ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ Ф.М. ДОСТОЕВСКОГО
Часть третья. Преступление
Я просто раскрыл, что преступление совершено,
и совершено преднамеренно.
С а л т ы к о в - Щ е д р и н
VII. «Заговор идей»
Многие обстоятельства совершенно ускользнули;
целый заговор пропал.
Д о с т о е в с к и й
«Заговор идей» — так была определена Следственной комиссией деятельность членов кружка Петрашевского, потому как в отличие от заговора декабристов, т. н. «заговор петрашевцев» ни в каких революционных действиях не выразился.
Петрашевцы не были объединены внешней организацией — даже слово «кружок», часто применяемое к ним, не соответствовало бесформенному, в сущности, общению их друг с другом; они не были объединены также и сколько-нибудь определенными намерениями и целями; у них не было, наконец, общей социалистической платформы. На вечерах, которые стали проводится регулярно с осени 1848 года, обсуждались лишь социальные проблемы. Ястрежембский изложил в пять-шесть сеансов главные начала политической экономии; Толль — «О происхождении религиозноного чувства», Львов — «О связи между наукой и промышленностью», «Об энциклопедическом и специальном образовании» и т. п.
В декабре 1848 года петрашевцы приступили к обсуждению программы будущего тайного общества. Момбелли полагал, что его целью должно быть руководство общественным мнением. Не отвергая этого предложения, Петрашевский выдвигал в качестве главнейшей задачи тайного общества разработку вопросов, «относящихся до политического устройства государства и общественного быта...» Спешнев, человек с широким политическим кругозором, воспринявший идеи домарксового коммунизма, был убежденным сторонником крестьянской революции и связывал создание тайного общества с задачей непосредственной организации восстания.
Однако, сочтя идею создания тайной революционной организации пока несвоевременной, петрашевцы сосредоточили усилия на пропаганде, придавая первостепенное значение изданию и распространению антиправительственной литературы. Для этой цели Н. П. Григорьевым была специально написана «Солдатская беседа», готовился перевод из сочинений французского социалиста Ламеннэ, П. Н. Филиппов работал над агитационным произведением «Десять заповедей».
Как отмечал в своих записках барон М.А. Корф, занимавший высокие посты в николаевской администрации, «в высших сферах вскоре убедились, что дело петрашевцев отнюдь не имело ни такой важности, ни такого развития, какие в начале придали ему городские слухи... и действительно дальше невинного «заговора идей» дело не шло».
Спустя двадцать пять лет Ф.М. Достоевский писал:
«Наши юные люди наших интеллигентных сословий, развитые в семействах своих, в которых всего чаще встречаете теперь недовольство, нетерпение, грубость невежества (несмотря на интеллигентность классов) и где почти повсеместно настоящее образование заменяется лишь нахальным отрицанием с чужого голоса; где материальные побуждения господствуют над всякой высшей идеей; где дети воспитываются без почвы, вне естественной правды, в неуважении или в равнодушии к отечеству и в насмешливом презрении к народу, так особенно распространяющемся в последнее время, — тут ли, из этого ли родника наши юные люди почерпнут правду и безошибочность направления своих первых шагов в жизни? Вот где начало зла: в предании, в преемстве идей, в вековом национальном подавлении в себе всякой независимости мысли, в понятии о сане европейца под непременным условием неуважения к самому себе как к русскому человеку! <...>
Все эти убеждения о безнравственности самых оснований (христианских) современного общества, о безнравственности религии, семейства; о безнравственности права собственности; все эти идеи об уничтожении национальностей во имя всеобщего братства людей, о презрении к отечеству, как к тормозу во всеобщем развитии, и проч. и проч.— все это были такие влияния, которых мы преодолеть не могли и которые захватывали, напротив, наши сердца и умы во имя какого-то великодушия. Во всяком случае тема казалась величавою и стоявшею далеко выше уровня тогдашних господствовавших понятий — а это-то и соблазняло. Те из нас, то есть не то что из одних петрашевцев, а вообще из всех тогда зараженных, но которые отвергли впоследствии весь этот мечтательный бред радикально, весь этот мрак и ужас, готовимый человечеству в виде обновления и воскресения его, — те из нас тогда еще не знали причин болезни своей, а потому и не могли еще с нею бороться» (Ф.М. Достоевский. «Дневник писателя» за 1873 год).
Чиновник по особым поручениям Министерства внутренних дел Иван Петрович Липранди так характеризует настроение петрашевцев в своей докладной записке: «В большинстве молодых людей очевидно какое-то радикальное ожесточение против существующего порядка вещей, без всяких личных причин, единственно по увлечению "мечтательными утопиями", которые господствуют в Западной Европе и до сих пор беспрепятственно проникали к нам путем литературы и даже самого училищного преподавания. Слепо предаваясь этим утопиям, они воображают себя призванными переродить всю общественную жизнь, переделать все человечество и готовы быть апостолами и мучениками этого несчастного самообольщения. От таких людей можно всего ожидать. Они не остановились ни на чем, не затруднялись бы ничем, ибо, по их понятиям, они действуют не для себя, а для блага всего рода человеческого, не для настоящей только минуты, а для вечности».
Осенью 1848 года года Липранди получает приказ министра внутренних дел внедрить своего агента в это «разговорное общество». Почти четыре месяца подбирал Липранди кандидата. Нужен был молодой человек с незапятнанной репутацией, образованный, знакомый с модными политическими течениями, которого петрашевцы приняли бы как своего.
И такой человек нашелся. В поле зрения Липранди попадает 24 -х летний студент 1-го курса филологического факультета Петербургского университета Петр Антонелли. Во время вербовочной беседы он дает согласие на сотрудничество. По протекции его устраивают на работу в Министерство иностранных дел чиновником 14-го класса, где в то время служит Петрашевский. Антонелли, которого Липранди ни разу не называет по имени, а нарекает «Агент 1-й», без особого труда знакомится с «Известным лицом».
Первое секретное донесение Антонелли присылает своему шефу 9-го января 1849 года: «Милостивый государь Иван Петрович, к крайнему моему сожалению и досаде, я не могу вам сообщить ничего нового, потому что известное вам лицо у меня вчера не было, почему — я и сам не знаю. Впрочем, я надеюсь зато, что на будущей неделе у нас прибавится много нового, резерв мой мне начинает надоедать и я хочу подвинуть наши дела на несколько шагов вперед».
Этим донесением секретного агента Антонелли начинается «поднадзорный» этап «известного лица».
«Агент 1-й — действительному статскому советнику — И.П. Липранди, 1849 г:
«14 января.
<…>
§ 2. Известное лицо часто было преследуемо, но всегда, по его словам, счастливо отделывалось…
19 января.
<…>
§ 3… Известное лицо уже около пяти лет стремится к перемене правительства.
Собственные мнения и слова известного лица:
"Одно правительство республиканское, представительное достойно человека, потому что и неприлично и смешно существу, одаренному и разумом, и волею, и самопознанием, подчинять и тело свое, и душевные способности произволу другого существа, отличающегося от него только самопроизвольным деспотизмом. Всякий народ должен управляться сам собою, быть сам властелином, а не подчинять себя власти…
Сравните правительство Северо-Американских Штатов и наше, и вы убедитесь в истине моих мнений… Перемена правительства нужна, необходима для нас, но переменить его нужно не вдруг, но действуя исподволь, приготовляя как можно осторожнее и вернее средства к восстанию таким образом, чтобы идея о перемене правительства не заронилась бы в головы двум, трем, десяти лицам, но утвердилась бы в массах народа и казалась не внушенной, а естественно рожденной по положению дел.
Действовать нужно на средний класс людей, как имеющих более средств и более причин быть недовольными… Действовать должно не только на отдельные слои общества, но и на отдельные страны государства, например, приготовив восстание на Кавказе, в Польше, в Сибири, на дела которой имеет большое влияние некто Черносвитов, человек, который, как говорят, прошел огонь и воду…
Религии по собственному сознанию я не имею никакой или, если хотите, принадлежу ко всем, впрочем, пишусь православным.
В отношении к правительству должно выказывать как можно более пауперизма, выставляя напоказ все его неправильные действия и показывая несообразность его установлений, делая таким образом его смешным в глазах общества. Насчет этого у меня есть большой запас книг как политических, так и религиозных. Если кто желает узнать о существовании бога, то даже и на этот счет у меня есть сочинения“.
<…>
§ 6. Рассказывал, как несколько раз, встречая высочайшую особу, он нарочно не отдавал почтения, говоря, что в случае неприятности у него была приготовлена отговорка, что он очень близорук, и совет, чтобы государь император носил на голове какие-нибудь погремушки, которые бы издали давали о нем знать…
23 января.
§ 1. Известное лицо предлагало мне поступить в какое-нибудь учебное заведение с целью распространять там идеи, по его словам человечные, и даже предлагало мне для этого свою протекцию и книги для чтения…
Увидев, что я, встретившись с некоторыми из знакомых черкесов-конвойцев из дворцовой охраны, говорил с ними дружески, известное лицо тотчас воспользовалось сим и предложило начать приготовлять их; для того сделало словесное наставление и велело по нем составить записку, чтобы вкратце была изложена общая идея относительно горцев… говоря, что нужно только заронить в их головы эту идею, а там она сама расцветет и созреет…
24 января.
Известное лицо само пригласило меня в танцкласс. По-видимому, известное лицо все более и более со мною сближается и начинает питать ко мне доверенность, что видно уже и из того, что теперь оно при мне упоминает фамилии своих знакомых, так что, ведя дело по-прежнему, можно надеяться полного успеха…
Из знакомых известного лица сделались известными еще двое…
28 января.
<…>
§ 6. Однажды зашел разговор с известным лицом о генерале Липранди. Я ему сказал, что довольно часто посещаю его дом. На вопрос известного лица, каким образом я познакомился с г. Липранди, я сказал, что он меня пригласил давать уроки его сыну, но теперь бываю у него, когда собираются гости; что с генералом я очень редко разговариваю, он почти всегда сидит в своем кабинете в занятиях. Тогда известное лицо сказало мне, что знает г. Липранди за очень умного человека, но что ему известно, будто он занимается секретными делами… Оно мне советовало опасаться Липранди, запоминать, кто у него бывает, продолжать знакомство, потому что может случиться, как оно говорило, что я совершенно нечаянно могу узнать что-нибудь очень важное.
§ 7. В кабинете известного лица все в большом беспорядке, множество книг и бумаг, но шкафы и ящики все открыты, так что очень трудно заметить, где у него хранится что-нибудь секретное. Даже уходя со двора, он не запирает ни одного ящика, ни своего кабинета. Из этого должно заключить, что или у него хранятся бумаги вне дома, или же, не запирая их, он хочет удалить от себя всякое подозрение и тем более себя замаскировать, или же, наконец, в каком-нибудь сундуке, откуда оно в случае надобности их вынимает. Хотя я и очень часто остаюсь в его кабинете совершенно один, но я всегда стараюсь сесть на видном месте, чтобы не родить в нем подозрения, и тем более без него стараюсь быть невнимательным, что у него развешаны зеркала в очень подозрительном положении…
6 февраля.
<…>
§ 8. Известное лицо рассказывало мне, что будто бы хотят закрыть все университеты, оставив только С.-Петербургский и Московский.
§ 9. Известное лицо часто очень посещает Публичную библиотеку и, сколько я могу догадываться, собирает там из различных книг материалы для какой-то важной работы…
Между прочим, известное лицо сказало, что оно занимается большим планом, что работа его подвигается и что со временем оно ее мне покажет, и поручило мне перевести из „Политического словаря“ некоторые статьи, которые само отметило, присовокупив о каждой свое замечание, для того чтобы приноравливаться к нашему быту…
Сверх того, известное лицо дало мне Токвиля "Американскую демократию", "Историю заговоров", "Историю трех дней февраля 1848 года" и Конституцию Французской республики с тем, чтобы по внимательном прочтении я изложил свои мысли с применением к нашему быту. Из сего я замечаю, что это сделано со стороны известного лица, чтобы, имея у себя рассуждение, писанное моею рукою, оно могло держать и меня самого в руках…
§ 10. В пятницу 4 февраля, во время моего посещения, известное лицо приказывало мальчишке купить лампового масла, свечей и спрашивало, есть ли дома вино. Когда я его нарочно начал приглашать ехать на один танцевальный вечер, то мне отвечал, что никак не может, потому что к нему имеют обыкновение по пятницам собираться двое или трое из его знакомых…
<…>
§ 12. В мое присутствие оно бранило своего мальчишку, зачем тот ходил в какой-то чужой дом, и спрашивало его, прочел ли он ту книжку, которую оно для него купило…
<…>
§ 15. Надобно заметить, что когда известное лицо начинает с жаром что-нибудь говорить, то оно не может ни усидеть, ни установить взгляда на одном месте. Когда же оно рассердится, то лицо его становится действительно прекрасным и во всех чертах проглядывает ум в полном развитии.
9 февраля.
<…>
§ 8…известное лицо при всяком нашем свидании понуждает меня скорее держать выпускной экзамен в университете для скорейшей возможности определить меня куда-нибудь учителем, и как сверх того, по всем моим соображениям, у него должна быть очень значительная партия между студентами, то я думаю с первой недели поста поступить в университет вольнослушающим.
§. 9. Мысль о поступлении вольнослушающим в университет я сообщил известному лицу, оно ей очень обрадовалось и старалось всяческим образом ее во мне поддерживать.
12 февраля.
<…>
§ 3. Известное лицо говорило, что все наши административные люди не на своих местах…
<…>
§ 6. Известное лицо рассказывало о доносе, сделанном будто бы государю императору на Дубельта и составленном из печатных слов, вырезанных из газет.
24 февраля.
§ 1. В разговоре о государственных людях известное лицо выражалось насчет графа Орлова, „что граф Орлов никогда ничего не делал и, желая казаться аристократом, едва ли и теперь чем занимается… что он сделался intime государя, бывши во время 14 декабря одним из главных лиц, удержавших Конногвардейский полк на стороне императора, и поэтому теперь и занимает такой важный пост“.
§ 2. Насчет 3-го Отделения известное лицо выражалось, что подобное учреждение существует только в России и как две капли воды сходно с орденом иезуитов, вооружая брата на брата, отца на сына, сына на отца. Что это и тому подобные учреждения сделаны для того, чтобы подавить все умственные развития и тем охранить монархическую власть. Что подобные учреждения не только подлость, но даже святотатство, потому что они развращают нравственность человека.
§ 3. Все эти три дня, понедельник, вторник и среду, я провел с известным лицом. Хотя я мог бы много кой о чем с ним поговорить, но я как можно более старался держаться в резерве и старался, чтобы всякого разговора оно было начинающим лицом. Резерва я держался потому, что боялся, не испытывает ли оно меня и не нарочно ли засадило играть в карты, чтобы узнать мой характер, тем более зная, что оно не игрок. Из этого времени, проведенного с ним вместе, я имел случай узнать всю настойчивость его характера…
§ 4. Когда я у известного лица провел ночь, то в тот вечер мальчишка спрашивал, куда ему лечь спать, в передней ли или у себя на кухне? Из этого я заключаю, что когда у известного лица бывают гости, то для предосторожности один мальчишка всегда спит в передней, а другой на кухне, т. е. при входе с черной лестницы. Замечательная предосторожность.
27 февраля.
<…>
§ 6. Известное лицо говорило, что государь страдает болезнью, что с каждым днем его поступки становятся несноснее и нестерпимее и что он все более и более становится похожим на императора Павла I…
§ 7. На замечание мое, что в Москве непременно должны существовать партии одних с нами мнений, известное лицо сказало, что тамошние жители придерживаются старинных поверий и обычаев, но что со всем этим Москва не лишена своей важности как сердцевина всех сект и расколов и что и там есть много людей с истинно человечными понятиями. Но что главное — Петербург, и что если здесь что-нибудь произойдет, то, во-первых, в Москве, а потом и во всех концах России, особенно же в Малороссии, это что-нибудь отзовется тотчас же, прежде даже получения почты. Замечание мое, что, кажется, генерал Липранди хочет ехать в Москву, на него сделало очень неприятное впечатление».
Необходимо отметить, что в донесении от 1-го марта Антонелли впервые называет имя Ф. M. Достоевского и в скобках указывает род занятий: «сочинитель».
«Агент 1-й — действительному статскому советнику — И.П. Липранди, 1849 г:
1 марта.
§ 1. Когда я заметил при случае, что очень бы недурно было забросить несколько идей в войско, то известное лицо отвечало мне, что при нашей дисциплине очень трудно сделать и что главная цель состоит в том, чтобы идеи и желания укоренились в массах народа, а когда будет чего желать целый народ, тогда против него ничего не может войско…
§ 2. Сколько я мог заметить из знакомства с известным лицом, связи его огромны и не ограничиваются одним Петербургом. Из этого, по моему разумению, я заключаю, что действовать должно очень осторожно и вовсе не торопясь… по собственным его частым и всегдашним сознаниям, оно вовсе не старается быть героем какого-нибудь переворота, напротив, оно готово пожертвовать собою, но с условием, чтобы только укоренились его идеи. Следовательно, если, не открывши всех подробностей о связях и силах известного лица, уничтожить его, это значит отрубить у змеи хвост, а оставить жало…
<…>
§ 6. Известное лицо заходило к Достоевскому (сочинителю) и при моем вопросе — давно ли оно знакомо с ним, оно сказало, что знакомство уже давнишнее и что очень дружен с обоими братьями.
§ 7. Известное лицо дало мне книгу „Валахия при господаре Бибеско“ для диспутов с г. Липранди и при этом просило хорошенько узнать, действительно ли г. Липранди едет в Москву…
10 марта.
Все эти дни я виделся с известным лицом только два раза, нарочно старался с ним не встречаться, чтобы показать, что не ищу его, и таким образом поставить себя в обыкновенный ряд знакомых. Вечер 8-го числа принес большую пользу тем, что, вдавшись оба в откровенность, я приобрел еще более его доверенность. Между прочим, известное лицо говорило, что у него более 800 человек знакомых. Говоря об интригах, заметило, что оно было любимо многими женщинами, но что само никогда не позволяло себе увлекаться, и если заводило интригу, то чисто с политическою целью, чтобы увлечь женщину идеями. Между прочим оно спрашивало у меня совета по случаю представляющейся ему возможности жениться на женщине, могущей принести в приданое 5000 душ крестьян, прибавив, что если бы оно решилось, то только с той целью, что, обладая большими средствами, могло бы успешнее действовать для общего блага. Между прочим оно жаловалось на необразованность вообще всех русских и на трудность приводить действия свои в исполнение, говоря, что русские — это народ загнанный и что оно должно бояться каждой собаки...»
В помощь Антонелли в группу были внедрены еще два секретных агента - купец В.М. Шапошников и мещанин Н.Ф. Наумов. С этого времени Липранди получал систематическую, информацию о Петрашевском и его посетителях от Антонелли, а также Наумова и Шапошникова, снявших в апреле помещение в доме Петрашевского под табачную лавку. Им удалось войти в приятельские отношения с П. Г. Шапошниковым (однофамильцем агента), владельцем табачной лавки и хорошим знакомым многих членов кружка Петрашевского. Шапошников и Наумов выведывали информацию у тех петрашевцев, которые посещали лавку. Особенно много «пищи» им дали горячие неопытные студенты А. Д. Толстов и В. П. Катенев, открыто бранившие государя, правительство, духовенство.
Следует также отметить, что приглашение на вечера к Петрашевскому Антонелли долга не получал. И только лишь 11-го марта заявился к Петрашевскому без приглашения. Агент Наумов доносил Липранди по этому поводу: «Антонелли дерзко сам явился без зова, возбудил, естественно, сильные подозрения относительно своей личности, но ловко выкрутился, объяснил свой приход чистой случайностью, стал затем втираться в доверие к другим посетителям «пятниц».
После того как Антонелли впервые посетил пятничный вечер, его доклады ложились на стол Липранди еженедельно до самого ареста петрашевцев.
Агент 1-й — действительному статскому советнику — И.П. Липранди, 1849 г:
«13 марта.
§ 1. Зная, что у известного лица по пятницам бывают собрания, я давно уже желал туда проникнуть, но не будучи никогда приглашаем на них, откладывал исполнение до удобнейшего времени. Ныне наконец, чувствуя себя уже довольно в близких отношениях с известным лицом, я решился явиться прямо на его собрание без всякого приглашения, и моя попытка увенчалась совершенным успехом. Вот это как случилось.
В пятницу 11-го числа в 10 часов вечера я отправился к известному лицу и, нашед парадный подъезд запертым, должен был пройти через ворота, но ни при входе моем, ни при выходе дворника у ворот не было. Лестница была освещена ночником, чего в другие дни я не замечал, и на окошке, выходящем из передней комнаты на лестницу, стояла свеча, вероятно, для того, чтобы замечать людей, которые будут приходить. Видя эту предосторожность, я встал таким образом, чтобы меня не было видно из окошка, и вслед за этим позвонил. Двери открыло само известное лицо и как будто было поражено моим неожиданным явлением, однако пригласило меня в зало, где я нашел уже 10 человек гостей. Не желая показать, что я принимаю это собрание за что-нибудь особенное, я старался не казаться любопытным и, чтобы дать им возможность рассмотреть себя прямо, а не исподлобья, рассказал во всеуслышанье, каким образом извозчик вывалил меня из саней. Гости сидели кругом стола, на котором был собран чай. Мне предложили стакан чаю. В это время некто Толь, которого я уже раз видел, взял известное лицо под руку и увел в кабинет. Подозревая, что Толь хочет расспросить обо мне, я спустя некоторое время отправился также к ним в кабинет и, заметив на их лицах холодное выражение, начал рассказывать им разные вещи, которые, обрисовав меня по их желанию, заставили их в обращении со мною совершенно перемениться, а Толь начал даже откровенничать. Возвратившись в зало и заметивши, что некоторые посматривают на меня все еще исподлобья и поминутно то тот, то другой уводят известное лицо в кабинет, я, желая приобресть доверенность, подсел к их кружку и, вступив в общий разговор, имел счастливый случай разными рассказами заинтересовать все собрание — после чего уже все они были со мною очень ласковы.
Спустя полчаса времени известное лицо объявило, что Толь желает говорить, и, положив на стол несколько листов бумаги и карандашей, пригласило записывать свои мнения. Все уселись полукругом. Толь поместился в средине и объявил собранию, что намерен рассуждать „о ненадобности религии в социальном смысле“…
На речь Толя многие делали возражения, которые он в свою очередь опровергал, и особенно много и красноречиво говорили двое — Ястржембский и какой-то молодой человек, которого я не знаю. Потом подали ужин, за которым продолжался все тот же разговор и где, наконец, действующим лицом явилось и известное лицо. Оно защищало мнение Толя насчет религии. По окончании речи известного лица одобрительное "браво" вырвалось у всех как бы невольно.
§ 2. Чтение началось в 12-м часу, а разошлись в 3-м часу пополуночи. Я заметил, что всякий из гостей имел с собою или книгу или какие-нибудь бумаги, и вероятно, если они о них ничего друг другу не сообщали, то причиною тому было мое новое для них лицо. Из присутствовавших фамилии я узнал только следующих…
§ 3. При прощании с известным лицом я выразил ему свое удовольствие за столь приятно проведенный вечер, и оно рассталось со мною очень ласково. Вышел я последним вместе с Толем и со Львовым. Дорогою мы вели разговор насчет речи Толя, и я, заметив еще прежде, что он более, нежели другие, находится в расположении у известного лица, старался с ним сблизиться…»
15 марта.
§ 1. После пятницы я был у известного лица в понедельник утром. Оно было со мною очень ласково, приглашало и вперед посещать его вечера по пятницам и предлагало, когда я короче познакомлюсь с характером его собраний, в свою очередь развернуть словесно какую-нибудь идею и таким образом хотя лептою обогатить общую сокровищницу. Известное лицо говорило, что в прошлую пятницу у него было очень мало народу, но что обыкновенно собираются от 30 и до 50 человек и что эти собрания существуют у него уже с 1841 года…
20 марта.
<…>
§ 2. В пятницу 18-го числа я был вечером у известного лица. На собрании у него было 19 человек… Речь говорил Ястржембский. В речи своей он старался дать понятие о статистике как науке чисто социальной… часто ссылался на Прудона. Речь была усеяна солью на здешнее чиномание, на тайных советников, на государя, по его словам — богдыхана, и вообще на все административное. Речь была написана…
§ 3. Известное лицо было со мною до чрезвычайности предупредительно и ласково. Сегодня оно едет со мною и Толем в концерт, а оттуда к Дюме обедать. Это предложение было сделано со стороны известного лица, а не с моей.
29 марта.
§ 1. 28 марта я был у известного лица и застал его за сочинением списка книг, которые он выписывает для себя и своих знакомых из-за границы чрез книгопродавца Лури. Книги эти заключались в сочинениях Прудона, Фурье и тому подобных… Известное лицо просило меня завезти все это к Лури, что я и исполнил с точностию…
2 апреля.
<…>
§ 2. Когда я явился на собрание, то известное лицо уже держало речь, разбирало три важных вопроса, занимающих, по его словам, почти без исключения всех, и именно: свобода книгопечатания, перемена судопроизводства и освобождение помещичьих крестьян…
<…>
§ 4. Вчера я спросил у Толя, что за цель у их общества, и он мне объяснил: цель их приготовлять способных людей на случай какой-нибудь революции. Чтобы при избрании нового рода правления не было недоразумений и различия мнений, — но чтобы большая часть уже была согласною в общих началах. И, наконец, приготовлять массы к восприятию всяких перемен…
Добавочная записка к предыдущим.
§ 1. Баласогло и Момбелли на всех собраниях не только принимали участие во всех прениях, но при вторичном чтении Толя о религии держали речи… Религию они так же, как и Толь, признают ненужною для благосостояния человечества…
<…>
§ 3. Львов, хотя и не говорил собственно речи, но всегда принимал самое живое участие во всех прениях и горячился не менее, если еще не более других…
<…>
§ 8. Собрания известного лица посещают двое Достоевских, родных брата, один — сочинитель, а другой — воспитавшийся в Архитекторском.
…Известное лицо говорит с жаром, с убеждением, скоро и вместе с тем очень правильно; во время речи выражение его лица действительно прекрасно и, признаюсь, я невольно им любовался».
(Кокин Лев. Зову живых: Повесть о Михаиле Петрашевском, Политиздат, 1981 ).
Исключительное значение придавали петрашевцы распространению письма Белинского к Гоголю, впервые прочитанного ими на вечере в апреле 1849 года. Письмо это – атеистическое, наполненное резкими нападениями на Церковь, в особенности Русскую Православную, и на русское духовенство.
Вышедшая в свет в самый канун 1847 года книга Гоголя «Выбранные места из переписки с друзьями», лишила Белинского душевного покоя. В ответ на публикацию этой книги Белинский написал из Зальцбрунна 15 -го июля 1847 года Гоголю знаменитое письмо :
«... Неужели Вы, автор «Ревизора» и «Мертвых Душ», неужели Вы искренно, от души, пропели гимн гнусному русскому духовенству, поставив его неизмеримо выше духовенства католического? Положим, Вы не знаете, что второе когда-то было чем-то, между тем, как первое никогда ничем не было, кроме как слугою и рабом светской власти; но неужели же и в само деле Вы не знаете, что наше духовенство находится во всеобщем презрении у русского общества и русского народа?<...> Странно! По-Вашему русский народ— самый религиозный в мире: ложь! Основа религиозности есть пиетизм, благоговение, страх божий. А русский человек произносит имя божие, почесывая себе задницу.
Приглядитесь пристальнее, и Вы увидите что это по натуре своей глубоко атеистический народ. В нем еще много суеверия, но нет и следа религиозности. <...> Что касается до меня лично, предоставляю Вашей совести упиваться созерцанием божественной красоты самодержавия (оно покойно, да, говорят, и выгодно для Вас); только продолжайте благоразумно созерцать ее из вашего прекрасного далека: вблизи-то она не так красива и не так безопасна...»
По свидетельству А. П. Милюкова список этого письма был привезен одним из членов кружка Дурова в последних числах марта 1849 года: «Незадолго перед закрытием кружка один из наших членов ездил в Москву и привез оттуда список известного письма Белинского к Гоголю, писанного по поводу его «Переписки с друзьями». Ф. М. Достоевский прочел это письмо на вечере и потом, как сам он говорил, читал его в разных знакомых домах и давал списывать с него копии. Впоследствии это послужило одним из главных мотивов к его обвинению и ссылке. Письмо это, которое в настоящее время едва ли увлечет кого-нибудь своей односторонней парадоксальностью, произвело в то время сильное впечатление. У многих из наших знакомых оно обращалось в списках вместе с привезенной также из Москвы юмористической статьею А. Герцена, в которой остроумно и зло сравнивались обе наши столицы. Вероятно, при аресте петрашевцев немало экземпляров этих сочинений отобрано и передано было в Третье Отделение» (Литературные встречи и знакомства А. Милюкова: С-Петербург. Издание А.С. Суворина, 1890).
В донесении Антонелли от 15 -го апреля Достоевский несколько раз назван Петром Михайловичем; кроме того сообщается, что здесь бывают двое Достоевских, родных брата, один Петр Михайлович — сочинитель, а другой — воспитавшийся в Архитекторском. «В собрании 15 апреля, — сообщает Антонелли, — Достоевский читал переписку Гоголя с Белинским и в особенности письмо Белинского к Гоголю. В этом письме Белинский, разбирая положение России и народа, сперва говорил о православной религии в неприличных и дерзких выражениях, а потом о судопроизводстве, законах и властях. Письмо это вызвало множество восторженных одобрений общества, в особенности у Баласогло и Ястржембского, преимущественно там, где Белинский говорит, что у русского народа нет религии. Положено было распустить это письмо в нескольких экземплярах».
Липранди по этому поводу в «совершенно секретной» записке от 17 апреля 1849 г. за № 31 отмечает:
«Агент доносит, что в прошедшую пятницу, 15 апреля, на собрании у Петрашевского было 20-ть человек, как-то: Ахшарумов, Баласогло, Головинский, Фед. Достоевский, Берестов, Дуров, Деев, Дебу 2-й, Кузьмин 1-й, Кайданов, Львов, Мадерский, Момбелли, Тимковский, Филиппов, Чириков, Щелков, Ястржембский, Пальм и, наконец, новое лицо — какой-то Ламанский, которого отец служит у гр. Вронченко в канцелярии по кредитной части.
В это собрание Достоевский читал переписку Гоголя с Белинским по поводу критики, написанной этим последним на последнее сочинение Гоголя: "Письма к моим друзьям из-за границы". Переписка эта принадлежит Филиппову <...> Письмо же Белинского к Гоголю замечательно как по смелости идей, так и по резкости выражений».
Далее следует чрезвычайно подробное изложение содержания письма Белинского. Заканчивается записка словами: «Оно <письмо> произвело общий восторг. Ястржембский при всех местах, его поражавших, вскрикивал: отто так! отто так! Чириков, хотя не говорил ни слова, но все улыбался и что-то про себя ворчал. Баласогло приходил в исступление, и, одним словом, все общество было как бы наэлектризовано <...> Агент надеется это письмо достать, присовокупив, что оно действительно интересно и прочесть его необходимо, потому что он сознается, что передал его весьма слабо».
Практическим результатом этого обсуждения явилось изготовление копии с переписки Белинского с Гоголем. Копия была снята 22-го апреля 1849 года писарем дежурства 3-й гвардейской пехотной бригады Дмитрием Комаровым по заданию Н. А. Момбелли. Об этом последний показал на допросе 10-го мая 1849 года: «Тетрадь, в которой помещены были два письма Гоголя и одно Белинского, я получил на один только день. В такой короткий срок своею рукою я не мог успеть переписать <...> Я потребовал писаря и отдал ему переписать. При этом в комнате был Языков занимавшийся чем-то в стороне; он хотел меня остановить; но писарь, услышав, что ему опасаются доверить, сказал, что при таком скором письме ему некогда будет самому читать, в смысл вникать, тем более, что рукопись не разборчива, и ему придется разбирать слово за словом, каждое слово отдельно. Я требовал, однакож, чтобы писарь переписывал в моей квартире, но он говорил, что ему это неудобно, и обещал никому не показывать. Писарю заказан был, если успеет, и другой экземпляр. Другой экземпляр назначался Языкову, который хотел иметь литературную редкость».
Достоевский в своем показании заявил, что «переписку Белинского с Гоголем прочел он прежде Дурову и Пальму до обеда, а потом вечером на собрании в другой раз, будучи под влиянием первого впечатления». То же повторил он и в другом показании: «По получении переписки Белинского с Гоголем, прочитал ее сначала Дурову и Пальму до обеда, а потом оставшись пить чай, по приезде к Дурову Момбелли, Львова и других, прочел ее в другой раз, будучи под влиянием первого впечатления».
Затем в своих «Отдельных показаниях» Достоевский говорил об этом несколько подробнее: «Которого числа и месяца не помню (кажется в марте), я зашел к Дурову в третьем часу по-полудни, и нашел присланную мне переписку Белинского с Гоголем. Я тут же прочел ее Дурову и Пальму. Меня пригласили остаться обедать. Я остался. В шестом часу заехал Петрашевский и просидел четверть часа. Он спросил, "что это за тетрадь?" Я сказал, что это переписка Белинского с Гоголем, и обещал неосторожным образом прочесть ее у него. Это сделал я под влиянием первого впечатления. Тут, по уходе Петрашевского, пришли еще кто-то, и я остался пить чай. Естественно зашел разговор о статье (Белинского), и я прочел ее в другой раз. Но слушающих, кроме Дурова и Пальма, было не более шести человек; только и было гостей. Помню, что были: Момбелли, Львов, братья Ламанские — кто еще? — позабыл. Все это сделалось в первый же день получения статьи, когда еще я был под влиянием первого впечатления».
Дуров в своих показаниях так говорил об этом вечере: «присутствовавшие пожелали иметь копию с этой переписки <...> Филиппов предложил завести общими средствами домашнюю литографию, но <М. М.> Достоевский убедил всех, что эта мысль безрассудна».
Пальм дал аналогичные показания: «Почти все говорили, что нельзя ли распространить сии статьи, и Львов предложил устроить литографию, а Филиппов настаивал на том, чтобы эти статьи, если не литографировать, то переписывать и сообщать своим знакомым. Но Достоевский возразил, что они отступают этим от первоначальной цели вечеров, что такие статьи не литературные, а политические, и
распространять их может разве какой-нибудь организованный клуб».
Об этом вечере, очевидно, относится и показание Львова: «Ф. Достоевский прочел переписку Гоголя с Белинским, и многие хотели ее переписать. Я был в том числе, но она мне в руки не попалась».
Следует сказать, что именно Львов, преподававший химию в кадетском корпусе, предложил свои услуги по созданию литографии. Он рассказал коллегам о литографическом процессе, а в следующий раз, наведя справки, сообщил, что закупка материалов для домашней литографии обойдется приблизительно в 20 рублей серебром; братья Достоевские стали отговаривать общество от заведения литографии, подчеркивая опасность такого пути, и все согласились, что проще каждому желающему переписывать понравившийся текст.
«Такова "явная "сторона дела Достоевского. "Тайная" его сторона раскрылась только в последнее время. Кружок Дурова был совсем не так невинен. Он был образован наиболее радикальными посетителями пятниц Петрашевского, недовольными умеренностью большинства. Сам Петрашевский не был "открытый боец", отрицал революционную тактику, стоял за медленное воздействие на массы путем мирной пропаганды и готов был ограничиться конституционной монархией. Очень любопытно донесение агента Антонелли о собрании 1–го апреля 1849 года: "В собрании 1–го апреля говорено было о свободе книгопечатания, перемене судопроизводства и освобождении крестьян. Головинский утверждал, что освобождение крестьян должно занимать первое место, а Петрашевский доказывал, что гораздо безопаснее и ближе достижение улучшений судопроизводства. Между этими разговорами Головинский сказал, что перемена правительства не может произойти вдруг и что сперва должно утвердить диктатуру. Петрашевский сильно восставал против этого и в заключение сказал, что он первый подымет руку на диктатора". Из петрашевцев выделяется радикальное меньшинство, вступающее в резкую оппозицию Петрашевскому и большинству его кружка. Это разделение не скрылось от взоров следователя Липранди. В своем донесении он пишет, что большинство петрашевцев было умеренное, но что "некоторые из соучастников могли быть точно заговорщиками". "У них видны намерения действовать решительно, не страшась никакого злодеяния, лишь бы только оно могло привести к желаемой цели, но не все были таковы. Наибольшая часть членов предполагала итти медленнее, но вернее и именно путем пропаганды, действующей на массы» ( Мочульский К. Достоевский. Жизнь и творчество. Париж: YMCA-PRESS, 1947 ).
Петрашевец В. А. Энгельсон так излагал эти события: «...в августе 1848 г. министр внутренних дел получил уведомление о поведении Петрашевского. Он поселил одного шпиона в качестве торговца табаком в доме Петрашевского, чтобы войти в доверие его прислуги, а другого, по фамилии Антонелли... обязали сообщать министерству о заседаниях общества. Счастливый своим открытием, Перовский докладывает о нем государю, но, может быть, вы думаете, что он шепнул об этом и своему коллеге по тайной полиции, графу Орлову? Боже сохрани! Он потерял бы тогда отличный случай доказать царю, что тайная полиция состоит из ничтожеств. Перовский хочет оставить себе одному честь спасения отечества. Поэтому гр[аф] Орлов в течение шести месяцев не знает об этом большом деле; Перовский потирает себе руки и ухмыляется. К сожалению, он не может велеть государю хранить тайну: в минуту гнева государь, прежде чем его птицелов успел протянуть все силки, сказал графу Орлову, что у его ищеек нет нюха, что это – сопливые собаки. Оскорбленный в своем самолюбии, граф Орлов собирает сведения и докладывает царю, что министр внутренних дел, чтобы возвысить себя, наговорил его величеству всякого вздора, что дело это совсем не так значительно, как его описывают, что не надо разукрашивать его... и, приняв некоторые патриархальные меры против главных вождей, можно прекратить дело без шума и скандала» (Энгельсон В. Петрашевский // Первые русские социалисты: Воспоминания участников кружков петрашевцев в Петербурге. Л., 1984).
20 - го апреля шеф жандармов и начальник Третьего отделения граф А.Ф. Орлов приглашает к себе Липранди и в присутствии начальника штаба корпуса жандармов Л. В. Дубельта объявляет ему, что согласно высочайшей воле императора Липранди должен прекратить дальнейшее ведение этого дела и передать все материалы Дубельту.
21-го апреля граф Орлов представляет государю списки петрашевцев, составленные на основании донесений Антонелли, и план их ареста, а через несколько часов докладывает императору о готовности Третьего Отделения к производству арестов. На этом документе Николай I написал: «Я все прочел; дело важно, ибо ежели было только одно вранье, то и оно в высшей степени преступно и нестерпимо. Приступить к арестованию, как ты полагаешь; точно лучше, ежели только не будет разгласки от такого большого числа лиц на то нужных... С Богом! Да будет воля Его!».
Фрагменты романа «Бесы».
«В бога учитель наш веровал. «Не понимаю, почему меня все здесь выставляют безбожником? — говаривал он иногда, — я в бога верую, mais distinguons;<но надо различать (фр.)>, я верую, как в существо, себя лишь во мне сознающее. Не могу же я веровать, как моя Настасья (служанка) или как какой-нибудь барин верующий "на всякий случай", — или как наш милый Шатов,— впрочем, нет, Шатов не в счет, Шатов верует насильно, как московский славянофил. Что же касается до христианства, то, при всем моем искреннем к нему уважении, я — не христианин. Я скорее древний язычник, как великий Гете или как древний грек. И одно уже то, что христианство не поняло женщину, — что так великолепно развила Жорж Занд в одном из своих гениальных романов. Насчет же поклонений, постов и всего прочего, то не понимаю, кому какое до меня дело? Как бы ни хлопотали здесь наши доносчики, а иезуитом я быть не желаю. В сорок седьмом году Белинский, будучи за границей, послал к Гоголю известное свое письмо и в нем горячо укорял того, что тот верует "в какого-то бога". Entre nous soit dit;<Между нами говоря (фр.)> , ничего не могу вообразить себе комичнее того мгновения, когда Гоголь (тогдашний Гоголь!) прочел это выражение и... всё письмо! Но, откинув смешное, и так как я все-таки с сущностию дела согласен, то скажу и укажу: вот были люди! Сумели же они любить свой народ, сумели же пострадать за него, сумели же пожертвовать для него всем и сумели же в то же время не сходиться с ним, когда надо, не потворствовать ему в известных понятиях. Не мог же в самом деле Белинский искать спасения в постном масле или в редьке с горохом!..».
Но тут вступался Шатов.
— Никогда эти ваши люди не любили народа, не страдали за него и ничем для него не пожертвовали, как бы ни воображали это сами, себе в утеху! — угрюмо проворчал он, потупившись и нетерпеливо повернувшись на стуле.
— Это они-то не любили народа! — завопил Степан Трофимович. — О, как они любили Россию!
— Ни России, ни народа! — завопил и Шатов, сверкая глазами. — Нельзя любить то, чего не знаешь, а они ничего в русском народе не смыслили! Все они, и вы вместе с ними, просмотрели русский народ сквозь пальцы, а Белинский особенно; уж из того самого письма его к Гоголю это видно. Белинский, точь-в-точь как Крылова Любопытный, не приметил слона в кунсткамере, а всё внимание свое устремил на французских социальных букашек; так и покончил на них. А ведь он еще, пожалуй, всех вас умнее был! Вы мало того что просмотрели народ, — вы с омерзительным презрением к нему относились, уж по тому одному, что под народом вы воображали себе один только французский народ, да и то одних парижан, и стыдились, что русский народ не таков. И это голая правда! А у кого нет народа, у того нет и бога!»
«Вообще говоря, если осмелюсь выразить и мое мнение в таком щекотливом деле, все эти наши господа таланты средней руки, принимаемые, по обыкновению, при жизни их чуть не за гениев, — не только исчезают чуть не бесследно и как-то вдруг из памяти людей, когда умирают, но случается, что даже и при жизни их, чуть лишь подрастет новое поколение, сменяющее то, при котором они действовали, — забываются и пренебрегаются всеми непостижимо скоро. Как-то это вдруг у нас происходит, точно перемена декорации на театре. О, тут совсем не то, что с Пушкиными, Гоголями, Мольерами, Вольтерами, со всеми этими деятелями, приходившими сказать свое новое слово! Правда и то, что и сами эти господа таланты средней руки, на склоне почтенных лет своих, обыкновенно самым жалким образом у нас исписываются, совсем даже и не замечая того. Нередко оказывается, что писатель, которому долго приписывали чрезвычайную глубину идей и от которого ждали чрезвычайного и серьезного влияния на движение общества, обнаруживает под конец такую жидкость и такую крохотность своей основной идейки, что никто даже и не жалеет о том, что он так скоро умел исписаться. Но седые старички не замечают того и сердятся. Самолюбие их, именно под конец их поприща, принимает иногда размеры, достойные удивления. Бог знает за кого они начинают принимать себя, — по крайней мере за богов».
Глава седьмая. Заговор идей
© Copyright: Владимир Ютрименко, 2025
Свидетельство о публикации №225021900709
Свидетельство о публикации №225021900709
Рецензии