Сила слова

Стихи Леха начал писать давно и скрытно. Заполнял ими тетрадки – любил больше в клеточку – и прятал на крыше между балкой и кровлей, было такое у него заветное местечко.
Когда женился и перебрался в большой дом супруги – в их избу она идти отказалась, после только Леха понял, что изба была ни при чем: Тайке не терпелось стать полной хозяйкой, но при Лехиной матери это было бы ей сложновато, – перепрятал тетрадки на новый чердак, приткнув пучком валявшейся там соломы.
От Тайки потом стал хранить еще усерднее, чем от собственной матери. Та его просто бы не поняла, а эта наткнется если теперь, поднимет на смех, в селе оглядок не оберешься. А еще, чего доброго, порвет и потребует, чтоб он бросил глупостью заниматься. А как бросить, если уже втянулся, если накатывает на него и тут уж не открутишься, ладно получается дотерпеть до чердака, куда становится все рискованнее и рискованнее лазить – Тайка и так-то с него глаз не спускала в девках, а после заладила допытываться: чего это ты, зачем это ты, куда ходил, кого видел... При ее-то языке все про все рассказывать! Лехе и так начало казаться, что ветер пошел дуть нынче прямо от их дома: что бы ни случилось у них с Тайкой, тут же кому-то становится все доподлинно известно.
Тещу он в таком подозревать не может: она хорошо к нему относится, бывает, одергивает Тайку, но последнее время Тайка и ее перестала праздновать: «Отцепитесь, маманя, не ваше дело!» Та вздыхает и уходит в свою комнату. У тещи такая комната: и к ним есть двери, и с другой стороны – в свои сени.
Правда, вот с матерью Лехи теща не дружит, говорят, когда-то они Лехиного отца  не поделили, так после Тайкиной свадьбы теща лишь затем и заглянула к бывшей своей сопернице, чтоб сказать: «Ладно, Петро  был тебе каким-никаким, а чужим мужиком, зато вот Леонида, кровинку твою единственную, я через дочку у тебя вовсе теперь отыму!» Мать молчит, Леха это от других услышал. Вообще они с матерью тоже не сильно разговаривали: взглядом понимали, что кому надо. И ничего было, а тут Тайка цепляется: «Я что? Сама и спрашивать, сама и отвечать? У тебя во рту мыши, что ли, поселились?» С чего мыши? Он и гулял с ней когда, не больно развлекал беседами. Что теперь злиться на него за это?
Леха слышал, что многие из знаменитых даже, кто писал стихи, не сильно ораторами слыли: все в строчки у них утекало, красноречие их. Значит, и с Лехой все в порядке. Ну, а что от Тайки скрывать приходится, так это – сама виновата. Леха года два назад, пока не родился у них парнишка, снял было с крыши тетрадки и в предбаннике оставил, момента ждал, когда открыться супруге сможет, да в тот же день Тайка крупно с ним поссорилась. Обиделся Леха – ни за что взвилась – и унес их назад, теперь уж точно – навсегда. Писать, однако, стал еще больше, чувствовал, что это ему необходимо для равновесия в жизни: с ними и Тайку можно вытерпеть и остальное – много чего начал со временем Леха понимать. Но главное – Тайка. Наорется она около него, он, конечно, смолчит, а потом стихом ей и ответит. И вроде бы на задний план все отошло. Тайке, правда, и это не по душе, что терпит, когда она разоряться берется. «Ничем не проймешь, столб каменный! Чурбан бесчувственный! Ноги около тебя стынут!» Ну, это она и вовсе зря: Леха человек ласковый, это отнять у него нельзя, да супруга умудрилась. Какие особые нежности после ее криков пойдут? Никакие. Вот второго ребенка захотела, так прижала язык. На время, но прижала, и Леха словно оттаял в ту пору. Теперь ходит последние месяцы. Все ее разлаживает да злит. Кулаком стучать научилась, ладно, ногой на него еще не топает. Так теперь Леха чаще всего в бане ночует, там у него на полке овечья шуба брошена, а когда супруга не пускает – на лавке у двери. Эту лавку еще Тайкин дед для себя срубил, а и ему пригодилась. Про это у него тоже написано. Грустное вышло совсем стихотворение. Перечитал как-то, глаза взмокли – себя стало чего-то жалко.
А сочинять Леха любит вообще-то в поле. Чаще в кабине комбайна, когда тот плывет, словно лучшее в мире судно, ну и когда передышки случаются. Он достает черновик – такие тетрадки после сжигаются у речки, карандаш из кармашка вынимает и начинает. Сначала взгляд в пространство уставит, тут его хоть закричись, высмотрит и заторопится записать. Когда в поле – мало кто видит Леху за этим занятием, а вот в холода, в ремонтной мастерской, тут уж не скроешься. Было приставали: «Чего это ты, Леха, такое мудришь?» Раз ответил, два: «Расстояние от Земли до Луны и обратно рассчитываю». Отстали. Правда, пальцем у виска, один такой бесстрашный нашелся, покрутил, а другой ему поддакнул: «Ага, рассчитываешь, а у самого пять классов, шестой коридор». Хотел бы Леха знать, кто из них грамотнее: он-то хоть и пять классов окончил, но теперь книги читает, а эти двое по семь оттрубили, зато газету кверху ногами держат. Но не обиделся – мужики же так сказали: где в их селе школа нормальная была? Это для нынешних построили хоромину, а у них, и правда, семилетка и все. Чтоб дальше учиться, или в райцентр следовало перебираться, или за десять километров каждый день на попутных трястись.
И вот недавно Леха наконец окончательно убедился, откуда в деревне про их жизнь все знают. Вернулся он с поля, теща захлопотала у печи, а потом руками развела:
– Хлебушка-то у нас, Лень, нету!
Взял сетку, пошел. Метров десять не дошел, услышал, а как голову поднял, увидел Тайку. Точнее, ее спину: выступала она спиной из-за угла магазина и – по голосу – со своей бывшей подружкой Любкой беседовала. Громко, на три улицы.
– Сапоги ему для охоты! Чего вздумал!
– Дорогие, что ли? – спросила Любка.
– Да еще не знаю. А не куплю!
Любка засмеялась:
– Ну, ты и так мужика  на одной половице держишь! Не взбрыкнет?
– Мой-то! – Тайка зло как-то засмеялась. – Мой не взбрыкнет!
– Чего так уверена?
– А сколько живем? Пять лет живем! Что ему ни сделай, все стерпит. Мне его терпение во где! Уж лучше бы подрались, все потом милее друг дружке были б!
Любка тоже засмеялась и согласилась:
– А вообще-то ты права. Пораспускали мы их нынче, как коты ожирели, скоро и про главное свое забудут...
Тут Любка снизила голос, и Леха опомнился: «Надо же увернуться, Тайка может выступить и сшибиться со мной». – Заторопился обогнуть магазин  и последнее, что до него долетело, было:
– Знаешь, сколько он эти сапоги клянчит? Почти как сошлись! Так я ему куплю-притуплю! И ружье сломаю к чертовой бабушке! Сейчас в баню наладился от меня удирать, а потом, в сапогах-то – в лес?
Лехе сделалось жутко:
– Чего она так орет? Ведь все слышат! – пробормотал он, не сбавляя шага, но и не выворачивая к двери магазина. – И про баню, главное! Как же это она так, а?
У речки, за кустами, встал. Попробовал осмыслить, получилось, что жить дальше так невозможно и не стоит. Как жить дальше, если он у нее и дубина, и чурбан, и столб каменный! И ладно бы дома орала, там теща да стены, а то ведь... Леха даже вспотел:
– Она что, сбесилась? Ей что еще надо? Какого ей мужика надо, – Леха хотел сказать жесткое слово, но все такие слова находились у него, только когда он брался сочинять. Произнести не мог, а написать – получалось. Словно подменяли Леху, когда брался сочинять. Ладно, он потом назовет Тайку тем, чего она заслуживает. А заслуживает она, и правда, хорошей порки. Мужики Лехе все время советуют, но он не решается: отец ему, когда жив был, строго-настрого запретил баб обижать. Говорил-то он о матери, да въелись слова его, и теперь руки не поднять на эту, хоть вон и сама на кулак прыгает.
– Гляди, допрыгаешься! – суровея, проговорил Леха и не узнал собственного голоса. Прислушался, повторил: – Допрыгаешься мне!
Пока стоял у реки, раздумывал: чего, и правда, Тайке надо от него? Перебрал чуть ли не по дням все прожитые годы, выходило, что придраться ей не к чему: мужик он нормальный, деньги зарабатывает хорошие, кроме Тайки у него никого не было и нет в мыслях даже, ест, что сварит, а не сварит – что на полках найдется...
– Эх, не случилось, как хотелось, жисть щастливую прожить! – вдруг проговорил Леха и поднял глаза к небу: хотелось сочинить дальше, но это тогда тут застрять надолго. Надо же было возвращаться, потому как темно уже, да и толку – стоять. Действовать теперь надо как-то.

Конечно же, дома Леху ждал очередной разнос. Переступил порог и напоролся на злой Тайкин взгляд.
– Где тебя носит? Все село обыскали с маманей, как провалился!
– Чего искали-то? – держа еще себя в руках, спросил Леха.
– Буду докладывать ему – чего! Надо сильно было! – крикнула Тайка.
– Обошлись же.
Леха пошел к плите – поесть бы. Вспомнил, что шел в магазин за хлебом, да не купил.
– Вот-вот! – тоже подлетела к плите Тайка. – Похлебай жижку, похлебай! Мы с маманей гущу-то выели без хлеба. Ага!
– И ты из-за такого! – Леха впервые посмотрел на Тайку, как хотел.
Та на секунду опешила. Потом тем же тоном спросила:
– Из-за какого «такого»,  дурак!
Леха посмотрел еще раз и, бросив крышку на кастрюлю, направился к выходу.
– В баню! Опять в баню! Мамань, чего ж вы стоите истуканом? Скажите же ему!
Теща сунулась к Лехе:
– Не надо в баню, Лень. Хватит уж вам так-то, а?  Чуть чего – в баню! Как еще дети получаются  у вас, не пойму?
– Я ее завтра спалю! – уперлась спиной в печку Тайка. – Оболью керосином и спалю! Лучше останься!
– А ты не грозися, Тая, – повернулась к ней мать. – Грозисся и грозисся, так тоже нельзя! – И опять принялась за Леху: – Ты, Лень, сегодня ничего не замышляй, вон какой плохой лицом сделался. Она ж орет – не думает, ты превыше стань, а, Лень? Не ходи сегодня в баню.
Словом, дал он себя уломать, никуда не пошел, но лег на лавке все же. До полночи прокрутился, переживая, а потом, как всегда, полезли в голову строчки. И, выбирая слова из кучи нахлынувших, Леха слегка отошел. Когда последнее слово встало на место, Леха зевнул, повернулся на бок и сомкнул веки. Подумал только: «До работы надо слазить на чердак, вдруг забудется». Таких решительных стихов у Лехи еще никогда не выходило...

На следующий день Тайка нашла все пятьдесят две пронумерованные Лехины тетрадки. Случилось это, конечно, по его недосмотру. Торопясь записать придуманное ночью, он не сильно поосторожничал – не убедился, точно ли спит еще Тайка, и, сбегав на угол, поднялся по лестнице на крышу. Тайка стояла в это время у окна.
– Мамань, а мамань! – испуганно позвала Тайка мать. – Никак он вешаться полез?
Тайкина мать легко поддавалась страхам. Подбежала.
– Ты что? – Не разглядела нигде Леху. – Где он?
– На крыше.
– А...
– Зачем он туда, мамань?
– А он туда сколь хошь лазит.
– Ну? Я не замечала.
– А он без тебя лазит чаще.
– Да зачем?
– Дело, видать, какое есть. Я-то почем знаю...
Поговорили, Леха вскоре в дом вошел. Молча оделся, выпил воды, подался на работу. А Тайка – на чердак. Вернулась не сразу, запыхавшаяся , мать всполошилась:
– Это ты что, сама туда слазила? Ну не углядишь за тобой! С животом-то поосторожнее уж!.. – Посмотрела, что Тайка занесла, спросила: – А это откуда?
Тайка ткнула пальцем вверх.
– Чего это?
– Вроде стихи.
– Его, что ли?
– Ну.
Мать удивленно качнула головой, вытерла концом платка губы, тоже воды натощак напилась, взяла одну из кучи – Тайка бросила на стол, узнала Лехин почерк.
– И правда, его.
Тайка тоже вытянула тетрадку, начала читать.
– Ну-ка, ты вслух  давай.
Тайка отмахнулась:
– Да ну, ерунда на постном масле.
– Ты уж зараз и поняла, что ерунда. Почитай, говорю.
Тайка нехотя прочла: – «Летают ласточки вокруг и мне на них смотреть приятно...»
– Ну, говорю же – ерунда.
Тайкина мать ждала еще.
Бежит речка и журчит,
А куда бежит, неясно,
И в нее бегут ручьи,
А на сердце все прекрасно.
– Глянь-ка, складно как! – изумилась Тайкина мать. – Ты все говоришь, а он вон – чего может!
– Господи! Да это разве стихи! – Тайка скривила губы. Она училась больше Лехи и знала наизусть немного Пушкина, немного Некрасова. Но строго судить поэзию, конечно, не умела. Просто это были Лехины стихи, а на него она сильно сердилась.
– Давай, давай почитай пока.
Тайка порылась в тетрадках, на глаза попадалось разное, такое, например:
Не шибко дружбе довиряй,
Не кажного бири на веру.
Делами друга провиряй.
Но не забудь при этом меру...
«Смотри, – усмехнулась Тайка, – как рассуждает». С ней Леха ни о чем таком разговоров не заводил, да и в друзьях у него – все мужики села. Выходит – не все.
– Ну что встала? – смотрела на нее мать. Открытие, что Леонид умеет писать стихи, явно порадовало ее. В Петра он, в Петра, тот ей читал тоже все складное, не говорил, откуда, а выходит, как Леонид, тоже сочинял. Образование и тому, и другому, они бы любого знатного за пояс заткнули. Да... – Ну, Таисья, что ты?
– Тут про меня пошло.
– Ты гляди? Про тебя? И как он?
– Шея, говорит, у меня лебединая, – застеснялась Тайка.
– А и то... – Мать внимательно глянула на дочь. – Вот отродишь и опять словно девка станешь. Пока немного справнее, ну да все мы, бабы, квашней подходим в эту пору. А еще что пишет?
– Что стесняется меня, ну – робеет очень. Это еще когда ухаживал, видно, писал. Ну да, давнишняя тетрадка.
Тайка что-то свое поняла и быстро, быстро стала листать все по порядку. Половину одолела – ничего вроде бы: то хихикнет, то плечом поведет, то задумается просто. И откинет тетрадку, за новую примется. И вдруг на одной осеклась. Даже побледнела. Мать всполошилась.
– Ну!
– Дурак! Я же говорю: дубина! – закричала Тайка. – Вообразил из себя и ляпает что попало!
– Да ты прикрой рот-то, на все село слышно... Что такого обидного он прописал.
А прописал Леха про супругу свою вот что:
Я тебя любил кода-то,
Да сама ты виновата:
Захотела ведьмой быть,
Пиристал тебя любить...
И в таком духе еще много.
Тайка матери лишь про ведьму прочитала. И заревела тут же. Мать успокаивала, поглаживала, а сама думала: «Допекла все же мужика, так написать. Говорила ведь, нет, не слухает... Они нонче все матерей не слухают и живут – через пень-колоду...»
Отревевшись, пошла Тайка глядеть дальше – очень уж редкий ей случай выпал узнать Лехины думы. Пусть обидно ей, так хоть в курсе будет, а то ведь молчит и молчит, никакого слова из него не вытянешь. Вот, оказывается, куда слова его идут, в тетрадки эти. Наворотил – не успеешь одолеть все к вечеру.
Тайкина мать уже поняла житейским умом своим, про что дальше Леха может сочинять. Бочком, бочком потопала на кухню кашу варить, потом за хлебом сходить надо, а то опять Леонид голодным к ночи окажется. «Дочь теперь веревкой не оттянешь от этих тетрадок. А может, оно и ладно, пущай про себя послушает. Жалко, конечно, дочь она, но и так – не жизнь. Вот еще один ребеночек появится, семья! А Таисья никак не приладится к мужу. И мне встревать не велит. Я, говорит, сама с справлюсь, переменю, тода и жить буду». Перемени. Он вот возьмет и до свиданья скажет. Дослушаисся подруженек! Они при мужьях останутся, а ты с малыми на руках». И так горько стало Тайкиной матери, когда она все представила, что случиться может, что она завздыхалась, промывая крупу. Тут и дочь в дверях появилась. Сразу читать стала:
Расскажу вам без утайки
про свою супругу Тайку! -
громко произнесла Тайка и зло сощурила зареванные глаза. – Молчун, да? Расскажет он про меня!
Мать оставила кастрюлю.
– Господи! Кому это он собрался?
– «Вам» написано.
– Мне, что ли?
– И мне, наверно.
– Так тебе-то... – Мать хотела сказать: тебе-то чего, сама знаешь. Заглотнула конец фразы. – Кому-то надумал, выходит.
– Трепло!
– Ну уж, Леонид – «трепло»! Своего мужа то ли не знашь! – не задумываясь, перешла целиком на сторону зятя Тайкина мать.
Стихи Лехи обеими теперь воспринимались на серьезе.
– А чего грозится! Чего! Мне надо, я ему все в глаза скажу и забуду, а он вон какой злопамятный вышел!
– Ну, не в газете же он про тебя пропечатал? Не в клубе же прочитал.
Тайка даже вздрогнула.
– Еще бы в газете посмел! Тотчас вымелся бы из дому!
– Еще успеет, если ты не утихнешь.
– Да вы чего, маманя, зарядили одно и то же! «Утихнешь да утихнешь!» У меня же теперь так голос устроен – с мое поори-ка, из бани его выманивая!
– А не допущала бы до того.
– Это как?
– Так. Я тебя бралась надоумливать сперва, так ты сама схотела жисть строить. Выстроила вот...
Мать договорить не успела, как Тайка вскрикнула:
– Мамань! Чего удумал, а? Нет, ты только послушай!
Дальше из Лехиной тетради, еще не до предела заполненной, шла явная, жуткая угроза Тайке.
Я могу застрелить из ружья.
Меня дед обучил еще с детства.
Не трави ты напрасно меня,
На посчаду потом ни надейся...
Тайкина мать где стояла, там и села. Ладно, табуретка за спиной оказалась. Вскрикнула:
– Оюшки!
И быстро затеребила край фартука.
– Вот тебе и «оюшки». Заступаешься-то за кого! – Тайка и сама слегка испугалась, кто его знает, тихоню!
– Дед его, тот мог... Тот, правда, не с ружья, а поленом чуть свою старуху не угробил...
– А ты все: в Петра и в Петра!
– Да постой! Оно ведь сколько висит, а он его не сымат даже! – Мать поглядела на ружье.
И Тайка поглядела. Подошла, сдернула, закинула под кровать.
– Видно, вчера только написал, теперь и снимет.
– Ну а спросит, где?
– Пусть спросит! Пусть только спросит! Я его к участковому тогда отправлю мигом.
– Вот уж! Додумалась!
– А чего грозится!
– Не доводи. Стрельнуть не стрельнет, а ударить может. Вон глаза вчера  аж белые стали. Не видала?
– Да видала.
– Ну вот же!..
До вечера было еще полдня. Все Тайка с матерью передумали и решили: писанину эту назад определить, где лежала, и – молчать. Не знают они ничего, духом не ведают. Но и скандалить Тайке надо прекратить: мужик, и верно, до ручки дошел, чего бы не сотворил. Беда-то какая тогда будет!
– И себя побереги. Ну вот возьми и проглоти язык, как пошуметь захочется, – в который раз бралась упрашивать мать Тайку. – Ну, попробуй. Может, что выйдет...

Весь тот вечер Тайка и мать молчали. Лехе это было так непривычно, что он даже разволновался. Поужинал, сходил в сарай, постругал – рамы новые готовил. Потом грядку подправил. Посидел на крыльце, покурил.
Вышла Тайка. Тоже села на крыльце. Рядом! Большое, с тележное колесо, солнце все не решалось скатиться за горизонт и стояло напротив. Леха глядел на него, а Тайка на Леху. Потом тем голосом, которым говорила с Лехой когда-то, вдруг предложила:
– Давай завтра в райцентр съездим, а?
Леха насторожился:
– Зачем?
– Так за сапогами.
– Какими еще? – испугался чего-то Леха, хотя и понял, за какими.
– Да за охотничьими.
– Ты это... что? Серьезно? – боясь повернуться и увидеть насмешку в глазах жены, спросил Леха.
– Господи! Ну, конечно! Я давно деньги отложила. – И поднялась, опершись на его плечо.
А Леха все глядел и глядел на солнце, застрявшее на горизонте, и ничего не мог понять.
Потом-то оно все же опустилось, и Тайка смиренным голосом позвала его в дом.