Галстук из вологодского кружева

      
                Картины из жизни поэта Николая Рубцова

                Драма в трёх действиях
               
                Доколе Свет с Вами, веруйте в Свет, да будете сынами Света.
                Евангелие от Иоанна, гл.12, ст. 36
               
      
                В горнице моей светло…
                Николай Рубцов
               

                И откроются очи для света.
                В небесах он совсем голубой.
                И звезда твоя – имя поэта
                Неотступно и вечно с тобой.
                Черубина де Габриак

                Юрию Кириенко-Малюгину
               
               
                Действующие лица:
Николай Михайлович Рубцов – поэт, моряк
Генриетта Михайловна Меньшикова-Гета – жена Рубцова, зав. клубом в селе Никольское в Тотемском районе, Вологодской области
Александра Александровна Попова – теща Рубцова
Леночка – дочь Рубцова и Меньшиковой
Нинель Александровна Старичкова – Неля – подруга Рубцова
Профессор-филолог из Москвы
Мужик из Никольского
Дядя Саня - Александр Александрович Попов – младший брат тёщи Рубцова, друг поэта
Милиционер
Хозяйка – героиня стихотворения «Русский огонёк»
Евгений Максимович Титаренко – писатель, моряк, приятель Рубцова
Иван Васильевич Лысцов – поэт, писатель, приятель Рубцова
Посетитель ресторана
Танцор в ресторане
Директор ЦДЛ Филиппов
Пьяный поэт
Шофёр
Парень и девушка на улице Руставелли
Вахтер в общежитии Литературного института
Лада Васильевна Одинцова – поэтесса, студентка Литературного института, подруга Рубцова
Приятель Рубцова, прохожий
Старушка, попутчица Рубцова и Меньшиковой
Анастасия Александровна Старичкова – мать Нинель Александровны Старичковой
Николай Александров – фотограф, друг Рубцова
Три сплетницы, распространяющие слухи
Пушкин
Сальери
Белов – писатель, друг Рубцова
Женя Романова – воспитанница Детского дома в Никольском
Партийный функционер (КПСС)
Владимир Аринин – ответственный секретарь газеты «Вологодский комсомолец», приятель Рубцова
Обедающие в столовой Вологодского горкома КПСС
Большой человек
Людмила Дербина - поэтесса



                Первое действие
               
     Квартира тещи Рубцова в селе Никола (Никольское) в здании Сельсовета
                Август 1971
Гета: Завтрак, готов! Неля, иди к столу!
Неля: Гета, я сейчас. Через минуточку. Хочу на Толшму полюбоваться. Постою немного на берегу.
Гета: Знаю я твою минуточку. Август. Замолаживает. А у тебя с собой даже болоньи нет. Только кофточка шерстяная тоненькая.
Неля: По теплу я приехала в Николу. Вот и не взяла плащ.
Гета: Я тебе сейчас Колин пиджак принесу. Накинешь.
               
                Гета достает из шкафа пиджак и даёт его Неле.
                Неля берёт у Геты пиджак, прижимает его к себе, плачет.
Гета: Семь  месяцев прошло, как Рубцова нет. До сорока дней пиджак им пах. А после сорока дней, будто одёжину в речке постирали.
Неля: И с белым шарфиком Коли то же самое произошло. Все, что нам с тобой разрешили взять из Колиной квартиры после его гибели, я сохраню и обязательно открою музей.
         Неля надевает пиджак, машинально опускает руку в карман пиджака и вытаскивает из                него галстук из чёрного и белого вологодского кружева.
Неля: Новый почти пиджак. Серо-голубой, нарядный. Никогда Колю в нём не видела. Наверное, выходной. Ой, смотри, галстук. Какой красивый!
Гета: Как Колина жизнь.
                Гета поёт:
Скоро осень. За окнами август.
От дождя потемнели кусты.
И я знаю, что я тебе нравлюсь.
Как когда-то мне нравился ты.

За окошком краснеют рябины,
За окном серый дождь без конца.
Ах, как жаль, что былые обиды
Забывать не умеют сердца.

Отчего же тоска меня гложет,
Отчего мне так грустно порой.
Просто в августе сбыться не может,
Что сбывается ранней весной.
Иди! Оладьи все равно уже остыли. Подогрею на сковороде, или, как в народе говорят, на скороводе, как придёшь.
Утром Лену к подружке провожала и обнаружила на крыльце нашем мужчину. Видный, крупный, как Рубцов лысый. С портфелем и гитарой. Сидел, дожидался. Приехал из Москвы у меня интервью брать. А я ему в сердцах и сказала: «Идите, уважаемый, отсюда подобру-поздорову. Не буду я ничего говорить».
Неля: Может, зря. Напишет что-нибудь о Коле.
Гета: Что-нибудь ни к чему.
Неля: А ко мне Колины друзья перестали приходить в гости. А, когда он был жив, и в гости звали, и сами заходили.
Гета: Ты же мне говорила, что встречаешься с Колиным другом.
Неля: Да. Изредка. С Колей Александровым встречаюсь.
Гета: А я замуж выхожу. Через полгода распишемся.
Неля: За кого?
Гета: За парня из нашей деревни. Молодой, красивый. Дом новый построим, сына рожу. Давно мне прохода не даёт. Ещё, когда Рубцов был жив, всё время твердил: «Бросай Кольку. Не пара он тебе»!
Неля: Коля сына хотел…Ты ещё родишь, а у меня такого счастья уже не будет. Я ведь старше Коли на пять лет.
                Стук в дверь. Гета идёт открывать.
Гета: Проходите, уважаемый гость! Раз уж приехали в нашу глушь… Как Вас звать-величать?
Профессор: Спасибо, милая хозяйка! Можете меня звать Профессор кислых щей, или просто Профессор.
Гета: Профессор кислых щей? Так рассказ называется в книжке «Денискины рассказы». Я Алёнке эту книжку читала.
Профессор: К книжке Драгунского я отношения не имею. Так нас, профессоров-гуманитариев, называл академик Ландау. Кислощёкие. Или профессора кислых щей. Слышали про спор физиков и лириков?
Гета: Да.
Профессор: Вы Генриетта…
Гета: Михайловна.
Профессор: А Вас, как звать, милая дама?
Неля: Нинель Александровна Старичкова. Можно просто Неля.
Профессер: Очень приятно, Нинель Александровна. Вы гулять собрались?
Неля: Нет. Я, пожалуй, позже пойду.
                Снимает пиджак Рубцова и вешает его на спинку стула.
Гета: Садитесь за стол, дорогие гости!
Профессор: Где у Вас можно руки помыть?
Гета: За печкой висит рукомойник. И рукотёрник там.
            Профессор моет руки. Достаёт из портфеля бутылку коньяка, шоколад                «Алёнка», коробку дорогих конфет. Все садятся за стол.
Гета читает на коробке: «Шоколадный набор». Москва. Фабрика «Красный Октябрь».
Гета: Какая красивая коробка! Красная. С оленем нашим северным.
Профессор: Коньяк нам, «Аленку» Вашей дочке, а конфеты тёще великого русского поэта.
А где она, кстати?
Гета: Уехала к родственникам в соседнее село. Вернётся сегодня к вечеру. Ещё наговоритесь. И на ночлег Вас определит. У нас в Сельсовете есть комната для гостей. Матушка в ней хозяйничает. Убирает, меняет постель, печь топит, чаем гостей потчует. По своему рецепту его заваривает из зверобоя.
Профессор: Выпьем за край великих вдохновений поэта Рубцова село Никольское, его родных и друзей!
Гета: Выпьем за всё хорошее! А плохое вспоминать не будем.
Профессор:
Не зубами скрипеть ночью долгою,
Будут плыть, будут петь Доном-Волгою!
Я пошлю вперёд вечеровые уструги.
Кто со мною - в полёт?
А со мной – мои други.
Василий Каменский. «Стенька Разин»
Неля: Коля тоже сказку написал про товарища Стеньки Разина. Называется «Разбойник Ляля».
Профессор: Не читал.
Неля: Так её не печатали.
Профессор: Чую в рубцовской сказке такую же мощь и силищу, как в «Стеньке» Каменского.
Как бы ее добыть?
Неля: Колин архив забрали.
Профессор: Будем искать. Я Вас, Неля, об этом поподробнее потом попрошу рассказать. И всё запишу. А сейчас я для Вас хочу петь, мои други. Друзья Рубцова мои друзья. «Друг – он третье моё плечо»…Как в песне поётся…
                Берёт гитару, поет:
Тихая моя Родина!
Ивы, река, соловьи…
Мать моя здесь похоронена
В детские годы мои…

С каждой избою и тучею,
С громом, готовым упасть,
Чувствую самую жгучую,
Самую смертную связь.
Рубцов меня спас от тоски по родительскому дому. После смерти родителей мы с братом дом наш в деревне продали. А проданный дом меня покоя и сна лишил. И день, и ночь мне грезился. И такая тоска меня брала, хоть вой. Я и не знал, что смогу испытать что-то подобное ностальгии, мучающей русских людей за границей. Теперь я знаю, каково было там, без родины Куприну, Бунину, Северянину, Цветаевой и многим другим. Коллеги по кафедре истории советской литературы очень кстати подарили мне «Звезду полей» Рубцова. Я её прочитал залпом, не отрываясь. И мне стало легче. Отпустило, что называется. Как будто дом наш не у чужих людей, а в семье остался. Книгу в руках держу и вспоминаю, как мы картошку сажали, как отец сад разводил, капусту рубил, а мать варенье варила из крыжовника. Будто и не книгу в руках держу, а горсть земли с родимого поля. Так я всю «Звезду полей» наизусть и выучил. Весь сборник. Стихи Рубцова не такие простые, как кажется. Раздолье для филолога. А мы, филологи, к слову чутки. Филолог, значит, любящий слово. Со Слова всё началось. Библейская мудрость питала Рубцова. Друзья его институтские рассказывали, что чаще всего видели Рубцова с двумя книгами в руках – с Библией и Пушкиным.
Неля: А где же он Библию брал читать?
Профессор: В Москве всё есть. Были бы друзья и деньги. Веню Ерофеева из всех ВУЗов отчисляли. За Библию. Демонстративно держал её в общежитии рядом с кроватью. И в комсомол отказался вступать. Он тоже филолог. В МГУ учился, потом в разных институтах. Вы про Веню, конечно, не слышали. Ещё услышите…И прочитаете его произведения.  Сейчас где-то трудится на рабочей должности. Пишет, выпивает, женился, сына родил. И ведь, в чём парадокс: Евангелие и Библейские тексты в отрывках изучаем в ВУЗах на уроках старославянского языка, историческую грамматику и историю русского литературного языка осваиваем на старших курсах, и снова читаем в отрывках тексты из Священного Писания. А Библии в открытом доступе нет в библиотеках! И не печатают её для народа в СССР. Музей Рублева в Москве открыли в 1960 году. Вне библейского контекста не существует Рублёва и русского искусства! А Библия под запретом. Да, и сочинения Ленина тоже «проходим» в отрывках! В отличие от Библии, они, впрочем, доступны.
Неля: Может, и Колю за Библию из института отчисляли под предлогом дебошей в ресторане?
Профессор: Может быть. Рубцов крестьянский поэт новой формации. А многие крестьянские поэты: Есенин и его друзья, закончили жизнь на Голгофе – Клюев, Ганин, Наседкин…
Клюев - тёзка Рубцова писал:
Уму – Республика.
А сердцу – матерь Русь.
Под пастью львиною
От ней не отрекусь.

Пусть камнем стану я,
Корягою иль мхом, -
Моя слеза, мой вздох
О Китеже родном.

Не хочу Коммуны без лежанки,
Без хрустальной песенки углей.
Неля: Коля говорил: «Меня заставляют писать про трактор, а я вижу на поле камень, которому миллионы лет». А про Клюева друг Рубцова Юра Рыболовов рассказывал, что его задушили. В поезде.
Профессор: Краеугольный камень он видел на русском поле. Это у него от Библии и традиции русской поэзии. Поэта без традиции не бывает. Да, и названия его книг не случайные. Звезду он из народных песен взял, о душе все русские писатели писали. У Рубцова книга называется «Сосен шум», а у Клюева – «Сосен перезвон». Клюева расстреляли.
Неля:  Вам лучше знать. Юра не профессор. Он физкультуру сейчас детям в школе преподаёт. Агрономом раньше работал. У него два высших образования. Так его директор совхоза уволил с этой должности за то, что он вырастил урожай моркови в два раза больше, чем по плану.
Жаль Колю. Он бы ещё много написал. Хотел на прозу переходить. Начал две повести – о детстве и о флотской юности. Черновики искали, но так и не нашли. Только две страницы из повести о детстве.
Гета: Не ту женщину выбрал Коля. Она на суде на него жаловалась: заставлял её стирать, варить. Принижал духовно. Мешал ей стихи писать.
Профессор: И её жаль.
Гета: Может, ей орден дать за убийство Рубцова?
Профессор: Вы меня не так поняли. Мне всех женщин наших жаль. После работы вторая смена дома их ждёт. Я для себя решил: жену буду беречь. Нашёл хорошую помощницу по хозяйству через фирму «Заря». Работает у нас по трудовой книжке. Это не дёшево. Приходится подрабатывать, чтобы ей платить. Даю уроки балбесам, среди которых встречаются очень способные, интересные и талантливые ребята. А сколько семейных лодок разбилось о быт!
Из-за нежелания мужиками понимать, что жена не рабочая лошадь.
Гета: Я поэтому замуж за Рубцова не пошла. Денег у него: сегодня густо, завтра пусто. Как при деньгах, так мужиков деревенских шампанским поит, женщин апельсинами и виноградом угощает. Трёшки - пятёрки всем раздаёт. Что из кармана вытащит, то и даёт, даже не смотрит, не считает. А скажешь ему, ответит: «Я не бухгалтер. Я ничего не считаю». А, как потратит всё, хоть иди по деревне с протянутой рукой. Он ведь меня звал в Сельсовет записываться. А я паспорт его в сени швырнула. Потом нашла. Сутки в сенях лежал. Он, значит, в ЗАГС с ней ходил заявление подавать с этим паспортом. А, может, если бы они поженились, так и жили бы… Нет. Не пара они. Он ведь поэт. А какая с поэтом жизнь! Плюнет, поцелует, к сердцу прижмёт, а в другой раз…среди ночи может песни запеть или заплакать. Уйдёт и вернётся, потом опять уйдёт. А его ждала всё время, всё время ждала.
Профессор: Вы фильм смотрели «Ещё раз про любовь»?
Гета: Да.
Профессор: Помните, там есть потрясающая сцена, когда Евдокимов и Наташа прощаются на лётном поле? Она уходит туда, за черту, уйдя за которую можно не вернуться. Для поэта – это неизбежно. Уйти однажды за черту и больше не вернуться. Гении живут на большой высоте. Там не хватает кислорода, как на пиках самых высоких горных вершин. Дорога на Эверест усыпана трупами.
Неля: И кислородными баллонами.
Профессор: Какое верное замечание!
Неля: Я по образованию медицинский работник. Фельдшер и акушерка. Коля часто возвращался в своё прошлое. Переступал черту. И это возвращение всегда для него оборачивалось катастрофой.
Профессор: Вы очень тонкий человек. Извините, а поэту кем приходитесь?
Неля: Я его друг.
Профессор: Верю, что друг.
Когда за окном потемнело,
Он тихо потребовал спички.
И лампу зажёг неумело,
Ругая жену по привычке…
И вновь колдовал над стаканом,
Над водкой своей с нетерпеньем,
И долго потом не смолкало
Его одинокое пенье…
Гета: Всё правильно. Так и было. Электричество у нас отключали в одиннадцать. Рубцов лампу керосиновую зажигал в своей горнице и работал до утра, пока мать не начнёт вёдрами и ухватами греметь.
Профессор: Замечательный портрет Рубцова у Вас висит.
Гета: Колины друзья мне подарили после похорон. На похоронах людей было много. Я, правда, лиц не помню. Только его помню. Рубцова.
Неля: Братья его были младшие, Галя – сестра. Творческая интеллигенция Вологды. Друзья из Литературного института приезжали. Поклонники. Начальство разное – городское и областное.
Гета: Какие поклонники?
Неля: Юра Рыболовов.
Гета: Он разве был?
Неля: Был.
Гета: К нам ездит в Николу. Всё фотографирует. Что ему надо? Мне мой начальник из Тотьмы говорил, что его в КГБ вызывали и велели никаких дел с Рыболововым не иметь. Он учителем хотел в Николе устроиться. Детишек наших учить.
Неля: Коля его боялся. Думал, что Рыболовова к нему подослали. В то же время пускал к себе жить, когда квартиру получил. Юра жил у него, когда Коля уезжал в командировки и по издательским делам. Рубцов просил Юру, чтобы всем открывал на звонки и стуки и назывался его братом, и записывал, кто приходил. Рыболовов из Ивановской области. Дом у него двухэтажный, библиотека большая, сад, огород. Дедов ещё дом. А сам-то не женат. Рассказывал, что был кандидатом в Олимпийскую сборную СССР. Среди художников и писателей любит вращаться. А, как начнёт рассказывать о чем-нибудь, так все слушают, открыв рот.
Гета: Ко мне журналист подходил на поминках и говорил, что он, когда от Рубцова в тот вечер уходил, видел у Колиного дома человека в черном. Он у подъезда стоял. Один.  Всё на нём было чёрное: шуба, валенки, брюки, шапка.
Неля: На Рыболовова похож. Он зимой так одевается. Юра мне рассказывал, что он был у Рубцова в тот вечер 18 января. Недолго сидел. На поезд торопился в Иваново. Чуял что-то неладное. Жалел потом, что ушёл и оставил Колю вдвоём с Людкой. Он ее Людкой называет…
Гета: Портрет пусть висит. Пока я жива, всегда у меня в доме будет висеть портрет Рубцова. А ведь я была с Колей счастлива! После рождения Леночки он к нам три года приезжал и зимой, и летом.
Профессор: Не сомневаюсь, что и муж был с Вами счастлив. До Вас и летом не добраться, а зимой, наверное, и подавно. Такую дорогу осилит только любящий и любимый.
Гета: Рубцов иногда пешком шёл двадцать с лишним километров. Если добирался до Николы не через Тотьму, а через Гремячий. Один раз чуть не замёрз в поле. Ноябрь был. Похолодало. Снег посыпал. А он в ботинках городских и демисезонном пальто.
Профессор: В «Русском огоньке», значит, реальный случай описан.
Гета: Да.
Неля: Я гадала по книжке «Душа хранит». А Коля увидел и сказал, что в его книгах всё правда.
Профессор: В любви, главное, не сломаться после трёх лет. Третий год грозовой перевал, который надо преодолеть. У Чехова об этом есть  повесть замечательная. Так и называется – «Три года».
Гета: У нас на Севере издавна в деревнях обычай соблюдался: в крайней избе села огонёк в непогоду зажигать для путников. Вот и жгла в снежную бурю Колина спасительница керосиновую лампу на окошке, что на околицу смотрит.
Профессор: Об этом старинном русском обычае Гоголь писал в «Мёртвых душах». Коробочка Чичикова с Селифаном спасла в непогоду. На свет её лампадок они, заплутавшие в темноте в поле, выехали к жилью и людям.
                Далее инсценировка стихотворения «Русский огонёк». Рубцов и Хозяйка.
Неля: Нас в школе учили, что помещики у Гоголя все плохие. А Бога нет. И частушку заставляли петь:
С неба Бог полетел
Со всего размаху.
Зацепился за колхоз.
Разорвал рубаху.
Пели, пока к нам старушка не подошла и не сказала, что такие частушки петь нельзя. И мы её петь перестали.
Я колокольный звон впервые услышала недавно в Устюжне, когда в командировке там была на Рождество.
Профессор: В Устюжне я не бывал. А надо бы. Там произошёл случай с приятелем Пушкина авантюристом Платоном Волковым, описанный Гоголем в «Ревизоре». Он себя за ревизора из Петербурга выдавал. И вёл себя, как Хлестаков.
Неля: Интересно!
Профессор: Ничего. Опять над Русью зазвучат колокола. Сейчас новый туристический маршрут открыли по древним русским городам. Реставрировать их начали потихоньку.  Называется маршрут «Золотое кольцо». Ребята из «Литературной газеты» постарались. Их инициатива. Книжечки стали издавать о городах Золотого Кольца в серии «Путешествие в прекрасное». За этими книжечками все гоняются, как и за Солоухиным. Прошлое нельзя забывать. Но будет беда, если достижения социализма не сохраним, добытые в реках братской русской крови.
А дочка Николая Михайловича на отца похожа? Я утром не разглядел.
Гета: Коля говорил: «Я похож на Лену».
Неля: Очень похожа. Так же смотрит из-под густых ресниц. Такая же у неё добрая улыбка. И волосы пушатся на затылке, как у папы. Лена мне рассказывала, что бабушка хотела её упаковать в посылку и отправить к отцу в Москву.
Гета: Мало ли что ребёнок наговорит! Моя мама добрая. Глаза у нее необыкновенные. Небесного цвета. Колю она любила. И всех друзей его принимала, как родных: Белова, Романова, Коротаева, Чухина, Чулкова, Серёжу Багрова… Ничего вы про мою мать не знаете. Улица, на которой мы раньше жили, до революции называлась Димитриевской - по дяде моему. Мать выросла в богатой, многодетной семье. А в молодости матушка красавицей была. Замуж вышла за хорошего человека Ивана Шестакова. Родила дочь Тамару. В двадцать пять лет стала соломенной вдовой. Мужа её раскулачили и в лагерь сослали. Сначала вести подавал, а потом пропал. Матери пришлось работать от зари до зари, чтобы сестру мою старшую на ноги поставить. Фляги ворочала сорокалитровые с молоком. На телегу грузила и везла на маслозавод в Френиху. Там слюбилась с моим отцом Михаилом Меньшиковым из деревни Манылово. Он семью имел. Но это не помешало мне родиться. На войне и мой отец сгинул. Под Ленинградом. Осталась Шура одна с двумя дочками. С молокозавода сманили её в детский дом поваром. В нём детишки жили со всей страны. Были и москвичи, и ленинградцы, и немцы, с Украины ребят привозили. Детишки мою маму любили. Когда на молокозаводе она работала, детям наливала сыворотку. А, как в детский дом перешла, картошку им давала печь. Они у неё всё время картошку клянчили.
Женя Романова: Тётя Шура, дайте мне картошки.
Тёща: В обед будет тебе картошка.
Женя Романова: Я сейчас хочу. Вы Рубцову много дали.
Тёща: Дак, не один он её ист. С ребятами печь будет в лесу на костре.
                Женя садится на бочку с капустой и поёт:
Вот умру я, умру.
Похоронят меня.
И никто не узнает,
Где могилка моя.
Тёща: Слезай с бука. Крышку продавишь. Пальто изгваздаешь в капустном рассоле. Бери. Последний раз даю. Егоза, атаманка.
Женя Романова: Спасибо, тётя Шура! Я не егоза. Я артисткой буду. Меня до войны мама и папа в театр водили в Ленинграде каждую неделю. И в кино. Там в фойе пела Клавдия Шульженко.
Тёща: Глико! Шульженко видела живую.
Гета: Любимчикам мать картошку давала. Рубцов среди них первый был. Он ласковый. Мамой её называл. Видно, мать ему напоминала. Мы с сестрой при детдоме росли. А в 1947 году я и вовсе там оказалась. Одна. Сестру родственники забрали в Тотьму. Мать посадили. Пять лет дали. Через три года отпустили. Приписали порчу пяти тонн картошки. А она и не виновата была. Завхоз сбежал. Картошку вовремя не выкопал. Морозы ударили. И помёрзла картошка. Мать только на должность заступила, а тут приехала комиссия из района. Судили её в клубе. Когда приговор объявили, все закричали от возмущения. И ребятишки детдомовские там были. Громче всех кричали: «Не забирайте тётю Шуру»! А её прямо из клуба увезли. На телеге. Мы с сестрой за телегой бежали, звали: «Мама, мама»! Никогда вам мать моя это не расскажет. Не любит вспоминать. Тюрьма её не озлобила. Матом не ругается, не орёт, как другие бабы. Только иногда, разве, и по делу.
Один раз, правда, и ругалась, и рукам дала волю.
Недоглядели мы с Рубцовым за Леной. Он заработался. Печатал на  машинке. Я для него машинку выпросила в Сельсовете. Меня тоже хозяйские дела отвлекли от ребёнка. Дочка из окна упала. Окна у нас в избе на высоте два метра от земли были. Мать избу эту купила у фельдшера Чудинова в 1963 году. В ней Лена ходить училась. А Рубцов в 1964 году написал там 50 стихотворений за одно лето. Много лет матушка деньги на свой дом собирала. Пока своей избушки у нас не было, мы с братьями матери жили в большом доме.
Профессор: Жаль мне доброе поле, жаль простую избушку…
Гета: Чудо, что девочка жива осталась. Вот и не верь после этого в Бога! Как же мне надоело антирелигиозной пропагандой заниматься! Уйду я из клуба. Лучше на молокозаводе стану работать.
Профессор: Это героизм с Вашей стороны. Сколько Вы пережили, Гета!
Гета: Мы с мамой не против советской власти. Комнаты нам дали при Сельсовете для проживанья, когда избушка наша начала разваливаться от старости. Зятя своего мать хотела видеть не поэтом, а председателем Сельсовета. Его бы устроили знакомые. Так он не захотел крылья складывать. Очень свободу любил.
                Стук в дверь. Гета идёт открывать.
Мужик: Гета! Гони трюльник. Колька твой у меня занимал и не отдал. Расписка есть. Глико: «Займи мне три рубля».
Гета: Чего ж ты раньше не пришёл за трюльником своим?
Мужик: Дак расписку искал. Оновды нашёл.
Профессор: Вчера нашёл.
Гета: Позже приходи. Отдам. Гости у меня. Профессор из Москвы приехал. Про Рубцова расспрашивает, будет книжку писать. 
Мужик: Книжку? Про Кольку. Дак он его нешто знал?
Гета: По стихам будет писать.
Мужик: По стихам? А чё стихи? Не человек. То живой Колька, а то стихи. Окошко, стол, половики… Я сам такие стихи могу написать. Может, еще даже покрасивше, жалостнее.
Стопарь нальёшь? Помянуть Раба Божия Николая…
Гета: Налью. Потом. Коньяком угощу.
Мужик: Ага. Держи карман ширше.  Сами всё оприходуете. Не пройдёт и часа. Профессора, поди,  пьют не меньше малограмотных.
Гета: Оставлю. Теперь к нам будут ездить по душу Рубцова.
Мужик: Пущай ездиют. Дорога не заказана. Особливо баско к нам ехать в распутицу. Только стихи стихами, а Колькина душа далеко. Не достать. Ладно, пойду я.
Гета: Иди с Богом!
                Квартира тёщи Рубцова в Сельсовете.
                1965 год. Ноябрь. Утро. Топится печка. Рубцов сидит за столом у окна.
                Пишет письмо.
                Тёща гремит ухватами у печки, готовит завтрак.
Рубцов: Тётя Шура, послушай!
Теща: Какая я тебе тётя?
Рубцов: Не сердись, матушка! Вася Елесин, приятель мой пишет, мол, неправильные стихи твои, Колька про старого коня. Не звенит на коне колокольчик, когда он идёт по ровной дороге.
Тёща: Много он понимат, Васька твой. На любой скотине колокольчик звенит, особливо на наших дорогах.
Рубцов: Так и напишу. Вот, мол, и бабка говорит…
Тёща: Какая я тебе бабка!
Рубцов: Вот и бабка говорит…
Тёща: Рубчёв, складай свои книги-бумаги. Картошка готова. Завтракать будем.
Рубцов: Опять картошка!
Тёща: А ты чё хотел? Какой тебе артили?
Профессор: Какой тебе еды?
Рубцов: Вкусны бараньи косточки, солёные груздочки…
Ты так, мать, красиво ухватами гремишь. Как на рояле играешь. Ну, думаю каждое утро, тёща наготовила всего. А на деле чугунок картошки.
Тёща: Маменька тебя в детстве избаловала.
Ковды племяш Сашка пришлёт из Мурмана павтуса, пирогов напеку.
Профессор: Когда племянник Сашка пришлёт из Мурманска палтуса, пирогов напеку.
Рубцов: Спасибо, матушка. Я бы и сам рыбы наловил, да река замёрзла. Лёд пока некрепкий. Если из лунки ловить, можно провалиться. Палтуса у нас не поймать. А щуку запросто. Когда поймаю, не отпущу. Если только попросит…
Тёща: Сиди уж! От тебя и летом рыбы не дождёсси. Червяков жалешь. А на хлебный мякиш рыба не больно то клюёт. Коли павтуса нет, олялюшек напеку.
Профессор: Олялюшки – маленькие сладкие пирожки.
Рубцов: Знаешь, что, мать?
Тёща: Шта?
Рубцов: У меня денег нет. А у Ленки будут деньги.
Тёща: Дай Бог!
Рубцов: Что за книжку «Лирика» получил, мы уже съели. Хоть и маленькая она, но мал золотник, да дорог. У меня уже новая почти готова. Все стихи про земную красу соберу и возьму их под мышку. И в издательство их отнесу. Пусть они напечатают книжку.  Надо её назвать красиво, мою девочку. А, как назову, ещё не придумал. А название безликое  не я моей первой книжке дал. В издательстве так её назвали. Меня не спросили. Ещё и денег за неё не доплатили. Неизвестному поэту трудно пробиться.
Тёща: Заживём от трудов твоих.
Рубцов: Был бы я богатый, не брал бы деньги за стихи. Даром бы их раздавал, как люблю осенью в Москве раздавать прохожим кленовые листья на Тверском бульваре около Литературного института.
Знаешь, что, мать?
Тёща: Шта?
Рубцов: Помнишь, как ты мне про Рождественскую звезду рассказывала?
Тёща: Помню.

Рубцов: Мамушка, дай мне луковицу!
Тёща: Вишь список висит на кухне? Читай.
Рубцов: Список ослабленных детей на выдачу молока и луковиц. Вижу. Меня в нём нет. Не дашь луковицу, ослабну.
                Рубцов садится на бочку.
Тёща: Бери. Ишь. А знашь, какой сегодня день?
Рубцов: 6 января.
Тёща: Сочельник. Так сёднишний день называется. Его празднуют перед Днём Рождения Господа нашего Иисуса Христа, распятого на Кресте за грехи людей, Воскресшего на третий день, взошедшего на небеса и сидящего по правую руку отца на Небесном Престоле. Всех нас, Рубчёв, ждёт Страшный Божий Суд. Каждый на ём ответит за дела свои на земле. В канун Рождества православные ничего не или, пока не зажгётся на небе первая звезда. В окно её выглядали. А, как покажется, садились трапезничать. Или кашу особую с маком, орехами, мёдом, виноградом сухим. Сочиво. Сочива у меня нет. Постный сахар будешь? С клюквой варила из картофельного крахмала.
Рубцов: Буду.
Тёща: Ишь, пока орава не набегла.
Рубцов: В большой семье зубами не щёлкают. Тёть Шур, я тебе весной букет подарю. На берегу Толшмы самых красивых цветов нарву.
Тёща: Скоромный сахар не или постом. Его через говяжьи кости гнали. Довгий пост. Называтся ишшо Филипповки. Начинався апосля Апостола Филиппа.
Рубцов: Я родился 3 января. Теперь понимаю, почему мой день рождения дома отмечали не 3, а 7 января. Третьего ещё пост был.
Тёща: Не зря, видать, Бог дав тебе хорошую память. Нужна на что-то, знать.
Профессор:
Вода недвижнее стекла.
И в глубине её светло.
И только щука, как стрела,
Пронзает водное стекло.

О. вид смиренный и родной!
Берёзы, избы по буграм
И, отражённый глубиной,
Как сон столетий, божий храм.

О.Русь – великий звездочёт!
Как звёзд не свергнуть с высоты,
Так век неслышно протечёт,
Не тронув этой красоты,

Как будто древний этот вид
Раз навсегда запечатлён
В душе, которая хранит
Всю красоту былых времён…
Рубцов: Я помню, как зовут всех моих родных. Я их обязательно найду.
А, когда моряком стану, привезу тебе платок в розах.
Тёща: А ты море-то видал?
Рубцов: Конечно! В кино. И не один раз. В «Юности Максима», в «Детях капитана Гранта»…
Песня мне нравится «Раскинулось море широко…» Тоже в кино слышал. А ещё «Шаланды, полные кефали…»

Рубцов: Тёща, так назвал я уже свою книжку. Только стеснялся тебе сказать. «Звезда полей». Денег заработаю, поеду в Павловский Посад. Он недалеко от Балашихи. У меня в ней друзья живут. И привезу  тебе, Гете и Алёнке шали с розами.

Тёща: Рубчёв, винча налить?
Рубцов:
Горит свечи огарочек,
Гремит недальний бой.
Налей, дружок, по чарочке
По нашей фронтовой.

Давно мы дома не были…
Цветёт родная ель,
Как будто в сказке-небыли
За тридевять земель.

Который год красавицы
Гуляют без ребят.
Без нас девчатам кажется, что
Звёзды не горят.

Без нас девчатам кажется,
Что звёзды сажей мажутся,
А звёзды не горят.

                Стук в дверь.
Тёща: Кто ишо месякает!
Профессор: Кто стучит!
                В квартиру входит дядя Саня Попов.
Дядя Саня: Здорово, родичи!
Рубцов: Здравствуй, коли не шутишь.
Дядя Саня: Сейчас и тебе, Колька, будет не до шуток. Сбирайся. Доигрався. Допевся. Милиционер за тобой прислал.
Рубцов: За частушки, что ли, хотят посадить? Отец мой сидел, тёща сидела, ты сидел три года за порчу портрета Сталина. Кулаком в стекло заехал. Теперь до меня добрались!
Дядя Саня: Ты зачем в клубе стих читав: «Иных времён мужчины разгонят мрак бездарного режима…»? Кто тебя за язык тянув?
Рубцов: Так это ж мужчины-революционеры должны были мрак разгонять царского режима. Стихотворение называется «Достоевский»!
Дядя Саня: Сбирайся. В милиции будешь оправдываться.
Рубцов: Правда за мной. Нечего мне оправдываться.
Тёща: Не пушшу. Не отдам зетя. Какой ни есть, а родной. Сама за него сяду. Не привыкать. Три года чалилась. Порчу картошки приписали. Дак Деда Мороза за решетку не посадишь. На мне отыгрались. Уйди. Не дам дом сиротить. Колька и дров заготовит, обабков, рыжиков, масляков принесёт из леса, ягод надыбает. Подарки привозит. Посылки шлёт. А живность забить мужиков наймём, коли зеть скотину жалет.
                Из-за занавески выходит Гета.
Гетка, Шта стоишь, шеперя! Эва шабур! Эва лабуты! Оболокайся. Кочепатками шибче роби. Глико! Стоит, словно бук, кумекает. Лопоть напяливай. То наянка, то дубина стоеросовая. Вокурат внучка некорысна без тяти останется. А матерь еённая, как в шав пава. И ты, Рубчёв, гоношись! Шта стоите этта, чапайте отселя. Ежели шта, Гетка, поспешай до преда. Без Кольки домой не вертайся. Али он не муж тебе, не дроля? Сердце по нему закоковело?
Профессор: Что стоишь, нерасторопная. Вот пальто, вот обувь. Одевайся. Руками быстрее работай. Смотри! Стоит, как деревянная бочка, думает. Одежду надевай. То бойкая, то тупая. Как раз внучка маленькая без отца останется. А матерь её, как опешила. И ты, Рубцов, собирайся. Что стоите здесь, ступайте отсюда. Если что, Гетка, иди к председателю. Без Кольки домой не возвращайся. Или он не муж тебе, не любимый? Сердце по нему замерзло?
Тёща: Рубчёв, шошеня-росшошеня. Причеши, шта есть. Бери гребелку.
Профессор: Рубцов у тебя волосы растрёпаны, причешись. Возьми гребёнку.
                Вытаскивает из волос гребёнку. Даёт её зятю.
Гета: Не закоковело, маманя! Да, погодите вы панику нагонять. Нашли преступника! Поэт он! Милиционер меня вечером просил передать Рубцову, чтобы зашёл к нему утром. Запамятовала я. Не сказала вчера. Из головы вылетело.
Рубцов: Спасибо тебе, Гета! Спасибо за то, что поэтом признаёшь. Прости, если, что не так было. Прощай!
Гета: Я с тобой пойду,  Рубцов!
Тёща: С твоим умом Рубчёв, мог бы ты стать предом Сельсовета. А у тебе на уме всё стихи, стихи и институт энтот московский. Кто много знат, дураком умират.  И грошей не имет.
Рубцов: Есенину тоже отец говорил: «С твоим умом, Сергей, ты мог бы работать председателем в Исполкоме».
Тёща: Хорош турусить! Идите с Богом!
Профессор: Хватит разговаривать!
Тёща: Пресвятая Богородица, Матушка Царица Небесная…
                Выходят из дома: Гета, Рубцов, дядя Саня.
                Милицейский участок
Милиционер: Здравствуй, Николай! Извини, что побеспокоил. Помоги мне задачу решить. Я на заочном учусь. Не решается зараза. Ты в двух техникумах учился. В математике маракуешь.
Рубцов: Отличником в школе был по математике. Давай твою задачу, …
                Рубцов и Гета идут по Николе. Смеются. Кидаются снежками.
Рубцов поёт:
В этой деревне огни не погашены.
Ты мне тоску не пророчь!
Светлыми звёздами нежно украшена
Тихая зимняя ночь!

Светятся тихие, светятся чудные,
Слышится шум полыньи…
Были пути мои трудные, трудные.
Где ж вы, печали мои?

Скромная девушка мне улыбается,
Сам я улыбчив и рад!
Трудное, трудное всё забывается,
Светлые звёзды горят!

Кто мне сказал, что во мгле заметеленной
Глохнет покинутый луг?
Кто мне сказал, что надежды потеряны?
Кто это выдумал, друг?

Гета: До ночи еще далеко.
Рубцов: Зря. Свадьба была, Пасха ли. Вся деревня дрыхнула, когда ты под ласками словно порох вспыхнула… Мы изнывали от жары. Мы изнывали от любви. Меня кусали комары. Тебя кусали муравьи.
                Гета смеётся
Гета: Картошки поедим и айда в лес дрова заготавливать.
Рубцов: Айда!
                Рубцов и Гета пилят дерево в лесу.
Гета: Не надо было такие высокие пни оставлять. Ругать нас будут.
Рубцов: Зато так удобнее пилить.
Гета: Это дерево спилим, и хватит. Норму выполнили.
Рубцов: Эксплуатация работников умственного труда. Ты зав. клубом. В колхозе не состоишь. И мать твоя не колхозница. Не имеют права посылать вас на лесозаготовки. Вы свободные люди.
Гета: Ты хочешь, чтобы у нас землю отобрали?
Рубцов: Не хочу. Как у всякого русского у меня при слове «земля» голова кругом идёт, и мурашки по коже бегут.
Гета: У свободных женщин Севера три сотки под картошку, моя зарплата 36 рублей и мамина пенсия 27. И пятнадцать рублей от государства как матери-одиночке.
Рубцов: Гета, зато ты можешь бесплатно кино смотреть и фильмы для клуба заказывать, какие душа пожелает. И квартира у вас бесплатная.
Гета: Какая же бесплатная, если мать за неё работает!
Рубцов: Помнишь, как мы ждали кино в детском доме? И песни из фильмов запоминали по рядам. Первый ряд запоминает первую строчку, второй – вторую. Третий – третью…
А, ну-ка, песню нам пропой весёлый ветер, весёлый ветер, весёлый ветер.
Гета: Моря и горы ты обшарил все на свете, и все на свете песенки слыхал…
Рубцов: Дома нас заждались.
Привезу я дочке Лене
Из  лесных даров
Медвежонка на колене
Вместе с возом дров.
                Вечер. Квартира тёщи Рубцова.
Тёща: Дочь, приглядывай за пирогом. Надо зетя уважить. Пирогов просил. С клюквой заделала.
                Гета подкладывает в печь полено.
               
                К печке подходит Леночка.

Гета: Доченька, отойди от греха.
Леночка: Мамочка, дай мне гьиха. Хотя бы маинький кусочек. Он такой вкусний.
                Гета смеётся. Целует Лену.
                В комнату входит Рубцов. Тёща выходит из-за печки.
Тёща: Ну, шта, зетёк, напарився?
Рубцов: Спасибо, матушка за горячую баню!
Тёща: Баню Гетка топила. Её будешь благодарить.
Рубцов: Гета, ты гармонь Чудинову отдала?
Гета: Нет. На полатях лежит.
Рубцов: Принеси гармошку. Петь буду.
                Гета приносит гармонь.
Рубцов: 
В горнице моей светло.
Это от ночной звезды.
Матушка возьмёт ведро,
Молча принесёт воды…

Красные цветы мои
В садике завяли все.
Лодка на речной мели
Скоро догниёт совсем.

Дремлет на стене моей
Ивы кружевная тень.
Завтра у меня под ней
Будет хлопотливый день!

Буду поливать цветы,
Думать о своей судьбе,
Буду до ночной звезды
Лодку мастерить себе…

Леночка: Папа, а ти мне завтла пло звёзьди лассказись?
Рубцов: Расскажу. А сейчас надо идти спать. Ты умылась? Лицо на ночь помыла?
Леночка: Ицо помыа. Тойко ушьи не миа. Я не знаю, ушьи – это ицо, ии узе неть.
А утлом я упаа на уиице.
Рубцов: Ты плакала, дочка?
Леночка: Неть. На уице никого не быо. Дъя кого пакать!
                Прошло несколько дней.
                Квартира тёщи. За столом сидят Гета, тёща, Рубцов, дядя Саня.
Тёща: Я тебе катанки приготовила сухие. На печке лежат.
Профессор: Я тебе приготовила валенки сухие.
Рубцов: Держи ноги в тепле, голову в холоде, а живот в голоде. Великий русский полководец Александр Васильевич Суворов.
Дядя Саня: И когда к нам дорогу асфальтовую от Тотьмы построят?
Рубцов: Когда мне памятник в Николе поставят, тогда и построят. Моё слово верное прозвенит. Буду я, наверное, знаменит. Мне поставят памятник на селе. Буду я и каменный навеселе.
Дядя Саня: Трепач ты, Никола.
Гета: Рубцов, спой свою «Прощальную…».
Рубцов:
Я уеду из этой деревни…
Будет льдом покрываться река,
Будут ночью поскрипывать двери,
Будет грязь на дворе глубока.

Мать придёт и уснёт без улыбки…
И в затерянном сером краю
В эту ночь у берестяной зыбки
Ты оплачешь измену мою.

Так зачем же, прищурив ресницы,
У лесного болотного пня
Спелой клюквой, как добрую птицу,
Ты с ладони кормила меня.

Слышишь, ветер шумит по сараю?
Слышишь, дочка смеётся во сне?
Может, ангелы с нею играют
И под небо уносятся с ней…

Не грусти! На знобящем причале
Парохода весною не жди!
Лучше выпьем давай на прощанье
За недолгую нежность в груди.

Мы с тобою, как разные птицы!
Что ж нам ждать на одном берегу?
Может быть, я смогу возвратиться,
Может быть, никогда не смогу.

Ты не знаешь, как ночью по тропам
За спиною, куда не пойду,
Чей-то злой, настигающий топот
Всё мне слышится, точно в бреду.

Но однажды я вспомню про клюкву,
Про любовь твою в сером краю
И пошлю вам чудесную куклу,
Как последнюю сказку свою.

Чтобы девочка, куклу качая,
Никогда не сидела одна.
- Мама,  мамочка! Кукла какая!
И мигает, и плачет она…

Дядя Саня: Набить бы тебе, Колька, морду за то, что ты дочь и жену бросаешь. Да, видать, судьба у тебя такая – скитаться всю жизнь.
Рубцов: Счастье достижимо лишь в пути, а не возле тёплого камина…
Дядя Саня: А песня твоя за душу берёт. Сердце рвёт. И плакать от  неё охота. Ты человек, Рубцов. И я человек, понимаешь: че-ло-век! Слушай, что тебе говорит разведчик и раненый десантник. Не знаю, приведётся ли нам ещё с тобой поговорить. Осколок во мне ходит. Покоя не даёт. Чую его рядом с сердцем. Пошёл бы я с тобой и в разведку, и, куды хошь. Потому что ты че-ло-век!
                Дядя Саня вытирает слёзы.
Тёща: На шта тебе Москва. Сидел бы ты, Рубчёв дома. Ежели все в Москву уедут, кто в деревне останется…
Рубцов: Ну, что вы причитаете! Гета тоже слёзы вытирает. Сейчас и я заплачу. Не на войну провожаете. Хотя, как сказать. Наше дело не менее опасно. А давайте повысим градус настроения: в картишки перекинемся. На деньги. По копеечке.
Пишу на листочке: Матушка, дядя Саня, Коля. Гета в картах ничего не понимает. А мы в матушкину любимую игру сразимся. В хабурку. А по-научному – в подкидного.
Тёща: Зетёк! Дак у тебя глаз соколиный. С тобой без порток останешься.
Рубцов: Это, уж, кому как повезёт!
Тёща: Яйчо, яйчо, катись ко мне на крыльчо!
Рубцов: Что-то ты рано, матушка, Пасху вспомнила!
Тёща: Пасха – она завсегда у меня в сердце. Ковды яйца у Сельсовета катаем на праздник, я коновод. А этта кто, в Сельсовете – уборшича!
Профессор: Пасха у меня всегда в сердце. Когда яйца у Сельсовета катаем на праздник, я коновод. А здесь кто, в Сельсовете – уборщица!
Рубцов: Покровители у тебя есть. Не такая уж ты униженная и оскорблённая.
Пасха под синим небом…с колоколами…и сладким хлебом…с гульбой посреди двора...промчалась твоя пора! Садились ласточки на карниз, взвивались ласточки в высоту…Но твой отвергнутый фанатизм увлёк с собою и красоту. О чём рыдают, о чём поют твои последние колокола? Тому, что было, не воздают, и не горюют, что ты была!
Тёща: Есть. А как же! Господь Вседержитель, Царица Небесная, Святые Праведные Отцы Наши, Ангел Хранитель и уполномоченный из района. Специально к нам приезжат в карты играть. Приедет и грит: «Иди тётя Шура, сбирай подруг. Будем в хабурку играть. Я вашу деревню люблю. Весёлая она».
А с преда Сельсовета я для тебя справку стребовала. Шта жил ты в Никольском с 1964 до августа 1965 года.
Рубцов: Надо было написать, что до ноября.
Тёща: Заартачился.
Рубцов: Спасибо тебе мать за заботу. Хотя справка твоя для Москвы филькина грамота, наклею я её на картонку и буду по столице в нагрудном кармане носить, доброту твою вспоминать.
Дядя Саня: Ты, Николка, главное, люби и жалей деревню свою, окрестности. Любовь энта далеко тебя поведёт…
Тёща: Козыри свежи, а дураки те же!

                Занавес
                Второе действие
Москва. Ресторан ЦДЛ. «Дубовый» зал. В углу стоит чёрное пианино. За столиками      сидят посетители. Музыка. 1968 год. Март.
Рубцов: Ну, что, собратья, пчёлы, из Литинститутского улея вылетевшие, гудящие, обмоем мою «Звезду полей»?
Титаренко: Поздравляю, братишка! Правда, уже почти год обмываем. Она у тебя в апреле прошлого года вышла.
Рубцов: День рождения ребёнка до года празднуют каждый месяц. А тут такой ребёнок! Славный, русский. Потом скажут, что Рубцов название книги украл у Соколова, а кто грамотнее – что у Бабеля. Песня про звезду полей у Соколова в стихотворении звучит над Доном, а у Бабеля в «Конармии» - над Кубанью. А, вообще, это старая казацкая песня. Её знает и поёт мой приятель институтский с Украины. Как выпьет, так и заводит. Звезда по-о-о-ол-ей…
Профессор:
Звезда полей во мгле заледенелой,
Остановившись, смотрит в полынью.
Уж на часах двенадцать прозвенело,
И сон окутал родину мою…

Звезда полей! В минуты потрясений
Я вспоминал, как тихо над холмом
Она горит над золотом осенним,
Она горит над зимним серебром…

Звезда полей горит, не угасая,
Для всех тревожных жителей земли,
Своим лучом приветливым касаясь
Всех городов, поднявшихся вдали.

Но только здесь, во мгле заледенелой,
Она восходит ярче и полней,
И счастлив я, пока на свете белом
Горит, горит звезда моих полей…
Рубцов: Очень пронзительно про «Звезду полей» писала Черубина де Габриак. Не без влияния, конечно, Иннокентия Анненского, Блока и Гумилева.
Весь лёд души обстал вокруг,
Как отражённая ограда,
И  там совпал Полярный круг
С кругами ада.

Там брата ненавидит брат…
В немом молчанье стынут души,
А тех, кто обращён назад,
Змеёй воспоминанье душит.

И громоздятся глыбы льда…
Но кротко над вратами ада
Неугасимою лампадой
Горит Полярная звезда.
Лысцов: Поздравляю, друг мой Колька с рождением твоей «Звезды полей»! Ты второй Есенин.
Рубцов: Ты хочешь сказать, что я Есенин второй свежести? А свежесть бывает только первая, она же последняя.
Лысцов: Мудро сказано.
Рубцов: Это сказал Булгаков. Сразу видно, что ты не читал «Мастера и Маргариту» Михаила Афанасьевича Булгакова в журнале «Москва». Свежесть бывает только первая.
Титаренко: Чукча не читатель. Чукча - писатель.
Лысцов: Не пойми чего! Только название красивое.
Рубцов: Ничего ты, Ванька, не понял! Да, и не читал, наверное, Булгакова. Есенин сам по себе. Я сам по себе. Я - Рубцов! Николай Васильевич писал в «Мёртвых душах»: «О, моя юность, о, моя свежесть…» Его это была свежесть. А не Пушкина и Жуковского. Свою свежесть он оплакивал. А в стихах Рубцова юность и свежесть Рубцова, как в романе «Как закалялась сталь» юность и свежесть Николая Островского. Остальное – это повтор. Не может быть второго Есенина, второго Николая Островского и второго Рубцова. Я один, единственный и неповторимый, Богом созданный Николай Рубцов.
На уровне Есенина, пожалуй, можно писать. А на уровне Тютчева – нет. Он не достижим вовеки. Надо же так улавливать оттенки слов: блистает, блещет и блестит!
А про жизнь человеческую как он писал, сравнивая её с морем!
Как хорошо ты, о, море ночное, -
Здесь лучезарно, там сизо-темно…
В лунном сиянии, словно живое,
Ходит, и дышит, и блещет оно…

На бесконечном, на вольном просторе
Блеск и движение, грохот и гром…
Тусклым сияньем облитое море,
Как хорошо ты в безлюдье ночном!

Зыбь ты великая, зыбь ты морская,
Чей это праздник так празднуешь ты?
Волны несутся, гремя и сверкая,
Чуткие звёзды глядят с высоты.

В этом волнении, в этом сиянье,
Весь, как во сне, я потерян стою.
О, как охотно бы в их обаянье
Всю потопил бы я душу свою.
Написано без двух годков сто лет назад, а язык какой! Лексикон понятный. Только не доступный многим нынешним писакам.
Титаренко: Море не воспевал только ленивый.  Но надоедает оно, море. Я это как моряк говорю.
Рубцов: Как моряк тебе отвечаю. Ты прав, друг Горацио! Море надоедает, а земля – никогда.
Лысцов:
Если крикнет рать святая:
Кинь ты Русь, живи в раю!
Я скажу: Не надо рая,
Дайте родину мою.
Титаренко: А мою сестрёнку отец Раей назвал. Потому что, когда он её в первый раз увидел, она была розовенькая, как райское яблочко.
Рубцов: Ева соблазнила Адама не яблоком, а смоквой – плодом инжира. Говорят, ты роман написал и благополучно его утопил в самом нижнем ящике письменного стола, чтобы цензура не зырила.
Титаренко: Написал. Назвал его «Огнепоклонница». Описал в нём жизнь моей сестрёнки.
Рубцов: Народу очень интересно, как живёт партийная и комсомольская номенклатура и их родня!
Титаренко: Нормально живёт. Недавно с зятем Мишей ездили на его машине по сёлам. В стогу ночевали. В сельский клуб на танцы ходили. Приехали домой, Миша мне поставил бутылку вина. А сам книгу достал. Сидит - читает. Рядом Раечка пишет диссертацию о новом быте в сёлах Дона и Кубани.  Она у меня философ. МГУ окончила. Своими ногами эти сёла моя сестрёнка обошла, когда материал для диссертации собирала. Лампа горит. Племянница Ирочка спит в кроватке. Всё по-людски.
Рубцов: Ладно. Прямо разжалобил. Тёмная ночь, ты у детской кроватки не спишь…Замнём для ясности. А, вообще, ты всё хорошо рассказал. Острова свои обогреваем и живём без лишнего добра, да, всегда с огнём и урожаем, с колыбельным пеньем до утра.
Лысцов: «Огнепоклонница» говоришь. Язычница, значит. Погубят язычницы Россию, как погубили они Серёжу Есенина. Он доверился таким. Они его и погубили: Бениславская, Райх и Дунька его Дункан. Все язычницами были.
Рубцов: Галю Бениславскую не трогай. Она Есенина любила. Осенью навещал их с другом на Ваганьковском кладбище в день его рождения. Дождик шёл. И люди к Есенину шли с цветами. Бениславской тоже приносили. Вся её могила в цветах была в тот день, как и могила поэта. Галю рядом с ним похоронили, где она самоубилась. На том месте. Да, и Зинаида Райх с Дункан Есенина  любили. И все три его женщины про свою к нему любовь говорили, что они с ним, словно в сказке жили. А Зинаида Райх на похоронах кричала над могилой: «Прощай, сказка моей жизни»!
Лысцов: Только конец сказки очень печальный!
Рубцов: Смотрите, как парень танцует. Наверное, балетный. Какие коленца выкидывает! Рудик Нуреев тоже так плясал. Рысь и Мцыри в нем соединялись, боролись внутри него во время танца. Рудик на своё тело смотрел со стороны, как художник на инструмент, которым будет творить. А Есенин себя Божьей дудкой называл. И это правильно. Когда моя «Звезда полей» вышла, я наглядеться на неё не мог. Лежал в общежитии нашем на кровати, читал книгу  и думал: «Неужели это я написал»?
Лысцов: И как она тебе показалась? Любовь с первого взгляда?
Рубцов: Да, с первого. А с Рудиком я белой ночью на Дворцовой площади познакомился в Ленинграде. Он из общаги Вагановского училища удирал в город через окно и репетировал на улице. Я на спектакли его ходил в Кировский театр. Теперь Рудик танцует на берегах Сены и Темзы. Грамотный парень. Музыку знал, литературу, живопись. Мы в салоне Глебушки Горбовского пересекались, встречались в Ленинградском Доме Книги. Там иногда музыкальные вечера проходили для узкого круга. Рояль у них стоит в торговом зале. На Ваське с Рудиком в одной компании пару раз гуляли. Ни страны, ни погоста не хочу выбирать. На Васильевский остров я приду выпивать. Глеб Горбовский. Пародия на Иосифа Бродского. А что это я о нём в прошедшем времени! Рудик жив-здоров. Семь лет ему дали за измену родине. А могли и вышку…
Теперь, если из России уехал, всё равно, что умер. Невозвращенец. Нет возврата.
А при Царях наших, среди которых ни одного не было плохого, добропорядочный гражданин получал в полицейском участке заграничный паспорт и ехал в любую точку земного шара. А, самое главное, человек мог иметь свой дом хоть в городе, хоть в деревне, если мозгов хватало. А я до тридцати с гаком по общежитиям и друзьям скитаюсь, на вокзалах ночую, в лесу жил две недели в шалаше, как Ленин в Разливе. Но я ещё построю свой дом. Я всю жизнь буду строить свой дом.
Лысцов: Коля, а ведь ты уже построил Дом. Написал стихотворение «В горнице». Ты не описываешь в нём предметы русского быта, но передаёшь атмосферу русского дома, где пространство веками обустраивалось по законам вселенской гармонии и красоты. Ты энергетически сконцентрировал в этом стихотворении всё, что сказал Есенин в трактате «Ключи Марии», душу Руси передал, ведь Марией наши предки душу называли.
Выпьем, Коля за твою русскую душу и талант!
Титаренко: Мой отец был железнодорожником. Его всё время с места на место переводили. Семья за ним тянулась. По всей стране нас помотало. Мать всегда с собой возила старый буфет из родительского дома. С красивой резьбой, из дуба сработанный. На новое  место приедем, буфет поставим в угол. И сразу дымком Отечества потянет. Как будто сто лет здесь жили.
Рубцов: Спасибо, други, на добром слове! Выпьем и забудем о том, как меня из ресторана ЦДЛ гоняли сытые метрдотели и капризные официантки во главе с директором ЦДЛ товарищем Филипповым. Одёжкой я им не угодил. Сейчас мимо ходят, в глаза не смотрят. Но не потому, что стыдно. А потому, что они посредственности, а я Гений! Посредственности Гениев не жалуют. Завидуют и ненавидят. Да. А чем гении сильны? Тем, что друг у друга ума набираются, красоты, впечатлений, духовности. Вы думаете, что я бы написал «В горнице», если бы не лицезрел колонны Монферана, скульптуру «Прометей и Первый человек» в Эрмитаже, картины Левитана, Васильева и Саврасова, прыжки Юры Соловьёва в «Спящей красавице» с зависанием над сценой в воздухе, за исполнение которых ему зрители так аплодировали, что, казалось, люстра с потолка Кировского театра рухнет в зал? Я «Спящую красавицу» смотрел после смены на заводе. Под потолком сидел, задремал. Юре начали хлопать, когда он вышел, чтобы летать по сцене, став Синей Птицей, и я сразу проснулся. Мне снилось, что корабль мой в шторм попал. Очнулся. Театр, восторг зрителей, музыка… И Свет, Свет, Свет… А, если бы я в Библии не читал про Царей, пасших скот, и Цариц, носивших воду из колодца, про Христа распятого на Кресте, я, вообще, бы ни строчки не написал. И спасибо моей тёще, которая мне вместо матери была в детстве моём детдомовском. Многое я понял и узнал от неё. Она грамотнее нас с Вами, хотя нет у неё  высшего образования. А нам надо учиться, учиться и учиться, как завещал великий Ленин. Коммунистом можно стать только тогда, когда обогатишь свою память знанием всех богатств, которые выработало человечество. Он же сказал. И это истина.
И, вообще, поехали отсюда в «Синюю птицу» джаз слушать или в Дом Актёра к Бороде. Он ещё Михаила Афанасьевича Булгакова кормил порционными судачками. Я там в прошлом году с сыном Арсения Тарковского познакомился. Арсений Тарковский настоящий поэт. Из тех, кто ни эллин, ни иудей, а сын Божий.
Нас познакомил с Андреем Тарковским Феликс Кузнецов. Андрей мне всегда через него привет передаёт. А прямо напротив меня за нашим столиком Андрей Михалков - Кончаловский сидел.
Титаренко: А он разве не Андрон?
Рубцов: Андрон мне сказал, что Андроном он был для дедушки Петра Петровича Кончаловского, прекрасного художника. А всем другим, посторонним для него людям, ему хочется дать по ушам, когда они его так называют. Он в детстве у дедушки летом отдыхал в Калужской области. Там сейчас атомную станцию построили. Рассказывал, что его дядя обижал. Наказывал строго. Сажал за  маленькие провинности на самую большую коровью лепёшку. Но не бывает худа без добра. Зато, сидя на этих лепёшках, он дух земли с детства впитал, мощь её и энергию. Корова наша кормилица. У индусов она священное животное. Михалков-Кончаловский снял прекрасный фильм «Первый учитель». И ещё один фильм про деревню русскую снял. Только фильм тот запретили, положили на полку, как говорят киношники. Андрон меня сначала задирал, шуточки в мою сторону отпускал. Хотел я ему вмазать, но передумал, и не потому, что он дылда, на голову выше меня, и сын автора гимна СССР, а, потому, что он мужик настоящий, а не мумия, набитая опилками.
Ну, так едем к Бороде? Хотя, по правде, Борода умер в прошлом году.
Лысцов: Да, ну, его к лешему твой Дом Актёра. Нам и здесь хорошо!
Рубцов: Глико! Как у нас в Николе говорят. Известного поэта, которого вся страна читает и любит, сам товарищ Филиппов, лично, как забулдыгу  под руку из зала вон тянет за то, что поэт перебрал. Пусть даже и сильно! Кто поэт, и кто этот Филиппов!
Лень тебе, Ванька, на такси прокатиться. А я домой иногда 20     километров по лесу и через поля иду, и в Москву так же возвращаюсь. Дорога, как песня: сколько на этой старой дороге стихов родилось!
От Николы деревянный мост через Толшму. У церкви старое кладбище, два амбарчика, кузница, ворота. Дорога идёт вкривь между лесами и полями в Сиперово, где мы с Гетой дрова заготавливаем. Там мост через Юрмангу, борок сосновый, опять поле и деревня с красивым поэтическим названием Фатьянка. Как же я люблю песни на стихи Фатьянова! Считай, четыре километра прошёл. Ещё километр, и ты в деревне Широкобоково. Тоже название колоритное. Сразу купчихи Кустодиева перед глазами встают. Прелестями своими манят, как сирены. Километр, и деревня Воротишна к тебе повернулась. Полем до деревни Орлово. Она орлом стоит над Волоком. До Волока четыре километра. За ним речка Половинница. Считай, полпути осталось до цели. Через два километра Маныловский сельсовет. За ним Новая деревня, Повост, Гор, засека. Остаётся пройти пять километров до устья Толшмы. Там стоит село Красное. Название само за себя говорит. В нем пристань и пароходы. Буфет и ресторан. Пряники, печенье, конфеты, пиво, колбаса и горячий обед, вкусный и дешёвый, вам обеспечены. Кто идёт, нельзя, чтоб не пришёл. Гоголь это сказал. Между прочим, во втором томе «Мёртвых душ».
Лысцов: Так Гоголь же его сжёг.
Рубцов: Запомни. Рукописи не горят!
А Вам, други, я сейчас обеспечу музыкальный номер.
                Рубцов походит к пианисту, бросает деньги.
Рубцов: Маэстро, музыку! «На солнечной поляночке…» Стихи Алексея Фатьянова, музыка Василия Соловьёва-Седого.
                Пианист играет.
                Рубцов и все посетители подпевают. Танцор танцует.
               
                К  Рубцову подходит посетитель. Молодой человек лет двадцати пяти.
Посетитель: Привет, Колян!
Рубцов: Здравствуй!
Посетитель: За стол не приглашаешь?
Рубцов: Извини. У нас важный разговор с друзьями. И мы скоро уходим.
Посетитель: Старик, я тебя приглашал сколько раз, когда у тебя денег не было…
Рубцов: Возьми.
                Посетитель берёт деньги и отходит от столика.

                В такси
Рубцов: Шеф, гони на Добролюбова. Общагу Литинститута знаешь?
Шофёр: Знаю.
Рубцов: Плата по таксе. И на чай, за то, что знаешь, где в Москве находится Зелёный дом.
Шофёр: Зелёный дом не знаю.
Рубцов: Да, знаешь ты Зелёный дом. Просто запамятовал. Напротив нашего общежития дом выкрасили зелёной краской. Нам это понравилось. И мы стали остановку, а потом и наш дом так называть.
Поехали с орехами.
Ребята, я Вас познакомлю с маленькой Ладой и моим земляком Серёжей Чухиным.
Титаренко: После школы поступила?
Рубцов: Да. В семнадцать лет. Сейчас ей восемнадцать. Она необыкновенная. Сами увидите. Верлибры пишет, живые, как серебряные рыбки.
Лысцов: Лучше бы золотые. Чтобы желания исполняли. И чего на третьем троллейбусе не поехали? Любишь ты, Колька, демонстрировать купеческие замашки.
Рубцов: Так я до революции был бы купеческим сыном. Это после гражданки, на которой мой папка воевал на стороне красных, он выбился в крупные советские  снабженцы, а до смуты в сельской лавке трудился. Имел частную собственность.
Знаете ли вы, что такое деревенская лавка до 1917 года? Нет, вы не знаете… Так я вам расскажу. В ней продавали, кроме насущного хлеба, французские булки и колониальные товары: отличный китайский чай, бразильский кофе, восточные сладости и пряности.
Лысцов: Откуда такие сведения?
Рубцов: В воспоминаниях сестры Есенина прочитал, как она в красивом зимнем пальто в клетку, присланным ей из Москвы купчихой Крыловой – супругой купца, в лавке которого успешно трудился приказчиком отец поэта, ходила утром в константиновскую лавку за французскими будками. В этой же лавке после революции не было ни ситца, ни гвоздей, и, вообще, мышь повесилась.
Титаренко: Я совсем от Москвы отвык за два года. Прижился в Воронеже. Красивая она.
Лысцов: Знамо дело.
Рубцов: А я Питер забыть не могу. Особенно люблю Никольский собор, вид на него со стороны Консерватории и Кировского театра. Рядом Блок жил на Офицерской улице. Сейчас она улицей Декабристов называется. Там он написал «Сытых» и «Ночь, улица, фонарь, аптека…».  Аптека та, в которую поэт ночью ходил за лекарствами для болевшей жены, до сих пор работает. Ленинград не Москва, где старые дома кварталами сносят. И мостик красивый через Крюков канал люблю. С фонариками. От тоже там. Рядом с Кировским театром. Называется Торговый.   Когда я вспоминаю Питер, он мне кажется сном, и я крепко сомневаюсь, что он рукотворен, настолько прекрасен этот город. Для меня было бы счастьем жить там хоть  в самой большой коммуналке.
Красоту Питера передаёт хорошо в стихотворении «Успение» Черубина, сегодня уже помянутая, от рождения до замужества звавшаяся Елизаветой Дмитриевой.
Спи! Вода в Неве
Так же вседержавна,
Широка и плавна,
Как заря в Москве.

Так же Ангел белый
Поднимает крест,
Гений страстных мест
Благостный и смелый.

Так же дом твой тих
На углу канала,
Где душа алкала
Уловить твой стих.

Только неприветно
Встретил водный Спас
Сиротливых нас,
Звавших безответно.

О, кто знал тогда,
Что лихое горе
Возвестит нам вскоре
Чёрная звезда.
Всё правильно. Россия и кроткая, и страстная.
А в Москве я больше всего люблю Кремль и станцию метро «Арбатская». Станция эта красивейшая мне Тотьму напоминает с храмами-кораблями.
Спасибо мачехе Жене, что меня из вологодского дома отца наладила. Мир повидал. Брат Алик тоже с ней не ужился. Уехал с женой Валей к её родителям в Приютино под Ленинград. И меня они с собой взяли. Оттуда я на Северный флот ушёл служить. В Приютине с Тайкой познакомился. Не дождалась она меня из армии. Стихотворение «Букет» я ей посвятил. Да, что говорить! До сих пор больно от её измены.
Всё очнётся в памяти невольно
Отзовётся в сердце и в крови.
Станет как-то радостно, и больно,
Словно, кто-то шепчет о любви.
А, с другой стороны, если бы поженились мы с ней, не стал бы я поэтом. Жил бы, как все. Помните у Твардовского: Настанет утро, и жена вопрос поставит хлеба и вина… Моя Гета не такая. Она понимает, что я поэт. Что с меня возьмёшь…
Да, и не отдал бы отец Таю за меня. Я парень из общежития. Без дома. А Тайкин отец был водителем кобылы, продукты в магазин возил. Хлебная работа. Хорошая. Дом у них свой. Я бы тоже так мог. Возить продукты. В прошлом году видел лошадь с телегой во дворе гастронома на Руставелли. Из деревни продукты привезли. Разгружали ящики.
Лысцов: Мы с тобой вместе в магазине были. Молока купили. Зашли во двор. Попить. Помню я эту лошадь. Как на неё дворник ругался. Весь двор унавозила. Он орёт. Метлой машет. А она хоть бы хны.
Титаренко: Это она так свое пренебрежение к городу выражала.
Рубцов: Заговорили про телегу, лошадь. Я вспомнил, как безногие ветераны войны на тележках ездят, гирьками от асфальта отталкиваются, подшипниками гремят. Меньше их что-то стало.
Титаренко: Говорят, таких инвалидов  на Валаам отправляют по их желанию. За ними там уход.
Шофёр: Меня тоже девушка из армии не дождалась. Стих свой прочти… про букет
Рубцов:
Я буду долго
Гнать велосипед.
В глухих лугах его остановлю.
Нарву цветов
И подарю букет
Той девушке, которую люблю.
Я ей скажу:
- С другим наедине
О наших встречах позабыла ты,
И потому на память обо мне
Возьми вот эти
Скромные цветы! –
Она возьмёт.
Но снова в поздний час,
Когда туман сгущается и грусть,
Она пройдёт,
Не поднимая глаз,
Не улыбнувшись даже…
Ну, и пусть.
Я буду долго
Гнать велосипед,
В глухих лугах его остановлю.
Я лишь хочу,
Чтобы взяла букет
Та девушка, которую люблю…

Спасибо, шеф. Останови здесь, у Гастронома. Бывай.
Компания выходит из такси и оказывается, окружённой группой молодых людей с гитарой.
Парень: Ребята, огоньку не найдётся.
Титаренко: Держи.
                Щёлкает зажигалкой.
Девушка: Черноглазенький, пойдём с нами!
Рубцов: Не могу. Меня ждут.
Девушка: Жаль. Поёшь, наверное, хорошо. У тебя шея лебединая. В шарф не умещается. А ты часом не цыган?
Рубцов: Конечно, цыган. Из Богемии. Ты цыганка, я цыган. Оба мы цыгане. Ты воруешь лошадей, я ворую сани. Есть пули в нагане и надо успеть сразиться с врагами и песню допеть. И нет нам покоя. Гори, но живи. Погоня, погоня, погоня, погоня в горячей крови.
Профессор:  Песня из кинофильма «Неуловимые мстители». Фильм вышел на экраны в 1967 году к пятидесятилетнему юбилею Великой Октябрьской Социалистической Революции. Являлся новой версией немого фильма «Красные дьяволята» о подростках, сражавшихся во время гражданской войны на стороне красных. Группа  подростков состоит из четырёх человек. Один из них цыган по имени Яшка.

                Группа молодёжи удаляется с песней: «Хорошо над Москвою рекой…»
Рубцов: Дайте огоньку. Огонёк…огонёк…
Читает «Вечерние стихи»:
Когда в окно холодный ветер свищет
И вносит в жизнь смятенье и тоску, -
Не усидеть мне в собственном жилище.
Где в час такой меня никто не ищет, -
Я уплыву за Вологду-реку!

Перевезёт меня дощатый катер
С таким родным на мачте огоньком!
Перевезёт меня к блондинке Кате,
С которой я, пожалуй что, некстати,
Так много лет не больше, чем знаком.

Она спокойно служит в ресторане,
В котором дело так заведено,
Что на окне стоят цветы герани,
И редко здесь бывает голос брани,
И подают кадуйское вино.

………………………………………
Смотрю в окно и вслушиваюсь в звуки,
Но вот, явившись в светлой полосе,
Идут к столу, протягивают руки
Бог весть откуда взявшиеся други,
- Скучаешь!
- Нет! Присаживайтесь все.

Вдоль по мосткам несётся листьев ворох, -
Видать в окно – и слышен ветра стон,
И слышен волн печальный шум и шорох,
И, как живые, в наших разговорах
Есенин, Пушкин, Лермонтов, Вийон.

Когда опять на мокрый дикий ветер
Выходим мы, подняв воротники,
Каким-то грустным таинством на свете
У тёмных волн, в фонарном тусклом свете
Пройдёт прощанье наше у реки.

Друзья слушают Рубцова. Потом все трое дружно приподнимают воротники пальто и идут в гастроном под песню «Если радость на всех одна, на всех и беда одна…»
Профессор: В шестидесятые года молодёжь в СССР и во всём мире практически не спала ночью. Музыка, песни, смех, стихи не смолкали до утра. Весёлые компании ходили из дома в дом. Мир продолжал праздновать победу над фашизмом. Пели Битлз, хиппи собирались в Москве у памятника Гоголю, на Гоголях, как они говорили. Планета была покорена итальянскими, советскими, французскими и польскими фильмами, изумительно передавшими атмосферу той великой и прекрасной эпохи. В фильме «Пепел и алмаз» Збигнев Цибульский сыграл польского партизана, бывшего студента университета. Его герой одет в джинсы, кожаную куртку с поднятым воротником, тёмные очки. От него пошла в СССР мода на джинсы, кожаные куртки и тёмные очки.
                Пост охраны в общежитии Литинститута
Рубцов: Здравствуйте! Это наши выпускники. Мои гости.
Вахтёр: Паспорта пущай сдают.
Лысцов: Не имеете право паспорт забирать в залог.
Вахтёр: Тогда иди, откеля пришёл.
Рубцов: Не шуми, отец, держи премию.
                Поднимаются по лестнице
Рубцов: Плачу, кому надо. И живу в лучших номерах, когда хочу, в любое время года, вне сессии. А, когда меня отчислили с дневного и из общаги выписали, выбросив на улицу без прописки, на столе у вахтера записка лежала для памяти: «Яврея и Рубцова не пускать».
Лысцов: Кто такой яврей?
Рубцов: Приятель мой Юра Влодов. Ты же знаешь Влодова. Он еврей. Написал стихи:
Прошла зима, настало лето.
Спасибо, партии за это!
За то, что дым идёт в трубе,
Спасибо партия, тебе!

За то, что день сменил зарю,
Я партию благодарю!
За пятницей у нас суббота –
Ведь это партии забота!

А за субботой выходной.
Спасибо, партии родной!
Спасибо партии с народом
За то, что дышим кислородом!

У моей милой грудь бела –
Всё это партия дала.
И, хоть я с ней в постели сплю,
Тебя я, партия, люблю!
Лысцов: Не забывай, Коля, что у стен есть уши. Не лезь на рожон.
Рубцов: А чего слушал тогда? Да, и стих этот говно. Возражений нет? Драться со мной никто не будет? Молчание – знак согласия.
Дым не в трубе идёт, а из трубы. И народ ему наш советский не нравится. А жена у него хорошая. Мара Гриезане. Поэтесса тоже не фонтан.  Но баба красивая. Латышка. Дочка у неё маленькая, как моя Лена. Я у Мары с Влодовым свидетелем на свадьбе был. Мара меня любит. Шарфиком зовёт. Колей-Шарфиком. А я шарф привык носить ещё в детском доме. Нас хорошо одевали. Американцы одежду присылали по Ленд-лизу. Деревенские нам завидовали. Мы в одной школе учились. Дрались часто с ними.
Лысцов: Теперь понятно, почему у тебя лицо в шрамах.
                Стучат в дверь
Лада: Кто?
Рубцов: Лада, здравствуй! Открывай! Это Рубцов со товарищи.
Лада: Здравствуй, Коля! Я очень рада.
Рубцов: Правильно, что спросила, кто.
У нас много ненормальных живёт. Девушке одной, без покровителя здесь трудно.
Лада: Да, трудно. Коля помоги моей соседке. Ей надо платить комсомольские взносы. Рубль. А у неё денег нет, у меня тоже. Комсоргиня обещает ей, что, если она завтра не отдаст рубль, у неё заберут два её фикуса, которые она так любит, и поставят в Красном уголке рядом с бюстом Ленина.
Мне тоже фикусы жалко. Я к ним привыкла.
Рубцов: Понимаю. У нас в детском доме герани росли в банках из-под горошка. До сих пор огнём своим душу греют. Люблю цветы герань. Все остальные дрянь. Вообще, я все цветы люблю. Так сказал, не подумав. Экспромт.
Рубцов: Вот червонец. Рубль подруге отдашь. Остальное тебе.
Мы принесли кое-что. Хлеб, шоколад, печенье, мармелад пластовый яблочный, сыр «Российский», языковую колбасу. Выпивки нет. Уже не продавали.
Лада: Спасибо, Коля! Устроим Лукуллов пир.
Рубцов: А ты взносы заплатила?
Лада: Да.
Рубцов: Я тоже был комсомольцем, отличником боевой и политической подготовки, имею значок ГТО первой степени. Остановив такси с зелёным огоньком, твои поклонники в Зелёный дом примчались с ветерком. Зови гостей в свой литературный салон на зелёный чайник.
Профессор: Чайник эмалированный для кипятка с широким дном и узким носиком, емкостью три литра, зелёного цвета. Ставился на алюминиевую подставку размером с дно чайника. Подставка имела ножки в виде лапок. Зелёный чайник широко использовался в быту в СССР.
Рубцов: Гулять, так гулять. Заодно отметим прошедшее 8 Марта.
Лада: А кого приглашать?
Рубцов: Земляков моих Серёжу Чухина, Сталину Рожнову, твоего однокурсника Сашу Сизова. Хороший парень.
Лада: Комсоргиню звать не буду.
Рубцов: Ладно. Сталину не зови. У неё своя компания - взрослая. Недавно видел их вместе с профессором Антокольским в институте. Идут по коридору. Светятся оба от счастья. Он, как месяц. Она, как звезда. Паркет под собой не чуют. А знаешь, что, не приглашай никого! Потом их угостишь.
Посидим в тесном кругу. Часок. После чего мы с ребятами ко мне пойдём в Сапожок.
Профессор: Сапожок - лучшие комнаты в левом крыле общежития Литинститута.
Я люблю наш Зелёный дом. Шумный улей уже не гудит, как прежде. Много пчёл из него повылетело… по своей и чужой вине раньше срока.
Лада: Спасибо за «Алёнку». При моей стипендии в 26 рублей я могу её покупать каждый день. Как раз на шоколадку стипендии хватит. 30 умножить на 80 копеек. Получается 24 рубля. Даже два рубля останется. На хлеб, если покупать его не каждый день. И самый дешёвый батон – по 9 копеек.
Лысцов: Можно купить картошки 20 килограмм на 2 рубля или котлет три десятка на 1 рубль 80 копеек, или яиц два десятка – 90 копеек на 2, получается 1 рубль 80 копеек. На оставшиеся 20 копеек 20 коробков спичек приобретёшь. Их хватит на год.
Титаренко: Нам обещали коммунизм в 1980 году. А ознаменованием его начала должны стать бесплатные спички. Так написано в школьных учебниках.
Рубцов: Килька сырая 20 копеек за килограмм, жареная дороже…мойва 40 копеек,
ледяная тоже…
Серебристый хек женился.
Ледяную рыбку взял.
У них дочка народилась.
Брежнев мойвочкой назвал.
Треска, щука 70 копеек за килограмм.
Камбала... Молодость свою вспоминаю рыбацкую, как рыбу в магазине вижу. Год был на путине: салажонком кочегарил на траулере рыбном в Ледовитом океане. Рыбы деликатесной и всякой, а также икры сёмужьей наелся на всю оставшуюся жизнь.
У тралмейстера крепкая глотка –
Он шумит, вдохновляя аврал.
Вот опять загремела лебёдка,
Выбирая загруженный трал.

Сколько всякой на палубе рыбы!
Трепет камбал – глубинниц морей,
И зубаток пятнистые глыбы
В красной груде больших окуней!

Здесь рождаются добрые вести,
Что обрадуют мурманский стан!
А на мостике в мокрой зюйдвестке
С чашкой кофе стоит капитан.
Лысцов: Отличное стихотворение. Только про кофе – это не по-нашему, а как-то по-европейски.
Рубцов: А мы что не европейцы?  Перестали быть иафетидами, потомками Иафета?
Лысцов: Ты прав.
Титаренко: Хорошие мускулы ты, Коля, на флоте натренировал. Что-то я вспомнил, как ты двух лбов здоровенных мутузил во время институтской драки. Мотал их по комнате.
Рубцов: Было дело под Полтавой. И не один раз. Раз мутузил, значит, заслужили.
Лысцов: Ты, Рубцов, позитивный человек. Восклицательные знаки любишь в стихах ставить.
Рубцов: Люблю. Да. И многоточия люблю.
А насчёт денег…Милая девочка, тебе же родители деньги присылают. Сильно сейчас никто не голодает. Хотя, кто голодал, тот это никогда не забудет. Мы в детском доме кусочки хлеба замораживали зимой, а потом сосали, как конфетки.
В войну все простые люди голодали. Одна моя знакомая никак после войны не наестся, а война-то давно кончилась. Как она картошку с лучком и свининой уминает! Щёчки розовеют, глазки блестят, слеза счастья в них сверкает. Лада, ты мне  машинопись Брэгга давала читать о здоровом питании. Надо бы и ей посоветовать. Может, одумается. Хотя, вряд ли. Весит уже почти под сто килограмм. Не замужем девка.
Лада: Деньги родители присылают. Но девушке много нужно. Недавно купила соломенную шляпу и цветы для неё из ткани: ромашки, маки, васильки. Цветы пришью к шляпе.
Рубцов: И куда ты в ней пойдешь?
Лада: Гулять. У меня одну такую шляпу красивую в метро с головы сорвали. Успела поймать. К шляпе нужны обязательно перчатки.
Рубцов: Прекрасная Дама, а Вы любили в школе уроки физкультуры?
Лада: Нет. Под любым предлогом старалась их избегать.
Рубцов: Я в детском доме сопровождение играл на гармошке, когда Гета с девочками строили пирамиду. Я за неё боялся. Ручки и ножки у Геты моей тоненькие были, гибкие, как веточки. Когда командовали: «Строй пирамиду! Рушь пирамиду», у меня душа в пятки уходила от волнения. Но она ни разу не упала. И с ритма никогда не сбивалась.
Титаренко: Ты ей уже тогда нравился. Поэтому всё у неё ладно получалось рядом с тобой.
Лада: В шляпе я поеду к моей двоюродной бабушке. Она живёт на Плющихе. Бабушка состоит в дальнем родстве с другом Гоголя профессором Михаилом Александровичем Максимовичем.
Титаренко: С тем Максимовичем, который полемику вёл с профессором Погодиным на страницах журнала «Москвитянин»?
Лада: Да.
Лысцов: А что за полемика?
Рубцов: Спорили они: кто старше и главнее – Киев или Москва.
Лысцов:  Понятно. Давний спор славян между собою.
Лада: Я сейчас редко езжу к бабушке. Она хочет, чтобы я вышла замуж за её внука.
Рубцов: А ты не хочешь?
Лада: Не хочу.
Рубцов: Умри, но не давай поцелуя без любви. Это сказала какая-то дама с камелиями. А фразу эту я прочитал в дневнике Зои Космодемьянской. В книге её матери приводится «Повесть о Зое и Шуре». Я её в детском доме читал. Перед выпуском, в 1950 году. У нас имелась библиотека. Небольшая, но хорошая. У Зои родители были учителями, а дедушка священником. В 1965 году Зое и крестьянину Матвею Кузьмину, повторившему под Москвой подвиг Ивана Сусанина, памятники поставили на станции метро «Измайловский парк». Я в парк, когда езжу гулять, всегда с ними здороваюсь: «Здравствуй, дед! Здравствуй, Зоя». Если Вам скажут, что стихи Рубцова о коммунистах и войне не искренние, не верьте. Я их от всего сердца писал: «В бой идут моряки, ленточки закусив».
Титаренко: Красивый образ. Как в кино моряков увидел.
Рубцов: Я люблю кино. Очень люблю. Особенно наши советские фильмы. Голливудские тоже есть хорошие. Прекрасный фильм «Рапсодия». Только мне в советском кино не нравится, как в нём машинисток показывают. Они почему-то всегда двумя пальцами печатают.
Голос: Я двумя пальцами только слегка потеребила его горло.
                Рубцов оглядывается. Как будто ищет ту, которая это сказала.
А насчёт жениха твоего, хочу сказать, что от судьбы не уйдёшь. Мы, как куклы-марионетки. Нас дёргают за верёвочки, а мы ручками-ножками шевелим. Вот мне, например, предназначено было судьбой стать моряком. В 1950 году в Мореходку Рижскую не поступил, назад вернулся в Николу. А в том году корабль на воду со стапеля спустили. Мой эсминец «Острый», на котором я нёс морскую службу. Слово «марионетка» происходит от имени Мария. Потому что в средние века в кукольном театре библейские сцены разыгрывали. Я один раз чуть на еврейке-дочери библейского народа не женился. В гостях у неё  был. Попросили меня стихи почитать. Запнулся. А она всё это стихотворение наизусть знала.
Лысцов: Травишь.
Рубцов: Травят в урну. Не при даме будь сказано.
Лысцов: Чего ж не женился?
Рубцов: Ваня, я же сказал, что не судьба.
Лысцов: А какое стихотворение, Коля, ты запамятовал, когда у евреев читал? Прочти.
Рубцов:
Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны
Неведомый сын удивительных вольных племён!
Как прежде скакали на голос удачи капризный,
Я буду скакать по следам миновавших времён…

Давно ли, гуляя, гармонь оглашала окрестность
И сам председатель, плясал, выбиваясь из сил.
И требовал выпить за доблесть в труде и за честность.
И лучшую жницу, как знамя, в руках проносил!

И быстро, как ласточка, мчался я в майском костюме
На звуки гармошки, на пенье и смех на лужке,
А мимо неслись в торопливом немолкнущем шуме
Весенние воды, и брёвна неслись по реке…

Россия! Как грустно! Как странно померкли и грустно
Во мгле над обрывом безвестные ивы мои!
Пустынно мерцает померкшая звёздная люстра,
И лодка моя на речной догнивает мели.

И храм старины, удивительный, белоколонный,
Пропал, как виденье, меж этих померкших полей, -
Не жаль мне, не жаль мне растоптанной царской короны,
Но жаль мне, но жаль мне разрушенных белых церквей!..

О. сельские виды! О, дивное счастье родиться
В лугах, словно ангел, под куполом синих небес!
Боюсь я, боюсь, как вольная синяя птица,
Разбить свои крылья и больше не видеть чудес!

Боюсь, что над нами не будет таинственной силы,
Что, выплыв на лодке, повсюду достану шестом,
Что, всё понимая, без грусти пойду до могилы…
Отчизна и воля – останься моё Божество!

Останьтесь, останьтесь, небесные синие своды!
Останься, как сказка, веселье воскресных ночей!
Пусть солнце на пашнях венчает обильные всходы
Старинной короной своих восходящих лучей!..

Я буду скакать, не нарушив ночное дыханье
И тайные сны неподвижных больших деревень.
Никто меж полей не услышит глухое скаканье,
Никто не окликнет мелькнувшую лёгкую тень.

И только, страдая, израненный бывший десантник
Расскажет в бреду удивлённой старухе своей,
Что ночью промчался какой-то воинственный всадник,
Неведомый отрок, и скрылся в тумане полей…

Лысцов: Мощно!
Титаренко: У Бродского есть похожее.
Рубцов: Да, похожее. На Уолта Уитмена. И сам он больше Джордж, чем Иосиф. Хотя есть у Йоси очень хорошие стихи, как у любого поэта, даже среднего.
Формы, что надо у той еврейской девушки. И роста она небольшого. Только не на что, мне те формы содержать. Она привыкла в Большой театр каждую неделю ходить, шампанское пить, модно одеваться. Шампанское я ещё мог в Столешниках покупать, а на Кузнецкий мост её водить за покупками, увы… Я, когда мимо Дома моды прохожу, глаз не могу отвести от витрины. Какие там наряды выставлены! Думаю, что Парижу далеко до русских мастеров.
Лысцов: Ты у нас известный модник.
Рубцов: Стараюсь. Один раз с парнем поругался. Со студентом. Он в институт наш в телогрейке припёрся. Я ему и говорю: «Как ты мог в храм науки в таком виде заявиться?
Бери пример с Лады Одинцовой».
Я, когда Ладу в первый раз увидел, просто замер. Снегурочка из сказки.  Ладочка, ты стояла в белых ботиночках, на голове шапочка с двумя кисточками. На плечиках серебряная накидка.
Создал же Господь на радость и беду мужикам Русское чудо, женщину нашу – кастальский ключ, источник вдохновенья для поэтов.
Какие у тебя красивые волосы, Ладочка! Необыкновенного цвета. Серые.  Цвета сожжённых черновиков.
А я черновики не храню. Все свои стихи ношу в моей гениальной и бесшабашной голове.
Лысцов: Сжигаешь черновики?
Рубцов: Шутишь? У меня нет камина. Просто выбрасываю.  Иногда друзьям дарю, когда попросят.
Лада: Я недавно читала мемуары генерала Скобелева.
Рубцов: Где взяла? Дай почитать.
Лада: Уже отдала. На одну ночь дали. Машинопись.
В отличие от тебя, Коля, генерал с трепетом относился к своим рукописям.
Рубцов: Расскажи.
Один раз Скобелев чуть попугая своего не убил из-за них. Подрал трофейный турецкий попугай, живший у генерала, его рукопись. Скобелев писал мемуары, и молитвы читал вслух, когда своих убитых товарищей вспоминал, а попугай их внимательно слушал. И другие молитвы попка тоже слушал не менее внимательно. Вышел как-то генерал чайку попить. А попугай начал бесчинствовать на письменном столе. Вернувшись и увидев это безобразие, мемуарист сорвал со стены саблю и погнался по комнате за попугаем. Тот спрятался под кровать и закричал оттуда: «Пресвятая Богородица, Матушка Царица Небесная, спаси меня грешного»!
Генерал тут же опустил шашку.
Рубцов: Чудны дела Твои, Господи!
Лада: Мне книгу про Иисуса Христа подруга дала читать. Я всю ночь не спала. И утром не могла заснуть.
Рубцов: Теще я куплю корову, а тебе Библию подарю.
Лада: Как твоя дочка поживает?
Рубцов: Хорошо. Добрая, умная, красивая. Я её угостил кисточкой винограда. А она ягодку срывает и козочку ей кормит, при этом приговаривает: «Костоку випьюнь»! Годика два ей было тогда.
В деревне ещё живёт сострадание и к людям, и к братьям нашим меньшим. Нельзя без сострадания жить. Есть люди, которые до старости, как дети. Таких грех обижать. А обижают. Я запомнил, как диво тот лесной хуторок, задремавший счастливо у звериных дорог. Там в избе деревянной, без претензий, без льгот, так, без газа, без ванной добрый Филя живёт. Филя любит скотину, ест любую еду, Филя ходит в долину, Филя дует в дуду. Мир такой справедливый. Даже нечего крыть. - Филя, что молчаливый? - А об чём говорить?
Титаренко: Это классика, Коля.
Рубцов: Знаю. Часто люди обижают друг друга. Иной в нашем общежитии идёт по коридору и никого не замечает. Никогда первый не поздоровается. Толкнёт и не заметит. Посторонний. Кафки начитался, Камю. А по-моему не Посторонний, а обиженный.
«Мы по одной дороге ходим все. –
Так думал я. – Одно у нас начало.
Один конец. Одной земной красе
В нас поклоненье свято прозвучало!
Зачем же кто-то, ловок и остёр, –
простите мне, - как зверь в часы охоты,
Так устремлён в одни свои заботы,
Что он толкает братьев и сестёр»?!
Что греха таить, я тоже часто обижаюсь. На тёщу обиделся, когда она на меня заявление в милицию написала. На меня и на брата своего любимого младшего, Саню. Загуляли мы как-то с дядей Саней. Под утро пришёл я домой. Дядя Саня со мной. А домой меня не пускают. Дядя Саня поднял кусок кирпича и в окно. Стекло вдребезги разлетелось. С тех пор в душе у  меня что-то треснуло и порвалось. Я на другой день уехал. В Николе теперь бываю редко. И дочку мою почти не вижу. Дядя Саня её жалел. Поднимал высоко и говорил: «Смотри, Алёнка, там за рекой Москва. В ней живёт твой папка. В институте учится на поэта». Дядя Саня умер летом. От осколка, который в его теле с войны сидел. Тёща плакала сильно по нему. И по мне будет плакать, когда умру.
Когда-нибудь ужасной будет ночь.
И мне навстречу злобно и обидно
Такой буран засвищет, что невмочь,
Что станет свету белого не видно!
Но я пойду! Я знаю наперёд,
Что счастлив тот, хоть с ног его сбивает,
Кто всё пройдёт, когда душа ведёт,
И выше счастья в жизни не бывает!
Чтоб снова силы чуждые, дрожа,
Все полегли и долго не очнулись,
Чтоб в смертный час рассудок и душа,
Как в этот раз
Друг другу улыбнулись…
И ты, Ладочка, на мать свою ведь обижена?
Лада: Моя мать красавица-полька, работник киевского телевидения, писательница Виктория Вита всегда держала светский салон. Даже, когда мы в провинции жили, в Донецке.
Я с десяти лет в её салоне прислуживала. Доставала из-под шкафов завалившиеся туда мундштуки, отодвигала стулья для дам, разливала чай и кофе гостям. Хотя у нас всегда была домработница. Это могла делать она.
Рубцов: Зато теперь у тебя свой салон в нашем общежитии. И ты умеешь его хорошо вести. К тебе не стыдно гостей привести. И тебя друзьям показать не стыдно.
Говоришь, что твоя мать полька?
Лада: Да.
Рубцов: Сомневаюсь, что полька. Ведь Виктория Вита – это псевдоним. Никакая она не полька, а украинка, носившая до брака простую, отнюдь не шляхетскую, малороссийскую фамилию. А не красивую, звучную, русскую, дворянскую фамилию – Одинцова.
Я, может, тоже шляхтич. Поляки до нашего села, где мой отец родился, дошли в 1612 году. Сестра говорит, что фамилия Рубцовы пошла от предка, которого поляк саблей ударил. Возможно, какой-то польский граф это был. И он согрешил с вологодской черносошной крестьянкой. Бунин в «Деревне» писал, что все переплелись давно по крови: дворяне и крестьяне. А по большому счёту все люди на земле родственники – потомки Адама и Евы.
Наши беды от женского гонора. Была у меня в Ленинграде одна знакомая барышня, гордая и заносчивая, но очень красивая и хорошо образованная. И вдруг с ней произошла метаморфоза, посерьёзнее, чем Овидий рассказывает. Ей подарили родители на день рождения красивое японское розовое кимоно, атласное, с бантом на широком поясе. Отец у неё моряк. Привёз дочке подарок из Японии. Подруги завидуют, мужчины восхищаются. Девушку не узнать. Ведёт себя, как гейша. Кланяется, шпильками со мной перестала обмениваться. Раз так, два, три. А в четвёртый раз, и кимоно на ней японское и пояс, но всё вернулось на круги своя. Приручила кимоно. Русская женщина и коня на скаку остановит и японское кимоно русским сделает. Но всё-таки кимоно пошло ей на пользу. Хозяйка его русская стала помягче, понежнее. А кони всё скачут, и хаты горят. И мало, кто из наших женщин носит кимоно. Больше спецовки, халаты, телогрейки. Вот бы всех наших женщин одеть в наряды Славы Зайцева! Тогда бы и жизнь наша повернула бы дышло в сторону непререкаемой Красоты. Вы смеялись, над тем, что я у витрин Дома Моды на наряды женские глазею. Они же произведения искусства! А искусство, как известно, облагораживает. В СССР им даже религию заменили. В храмах клубы пооткрывали, кинотеатры, театры. В Ленинграде в церкви недалеко от университета каток сделали с искусственным льдом. В Москве на месте храма Христа Спасителя бассейн. И это многих не смущает. Купаются в нём люди. И по льду искусственному в питерском храме катаются. А потом удивляются, что не так жизнь идёт.
Лада: Коля, а помнишь, как ты сдавал научный атеизм?
Рубцов: Конечно, помню. Я преподавателю стихи мои про церкви русские читал.
И он мне тройку поставил.
Титаренко: Нет худа без добра. Из учебника научного атеизма мы всё-таки религиозные сведения черпали. Читали его наоборот.
Лысцов: Может, так и задумано было.
Рубцов: Тройку тогда за что? А салон своей матери ты, Лада, ещё не раз вспомнишь с любовью. Особенно, как друзья твоего отца стол белой скатертью накрывали, молодые, красивые, весёлые. В строгих костюмах, белых рубашках и с галстуками разноцветными.
Лада: Я их часто вспоминаю. И маму тоже. У неё есть серебряное платье. В нём она особенно красивая. Но чаще я вспоминаю моих русских деда и бабушку. Они в день Михаила Архангела в храм ходили за двенадцать километров по снегу пешком через степь, в деревню.
Дедушка в этот день всегда причащался. Его Михаил звали. И из-под косоворотки у него после причастия душа сияла. Бабушка в Михайлов день пекла пироги. А наша домработница делала вареники с творогом.
Рубцов: Мой отец,  тёзка твоего дедушки, в церковь не ходил, а мать ругал, за то, что она в хоре церковном поёт. Он утром нас, детей своих, выстраивал по росту и «Интернационал» заставлял петь. И сам с нами пел.
А ведь пострадал от советской власти. Год в тюрьме сидел. Как враг народа. На должность устроил бывшего дворянина. Тот его подвёл. Не справился с обязанностями. И наказали отца за неправильный подбор кадров.
Меня после войны он искал. Всех детей от первого брака нашёл, кроме меня. Я ведь из детского дома сбежал. Меня быстро поймали, в Красковский детдом отправлять не стали, где я жил с братом Борей, когда отец ушёл на фронт. В Николу отправили - подальше от Вологды, чтобы домой, к сестре не убегал. Она у нашей тёти Сони осталась жить.
Я её нашёл в Череповце в 1952 году. Галя меня сначала не узнала, потом не поверила. А, когда, поверила, обрадовалась, заплакала, повела меня в магазин покупать новые ботинки.
Отцу в Краскове сказали, что я убежал. В семье считали, что я умер.
Хороший был человек. Царствие ему Небесное. Три брата у меня есть от брака отца с мачехой Женей. Она на двадцать лет моложе отца. Младшего брата зовут Саша. Маленький ещё. Младшеклассник. Я его называю Сано-Волосано. Рубль ему на мороженое даю.
Лысцов: На рубль можно купить десять стаканчиков фруктового. Или шесть пачек сливочного по 15 копеек. И один стаканчик фруктового за девять копеек.
 Рубцов: Гости у моих родителей тоже часто собирались. Отец пел, играл на баяне. Помню, был день рождения моей старшей сестры Нади. Все домашние и гости заснули вечером, а я по столам ползал в новеньком матросском костюмчике и вино из рюмок допивал. Что-то мы сегодня много о еде говорим. Человек выше сытости. Человек – это звучит гордо. Ладно, расскажу я вам, друзья мои, про шаньги, которые печёт Гета.
Лада: А что такое шаньги?
Рубцов: Хороший вопрос. Сакральное северное блюдо. Впрочем, про шаньги нельзя рассказать, их надо есть, и угощать ими. Приедете ко мне в деревню, угощу. Название из санскрита. На – га в санскрите заканчиваются слова, обозначающие движение. В русском языке такие слова остались с ведических времён: вьюга, пурга, нога, Волга, возможно.
Лада: Коля, я с тобой согласна. Читала об этом.
Лысцов: Так мы далеко дойдём. Не помню, с чего и начали наш разговор. Пора девушке отдыхать.
Рубцов: Ладочка! Мы завтра с ребятами рано в город поедем. На такси. Тебя в институт отвезём. Я утром постучу. Ты открой. Только спроси, кто.
Лада: Я же хотела пластинку «Битлз» поставить! Сюрприз.
Титаренко: Откуда она у тебя? На костях?
Профессор: В СССР тайно продавались самодельные пластинки с запрещённой музыкой, записанные на рентгеновских снимках.
Лада: Нет. Настоящая. Правда, на ней только одна песня. «Гёрл». В прошлом году фирма «Мелодия» выпустила.
Рубцов: Так она многих песен стоит. Ставь пластинку.
                Занавес
                Третье действие
                Вологда. Конец апреля. 1968 год
Рубцов и Неля идут по улице. Им навстречу идут Белов с товарищем, разговаривают о чём-      то.                Поравнялись с Рубцовым и Нелей.
Рубцов: Здравствуйте, друзья! Я люблю Нелю. Но у меня Ета…
Товарищ: Привет! Какая ещё Ета? Гета что ли? Да, ну, тебя!
                Товарищ, махнув рукой, уходит.
Белов: Любишь – женись. Я вам кольца золотые куплю.
Рубцов: Спасибо, Вася! Ты мне уже подарил гармонь.
Белов: Гармонь тебе досталась от моего грузинского друга. Его невеста бросила. Он хотел руки на себя наложить. Я ему для веселья подарил гармонь. Помогла гармошка. Жив-здоров друг. Уехал домой. Женился. Гармонь оставил мне. Она перешла к тебе.
Ладно, бывайте. Меня жена ждёт. Если ещё с вами постою, передумаю домой идти. А это в мои планы на сегодня не входит. Не хочу Олюшку обижать.
Рубцов: Бывай, друг!
Неля: Почему Ета?
Рубцов: Слово нравится. Сияет, как драгоценный камень. Нет, как звезда. На санскрите значит – блестящая, блистательная, любимая, одним словом.
Неля: Я с санскритом не знакома.
Рубцов: В основе европейских языков лежит санскрит. Лежит, как кит. Из него фонтаном выливаются языки европейской цивилизации.
Ты индийские фильмы любишь?
Неля: Люблю.
Рубцов: Вот и я люблю. С детства. Нам в детском доме разные фильмы показывали. Иногда индийские. 
А рассказ Астафьева «Индия» читала?
Неля: Нет.
Рубцов: Почитай. Про русскую девушку, которая погибла на войне. Она влюбилась в индуса с обёртки из-под мыла. Нарисован он был на обёртке. У Виктора Петровича прекрасные рассказы. Одни названия чего стоят: «Белый конь с розовой гривой», «Поросли окопы травой»…
               Входят в дом Нели. Снимают пальто. Рубцов разматывает белый шарф.
          В комнате уютно. Яблоневый цвет на обоях. В углу стоит цветущий гибискус.
Железная кровать, диван. Над кроватью портрет отца Нели. Над диваном коврик. Буфет, стол. Комод. На комоде Венера (статуэтка).
Этажерка с книгами. Книжные полки с сочинениями Ленина, Маркса и Энгельса. На стенах рисунки – акварели. Приколота репродукция картины                Айвазовского
Неля: Проходи, Коля! Раздевайся.
Рубцов: Дома никого нет.
Неля: Мама у брата. Тётя Нина и сестра на работе.
Рубцов: Тихо так. Непривычно. Мама внучку нянчит?
Неля: Да.
Рубцов: Как поживает моя маленькая королева?
Неля: Стихи недавно мне читала: Коля с Нелей сидит. Ничего не говорит. И на Нелю всё глядит. Я ей платьице красивое вчера купила.
Рубцов: Покажи.
                Неля показывает платье.
Рубцов: Надо же! Я такое же Алёнке купил.
Рубцов достаёт из кармана значок «Лодейное поле» и прикалывает его к Нелиному пиджаку,                висящему на стуле.
Рубцов: Значок «Лодейное поле».
Неля: В обмен на мой «Тысячелетие России», который ты потерял.
Рубцов: Я его не потерял, мальчику подарил. Сыну Германа Александрова.
Неля: Сейчас чай будем пить. Утром - чай, в обед - чаёк, вечером – чаище.
Рубцов: Какую красивую чашку ты мне дала!
Неля: Чайная пара «Слива». Цветы и плоды на чёрном фоне. Дулёво. Сливы сочные. Так и хочется их съесть. А цветы, словно вырастают, как лилии из тёмной воды пруда.
Рубцов:
Две маленькие Лили-лилипуты
Увидели на иве жёлтый прутик.
Его спросили Лили: «Почему ты
Не зеленеешь прутик-лилипутик?»
Пошли за лейкой маленькие Лили,
На шалости не тратя ни минуты.
И так усердно, как дожди не лили,
На прутик лили Лили-лилипуты.
Неля: Коля, ты забыл, как мы эту чашку с тобой покупали для мамы в Липином Бору?
Рубцов: Забыл.
Неля: Мы в тот день гуляли по берегу Белого озера. У берега росли лилии. Я сравнила лилии с птицами, а ты сказал, что  птиц нельзя с цветами сравнивать.
Рубцов: Конечно, нельзя.
Неля: А Гоголь сравнивал!
Рубцов: Не может быть. Где? Не помню.
Неля: В «Старосветских помещиках». У Товстогубов на полу ковёр лежал. А на нём были вытканы то ли цветы, похожие на птиц, то ли птицы, похожие на цветы.
Рубцов: Ну, надо же! Вспомнил. Мы чайную парочку для твоей мамы покупали в магазине, похожем на старый, почерневший сарай. Нам её вытащили из дощатого ящика, набитого стружками. Среди стружек прятались фарфоровые сокровища.
Неля: Я хотела заплатить. А ты сказал, что сам подаришь маме эту красивую чашку.
Рубцов: Нелечка, я сын крупного партийного работника. И в вещах, и в людях разбираюсь. Что красиво, то красиво. Вырос среди складов и людей. Мой отец либо кадрами заведовал, либо снабжением руководил. В Спасо-Суморином монастыре перед войной мы жили, пока нам квартиру не дали на нынешней улице Ворошилова. В монастыре склады в храмах были. Их превратили в амбары.
Я Анастасии Александровне ещё один подарок приготовил. К Пасхе. Держи.
Неля: Кофточка шерстяная. 22 рубля. Стоит больше половины маминой пенсии. У мамы пенсия 40 рублей.
Рубцов: У моей тёщи 27 рублей. С детства пахала, как лошадь. Заработала на старость.
Неля: Спасибо тебе, Коля! Мама очень обрадуется. У нас в квартире прохладно. Топят еле-еле.
Рубцов: Неля! В моей жизни произошло большое событие! Ты что испугалась? В лице переменилась. Думаешь, что женюсь?
Неля: Ты преувеличиваешь. Я слежу за выражением моего лица. Это профессиональное. Даже тяжёлые больные не догадываются ни о чём, когда на него смотрят.
Рубцов: Трудная у тебя работа. Но благородная. Как и у меня. Писателю надо иметь крепкие нервы и железное здоровье. Через нас столько энергий проходит, больше, чем нефти  прокачивается по нефтепроводу «Дружба». Меня приняли в Союз Писателей СССР.
Неля: Поздравляю! И что тебе это даст?
Рубцов: Как что! На работу больше не надо ходить. Не буду уже ни кочегаром, ни плотником.
И матросом уже никогда не буду! А матросом ещё бы побыл.
Я юный сын морских факторий.
Хочу, чтоб вечно шторм звучал.
Чтоб для отважных вечно море,
А для уставших свой причал.
Вот мой членский билет.
Неля: Дай посмотреть!
Рубцов: Только из моих рук.
Неля: Не бойся. Не отниму.
Рубцов: Конечно, не отнимешь. Не нужен он тебе. Женщина должна варить суп, любить мужа и растить детей.
А я должен сейчас пойти в  магазин «Тройка» на Урицкого и купить тебе килограмм конфет «А, ну-ка отними»!
Неля: Не ходи!
Рубцов: Как хочешь.
Неля: Ты помнишь, как мы с тобой познакомились?
Рубцов: Конечно.  Зимой 1965 года. На вечере поэзии. Я читал стихи. И ты читала свои. Я помню, как ты их читала.
Неля: А что читала, не помнишь?
Рубцов: Не помню. Мне негде было ночевать. И ты пригласила меня к себе.
Неля: Мы с тобой шли пешком. Мороз, а ты голорукий. Перчатки другу подарил.
Рубцов: Не дарил я. Их у меня увели в гардеробе. Гардеробщица домой ушла. А перчатки из кармана торчали. Взял кто-то.
Неля: По дороге домой зашли в гастроном на Ленина, и ты купил мне килограмм конфет «Ласточка», а себе четвертинку.
Рубцов: Не помню ни про конфеты, ни про чекушку. А, что ты меня оттолкнула, когда я тебя обнял и стал целовать, и легла спать не со мной, а с матерью, это я запомнил.
                Рубцов обнимает Нелю.
Неля: Не надо, Коля! У тебя есть жена и дочка.
Коля: Есть. Но я не живу с женой. У неё живёт моя дочь Лена. Я хочу, чтобы ты её воспитала. Но ведь она не отдаст. Роди сына. Только я не буду с вами жить. Но я буду приходить.
Неля: Нет, Коля. Ребёнку нужны и отец, и мать.
Рубцов: Я скиталец. Не могу на месте сидеть.
Меня часто за цыгана принимают. Скажи, Неля, Бог есть? 
Неля: Не знаю.
Ты не цыган. Ты Ангел.
Рубцов: Вот, Неля, ты и ответила на мой вопрос. Если есть Ангелы, есть и Бог. И Он меня берёг, как и Ангел Хранитель мой Никола Угодник. Сберегли Они меня в детстве, когда я в лес убежал и заблудился. В лесу под ёлкой я своё первое стихотворение сочинил. Уже война шла. Моя сестра Галя в доме у вологодского архиерея тогда работала. В огороде копалась, нянчила детишек. Нашли меня.  Молились. И нашли. И ещё случай был. Когда я в Лесном техникуме в Тотьме учился, любил залезать под купол разрушенного храма. Техникум наш располагался в монастыре.  Один раз я шёл по карнизу, а у меня шнурок на ботинке развязался. Я оступился. И вдруг почувствовал, что кто-то смотрит на меня. Глаза поднял и увидел, что это Ангел на меня смотрит с фрески, Ангел с крестом в терновом венце. И я пошёл и дошёл. И лучшие свои стихи я сочинил в Николе, на холме около разрушенного Никольского храма. От храма почти ничего не осталось. Только остов. До и после войны в храме был маслозавод. Потом его разрушили, и к остову церкви мужики приладили здание деревенской пекарни. В церковном проломе, как на экране, я увидел всё, что в стихотворении  «Видения на холме» написано.
Неля:
Взбегу на холм
                И упаду
                В траву
И древностью повеет вдруг из дола!
И вдруг картины грозного раздора
Я в этот миг увижу наяву.
Пустынный свет на звёздных берегах
И вереницы птиц твоих, Россия,
Затмит на миг
В крови и жкмчугах
Тупой башмак скуластого Батыя…

Россия, Русь – куда я ни взгляну…
За все твои страдания и битвы
Люблю твою, Россия, старину,
Твои леса, погосты и молитвы,
Люблю твои избушки и цветы,
И небеса, горящие от зноя,
И щёпот ив у омутной воды,
Люблю навек, до вечного покоя…
Россия, Русь, храни себя, храни!
Смотри опять в леса твои и долы
Со всех сторон нагрянули они,
Иных времён татары и монголы.
Они несут на флагах чёрный крест,
Они крестами небо закрестили,
И не леса мне видятся окрест,
А лес крестов
                В окрестностях
                России.
Кресты, кресты…
Я больше не могу!
Я резко отниму от глаз ладони
И вдруг увижу: смирно на лугу
Траву жуют стреноженные кони.
Заржут они – и где-то у осин
Подхватит эхо медленное ржанье,
И надо мной – бессмертных звёзд Руси,
Спокойных звёзд безбрежное мерцанье…

Рубцов: Я пою о Руси ушедшей. С ней ушла старинная самобытность.
Смотрю я на чашку дулёвскую и думаю, что из таких расписных красивых чашек пила вся зажиточная Вологодская Русь до революции. Моя тёща буфет сохранила из их родового дома Поповых. Простой деревенский буфет. В нём до революции фарфоровые сервизы стояли братьев Корниловых, Кузнецова, Попова. А сейчас в нём стоит Леночкина копилка и игрушки хранятся, которые я ей из столиц привёз – металлический заводной цыплёнок из Питера и пластмассовая утка в натуральную величину из Москвы. В родительском доме тёщи комната была молельная, вся снизу до верху иконами увешенная. Русские мы. Православные. А нас заставляли под страхом смерти об этом забыть, корни наши хотели выкорчевать. А без корней не живёт ни человек, ни дерево. Редакторы шарахаются от крестов и колоколен в моих стихах. Я не могу по-другому писать. Как дышу, так и пишу. А тёща моя была для меня Ангелом в детстве. Когда на маслозаводе работала, сыворотку мне наливала. Другие женщины тоже наливали. А, если не наливали, то я сам её себе наливал.
Неля, пойдём в кино, а потом ко мне. И не думай на тему: «Женится Рубцов или не женится, а, если женится, то на ком». Я никому не принадлежу. Я не предмет, чтобы принадлежать. Мной нельзя владеть, как глупые жёны пытаются владеть мужьями. Я люблю  свободу, ветер люблю. На Останкинской башне, которую на моих глазах строили за окнами общежития Литинститута, флаг СССР подняли. Он трепещет на ветру. И я, как тот флаг, тоже трепещу на российском ветру.
Неля: В кино пойду, а к тебе нет.
Рубцов: А, если обижусь? Я не верю в платоническую любовь.
Неля: Веришь, не веришь! Какое это имеет значение! Ты принадлежишь уже не себе, а народу. А я маленькая частица этого народа.
Рубцов: Послал же мне Бог такую фантазёрку. Ещё скажи: «Ты должен это осознать».
Неля: Нет, не скажу.
Рубцов: Почему?
Неля: Потому что ты скажешь, что никому ничего не должен и, что так не считаешь, потому что не бухгалтер, чтобы считать.
Рубцов: Ты, Неля, себе цены не знаешь.
Неля: А на что мне цена? Не продаюсь, не покупаюсь.
Рубцов: Вон ты какая! Стихи пишешь, награждена медалью за освоение целинных и залежных земель, член КПСС, работаешь старшей медсестрой. Мне бы женщину попроще.
Неля: Я уже не работаю медсестрой. У меня тоже в жизни произошли изменения. Я теперь корреспондент газеты УВД.
Рубцов: Тётя Нина устроила? Она ведь в МВД служит.
Неля: Да. В газете зарплата в два раза больше, чем в поликлинике. Ремонт сделаю. Обои уже купила. Денег накоплю, куплю телевизор.
Рубцов: Я буду к тебе приходить смотреть телевизор.
Неля: Коля, ты мог уже два телевизора купить, если бы столько денег не тратил на друзей.
Рубцов: Друзья дороже денег. Деньги - навоз. Сегодня нет, завтра воз.
Неля: А в «Якоре» на той неделе ты за ужин официантке отдал 16 рублей, а мы взяли на рубль – бутылку пива и овощной салат.
Рубцов: Пусть ей будет.
Стихи новые написала?
Неля: Нет.
Рубцов: Не вдохновляю, значит, в последнее время. Нелечка, кроме меня, в этом мире столько прекрасного, тем более, выше этого мира.
Раз новых стихов нет, старые почитай.
Неля:
Над бором небо в тучах чёрных.
Упал на землю полумрак.
Не умолкает шум озёрный,
Не успокоится никак.
Его поддерживают сосны
Сердитым шорохом вершин.
Прошли восторженные вёсны…
Пора унылая спешит.
Не избежать противоречий,
Придя к началу всех начал.
Я никого уже не встречу,
Но всё же выйду на причал.
Рубцов: Кто о чём, а ты всё о том же. Помнишь, как твоя мать нам в Липин Бор звонила?
Неля: Помню.
Анастасия Александровна: Неля, Коля с тобой?
Неля: Да. Рядом стоит.
Анастасия Александровна: Что вы там с Колей в Липином Бору делаете?
Неля: В лес ходим за рыжиками, мамочка.
Анастасия Александровна: Ты смотри там не заблудись в лесу! Слышишь?! Не заблудись!
Поняла?
Рубцов: А ты, Неля, чистая душа, ничего не поняла. Пока мы с тобой в Липином Бору отдыхали, Нина Груздева, роза наша стокилограммовая, пришла к твоей матери и рассказала Анастасии Александровне про Гету и Лену. Но это ничего не изменило и не изменит. Да, я вольный и одинокий, как лермонтовский белый парус. Свободным родился, свободным умру.
И никогда не позволю ни одной бабе властвовать над моей душой. Эх, Нинок, решила, значит, раз не мне, так не доставайся ты, Колька, никому. Зато теперь ты, Нелик, знаешь цену женской дружбы.
И запомни: все самые лучшие стихи посвящены поэтам женщинам, которые либо ногой их сердце попирали, либо скромными и стеснительными были, а не дифирамбы им пели, тем более, такие доморощенные, как твоя подружка Нина:
Сидишь нога на ногу,
Говоришь новости.
Я с тобой на небе,
Без тебя в пропасти.
Хотя стихи Нинины неплохие. Сразу видно, что их женщина написала. Мне не нравятся стихи, которые не понятно кто написал – мужик или баба.
Что ещё она наговорила Анастасии Александровне?
Неля: Больше ничего. Только, что ты любишь свою жену и дочку, а с другими женщинами просто время проводишь.
Рубцов: Она дура. Всё намного сложнее. Я уже не могу идти сам по дороге жизни. Я устал. Мне нужен поводырь. Нужна женщина, чтобы вела меня. Пошли в кино. Смотреть «Дворянское гнездо». Фильм снял мой знакомый Андрон Михалков-Кончаловский. В Горького, он же бывший городской собор, билетов уже, наверное, нет на вечерние сеансы. Поехали в «Спутник» за вокзал. А не поедешь, я один поеду в кино, а ты проведёшь вечер одна.
Неля: Я поеду с тобой в «Спутник».
Рубцов: Вот и правильно. Одевайся. Раз раздеваться отказалась тогда давно, когда привела меня ночью в свой дом. Посмотрим «Дворянское гнездо». А потом «Ещё раз про любовь». Я этот фильм уже смотрел. Но ещё раз хочу посмотреть.
Неля: Вчера Юра Рыболовов ко мне заходил.
Рубцов: Ты что – дала ему свой адрес?
Неля: Да. Он попросил его для друга, а пришёл сам.
Рубцов: Ты наивная, как третьеклассница. А Рыболовов мне не понятен.
Неля: Он вошёл ко мне в дом с твоей строчкой «Спасибо, Родина. Всех ягод лучше красная смородина». Сказал, что это будет наш пароль.
Рубцов: Он и ко мне с этой строчкой в первый раз пришёл. Я тогда ещё в общежитии жил горкомовском. Что, не один раз приходил?
Неля: Был три раза. Сказал, где бывает Рубцов, там и он бывает. И каждый раз чем-нибудь угощал. В прошлый раз помидор принёс свежий.
Рубцов: Свежий помидор в наших краях в апреле стоит, как букет цветов. Я завтра уезжаю. Вчера у меня ребята были в гостях. Натоптали. Возьми ключ. Приберись там.
Как мне не нравится комната, которую мне дали. Узкая, длинная и обои розовые приклеены. И зачем меня в эту квартиру поселили? Соседей четверо: муж, жена и двое детей. Я им мешаю. Всю кухню заставили своими кастрюлями и горшками с цветами. Готовы меня сожрать живьём. Особенно соседка. Борется за место под кухонной лампочкой для своих детей. Как ты думаешь, сколько лет соседу?
Неля: Лет сорок.
Рубцов: Пятьдесят. А выглядит хорошо. Козье молоко пьёт. Следит за своим здоровьем. Партийный работник. Лежал я как-то в своей комнате на раскладушке. Он вошёл и стал меня учить жить. А я ему говорю: «Я осмысляю, как соединить учение Ленина с учением Христа, а ты, чудак на букву «м» мне мешает». Он за голову схватился и убежал. Я к Ленину, Неля, хорошо отношусь. Был членом ВЛКСМ. Даже подвиг совершил.
Неля: Правда?
Рубцов: Думаешь, заливаю? Правда. Мы после учений торпеду в море оставили. Потеряли. Долго решали, как её поймать.
Неля: И как? Решили?
Рубцов: Решили. За борт добровольца опустить, чтобы он мину к тросу привязал. А потом его вместе с ней поднять на палубу.
Неля: Ты вызвался?
Рубцов: Я. Сдуру. Молодость не любит расчёт. Поэтому молодым везёт, и многое с рук сходит.
А пароль Рыболовов хороший придумал. Про Родину нашу, которая лучше всех других. Рубцов никогда диссидой не был и не будет. Хотя и попало нашему поколению, как надо, как и дедам-отцам нашим.
Нелик, а я тебе ещё подарки принёс. Держи фото.
Неля: Спасибо, Коля. Ты мне фото уже дарил. В кепке.
Рубцов: Пусть ещё будет. В папахе. А это тебе платок. Будешь его концами слёзы вытирать. Слёзы и печали, и радости.
                Квартира Рубцова на улице Яшина в Вологде. Январь 1970 года.
                Рубцов сидит в кресле у письменного стола.
                Работает радио.   
 

               
Ты спеши, ты спеши ко мне
Если я вдали, если трудно мне.
Если я, словно в страшном сне,
Если тень беды в моём окне.

Ты спеши, когда обидят вдруг.
Ты спеши, когда мне нужен друг.
Ты спеши, когда грущу в тиши,
Ты спеши, ты спеши…
                Раздаётся звонок в дверь.
                Рубцов открывает.
Рубцов: Неля! Почему ты звонишь? Я же тебе дал ключ от квартиры.
Неля: Коля, что с тобой? На голове пластырь…
Рубцов: Ударили. Уже в третий раз. И всё время по голове. А скоро выступление в Вологодском книготорге на Субботних встречах. Придётся в берете выступать. И в командировку еду скоро.
Неля: Как же такое может быть! Ведь ты, Коля, вращаешься среди интеллигентов. Неужели они на такое способны?
Рубцов: Я не знаю, кто на что способен. Иногда идёшь по улице, встретишь знакомого. Он  тебе улыбнётся. А потом оглянешься, и он оглянется. И смотрит на тебя совсем по-другому. Со злобой. Кто-то приходит чужой уже несколько дней подряд и звонит. Или стучит.
                Рубцов и Неля идут в комнату. Садятся на диван.
                Резкий стук ногой в дверь.
Рубцов: Молчи.
                Стук прекратился.
Рубцов: Ушёл. Не хочу дому оставаться. Пойду к Белову.
Рубцов: Рыболовов виноград оставил. Я его выгнал. Живёт, как дома. Моется, стирается. Домой в Иваново поехал.
Неля: Сам его приглашаешь и просишь братом называться. Виноград без тарелки на стол положил.
Рубцов: А вдруг отравленный?
Я выброшу. Одевайся. Пошли.
                Выходят из подъезда.
Рубцов: Видишь, мужчина пошёл?
Неля: Вижу. В телогрейке и сапогах.
Рубцов: Может, он приходил? Мой Чёрный человек. Не в цилиндре и плаще, как у Есенина.  К брату моему Лёне заглянем по дороге. Я ему пятёрку должен. Надо долг вернуть. Потом к Белову пойдём.

               
                Тотьма. Каюта парохода. 1970 год. Осень.
                Рубцов и Гета сидят  в каюте.
                С ними едет попутчица.

Гета: Коля, ложись внизу.
Рубцов: Что я – дед старый. Есть ещё порох в пороховницах. Не оскудела казацкая сила.
Попутчица: Сынок, слушай, что жена грит. Она плохого не скажет. Устраивайтесь, голубки. Красивая вы пара. Оба видные. Не буду вам мешать. А я пойду в буфет. Там продают конфеты, печенье, пряники, пиво… Пиво мне ни к чему уже. Чайку попью и горячего съем. Там знатная артиль. Доронно кормят.
Профессор: Вкусная еда. Хорошо кормят.
Мы с тобой не играли в любовь. Мы не знали такого искусства. Просто мы у поленницы дров целовались от странного чувства. Разве можно расстаться, шутя, если так одиноко у дома, где лишь плачущий ветер-дитя и поленница дров, и солома. Если так потемнели холмы, и скрипят, не смолкая ворота, и дыхание близкой зимы всё слышней с ледяного болота…
Гета: Мне надоело ждать, сама не знаю чего.
Рубцов: Давай распишемся. И ты мне родишь сына Колю Рубцова. И переезжайте с Леночкой ко мне в Вологду.
Гета: Я должна подумать. Лена пошла в первый класс. Весной скажу.
Рубцов: До весны я не доживу.
Гета: Доживёшь.
Рубцов: Не хочешь расписываться. Так я хоть завтра жениться могу.
Гета: На Рыжей Пакле?
Рубцов: Рыжая Пакля. Надо же такое придумать!
Гета: Это не я придумала. Односельчане. Они тебя вместе с ней видели на пароходе. В Тотьму с тобой плыла. С мужиками в буфете ругалась. Без очереди за пивом лезла.
                Рубцов смеётся.
Рубцов: Её зовут Люда Дербина. Она поэтесса. Я же тебя с ней познакомил, когда вы с Леночкой летом ко мне заходили.
Гета: Как зашли, так и вышли. Ещё сестрой своей двоюродной её объявил.
Рубцов: А что я должен был тебе сказать при ребёнке?
Гета: Ничего.
Рубцов: С Дербиной мы в Краеведческий музей плыли. Гета, а ты была в Тотьме в Краеведческом музее?
Гета: Нет
Рубцов: Обязательно посети. И Леночку отведи.
Там столько предметов русского быта показывают: рушники, прялки, вышивки, кружево наше вологодское… Даже детскую зыбку, про которую я писал в моей «Прощальной песне».
Гета, мы с тобой в такой зыбке росли. Её делали из берёсты. С решетчатым дном. На дно клали сено. Зыбку подвешивали за крюк на матицу. И прикрепляли к зыбке шест, чтобы мать могла её качать ногой, а руками работать – шить, вязать, вышивать… Мне кажется, что я помню, как меня качала мать, иначе бы так не написал в моей песне про нас.
И ещё там много расписных фарфоровых сервизов.
Гета: Отнятых у хозяев после революции.
Рубцов: Кто прошлое помянет… Надо Ленку нашу рисованию учить, думать о том, как дочка на хлеб будет зарабатывать. Расписывать чашки самое женское занятие. Не поработаешь, не поешь.
Гета, а ты меня как человека или как поэта больше любишь?
Гета: Как человека!
Рубцов: Спасибо, любимая моя!
Я вырос в хорошей деревне.
Красивым. Под скрип телег.
Одной деревенской царевне
Я нравился как человек.
Там нету домов до неба.
Там нету реки с баржой.
И там на картошке с хлебом
Я вырос такой большой.
                Ночь. Каюта. Спят Рубцов и старушка-попутчица.
              Гета стоит в пальто и с сумкой напротив полки, на которой спит Рубцов.
                Раздаётся пароходный гудок.
                Гета целует Рубцова и выходит.
                Звучит песня «Плыть, плыть, плыть…»
В жарком тумане дня
Сонный встряхнём фиорд!!
- Эй, капитан, меня
Первым прими на борт!

Плыть, плыть, плыть
Мимо могильных плит.
Мимо церковных рам,
Мимо семейных драм…

Скучные мысли – прочь!
Думать и думать – лень!
Звёзды на небе – ночь!
Солнце на небе – день!

Плыть, плыть, плыть
Мимо родной ветлы,
Мимо зовущих нас
Милых сиротских глаз…

Если умру – по мне
Не зажигай огня!
Весть передай родне
И посети меня.

Где я зарыт, спроси
Жителей дальних мест,
Каждому на Руси
Памятник – добрый крест!

Плыть, плыть, плыть…


                Вологда. 5 января 1971 года. Квартира Рубцова.
                Комната. Рубцов сидит у окна.
       Диван, кровать, Письменный стол. Кресло. Стол, на котором стоят три иконы.
                Портрет Гоголя в раме. Репродукция картины А.К. Саврасова
                «Грачи прилетели» в раме. Портрет Брежнева.
            Портрет Брежнева вырезан из газеты и прикреплён к стене кнопкой.
                На письменном столе настольная лампа.
        На стене часы с открытым циферблатом из полированного дерева на цепочке.
На полу лежит половик в полоску, как в деревенских домах. На окнах льняные шторы.
               
                В углу стоит не наряженная новогодняя ёлка,
                перевязанная бечёвкой.
Рубцов: С днём рождения, Николай Михайлович! Думаете, Рубцов один празднует. Нет, Рубцов никогда не пьёт один.  Третий день гуляю. Друг недавно ушёл, а завтра другой друг придёт.
Нам здоровья, Николай Васильевич, Леонид Ильич и Алексей Кондратьевич! А врагам нашим хрен. Замечательный художник Саврасов. Очень нежный и искренний. Природу любил. Можно даже сказать, что Боготворил. Жизнь доживал в ночлежке. Его друзья пытались вытащить оттуда, с Хитрова рынка. А он не хотел никуда. Ему там было хорошо. Он на Хитровке нашёл настоящих людей. И я его понимаю.
Далёко, далёко за морем
Стоит золотая стена.
В стене той заветная дверца,
За дверцей большая страна.
Ключом золотым отпирают
Заветную дверцу в стене,
Но, где отыскать этот ключик,
Никто не рассказывал мне.
В стране той – пойдёшь ли на север,
На запад, восток или юг –
Везде человек человеку
Надёжный товарищ и друг.
Прекрасны там горы и долы,
И реки, как степь широки.
Все дети там учатся в школах,
И славно живут старики.
Фильм «Золотой ключик мы с братом Аликом смотрели на Площади Революции в кинотеатре имени Горького. Пришли домой. Нас встретила соседка и сказала: «Ваша мама умерла». Алик заплакал. А я нет. Во мне эта песня звучала. Маму я почти не помню. Только помню радость от того, что есть отец и мать. Прости меня, папка. Не помог я тебе, как ты просил, в Москве найти врача в 1962 году. Нас на картошку послали от института под Загорск. Приехал и сразу в Вологду. Успел на сороковины. Мачеха Женя после поминок меня положила спать в комнате отца. Он ко мне ночью в стекло постучал. Я испугался и пошёл спать, где все спали. Даму в чёрном, или Прекрасную Синьорину, как её мой московский друг поэт Юрик Батяйкин называет, все боятся. Я люблю писать про смерть. И про жизнь люблю. Перед войной умерла моя любимая сестра Надя. Простудилась на лесозаготовках. Ей было 17 лет. Если бы она была жива, ни за что меня не отдала в детский дом. Любила меня очень. Нянчила. Маленькая Надя умерла в 1942 году в семь месяцев. Мать умерла, и она умерла. Незадолго до смерти меня отец на вокзал провожал. Мы выпили, хотя ему нельзя было пить. И всю дорогу отец нёс мой чемодан. Фотографию его берегу. Подарил он мне её в 1955 году, перед армией.  После встречи нашей первой послевоенной. Написал: «На долгую память дорогому сыночку Коле. Твой папка». Потом скажут, что Рубцов убил отца в своих стихах, потому что не простил. На войне отца убила пуля. Это не я убил. Война его убила. Она всех убивает. Кого – навсегда. Кого – до нового рождения. Чтобы жить, надо возрождаться, как Птица Феникс. А отца своего я воскресил. Так что фильтруйте базар правильно, господа литературоведы, к чему вас призывает Кириенко-Малюгин:
Есть маленький домик в багряном лесу.
И отдыха нынче там нет и в помине.
Отец мой готовит ружьё на лису.
И вновь говорит о вернувшемся сыне.
Не ходил мой отец после войны на охоту. И ружья у него не было. Ружьё было у дяди Сани Попова. Он мечтал убить рыжую лесу. Сделать себе шапку. И в шапке той по деревне форсить. Хотелось ему себя показать бабам в лучшем виде. А баб он любил. Первая жена ушла от него. Он женился на другой. Дочка вторая родилась Люся. Рано отошёл ко Господу Нашему Иисусу Христу бывший израненный десантник. И до шестидесяти не дожил. Может, он десантником и не был. Сочинил про себя. А всю войну в пехоте пропахал. Здесь птицы не поют, деревья не растут. И только мы, плечом к плечу врастаем в землю тут. Горит и кружится планета. Над нашей Родиною дым. А, значит, нам нужна одна победа. Одна на всех. Мы за ценой не постоим.  Награды имел. Бравый был мужик. Хотя ростом не вышел. Тёща моя, его сестрица почти на голову выше братца. Царствие тебе Небесное, дядя Саня. Вечный покой. Дома помереть счастье. Меж высоких хлебов затерялося небогатое наше село. Горе горькое по свету шлялося. И до нас невзначай добрело. Люблю я деревню Николу, где кончил начальную школу. Нам учительница книги свои под тетради разрывала. Тетрадей-то не было у нас. Мы писали между строк великих писателей. И наизусть учили их строки. Болгария пусть расцветает и любит Великую Русь. Пусть школьник поэтов читает и учит стихи наизусть. Потому и выросло столько хороших поэтов в нашем поколении: Передреев, Володя Соколов, Прасолов, Примеров, Коля Анциферов, Юра Кузнецов, Володя Высоцкий, хотя его не печатают, Женька Евтушенко. Есть у Женьки прекрасные стихи и песни…Стасик Куняев, Валя Сорокин, Глебушка Горбовский…
А учительница наша книги не жалела для нас. Потому что верила в нашу Победу, знала, что после войны книги напечатают. Ещё больше, чем до войны.
Скоро Рождество. Думал, встретим вместе Новый год – Леночка, Гета и я. Хотел с дочкой ёлку нарядить. Потом на Рождество с родными ехать в Николу. Командировку выписал. По тёщиному чаю соскучился. Нигде больше такого чая не пил. Тёща сама зверобой собирает. Помню, сидел я с маленькой Леночкой и увидел вечером в окно, как тёща с Гетой с покоса шли. В белых платьях и платках, а в руках у них по букету зверобоя. Понимаю, что был снегопад под Новый год, Николу снегом занесло. Не смогли мои дорогие выехать в Вологду. Но телеграмму ты послать могла, Гета! Почта напротив квартиры. До почты можно было дойти.
Я ведь женюсь на Рыжей. Горком партии требует. И Обком тоже. «Мы Вам, Рубцов, отдельную квартиру дали. Обязаны жениться. Создать ячейку общества. И пить бросайте, а то отправим в ЛТП». В тюрьму, значит, с названием Лечебно-трудовой профилакторий. Ходит за мной по пятам призрак тюрьмы. Еще в институте, когда учился, чуть не упекли. Спасли Яшин, Вероника Тушнова и Слуцкий. Пороги обивали, просили за меня. Говорят, что у Яшина был большой покровитель в ЦК. Стихи пишет. Меня любит. Я в тюрьму не пойду. Пресвятая Богородица, Матушка Царица Небесная, я не хочу в тюрьму. Я волю люблю. Поэт я. Поэта без воли не бывает. В тюрьме соловьи не поют. За что хотели посадить! В ресторане ЦДЛ ****ь назвал *****ю. Хахаль ее на меня сразу набросился. Специалист по советской литературе. Литературовед. Ему несёт обед жена литературоведа, сама литературовед. Белочка написала.
А дальше, слушайте:
Скажи им, что пора обедать.
Вели им хоть на час забыть
О том, чем им так сладко ведать.
О том, чем мне так страшно быть.
Только надо было не «о том, чем», а «о том, кем».
Я не против литературоведов. Блок был филологом, Фёдя Абрамов филолог. Веня Ерофеев…
Белочка тоже выпивает. Нам после стихов это необходимо. Чтобы умом не тронуться от напряжения душевных и физических сил.
Дорогие и недорогие товарищи из Обкома, теперь вы знаете, почему я пью. И не так много, как некоторые из вас.
И другая причина у Рубцова есть выпивать. Водка хороша от стронция. Слыхали такую песенку?
А Вам известно, что старший матрос Рубцов хватил приличную долю радиации во время испытаний ядерного оружия на Новой Земле. Я видел суровые страны, я видел крушенье и смерть. Слагал я стихи и романы…И страны далёкие довелось посмотреть и страшным зрелищем полюбоваться, настолько страшным, насколько прекрасно Северное Сияние. Вам это не известно. И я вам не скажу об этом, потому что подписку давал о неразглашении государственной тайны. Хавайте свои пайки и в ус не дуйте! Только меня не трогайте – одного из тех, кто ковал ядерный щит Родины. А для Родины мне ничего не жалко: ни волос моих выпавших, ни молодости, отданной флоту, потому что я люблю Родину. Я очень люблю Родину. Повторяю это за Есениным, который сказал, что поэта без Родины не бывает. А насчёт ЛТП… Пока посадку отложили. Но есть один гад…ненавистью ко мне исходит. Был случай…
Служил я в газете «Вологодский комсомолец» литконсультантом. Редакция газеты находится на проспекте Ленина, 17, там же Вологодский Горком КПСС и Вологодское отделение Союза писателей. Дом наш красивый. В нём до революции была Духовная семинария. Внизу столовая, где столуются райкомовцы и журналисты. Зашёл я однажды в столовую пива выпить. Смотрю, за столом сидит Володя Аринин, ответственный секретарь «Комсомольца», один сидит. Я к нему подошёл.
Рубцов: Здравствуй, Володя!
Аринин: Здравствуй, Коля!
Рубцов: Обедаешь?
Аринин: Да.
Рубцов: Какие новости?
Аринин: Комнату недавно получил.
Рубцов: У тебя до сих пор не было своего жилья?
Аринин: Не было.
Рубцов: Слушайте, вы! У вас есть хорошая еда и квартиры. А у меня нет своей квартиры, и у Аринина не было жилплощади!
Партийный Функционер (КПСС): Вы кто такой? Сейчас же замолчите!
Рубцов: Я знаю, кто я такой. Я поэт Николай Рубцов. И ты ещё будешь гордиться, что разговаривал со мной. А вот ты, кто?
Партийный функционер (КПСС):  Выведите его немедленно отсюда. Милиция!
Рубцов: Я знаю, кто ты! Клоп на теле народа…

Рубцов: Вызвали милицию. Увезли в отделение. Правда, быстро выпустили.
                Белов говорит по телефону.
Белов: Колю Рубцова взяли.
Большой человек: Разберёмся.
Большой человек на другом конце провода кладёт телефонную трубку. Берёт трубку правительственного телефона.
Большой человек: Поэта Рубцова забрали в милицию в Вологде. Разберитесь с этим.
Рубцов: Из милиции меня скоро выпустили. Из газеты, правда, уволили. Но стихи мои там продолжали печатать. И жильё дали.
Что же мне делать с Людой? Она пишет стихи, хорошие и плохие, и считает себя гением. Но не бывает гениев среди женщин. Гений слово мужского рода. Женщина лишь отражение мужчины. Даже, если она сияет, то сияет отражённым светом. А что с ней делать? Воспитывать. Учить быть русской. Гоголь учил быть русской любимую девушку – Анну Виельгорскую. И я буду учить. Что нужно для того, чтобы стать русской? Внимать евангельскому слову на церковнославянском языке. Так учил Гоголь Анну. Я буду учить Люду быть русской, и сам буду учиться быть русским.
Гета моя сроду стихов не писала. Зато поёт хорошо. И чужие стихи знает. Мои стихи любит.
А Неля пишет. Милые, женские стихи, негромкие, приятные на слух. Подари мне вербушку-пушинку. Потому что любви настоящей не нужны никакие слова. А это мне, вообще, нравится:
За бором бор,
за присказкою сказка.
Мне в сказке той
хотелось побывать.
Просилась я
и плакала напрасно.
Меня в Заборье
не пускала мать.
Я же к ней в Липин Бор ездил, когда она там в отпуске отдыхала, чтобы предложение сделать. Но не сделал. Хотя мог бы на ней жениться. Жениться надо на той, которая после твоей смерти над супружеской кроватью твой портрет повесит. Неля повесит. И Гета повесит. Уверен.
Неля, чистая душа, как узнала про Гету с Леночкой, сторониться меня начала. Сначала в пионерский лагерь уехала на всё лето медсестрой, потом стала в командировки ездить, как в газету перешла работать. Лишь бы со мной не встречаться. Семью мою берегла. Врождённая нравственность русской женщины. Только сердце не обманешь. Какие слова она мне писала ласковые на открытках: «Где звенишь, колокольчик? Ты погибнешь без моей любви». Колокольчик - я, значит.
Коло-коло-колокольчик,
Колокольчик голубой.
Коля, Коля, Николаша,
Где мы встретимся с тобой.
Динь – динь – динь динь…
Может, ещё замуж выйдет, ребёнка родит. Хотя вряд ли родит. Ей уже сорок. Она нравится Коле Александрову. Он хороший человек, талантливый фотограф. 
Можно даже сказать, что мастер своего дела, как я своего.
Из всех своих фотографий я больше всего люблю, снятые Кузнецовым и Александровым. Особенно фото Александрова, где я в стильной пёстрой летней рубашке с короткими рукавами сижу с папироской. Папироска в мундштуке. Прям, фраер, если бы не руки, выдающие человека другого дела. Руки мои хорошо видно на этой фотографии: кулаки пудовые и жилы вспухшие. Не хуже Коля меня снял, чем Свищов-Паола Есенина. А на зимних снимках, снятых Аркашей Кузнецовым на фоне Кировского сквера, который аккурат напротив Горкома КПСС, я элегантный, как рояль.
Александрова я сам в дом Старичковых привёл. И он заснул на моём диване.
Рубцов: Ты что здесь разоспался! Вставай. Я умру. А вы с ней тут жить будете без меня? Не хочу умирать.
Анастасия Александровна: Не трогай его. Пусть поспит. 
Рубцов: Анастасия Александровна, когда я умру, ты пойдёшь за моим гробом?
Анастасия Александровна: Да, будет тебе, Коля! Ты молодой. Жить да жить.
Рубцов: Вы тогда все поплачете.

Рубцов: Какие-то они все милые: Гета, Неля, Люда, Нина, другая Гета – Трофимова!
С Людой мы в общежитии нашем познакомились. Все песню пели, и мы с Людой подхватили.
Людмила Дербина: Виновата ли я, виновата ли я…
Профессор:
Парус разорван, поломаны вёсла.
Буре и море вокруг.
Вот какой жребий судьбою даётся.
Бедный мой друг!

                Звонок в дверь.
                Май 1971 года. Квартира Старичковых.
                Неля в чёрном сидит на диване.
Неля: Не могу дома сидеть. Пойду на улицу. Тянет меня куда-то.
В твоих глазах любовь кромешная.
Немая, дикая, безгрешная!
И что-то в них религиозное…
А я созданье несерьёзное – сижу себе за грешным вермутом,
Молчу, усталость симулирую.
- В каком году стрелялся Лермонтов?
Я на вопрос не реагирую.
Пойми, пойми мою уклончивость,
Что мне любви твоей не хочется,
Хочу, чтоб всё скорее кончилось.
Хочу, но разве это кончится!
В твоих глазах не моментальное.
Сплошное что-то, ненормальное.
Святая, дикая, безгрешная,
Одна любовь, любовь кромешная!

                Одевается. Идёт по улице.
Неля: Коля, где ты?
                Протягивает руки к небу.
Неля: Расцвела под окошком белоснежная вишня… Последний раз Коля ко мне приходил в середине семидесятого года. На нём была безрукавка с серебряной нитью. Как будто бы он на улице под дождь попал. Попросил денег взаймы. Я ему дала два металлических юбилейных рубля. Он побежал вниз по лестнице. Я позвала шёпотом: «Коля». Он услышал и обернулся. И всё…
Я никого уже не встречу, но всё же выйду на причал.
Рыболовов заходил, когда Коля ещё был жив. Сказал мне, что сейчас к Коле пойдёт. Клюквой угостил…
Рыболовов: Коля тоже клюкву любил.
Неля: Так и сказал – «любил». А Коля-то живой ещё был…
После суда Юра тоже у меня был.
Рыболовов: У нас с тобой детей нет. А я люблю детей. Работаю в школе. Нехорошее дело Рубцов затеял. Ему не надо было от жены уходить к Людке. Дочка у них. И у Людки дочка. Зачем при живых родителях детей сиротами делать? Жена Рубцова очень милая, приятная и скромная женщина. На Пасху к Рубцову приезжала. Я у него был в гостях. Он зачем-то другую Гету пригласил. С Людкой был в ссоре. Жене сказал, что другая Гета со мной. Вчетвером сидели за столом.
Любил Коля женщин. Как начнёт про театр говорить, сразу вспоминает про смех в зале  и сравнивает его с полем колокольчиков. Смех звонкий. В театр больше женщин ходит, чем мужчин.
Ты ведь была на суде?
Неля: Была.
Рыболовов: Страшно было?
Неля: Страшно. Свидетели все боялись. Когда показания подписывали, скребли сухим пером по бумаге. Забывали перо в чернильницу окунуть.
Рыболовов: Авторучку им жалко было положить. Про шариковую уже молчу. Космический век. А у нас в Вологде ещё перья в чернильницу макают.
Неля: Тебя тоже вызывали. А ты не явился.
Рыболовов: Не явился, потому что ничего не знаю про то, что у них случилось в ту ночь.
Неля: Ты же сказал, что был у них поздно вечером 18 января.
Рыболовов: Нет. Я не был. Я в Иваново ночью уехал в 2 часа.
Неля: А как ты узнал о смерти Рубцова? Ты был на похоронах. Адреса твоего ни у кого не было. Телеграмму тебе не посылали.
Рыболовов: Узнал. Что Людка на суде говорила?
Неля: Прокурор ей сказал, что она хотела за счёт Рубцова свои стихи продвигать.
Поэтому и замуж за него решила идти. А она ему: «Да, я сама…»
Рыболов: Я гений Игорь Северянин.
Неля: И ещё рассказывала, как Рубцова убивала. Я думала, что сознание потеряю. Кулаки сжимала в карманах. Кровь была под ногтями. Если бы Гета рядом со мной не сидела, я бы не вынесла. От Геты тепло исходит материнское. После рассказа про убийство Коли Дербина начала причитать, что никогда больше не встретит такого мужчину, как Рубцов. В зале сидели её родители, вызывавшие жалость. На их руках оставалась малолетняя дочка убийцы поэта. Одета подсудимая была вызывающе: обтягивающая кофта, короткая юбка, белые колготки. Когда приговор объявили – восемь лет, женщина одна крикнула: «Мало»! А Дербина ей ответила: «Ты, дура»!
 Рыболовов: Стервоза она. Ей от Рубцова нужна была квартира и рекомендация в Союз писателей. Я, когда к Рубцову приходил, он про тебя спрашивал, когда Людка на кухне возилась, шёпотом, чтобы она не услышала. Интересовался, как ты живёшь.
Неля: Почему ты мне об этом раньше не сказал?               
                Нелю догоняет прохожий. Это фотограф Николай Александров.
Николай Александров: Здравствуйте, Неля! Можно Вас проводить.
Неля: Можно.
                Пушкин и Сальери
Пушкин: В России опять погиб Поэт – невольник чести.
Сальери: Коль мысли грустные к тебе придут, откупори шампанского бутылку, иль Гоголя «Женитьбу» перечти. Рубцов его любил.
                На улицу выбегают сплетницы.
Первая сплетница: Видать мужичонка ей не угодил.
Вторая сплетница: Давить мужиков надо. Получки пропивают.
Третья сплетница: Сам с места сорвал бедную. У неё муж был.
Неля: Узкий, сытый, мещанский мирок убивает в женщине душу.

                Никольское. Квартира тёщи Рубцова.
Гета: Разоспался наш профессор. Ладно, пусть спит. После города хорошо спать на вольном деревенском воздухе. Деревянный дом дышит.
Как проспится, на Колин холм около церкви сходим. Заберём Леночку из гостей и пойдём.
Может, и впрямь профессор, что-нибудь дельное напишет о Рубцове!
Неля: Я тоже напишу. Меня Коля просил. И ты напиши.
Гета: Он о нас всё в стихах рассказал.
Печальная Вологда дремлет
На тёмной печальной земле.
И люди окраины древней
Тревожно проходят во мгле.

Родимая, что ещё будет со мною?
Родная заря
Уж завтра меня не разбудит,
Играя в окне и горя.

Замолкли весёлые трубы
И танцы на всём этаже.
И дверь опустевшего клуба
Печально закрылась уже.
Коля в клуб наш почитай каждый вечер ходил. Помогал мне придумывать сценарии вечеров и праздников, пластинки из Москвы привозил. Мы под них танцевали.
Белым снегом, белым снегом
Ночь метельная ту стёжку замела,
По которой, по которой
Я вдвоём с тобой, любимый, рядышком прошла.
Если бы знать тогда на пароходе… Я бы его в Николу увезла.
                Гета вытирает слёзы.
Гета: Завтра в лес пойдём за грибами. Я на клуб замок повешу и табличку «Санитарный день». Рыжиков наберём. Мать их хорошо готовит. Мелко рубит и в кипяток опускает. Поварит. На дуршлаг откинет. На блюдо выложит. Чеснока добавит. Потом маслом подсолнечным поливает. С картошкой хорошо. Коля рыжики любил.
По лесу пойдём. А Коля на нас будет с неба смотреть сквозь наши низкие серые северные облака, лучиком солнечным пробиваться. Рядом с тобой будем идти.  Леночка и Профессор впереди нас, чтобы не заблудились.
Две кукушки куковали на одном на прутике.
Неля: Две подружки тосковали об одном рекрутике.
Гета: Коля эту частушку часто пел. Говорил, что у Есенина её нашёл в собрании сочинений.
Тесто надо поставить для шанег.
Неля: Гета, а ты мне Колин пиджак дашь накинуть, когда в лес пойдём?
Гета: Дам. А галстук из вологодского кружева профессору подарю на память о Рубцове.
Профессор:  Поэт Николай Рубцов убит 19 января 1971 года в Вологде. Писатель Евгений Титаренко умер в психо-неврологическом интернате под Воронежем. Поэт Иван Лысцов убит в Москве накануне презентации книги о Сергее Есенине. Коля Рубцов, внук поэта, убит в Санкт Петербурге. 
В честь Николая Рубцова названа планета. Тираж книг поэта приближается к двум  миллионам. О поэте написаны сотни книг и статей. В пьесе использованы труды о Николае Рубцове и Русском Севере: Генриетты Меньшиковой, Елены Рубцовой, Нинель Старичковой, Людмилы Дербиной,  Николая Коняева, Светланы Жарниковой, Филимона Сергеева, Николая Редькина, Фёдора Абрамова, Василия Белова, Виктора Астафьева, Вадима Кожинова,   Юрия Кириенко-Малюгина, Владислава Киреенкова, Леонида Вересова, Михаила Сурова, Вячеслава Макеева, Майи Полётовой, Галины Прохоровой, Галины Мартюковой, Алексея Новикова, Марии Федосеевой (Акимовой), Валентина Сорокина, Николая Шентаренкова, Владимира Андреева, Лады Одинцовой, Виктора Коротаева, Александра Романова, Сергея Багрова, Льва Котюкова, Андрея Смолина, Наиры Переслегиной, Екатерины Никаноровой, Алексея Орлеанского, Любови Федуновой, Александра Избенникова, Александра Сизова, Валентина Сафонова, Глеба Горбовского, Бориса Тайгина и других авторов.
Профессор поёт под гитару:
Давай, земля,
Немножко отдохнём
От важных дел,
От шумных происшествий!
Трава звенит!
Волна лениво плещет,
Зенит пылает
Солнечным огнём!

Там за морями,
Полными задора,
Земля моя,
Я был нетерпелив, -
И после дива
Нашего простора
Я повидал
Немало разных див!
Но всё равно,
Как самый лучший жребий,
Я твой покой
Любил издалека,
И счастлив тем,
Что в чистом этом небе
Идут, идут, как мысли облака…

И я клянусь
Любою клятвой мира,
Что буду славить
Эти небеса,
Когда моя,
Медлительная лира
Легко свои поднимет паруса!
Вокруг любви моей
Непобедимой       
К моим лугам,
Где травы я косил,
Вся жизнь моя
Вращается незримо,
Как ты, земля,
Вокруг своей оси…

               
                Гета дирижирует залом.
На мониторе караоке. В зал выходят волонтёры с напечатанным крупно текстом песни на альбомных листах, как это делали в шестидесятые годы двадцатого века.
                Все поют
                Занавес 
                АВГУСТ 2024 – 9 МАЯ 2025-22 МАЯ 2025 ГОДА-24 МАЯ- 25 МАЯ 2025 года