, какие вы чудесные песни сочиняете! — восхитилась Катя. — Может быть, подарите нашему ансамблю хотя бы одну?
Я все подарю, — ответил он, — но с условием. Собственно, ради этого я и пришел. Администрация школы просит вас сыграть на вечере, посвященном новому вождю нашей страны, на балу нереальности.
— А откуда вы узнали о нашем ансамбле?
— Слухами земля полнится, девочки. Пора вам выходить из подполья.
Директор школы, кстати, ваше увлечение очень одобряет. Оксана, могу я
с тобой поговорить?
— Мы все равно собирались домой, — сказала Люська.

От гаража мы шли вдвоем. Сначала Сережа молчал, молчала и я.
Видимо было, что он мучительно что-то переживает.
— Сереженька! — Я тронула его за рукав.
— Давай присядем. — Он указал на скамейку.
— Скажи, что тебя мучает? — спросила я, приблизившись к нему.
Но он отодвинулся.
— Мне очень стыдно, — произнес, наконец, Сергей, не глядя в мою сторону.- Признаюсь честно: там, в моей реальности, со мной такого никогда
не было.
А тут… просто как лавина влечет… Иди ко мне.
— Но ведь, ты любишь, разве это плохо? — сказала я, прижавшись
к нему.
— В том-то и дело. Есть такое понятие — синдром Гумберта. Это когда
мужчина намного старше той, которую любит. Редко когда подобное чувство приносит счастье. Общество стоит на страже, и мужчину могут просто
посадить за растление малолетних.
— Чего же нам бояться? — с грустью ответила я. — Меня все равно посадят в тюрьму, а лет через пять — десять, когда выйду на свободу, стану
совершеннолетний. Ты дождешься меня?
— Не посадят, — уверенно ответил Сергей. — Я тебя отсудил у Надоеды. Только вот цена спасения для меня будет страшной.
— Ты встречался с Надоедой?
— Встречался. Скажу больше: ты, девочка, играешь какую-то очень
важную роль в его судьбе. Помнишь, когда мы попали в плен к братьям
Колобковым, когда Чистяков застал тебя с пистолетом…
— Помню.
— Убила Колобкова не ты, выстрел раздался со стороны, просто эта ситуация была спланирована заранее. Более того, переживать не стоит: Колобков — не человек.
— Как так?!
— Я видел в покоях Надоеды целую армию, состоящую из киборгов —
полулюдей-полумашин. Колобков тоже такая машина. Конечно, в это трудно поверить, но постарайся.
— Сережа, не говори больше не слова! Все это время я жила безумной
верой и преданной любовью к нашему Надоеде. Боюсь, после твоего рассказа в моем сердце образуется пустота, которую я не смогу заполнить ничем.
— Странно, — проговорил, — он жила любовью к тому, кто сажает, казнит и держит в страхе собственный народ. Как мне трудно это понять!
— А ты постарайся. — Я поднялась со скамейки. — С самого раннего
детства нам внушали, что Надоеда — наш второй папа. Он справедливый,
добрый, могучий, у него единственного можно найти защиту в гуманный
суд. Так каково мне теперь узнавать, что все вложенное в меня с младенчества оказалось ложью! Это все равно, что остаться без крыши над головой! Нет, не хочу! Лучше я буду такой, как все!
— Ты обманываешь себя. Ты не такая, как все.
— Милей тюрьма, чем горькая истина, — ответила я. — Устала. Пока,
до завтра!
У поворота я оглянулась. Сергей так и остался сидеть на скамейке.
Я добежала до дома, не оглядываясь, слезы буквально душили. Мне
еще так мало лет, а я теряю веру в людей! Даже Сергею больше не верю,
один лишь папа пока мой надежный тыл.
Распахнув дверь, я увидела, что отец лежит на полу в прихожей и,
не в силах подняться, мычит что-то невнятное. С трудом дотащила его
до дивана, уложила и прикрыла его одеялом. Он уснул. А я села за стол
и разрыдалась.
Теряю единственно близкого мне человека, и никто мне не в силах помочь: ни учителя, ни Сережа, ни дальний, мудрый и всевидящий Надоеда.
Так я и уснула за столом, уронив голову на руки, а проснувшись, обнаружила, что папы нет. О работе он, несмотря ни на что, не забывал.
На часах — четверть восьмого. Ох, как же я забыла о контрольную.
А папа тоже хорош: мог бы разбудить. Начала было метаться, собираясь,
а потом передумала: уж больно удивительное утро стояло за окном. Суббота. Склонившиеся к окну вербы распускают почки. За дальними коробками многоэтажек — алая полоска зари. Где-то там проходит граница —
край нашего само замкнутого мира. И живет в той стороне Великий Непостижимый Надоеда. Он проницает своей мудростью всех и вся. Утренний
город манит туда, где коврами волшебной призрачности раскинулись гриновские дороги.
Прочь опостылевшую школьную форму! Футболка, потертые джинсы,
куртка, за плечи — рюкзачок. Наверное, так будут одеваться школьницы
будущего. Распускаю волосы по плечам — и вперед!
Пересекаю бульвары и скверы, срезаю путь через больничный садик, пробегаю мимо собственной школы, и тут меня настигает дождь. О, Великая Вода с неба! Радость моя! Звоню из телефонной будки Сереже:
— Ты не спишь?
— Ксюшенька, ты не в школе? Нет, не сплю. Никогда не могу спать
во время дождя. Сижу сейчас в своем вольтеровском кресле, накрывшись
пледом, говорю с тобой по телефону. Одновременно вслушиваюсь в симфонию барабанящих по стеклу капель.
— А я на улице, меня манит горизонт. И еще: очень хочу встретиться
с Великим Надоедой.
— Зачем? — испуганно спрашивает Сергей.
Но я уже повесила трубку, и, повернувшись, наблюдала, как капли медленно сползают по стеклу телефонной будки. С той стороны настойчивый
мужчина с сердитым лицом стучал по стеклу костяшками пальцев, показывая на часы.
— Ухожу, ухожу, — улыбнулась я ему. — Неужели вы подумали, что я испугаюсь дождя? Он — мой лучший и желанный друг!
О, юность, юность, легкокрылая моя подруга, парящая в небе птица!
Прилети, сядь на мое плечо и никогда больше не улетай! Неси меня
по небу на своих легких крыльях!
Мимо пробегает промокший до последней шерстинки пес с очень
грустными глазами. Остановился на полпути, оглянулся, словно зовя меня
с собой.
— Ну вот, бедняга, — сказала я, — теперь простуда тебе точно обеспечена. Не бегай под дождем.
После дождя город преображается. Омытый им блестящий бульвар
вьющейся змеей убегает вдаль к загородному простору, сворачивается
кольцами и, превратившись в элегантного господина во фраке, кланяясь,
приглашает меня на танец. О, станцевать с бульваром — это сказочно
и незабываемо! Мой песик находит старый пень и весьма искусно выбивает лапами ритм «Шизгаре». А после нее — «Френч канкан», потом —
«Цыганочку». Мой партнер неутомим.
— Эй, собачка, лезгинку, лезгинку, давай! — кричит он.
А вокруг деревья, как кокетливые девчонки, стряхивают с отяжелевших веток серебряные жемчужинки росы, которые падают в траву, подобно искрящимся метеоритом, раскрашивают ее в серебристый, дарующий
восхищение свет. И только некоторые жемчужинки не долетая до земли,
подхваченные ветром устремляются, вдаль и на ходу превращаются в маленькие планеты.
— Среди них есть и та, к которую суждено открыть только тебе, — говорит мне бульвар.
— Я устала, — отвечаю я ему.
Он кивает и, трижды перекувыркнувшись в воздухе, становится вновь
самим собой. Можно продолжать путь.
— Утомился? — спрашиваю я пса, сидящего с высунутым языком.
— Закурить не найдется? — раздается голос.
Ах, это же дождь, такой весь загадочный, туманный, клубящийся, прозрачный, сидит на музыкальном пне!
— Не курю.
— Молодец, девчонка! — хвалит дождь и, рассеявшись паром, устремляется к облакам.
Дышится легко. Если ты юн, то этот короткий промежуток времени между утренним дождем и новым будничным суровым днем ощущается
тобою как некий потерянный рай, увлекающий тебя в водоворот необыкновенных тайн и приключений. И утренние силуэты спешащих на работу
или учебу людей воспринимаются как прелюдия к отнимающему сказку
беспощадному дню. Утренние силуэты людей полны надежд, устремлений и планов.
Утренний человек еще способен, как бы он ни спешил, остановиться
среди пустынного сквера, вслушиваясь в ускользающую, подобно непоседливой девчонке, тишину. Хрустнет сучок под ботинком спешащего
на работу бухгалтера, захлопает крыльями вороватая сорока. Высоко-высоко над кронами деревьев перечеркнет гладь неба спешащий сгореть,
мчащийся к Земле болид. Или из глубин раскрашенного синевой и желтизной сквера донесется до вас беспечный смех отца и вторящий ему ручейковый смех маленький дочки. Я в этом месте замираю.
— Вот вырастешь, большая, Оксана, — говорит дочери отец, — откроешь знаменитую формулу Августа Блеза.
— Скорей бы! — отвечает девочка.
Все музыка! Это оно, убегающее время, обволакивает вас негой спокойного рассветного блаженства, восхищает тонкими, едва уловимыми
звуками мира, а потом, бросив вас в омут беспощадной реальности, стремительно убегает, оставляя следы в отражающих мир лужах, переворачивая набок давно забытые выросшими мальчишками кораблики.
Пес трусил рядом со мной, иногда забегал вперед, оглядывался, как
будто боялся потерять вновь обретенную хозяйку. На Никитской нам повстречался художник, одетый во всё черное; он выглядел немного старше
меня.
— Можно посмотреть, то, что вы рисуете? — робко спросила я.
— Конечно.
К моему разочарованию, холст оказался пуст, а художник лишь улыбается, глядя на мою реакцию.
— Я только-только пришел, — извинился он. — Вижу, вы промокли,
а у меня недалеко мастерская; пойдемте туда, погреетесь.
— Ладно, но имей в виду: мой пес всегда наготове.
Художник улыбнулся и начал сворачивать свой мольберт.
Оказалось, что мастерская Вадима (так звали художника) находится
в подвале кинотеатра, в который я не раз сбегала со скучных школьных
уроков.
— И мастерская, и дом, — сказал Вадим, казалось, прочитав мои мысли — Приют для странников.
Крохотное пространство мастерской вмещало в себя рассохшийся
шкаф в углу, топчан с порванным тюфяком, стол, огромный мольберт с эскизом полуголой девицы. Девушка чуть постарше меня в свитере и джинсах готовила на одноместной плитке яичницу. Другой угол мастерской сплошь был заставлен рекламными плакатами фильмов. «Транссибирский
экспресс» — прочла я на одном из них, где (кто?) с коварным взглядом
целился наганом в пустоту.
На топчане спал мужчина лет тридцати довольно потрёпанного вида;
в руке он сжимал пустую бутылку из-под коньяка.
— Вот так и живем — в тесноте да не в обиде. — Вадим обвел рукой
свои владения. — Да и вам место найдется — у нас тут часто оппозиция
собирается.
— Рада вас видеть! Будете с нами обедать? — Девушка, приветливо
улыбаясь, подошла к нам.
Пёс благодарно тявкнул и улёгся у порога, он свое место знал. Вадим же между тем растолкал спящего:
— Вельяминов, просыпайся! У нас гости, приведи себя в порядок.
— Уютно у вас, — сказала я, даже не думала, что в наше советское время люди могут жить вот так.
— Ты не смотри, что тесно, — отмахнулся Вадим, — зато весело. Кстати,
через час — торжественный вечер. Мы тебя приглашаем.
— Торжественный вечер?
— Заинтересовалась? А вот сама все увидишь.
Вельяминов вскрывал консервы и с интересом посматривал на меня.
Потом вдруг спросил:
— Школу прогуливаешь?
— Не приставай к девочке! — прикрикнул на него Вадим и снисходительно прошептал мне:
— Не обращай внимания. Кушай, кушай, а псу твоему дадим косточек.
— Владимир Михайлович, так получилось у вас с литобъединением или
нет? — спросила девушка.
— Нет, голубушка, но года через два, точно знаю, открывается в городе
ФЭНДОМ, сбудется мечта фантаста Черепанова. А литобъединение — зачем оно сейчас? Писать о трубах, спецовках, домнах? Да нет, уж лучше я
останусь при своем герое…
— Это вы про Мармеладова своего? Ну, знаете, тема алкоголя в нашей
Нереальности неактуальна.
— А мой Мармеладов — не алкоголик он , он — творческий импотент.
— Владимир Михайлович, не при девочке…
Вадим тайком показал мужчине кулак, тот кивнул и потихонечку вылез
из-за общего стола, потом пошел и прилег на коврик рядом с псом.
— Жень, — грозно сказал Вадим, — сколько раз просил не заводить
с ним бесполезных разговоров! Он деградирует, это понятно, но мы-то
при чем?
— Он — просто жертва.
— Никакая не жертва: жертва хотя бы сопротивляется, а Владимир
махнул на все рукой. Помнишь, он согласился подписать обвинительный
акт против поэта Кокшенова? А ведь в его власти было отказаться.
— Давай не будем забывать, что у нас гостья, — напомнила Женя.
На мгновение все замолчали. В тишине было слышно, как старый пес
с вожделением грызет сахарную косточку, время от времени поскуливая.
Вельяминов сидел молча.
— Двадцать минут до бала нереальности, — спохватился Вадим.- Женя,
мой фрак. И сама надевай белое платье.
— Мне уйти? — спросила я, поражённая.
— Ни-ни-ни! — воскликнул Вадим, завязывая на ходу подворотничковый бант, и распахнул шкаф.
Я обомлела: он весь был забит разнообразной одеждой.
— Одевайся по вкусу, — предложила Женя. — Мужчины отвернутся.
Я бросила взгляд на Вельяминова. Подпрыгивая на одной ноге, он что - то мурлыкал себе под нос, а потом вдруг завертелся волчком, как юла, напевая:
Я юла-юла-юла,
Ла-ла-ла-ла-ла…

Еще мгновение — и он предстал передо мной в пушкинском курчавом
парике, с бакенбардами, вьющимся буквой ЗЮ, в сюртуке, шляпе-цилиндре.
А пес? Он был в пробковом летном шлеме, кожаной куртке, в пасти —
супер сигара. Гребень «а ля Элвис». Эдакий летчик-денди начала двадцатого века.
Я выбрала наряд поскромнее: цветастую юбку, блузку.
— Ну что, все готовы? — Вадим обвел нас взглядом, захлопнул дверцы
шкафа и открыл снова.
Вельяминов перекрестился и тут же прочел:
Он был печален,
Неизвестность манила фиговым листком.
Его назойливая честность —
Как графоманский скучный том.
Я потихонечку взялась за подол пышного Жениного платья, неизвестность меня всегда пугала. Мы шли цепочкой по огромному
коридору, с двух сторон которого кто-то понаставил мраморные статуи
атлантов. Лица у великанов были живые, что меня страшило больше всего.
— Не бойся, это только иллюзия, — шепнула мне Женя.
Вельяминов, постукивая пушкинской тростью, шел сзади меня, дыша
в затылок перегаром. Вдруг я увидела, что один из мраморных атлантов,
пропустив вперед Вадима, Женю и пса, наклонился ко мне. Я дико завизжала, мраморные пальцы качались перед моими глазами. Но никто
не спешил мне на помощь, все смотрели и улыбались.
— Девочка, не кричи. — Атлант даже покраснел от моих воплей, —
у меня лишь небольшая просьба…
— У меня набедренная повязка слетела, — слегка заикаясь, произнес
застенчивый гигант, — а я портик одной рукой держу. Прошу, помогите натянуть.
Я кивнула, слегка зажмурилась и натянула ему повязку на положенное
место. Мне зааплодировали.
— Мы опаздываем, — укорил нас Вадим.
Коридор сделал поворот и влился в огромный зал. Я охнула: такого количества необыкновенных существ мне видеть еще не приходилось. Вечер
был в разгаре. Сверкание гирлянд, огней, мишуры было ярче любого солнца. Гремела музыка. Я схватила Женю за руку.
— Я, представь себе, в таком месте тоже в первый раз, — растерянно
проговорила она.
Бряцая металлом, ко мне подошли рыцарские латы и преклонили левое колено. Железная перчатка, поданная мне, оказалась знаком приглашения на танец.
— Ах, стоит ли? — Я кокетливо закатила глаза.
— Стоит, — сказали латы и, подхватив меня, закружили в быстром
танце.
— Ах! Ох! — только и успевала повторять я.
Мой партнер мне быстро надоел, так как все время гремел железными
подошвами и чихал. Но объятия его были нежно-железные и очень мне
нравились. Так мы кружились под мазурку. Мимо нас раз пять вихрем пронеслась Женя в объятиях голубого медведя. А мой песик подмигивал мне,
тая в объятиях жгучей красотки. В перерыве между танцами, извинившись,
я ушла от надоевшего партнера в поисках новых ощущений. Такой вечер
нужно было использовать на полную катушку. У сцены я нашла свободный
столик, присела. Мне хотелось пить, но денег не было, а просить у Вадима
было неудобно. Началась новая песня, которая мне очень понравилась:
Так, гарсон номер пять,
Гарсон номер пять,
А я просто вышел купить сигарет.
— Простите, не скажите, кто поет? — обратилась я к толстяку, сидящему за соседним столиком, лениво потягивавшему через соломинку колу.
— Нафанаил Лепешников, — процедил тот сквозь зубы, —
бард нереальности, а песня — некого Бартина.
— Вот как?! Бартина?! — поразилась я.
— Оксанка, глазам не верю, и ты здесь! — Голос Сергея настиг меня
внезапно. Завизжав от радости, я вскочила, намереваясь броситься ему
на шею.
— Потише с эмоциями, — тихо сказал Сергей. — Здесь присутствует ководство нашей школы.
Нафанаил Лепешников, бард с грустными глазами, сменил настроение
и резко ударил по струнам.

Этот поезд в огне,
И нам не на что больше ждать.
Этот поезд в огне,
И нам некуда больше бежать.
— Как разрешили такое петь? — удивилась я.
— А-а-а, расслабься, — махнул рукой Сергей. — Иди, танцуй, а то выйдет Голубков с докладом, и снова здесь будет смертельная скука. Кстати,
вот тебе деньги на расходы. — И он сунул мне за ворот блузки червонец.
Толстяк, проследив за нами, хихикнул. Сергей показал ему кулак
и мгновенно растворился в толпе. Я подошла к сцене и попросила Нафанаила наклониться.
Чего тебе, девочка? — спросил он.
— Спойте что-нибудь специально для моих друзей, — попросила я, —что-нибудь рокен--ролльное.
— Хорошо, — кивнул Нафанаил.
Развернувшись, я пошла к столику, в спину мне ударил тугой ритм.

Скоро, скоро стану я седым и старым,
Вот тогда и напишу я эти мемуары…

— Обманщики, это же старая песня! — рассердилась я.
— В старом есть своя прелесть, — подал реплику толстяк.
Я станцевала еще один танец с голубым медведем, но тут меня заметил директор школы, кружащий в танце русалочку. Нахмурился, но меня
настиг Сергей, буквально вырвав из толпы.
— Спой со своим ансамблем, а? — попросил он. — Девочки твои здесь.
Артист заболел. Выручишь?..
— Сережа, да я же не готова!
— Глупости! Пойдем, знаешь, как еще споете? Всех на лопатки положите! Он буквально втолкнул меня в помещение гримерной. Катя и Люся уже
сидели там наготове. С гитарами.
— Вот и ладушки! — воскликнул Сергей. — Пойду ваш номер объявлять.
Вздохнув, я начала переодеваться.
— Что играем, девчонки?
— Сережину песню, — ответила Люся, перебирая струны. — Говорят,
сам Голубков выйдет нас послушать.
Спустя три минуты мы были на сцене. Платье, спешно принесенное от куда-то, было не мое, и я с трудом в него влезла. Настроение испортилось,
а тут еще Люська шепнула:
— Оксана, там, на балкончике, сам Голубков.
Перед нами в ожидании застыло людское море. Я отыскала глазами
директора, он приветственно поднял большой палец. А вот поднять глаза
на балкончик я так и не решилась. Сергея тоже нигде не было видно.
Толпа нам зааплодировала. Делать было нечего, отступать поздно, и я
ударила по струнам. Мы великолепно спели песню Сергея, толпа долго
вызывала нас на бис. Подбежал администратор — маленький вертлявый
человечек — и затараторил:
— Леонид Моисеевич доволен, ему очень понравилось! Спойте еще
по его личной просьбе.
Я посмотрела на Люську. Та скорчила рожицу, пожала плечами: мол,
решай сама, ты — хозяйка группы.
— Децибелов надо прибавить, — обратилась я к технику.
Парень посмотрел на меня удивленно, но кивнул.
Парень посмотрел на меня удивленно, но согласно кивнул.
Итак, мы снова вышли на сцену. Толпа просто бушевала, с неистовой
силой вызывая нас — так мы им понравились. Я же, наконец, решилась
бросить взгляд на балкончик.
Но лучше бы этого не делала, потому что невзрачного вида старичок
с кустистыми бровями никак не ассоциировался у меня с всесильным генеральным секретарем.
И тут Люська выдала на своей гитаре такой мощный рок-запил, что я
на мгновение оглохла. Ритмичная струя гарпией пронеслась над публикой,
заставив кого-то заткнуть уши, а кого-то броситься в ритм танца.
— А-а-а… класс!.. — донесся до нас мощный выдох пяти сотен глоток.
— Э-эх-х! Давай, родимая, не подкачай! — крикнула Катя и сделала запил в два раза мощнее Люськиного. Теперь ритм не оставил ни одного
равнодушного. Танцевали все. А сам Леонид Моисеевич принялся отбивать чечетку прямо на тонких перилах балкончика. Телохранители не могли удержать его, так как сами двигались в ритме ламбады, прыгали и кривлялись.
По ходу номера я успела заметить, что на сцену вскочил Толя. Он остановился возле занавеса, и я помахала ему рукой. Платье мое от энергичных движений трещало по всем швам, и я испугалась, что в дополнение
к музыкальному номеру зрители увидят еще и стриптиз.
— Друзья мои! — На сцену поднялся Сергей, остановив жестом руки
наш номер. — Сейчас перед вами выступит Леонид Моисеевич Голубков
с докладом.
Зал разочарованно выдохнул и быстро начал пустеть.
— Отдыхайте, девочки, — повернулся к нам Сергей.
Я бросила взгляд на балкон. Он был пуст. Подошел Толя, он смотрел
на меня влюбленными глазами.
— И ты здесь? — улыбнулась я.
— Понравился вам вечер? — спросил Сергей.
— Очень! — ответила за всех Катя. — Давно так не веселились, даже
наш вождь плясал.
— Сережа, девочки, вы меня простите, но я, пожалуй, пойду, — сказала
я. — Да и папа ждет.
— А папа твой был здесь, на вечере, — улыбнулся Сергей. — Он пошел
домой и напомнил, чтобы ты не задерживалась.
— Ты проводишь меня, Толя? — попросила я.
Мы вышли на улицу и, держась за руки, не спеша направились к моему
дому. Вечер был необыкновенно прекрасный, очень звездный. А Толя просто млел от того, что держит меня за руку. Я же думала о Сергее.
Девочка и Вождь
— Оксана, тебе повестка в службу порядка. — Отец растерянно остановился на пороге. Я оторвалась от учебника и с тревожным предчувствием
взяла из рук отца белую бумажку.
— Признайся, ты ничего не натворила? — с тревогой спросил он. —
А то после того вечера я готов думать о тебе что угодно…
— Нет, ничего, папа, — заверила я его, и он ушёл, недоверчиво покачивая головой.
А я начала собираться в школу, стараясь не думать о проклятой белой
бумажке, но взгляд мой каждый раз останавливался именно на ней.
«Серёжа не оставит меня в беде», — утешила я сама себя и вышла.
На проспекте Коммунаров внимание мое привлекла большая правительственная машина. Та самая, что когда-то увозила Сережу.
Из окошка ее высунулся водитель и помахал мне рукой.
— Не бойся, девочка, — сказал он. — Меня прислал за тобой сам товарищ Голубков новый генсек.
— Сам?!
— Сам, сам! Не бойся, садись!
И я села позади водителя в салон, отгороженный от него тонированным стеклом. Тут был небольшой бар, телефон и вентилятор. Лежали иностранные журналы.
Правда, прикоснуться к ним я не решилась: на обложках красовались
обнажённые женщины.
Ехали мы довольно долго, я даже дремать начала, но машина, наконец, дернулась и остановилась. Водитель открыл дверцу и галантно подал мне руку. Ступив на землю, я просто обмерла от восторга. Передо мной открылась аллейка, по обеим сторонам которой росли аккуратно
подстриженные кустики. В конце дорожки виднелся красивый дом с колоннами, стояли пингвинчики во фраках и хлопали крыльями, издавая
щелкающие звуки:
— Пули-пули, дранк — дранк…
— Это они так приветствуют тебя, — сказал водитель. — Иди же, иди —
вождь Леонид ждет тебя.
И я, конечно, пошла. Хорошо, что в кармашке формы у меня было насыпано драже. Почти каждому пингвинчику я положила в клювик по конфетке.
У крыльца роскошного дома ожидала женщина в белом кружевном
платье.
— Наконец-то, Оксана, наконец-то ты нас посетила! — всплеснула она
руками.
— Но чем же я лучше других девочек? — спросила я ее. — Они — то
достойнее меня.
— Сомневаюсь, — ответила женщина. — Пойдём, он ждёт.
Мы миновали огромную комнату, в которой под звуки вальса кружились кактусы. Затем прошли комнату, полную клоунов. Увидев нас, они
дружно засмеялись.
— Не обращай внимания, — сказала женщина. — Здесь неподалёку находится «заповедник абсурда» — вот они оттуда и проявляются. Хорошо
еще, что они безобидны.
— Постойте! — остановила я ее. — А это что?
Из ближайшей к нам комнаты доносились какие-то вопли, крики, и голос был похож на мой собственный.
— Да, ну и что… — начала, было, женщина.
Но я уже распахнула дверь. В мои ноздри ударил запах гари и тлена.
Из темноты проявились два жутких злобных глаза и уставились на меня.
— Скорее захлопните двери! — завопила женщина. — Там ад!
Но меня не нужно было простить дважды.
— Иди вон в ту дверь, — указала мне успокоившаяся проводница.
Передо мною была огромная комната, больше похожая на спортзал,
абсолютно пустая, не считая двух стульев посередине. Окна были затемнены. Вторая дальняя дверь распахнулась, и из нее вышел совсем не старый,
даже, скорее, молодой человек в солидном костюме и при галстуке. Я привстала от волнения, но он жестом приказал мне сидеть.
стала от волнения, но он жестом приказал мне сидеть.
— Куришь? — поинтересовался он.
— Иногда балуюсь.
Он достал из кармана пачку «Мальборо» и протянул мне.
Подумав, я покачала головой.
— Молодец! — одобрил он. — А я вот никак не могу бросить.
Потрясенная, я молчала. Вряд ли этот паренек мог быть старше меня,что мы можем гордиться своей Советской Страной.
— Я тебя надолго не задержу, — сказал юноша. — Хочу, чтобы ты
со мной отобедала. Представляешь, через много лет ты расскажешь детям,
что обедала с самим Леонидом Ильичом — (?) Моисеевичем Голубковым.
Но для тебя я просто Леня.
Он взял меня за руку, и мы прошли в следующий зал, где нас ждал
огромный стол, уставленный яствами. При виде такого великолепия я раскрыла рот: ананасы, шоколад, шампанское, апельсины, рыба!
— Прошу! — сказал юноша. — Главное условие — не стесняться.
— А кем вы были раньше? — спросила я.
— Были способности к математике, мне даже пророчили большое будущее.
— Так я тоже!
— Знаю, знаю, — сказал генсек. — Глава государства должен все знать
о своих подопечных. О твоем будущем мы позаботимся. Такой талант
не должен пропасть. Кстати, теорему Блеза можешь оставить. Немецкий
физик Генц тебя опередил.
— Не может быть! — разочарованно воскликнула я.
— К сожалению. Кстати, девочка, ты что-то недоговариваешь.
— Что же?
— Не притворяйся! Мне ли не знать? Твой отец пьет, а ведь он у тебя,
кажется, в институте преподает?
— Да, историю литературы.
— Ого! Вот видишь, тем более мы должны его спасти.
— А как? — с надеждой спросила я.
— У меня есть знакомая, она научный сотрудник. Но открою тайну: она
одновременно служит самой настоящей волшебницей. Вот она-то точно
знает, как тебе помочь. — И он кинул мне большое яблоко.
Повертев его в руке, я увидела, что на нем написан какой-то адрес.
— Спасибо! — сказала я, все еще не веря происходящему.
— Не за что! — ответил генсек. — Еще минутка, и ты отсюда уйдешь.
Будешь учиться, влюбляться, у тебя все еще впереди, а я… — И он грустно махнул рукой.
 — Вы плачете? — удивилась я.
Глаза молодого генсека закрылись, и он сразу стал стремительно стареть, покрываясь сеткой морщинок- паутинок. Я в ужасе попятилась.
— Не бойся, — прохрипел он старческим голосом, приоткрыв глаза. —
У каждого есть шанс допрыгнуть до Луны. Свой шанс я использовал, заключив союз со злом. Но не того я хотел, не того…
Но я его не дослушала — ужас гнал меня прочь из страшного места.
Скорей к свету, туда, где омытые дождями улицы! Не помню, сколько я
пробежала кварталов. Почувствовав, что задыхаюсь, рванула ворот платья
и опустилась на колени, не обращая внимания на многочисленных прохожих.
Хлынул дождь, после которого город преображается. Холодные колючие капли стекали мне спину, но я не обращала на них внимания.
— Тебе еще предстоит допрыгнуть до своей Луны, — сказал мне проходивший мимо старик.
Где-то завыла собака.

Пришельцы

— Интересно, если положить на рельсы банановую кожуру, трамвай
споткнется? — спросила меня Люся.
Я улыбнулась, но не ответила. Теорема Блеза больше не крутилась
у меня в голове, но были другие, не менее важные мысли. Школьный двор
был переполнен: большая перемена, самый конец весны. Жарко. Буйно
цветет сирень. Непосредственная Люська, как второклассница, скачет
на одной ножке:
Крейзи-крейзи-крейзи-бом
Уравнения — потом.
Хочу бегать и скакать,
Хочу в салочки играть.
Сергей идет через школьный двор к крыльцу. Увидев меня, кивнул,
но как-то сухо. Люся, увидев это, прискакала ко мне, наклонилась и прошептала:
— Его хотят выгнать из школы.
— Как?! — ахнула я. — Почему же ты молчала?!
Люся вздохнула, достала из кармана платья записку. Я протянула руку,
но она убрала ее.
— Прочитаешь позже, хорошо? — попросила она.
— Ладно, пойдем на урок, — согласилась я. — У меня «хвостов» по биологии немерено.
На уроке я плохо слушала биологичку, смотрела в окно. На ветке сидела печальная нахохлившаяся ворона.
«Вот образ моей души!» — подумала я. Крик биологички настиг меня
внезапно:
— Опять мечтаете, Егорова! В облаках витаете! — вопила она. — А между тем у вас первая четверка по моему предмету. Вы бы задумались,
гордость школы. Я молча склонилась над тетрадью.
Биологичка продолжала монотонно объяснять материал. Я, вспомнив
о записке, развернула ее

«Оксаночка, я никак не ожидал, но директор каким-то образом узнал
о нашей связи. Меня попросили вон из школы. Любимая моя, я буду ждать
тебя в здании заброшенного костела. Возможно, это будет наша последняя
встреча. Твой Сергей».
— Можно мне выйти? — спросила я Эльзу.
Та молча кивнула. Я вышла в пустой школьный коридор, вниз не пошла, приблизилась к окну, встала на подоконник. Второй этаж, но не очень
высоко, несколько раз подобные трюки я уже проделывала (правда, было
это в неразумной молодости). Земля оказалась даже ближе, чем казалось,
больно ударила по ногам. Я поднялась и стрелой понеслась по улице, чуть
не сбивая с ног прохожих. Они возмущались, оглядываясь на сумасшедшую девчонку, ворчали. Добежав до развилки Яблочной и Спасской, я
свернула в арку знаменитого аптечного дома и, пробежав через пару дворов, вышла прямо к набережной Сударки — речушки, которую погубил отбросами шинный завод. Вот и деревянный мостик: пересечешь речушку,
польское кладбище и склады — выйдешь прямиком к заброшенному костелу.
Он стоит, весь окруженный бурно разросшимся садом. Говорят, что его
посадили монахи, которых во время Августовской революции здесь же
и расстреляли, похоронив на территории сада.
Старики говорили, что заброшенный костел — место место страшное,
так как, души монахов не успокоились и бродят по ночам в окрестностях
места своей гибели. Иначе как объяснить, что временами из мертвого места до города доносятся звуки органа? Кто может на нем играть? Конечно,
только призраки! Но сейчас день, и заброшенный сад выглядит гораздо
приветливей. Тем более, Сергей ждет меня внутри. Чего бояться?
Я отыскала тропку, петляющую среди бурно разросшегося малинника,
и минут через двадцать вышла к парадному крыльцу — точнее, бывшему
когда-то парадным. На нем — покосившемся, пробитым травой — меня
ждал Сергей. Увидев, поднялся навстречу.
— Я верил, что ты придешь, — сказал он. — Как ты уже знаешь, меня
выгнали из школы. Теперь моя задача — найти дорогу обратно,
в свой мир.
Та молча кивнула. Я вышла в пустой школьный коридор, вниз не пошла, приблизилась к окну, встала на подоконник. Второй этаж, но не очень
высоко, несколько раз подобные трюки я уже проделывала (правда, было
это в неразумной молодости). Земля оказалась даже ближе, чем казалось,
больно ударила по ногам. Я поднялась и стрелой понеслась по улице, чуть
не сбивая с ног прохожих. Они возмущались, оглядываясь на сумасшедшую девчонку, ворчали. Добежав до развилки Яблочной и Спасской, я
свернула в арку знаменитого аптечного дома и, пробежав через пару дворов, вышла прямо к набережной Сударки — речушки, которую погубил отбросами шинный завод. Вот и деревянный мостик: пересечешь речушку,
польское кладбище и склады — выйдешь прямиком к заброшенному костелу.
Он стоит, весь окруженный бурно разросшимся садом. Говорят, что его
посадили монахи, которых во время Августовской революции здесь же
и расстреляли, похоронив на территории сада.
Старики говорили, что заброшенный костел — место место страшное,
так как, души монахов не успокоились и бродят по ночам в окрестностях
места своей гибели. Иначе как объяснить, что временами из мертвого места до города доносятся звуки органа? Кто может на нем играть? Конечно,
только призраки! Но сейчас день, и заброшенный сад выглядит гораздо
приветливей. Тем более, Сергей ждет меня внутри. Чего бояться?
Я отыскала тропку, петляющую среди бурно разросшегося малинника,
и минут через двадцать вышла к парадному крыльцу — точнее, бывшему
когда-то парадным. На нем — покосившемся, пробитым травой — меня
ждал Сергей. Увидев, поднялся навстречу.
— Я верил, что ты придешь, — сказал он. — Как ты уже знаешь, меня
выгнали из школы. Теперь моя задача — найти дорогу обратно,
в свой мир.
Я подошла и обняла своего ненаглядного Сережу, прижалась щекой
к колючей щетине, отыскала теплые губы.
— Серёжа, — спросила я, — признайся: ведь это ты был тем генсеком?
Что произошло с тобой? Что?
Он глубоко вздохнул и ответил не сразу:
— Да, это был я. От Надоеды мне удалось получить огромную власть.
Согласись, какое искушение для простого учителя — стать в один прекрасный миг человеком, которому подвластно столь многое! Я не устоял.

Но тут дело в другом. Надоеда, намеривался посадить тебя в тюрьму, Оксана, но поставил условие: если я стану вождём, ты останешься на свободе. И стало понятно, что это ловушка. Он знал, что я не смогу отказаться.от возможности спасти тебя.
— Какой он, Надоеда?
— Он — чудовище, Оксана! Кукловод, который всех дергает за ниточки, в том числе и вождей, которых избирает по своему усмотрению!
— И тебя, значит, тоже?
— И меня, — согласился Сергей. — Ведь я добровольно передал себя
в его руки. А вот ты… Я подозреваю, что тобой он управлять не может. Потому и хочет сломить твою волю тюремным адом.
— А почему он не может управлять мной? Разве я — исключение?
— Да, только раз в столетие рождается в Нереалии девочка с глазами
дракона. Китайского дракона. Ей дан от рождения дар всегда иметь, абсолютно свободную волю. Такую девочку силы зла преследуют с самого рождения. Вспомни свою жизнь, смерть мамы (она играет роль наставника),
алкоголизм отца, гибель лучших друзей…
Сережа умолк и некоторое время просто смотрел мне в глаза, а потом
сказал:
— Пойдем, ты все поймешь.
Он взял меня за руку и ввел с собой внутрь здания. Я запрокинула голову, пытаясь разглядеть самый верх огромного органа. Сергей, улыбаясь,
наблюдал за мной и не торопил.
— Я иногда играю в дождливые вечера, — сказал он, — а наивные люди трясутся, думая, что играют призраки.
Я шутливо погрозила ему пальцем, Мы были похожи на муравьишек
под огромным куполом, изображающим летнее ласковое небо. Статуи
невиданных святых сурово взирали на нас из своих ниш. Сердились, что
мы нарушили их покой.
— Раз в год на этом месте, — Сергей показал на пол, — проявляется
Мальский колодец душ, и тогда — повторяю, только тогда — можно увидеть океан существования, заглянув в него.
— О, об этом океане писали многие, очень многие! — сказала я. — Такие разные по стилю авторы. Разными способами, но писали все равно
об одном и том же. Мне нравится о нем читать.
Мы миновали широкий коридор и вошли в небольшую комнату. Ее
полностью занимали маски, но какие! Вылепленные столь искусно безвестным мастером, они казались живыми лицами. Сергей шагнул к стене,
снял одну из них, надел. Ничего более потрясающего я в жизни не видела.
Передо мной стоял уже не парень, а старичок, с кустистыми, сросшимися
бровями, седыми волосами и сеткой морщин на высоком лбу. Ссутулившись, он шаркающей походкой подошел ко мне. Я невольно попятилась,
не найдя объяснения происходящему.
— Товарищи! — проблеял, еле ворочая языком Лже Голубков. — Сегодня мы принимаем в комсомол отличницу, активистку, восьмиклассницу Оксану Егорову. — Кто «за» — поднимите руки. Ну, возражений нет?
— Кончай придуриваться! — сказала я ему.
 — Придуриваться? — прозвучал булькающий смех вождя. — А что ты
скажешь на это? — И он сорвал с себя маску Голубкова, быстро натянув
новую.
Я охнула: передо мною стояла Люська собственной персоной. Точнее,
её лицо, а все остальное — голубковское.
— Тут на каждого нереальная маска есть, — сказал Сергей.
— Серёжа, ты мне нравишься в своём собственном облике. Может
быть, хватит этого маскарада?
— Маскарад? О нет! Это для тебя маскарад. Для меня же самая что ни
на есть реальность. Я обречён. Вечно обречён прятаться под масками Гудвина, потому что поверил сладким посулам Надоеды. И маски — это ещё
не все! — Сергей почти грубо схватил меня за кисть и заставил ткнуть ею
в стену.
К моему изумлению, рука свободно прошла сквозь нее, как нож через
кусок масла.
— Ерунда, — проворчал он, — оптический фокус. Пойдем наверх, увидишь такое, от чего у тебя волосы встанут дыбом.
Довольно долго мы поднимались с ним по винтовой лестнице, минуя
многочисленные площадки с неведомо куда ведущими заколоченными
дверями.
— Серёженька! — взмолилась я.
— Терпи, — коротко бросил он.
Дальше мы поднимались молча. Дверь, к которой мы, наконец, вышли,
была не похожа на те, что остались внизу. Массивная, поблескивающая
цельнометаллическим пластиком, она таила в себе какую-то загадку. Ничего не понимая, я молчала. Сережа, дабы меня подбодрить, улыбнулся,
нажал невидимую кнопку, замаскированную под кирпичик. Створки супер двери со свистом разъехались.
— Прошу, мадам, — сказал Сережа, — заходи, но осторожнее: под ногами много хлама. И еще условие: не пугаться.
Помещение было маленькое, с низким потолком. Сооружение в углу
походило на списанный пульт космического звездолета. Над ним — подобие экрана, вогнутого, как линза.
Я обратила внимание на кресло, повернутое к нам спинкой. Сергей подошел и хладнокровно повернул его ко мне. В нем сидело подобие человека , высохшая от времени мумия. На скелетоподобном тельце болтались
лохмотья, остатки одежды, костяшки пальцев были раздроблены. Я в ужасе попятилась.
— Ну что скажешь? — невозмутимо сказал Сергей.
— Давай уйдём, мне страшно, — прошептала я.
— Э-э-э, нет! — воскликнул он. — Мы так близки к разгадке тайны —
и так просто взять и уйти?.. Это мы всегда успеем. Лучше смотри.
Его пальцы бегали по клавиатуре пульта. Экран вспыхнул. Тихонько подойдя сзади, я обняла Сергея за шею. Хотя бы эти несколько часов мы можем жем побыть вместе вдвоем.
— Сейчас ты все поймешь, — бормотал Сергей, бегая пальцами по клавиатуре и многочисленным кнопкам со скоростью заправского программиста.
— О, боже, это же Люська! — воскликнула я.
Моя подруга, по обыкновению, скакала на одной ножке под бодрый
мотив песенки из «Приключений Электроника»:
…Крылатые качели летят, летят, летят…
— Сейчас я прикажу ей почесать нос, — сказал Сергей и вдавил кнопку.
И действительно, моя подруга остановилась, почесала нос. Тут я начала
кое о чем догадываться, но пока благоразумно молчала, хотя внутри все
кипело.
— Что бы еще? — бормотал Сереженька.
— Хватит! — Я положила ладонь поверх его руки. — Хватит!
— Ты догадалась?
— Да догадалась, что ты подлец.
— Что?!
— С какой легкостью ты воспользовался властью над человеком!. Мне
пора, пожалуй. Дел я с тобой больше иметь не хочу.
Сережа молча и растерянно смотрел, как я собираюсь уходить. Потом
вдруг изо всех сил со злобой ударил кулаком по пульту.
— Оксана, не уходи! Ведь я все хотел тебе объяснить.
— Я бы предпочла иметь дело с ним, — кивнула я на мумию.
— Стой! Как ты не поймёшь, что намного лучше, если через этот пульт
управлять буду я. Ведь сам Надоеда неуправляем и капризен. Он даже может убить. Убить, понимаешь?
— Управлять, управлять?! — Я чуть не задохнулась от возмущения. —
Выходит, все мы: Люся, отец, мои одноклассники — просто марионетки?
Чем же ты лучше этого Надоеды? О, слышали бы тебя твои нежно любимые ученики!
— Помолчи, глупая девчонка! — гневно прервал меня он, тембр его голоса стал резче. — Ты выслушаешь меня хотя бы потому, что я старше тебя
и к тому же твой учитель. — Он показал на мумию. — Вот они действительно явились сюда на Землю, чтобы играть. Забавляться с нами, людьми, как
кошка мышью. То, что ты видишь, — это малая часть грандиозного,
но до конца не осуществленного эксперимента.
— Эксперимента? — пораженная, переспросила я.
— Да, существовала некогда в глубинах космоса цивилизация, обитатели которой любили экспериментировать с сокровищем сокровищ, украшением Вселенной — мозгом. Вот и придумала в один прекрасный момент
какая-то ученая голова: давайте проверим, насколько наше восприятие окружающего мира зависит от этого чудесного органа.
— И что? — спросила я.
— Следовательно, нужно взять небольшое сообщество — людей ли,
инопланетчиков ли, не важно, и связать коллективный симбиоз разумов
в единое целое. А целое — это сознание существа, стоящего в своем развитии обособленно. В нашем случае это знакомый нам Надоеда Великий.
Гомункулус, чудовище, он, вероятно, выращен в лабораториях Эгольциума — так зовется их планета. Здесь есть звездная карта, я тебе потом покажу. Выращен, но у него есть потрясающая способность эволюционировать, впитывать в себя знания, подобно влажной губке, жить в симбиозе
с любым сообществом и при этом, полностью подчинять его своим интересам. И эта его способность просто потрясает. Я близко столкнулся
с Надоедой и теперь знаю, насколько он опасен. Ведь Нереальность — одно
из многих его порождений, мир «зеро». Мир, который впускает в себя,
но не выпускает обратно.
— Под силу ли нам бороться с Надоедой? — спросила я.
— Затрудняюсь ответить. Видишь ли, Оксана, сейчас коварный Гомункулус посеял в моем сердце сомнение. Безусловно, какая-то часть меня
присутствует здесь, беседует с тобой. С другой стороны, знаю, что моя другая половина души спит в моем же теле, только далеко, безумно далеко
отсюда, в старом вагонном депо, на грешной матушке Земле, где чудеса
встречаются только в кино.
— А разве сейчас мы не на Земле? — спросила я удивленно.
Сережа посмотрел на меня с нескрываемой иронией:
— Ты так и не поняла?
— А что я должна понять?
— Все это, — он обвел руками вокруг, — громадный космический корабль, затерянный в звездный пустоте. А на борту этого суперкорабля
находится единственный во Вселенной заповедник абсурда. Только вот
одного не пойму: почему они взяли за основу местного мироздания Советский Союз? Переименовав его в Нереальность.
— Но ведь тот Советский Союз, в котором жил ты, и тот, в котором живу
я, не одно и то же? У нас, например, революция случилась в августе, и возглавил ее человек по фамилии Лепнин. У нас никогда не было Великой
Отечественной войны. А ты на своих уроках рассказывал нам абсолютно
иное. У нас и литература-то никак на похожа, на твою. Даже Пушкина никогда не было. Трудно тебе было?
Сергей улыбнулся и кивнул, потом  Сергей улыбнулся и кивнул, потом набрал на клавиатуре пульта имя
писателя и даты:
Антон Чехов. 1860 — 1934.
— У нас, например, он умер на тридцать лет раньше.
— Кажется, понимаю, — сказала я задумчиво. — Надоеда может быть
центральным компьютером, мозгом этого корабля. Надо найти способ отключить его.
— Сложная задача, — ответил Сергей. — Надоеда так сильно связан
с каждым жителем Нереалии, что отключив его, мы просто убьем всех людей. Тем более, его уровень неприступен, и чтобы решиться на такое, нам
нужны союзники. А где их взять?
— А почему он так привязан ко мне? — спросила я.
— Ты не обидишься? Помимо того, что он боится твоей свободной воли, он еще и влюблен в тебя. Да, да, не красней. Тираны тоже любить умеют, и еще как! Но он тебя боится. По пророчеству, девочка с глазами дракона положит конец его могуществу. Но чтобы данное случилось, нужно…
— Что, что нужно? Сережа, договаривай! — вскипела я.
— Перейти через ад, — ответил он. — Ты вольна выбирать сама, идти
через него, или нет. А можешь просто спокойно жить дальше, подчиняясь
марионеточным играм зла, так, как живут сотни людей в Нереалии. Надоеда — существо высшего порядка, и против него действенно только духовное усилие.
— Достаточно, не продолжай, — остановила я его. — Понимаю: папку
мне теперь не вырвать из алкогольного ада — Надоеда держит под контролем его мозг. Но, полностью уничтожив Гомункулуса, я спасу и отца,
и свой народ.
— Папу ты спасешь самопожертвованием, — заверил меня Сергей. —
А как — тебе объяснит волшебница, когда ты ее найдешь. Ведь недаром я
послал тебя к ней.
— Серёжа, мне пора, — попросила я. — Поздно уже, а сегодня вечером
еще первый концерт в школе. Ты придёшь?
— В школе ты можешь оказаться через три минуты, — ответил он. —
Пойдешь по коридору, третья дверь налево, а я, пожалуй, нет, не пойду,
устал. Ты простишь?
— О чем речь, — сказала я и в последний раз оглянулась на жгучую мумию того, кого уничтожило свое же детище. Кто бы еще мог сомневаться,
что Гомункулус Непостижимый убил своих создателей, дабы они не мешали ему эволюционировать в нужном только ему направлении.
Сережа не обманул: я вошла в указанную дверь, а вышла позади экрана, за которым обнаружился актовый зал. Удобная система переходов
у нашего вождя! Зал уже был украшен гирляндами, разноцветными шариками, транспарантами. А на самом видном месте висел парадный портрет Вождя.
Он — очень молодой (умело подобранные маски) и получает орден,
из рук какого-то человека.
На сцене стояли ударные, две гитары. Всё было готово к предстоящему
концерту.
Я осторожно провела рукой по грифу и щипнула струну, посмотрела
на часы (шестой час, где-то затерялись мои дорогие подруги, особенно аккуратная Катя).
— Оксана, ты уже здесь! — услышала я голос Кати.
Моя подруга стройная, спортивная, высокая, с густыми колечками волос каштанового оттенка; прядки струятся по плечам. Тонкие губы почти
всегда изогнуты в иронической полуусмешке. Катя — ужасный скептик: пока не убедится в чём-то сама, ни за что не поверит! По этой причине я даже ей немного завидую. Меня-то моя потрясающая способность верить
всему и во всё частенько в жизни подводит.
Мы с Катей критически оглядели друг друга. Вообще-то, конечно, жаль,
что и на собственном концерте должны мы быть в школьной форме, но так
повелел директор.
Пока Катя настраивала гитару, я взялась листать учебники физики, как
никак, у нас экзамены скоро. Часы уже показывали половину шестого.
Наш вечер должен начаться в шесть ровно, но где же Люся? Опаздывать
вообще не в ее правилах.
От входа к сцене шла знакомая мне девочка. Где же я ее видела? Ах,
это же Семёнова Таня из седьмого «Б».
Девочка остановилась возле первого ряда, мялась, переминалась с ноги на ногу. Плечико с фартука сползало, и она то и дело поправляла его,
одновременно не отрывая взгляда от наших гитар.
— Чего тебе нужно, малявка? — недовольно спросила Катя.
— Хочу в ваш ансамбль, — ответила Семенова, и щеки ее вспыхнули
ярко-алым румянцем. Я посмотрела на Катю, та пожала плечами.
— Примите? — повторила вопрос девочка.
— Осталось десять минут. Ладно, — согласилась Катя. — Ты играть
на гитаре умеешь? Сыграй что-нибудь.
Девчонка, услышав это, вся просто преобразилась. В один присест
взлетела на сцену. Гитару взяла в руки нежно, с тактом, осторожностью.
Вначале просто робко тронула струны. И запела нашу песню. Да еще как
запела под свой нарастающий уверенностью аккомпанемент. Слушая этот
новый, не открытый еще никем голос.
В дверях актового зала столпились ученики.
— Браво, браво! — послышался голос Альберта Петровича.
Учитель физики с трудом пробился сквозь толпу, глаза сияли. Таня отставила гитару и убежала за портьеру. Там ее отыскал забившуюся в угол
старый учитель.
— Ну, что же ты? Что же? — повторял он. — Талант прятать не нужно,
не стоит, пойдем, девочка, пойдем.
— Мы берём тебя, — сказала ей Катя.
Когда все успокоились, то мы опять вспомнили о Люське.
— Без двух минут шесть, а ее все нет, придется твоей семиклашки - букашке нас выручать, — сказала Катя.
— Пусть так, — согласилась я. — Вы сыграйте без меня, а я побегу искать Люську, чует мое сердце — беда.
И вот, невзирая на удивленные взгляды собравшихся, я пронеслась
по школьному коридору и, выскочив на улицу через старый парк, скостив
путь, прибежала на Никитскую, потом свернула на Садовую.
Только здесь я остановилась отдышаться.
Вот он, Люськин дом. Старинной планировки — окружен со всех сторон
пышным палисадником, где цветут любимые Люсины георгины.
Мимо с воем промчалась скорая. Совсем не понимаю почему, но я пошла в ту сторону, когда она проехала. В центре, куда я вышла из тихого переулка, толчея была просто невыносимой. Я плотнее прижалась к витрине обувного магазина, высматривая
в пёстром калейдоскопе лиц Люську. Но неожиданно для себя увидела
того, кого совсем не ожидала увидеть. А именно, Колобкова Геннадия
собственной персоной. Он стоял у входа в переулок на противоположной
стороне улицы и так же, как и я, со своей стороны настороженно высматривал кого-то. Потом он, видно, увидев цель, встрепенулся, и толстые
пальцы его хищно задергались. Я обомлела и враз все поняла — целью
его была Люська. Она как раз готовилась к тому, чтобы перейти проспект
в заполненном транспортом месте. За спиной Люськи три мужчины среднего возраста, женщина с авоськой. Кто-то из них палач, предназначенный для нее, кто-то из них толкнет ее под машину. А я слишком далеко
от нее, не успею, и кричать бесполезно, шум на проспекте такой, что
в двух шагах ничего не слышно, где уж там. И я, дико заорав от обиды
и отчаянья, бросилась через водоворот транспортного потока, едва успевая уворачиваться от машин, туда, навстречу Люське, желая спасти ее.
Но опоздала, палачом для Люськи как раз и оказалась безобидная,
с первого взгляда, женщина с авоськой. Она толкнула Люську прямо под
колеса автобуса, летящего на большой скорости, все произошло мгновенно. Люську страшным ударом отбросило к тротуару, где мгновенно
собралась толпа, завыла скорая. Я бросилась, было за женщиной, но та
убегала слишком уж быстро — не иначе, как была чемпионкой по бегу. Я
вернулась. Колобкова уже не было. Я смотрела на до боли знакомые ноги в серых гольфах, торчащие из-под белой простыни. Носилки  положили в скорую и она уехала.
Вернувшись на школьный двор, я застала отца, понуро сидящего на пустой скамейке.
— Папа?
Он не ответил сразу, молча достал платочек, наклонился ко мне, вытер
слезы, крепко прижал к себе.
— Пойдем домой, — шепнул он мне.
Отец вел меня домой, как первоклассницу, крепко сжимая мою руку,
и это было прекрасно. Ведь так редко в нашей семье он принимал чисто
мужские решения. В ту ночь глаз до утра я так и не сомкнула. Предчувствие большого несчастья томило меня.

Конец первой части.